Курукшетра. Путь Абхиманью 38 страница

— Таким я буду не нужен никому, даже само му себе, — с усилием проговорил я.

Лата ипс.мптрр.вя.мне в тлзаэ м сер±еэн& хиа-нула:

К тому же, даже здесь у него может не быть пары месяцев для природного выздоровления.

Как гласят Сокровенные сказания, — сказал брахман, — целители для излечения телесного недуга применяют травы и драгоценные камни. Если лекарь мудр, то он врачует болезнь плоти через сознание. Как вода тушит пламя, так тонкие силы смиряют воспаленный разум. Муни надо вернуть покой и радость жизни.

Брахман сочувственно покачал головой и вопросительно, словно колеблясь, взглянул на апсару.

— Есть древняя легенда о том, как у царя мад– ров родилась прекрасная дочь — апсара Савитри. Когда ей исполнилось восемнадцать лет, ее выда ли замуж за могучего пылом царевича Сатьявана. Этот знаток дхармы был добр, отважен и честен. Но карма таила для него угрозу ранней смерти. Это знали целители нашего братства. Они же предуп редили Савитри. Видя, что здоровье ее мужа в опас ности, апсара прибегла к трудновыполнимым уп ражнениям. Она подолгу стояла неподвижно, на гнетая брахму, ела только чистую пищу и ни на ми нуту не оставляла своего мужа одного. И вот од нажды, когда они гуляли в лесу, настал скорбный миг. Сатьяван зашатался и сказал: «Мою голову буд то пронзили тысячи иголок, тело горит огнем, я не в силах больше идти». Он упал бездыханным, а Са витри села на землю и положила его голову к себе на колени. Чараны поют, что когда за ее мужем при шел бог Яма, апсара не пожелала отдавать мужа и учтивыми речами, а также знанием дхармы умило стивила самого беспощадного из богов. Этот под виг воспет в песнях как величайший пример женс кой любви и верности. Савитри смогла спасти Са тьявана благодаря силе своей брахмы. В ту ночь, когда она вырвала Сатьявана из лап смерти, с ней не было никого из наших братьев. Такой подвиг по силам любой женщине. Надо только любить, надо быть готовой отдать всю себя, иначе не удастся со брать мысли в единый поток…

Я не Савитри… Но я готова попробовать, — просто сказала Лата.

Докажи этому страдальцу, что есть только одна истинная причина для радости — сознание того, что ты жив. Это чистая радость, чистая сила потока без примеси человеческих устремлений, разделений на успех и неуспех, бессмысленных страданий и майи недостижимых целей. Мы должны напомнить его сущности, что единственным и полным поводом для счастья и восторга остается способность просто жить, чувствовать тонкие силы, вечный поток бытия. Он учился у вас, значит знает все и сам. Знает, но не хочет чувствовать. С такими уговоры бессильны. Придется при-прибегнуть к потаенным силам, хранящимся в земле еще с тех времен, когда не было под небом братства Высокой сабхи. Древнюю мощь земли несет в себе Сома— нектар жизни я смертаг. Его готовят из сока горных трав и ядовитых грибов. Соединенный в надлежащее время с силой луны и колдовским женским огнем, Сома может вернуть к жизни даже того, кто взглянул в глаза бога Ямы. Мы сделаем то, что веками творили колдуны горных племен, не ведающие о силе брахмы, но причастные древней мудрости земли.

Почувствовав холодок моего недоверия, брахман еще раз склонился над моим изголовьем.

— Мудрость состоит в том, чтобы плыть, сооб разуясь с течением мира, не изматывая себя бес смысленным единоборством. Откажись от привя занностей и дай умереть своей памяти. Нельзя воз родиться к новой жизни, цепляясь за то, что про шло. Стань пустым и прозрачным. Пусть огонь но вой жизни вольется в твое сердце. Подчинись Лате, поверь в мудрость древнего обряда, и одна един ственная ночь подарит тебе смерть и возрождение.

Так сказал мне мудрый брахман и, клянусь, даже от этих слов мне стало легче.

Когда сумерки опустились на землю, ко мне пришла Лата. Глаза ее светились каким-то напряженным, потусторонним светом, словно большая часть ее существа была где-то за гранью видимого мира. Она принесла мне шерстяной плащ, и я понял, что мне предстоит прогулка по холодному горному воздуху. Мы вышли из дома. Над ледниками стоял неверный мерцающий свет, звенели сухие травинки под ногами, словно передавая друг другу тревожные знаки. Несмотря на окружающую красоту и свежесть, идти мне было тяжело, приходилось преодолевать упругое сопротивление прозрачного воздуха. Сердце билось, как птица в силках, а колени предательски подгибались и дрожали, не подчиняясь воле. Лата медленно ввела меня в небольшую рощу и, пройдя несколько шагов, наклонилась к корням какого-то неизвестного мне тонкоствольного дерева с нежной белой корой и черными отметинами. Выпрямившись в полный рост, она показала мне сорванный гриб и шепнула:

— Вот твое спасение. Я сегодня весь день вы давливала из таких грибов сок, чтобы по древним рецептам приготовить напиток забвения. Этот гриб растет только, здесь в горах, поэтому и хо дят внизу легенды о каком-то снадобье, подарен ном людям божествами гор.

Она подняла руку, в которой держала кожаную флягу. Ее лицо было озарено лунным сиянием. И на секунду в сердце закрался страх, не отберет ли нектар забвения вместе со страданиями и страстями то единственное чувство, которое я хранил так ревностно.

Пей, не бойся. Я потому сама приготовила Сому и принесла ее тебе, чтобы у тебя не было сомнений. Ведь ты веришь мне? — спросила Лата, тревожно заглядывая мне в глаза. Вместо ответа я взял из ее тонких пальцев кожаную флягу и, запрокинув голову, сделал большой глоток. Клянусь, если бы она предложила мне выпить яд, я бы не колебался. В тот миг я уже наполовину принадлежал потустороннему миру, весь был наполнен волей невидимых сил. Впрочем, напиток, который я выпил, по вкусу мало отличался от яда.

Отрава, смешанная с желчью, — скривившись, сказал я, отдавая Лате флягу с остатками напитка.

Она звонко рассмеялась и повлекла меня дальше сквозь черную листву по невидимой, но знакомой ей тропинке. Мы шли до тех пор, пока во мраке неожиданно не вспыхнули три алых глаза, три костра, пылающих на круглой поляне. Где-то я уже видел это… Три костра и огненная сила брахмы, сжигающая город и лес. Лата исчезла, а из черных теней леса вышел брахман и велел мне скинуть одежду и сесть на землю меж трех шипящих столбов пламени. Я сел, чувствуя жаркое дыхание огней на коже, словно три пса принялись вылизывать меня шершавыми огненными языками. А по ту сторону пламени вдруг загрохотали мерно и гулко большие барабаны. На грани света и тьмы закружились вокруг костров страшные маски ракшасов — клыкастые и рогатые твари в ожерельях из черепов. И хоть я сознавал, что это просто деревянные маски, выкрашенные в синий и красный цвета, но грохот, истошные крики и хоровод чудовищ заставил мое сердце сжаться в тревоге. Все ярче пылал огонь в трех кострах, отсекая от меня эти порождения мрака и зла, выжигая черные тени, скопившиеся в моем сердце. Огонь давно покинутого домашнего очага, отгоняющий страхи костер у лесной хижины, жертвенный огонь горного ашрама — все эти огни вновь возгорелись во мне, наполненные мощью костров, мерцанием ледников, ароматом смол и горечью Сомы. И вдруг страшные маски исчезли. Неслышно ступая босыми ногами, словно паря над травой, ко мне приближалась вереница нагих девушек в венках и гирляндах из редких горных цветов. Вместо грохота барабанов над поляной заструились чарующие звуки свирелей. Каждая девушка держала на вытянутых руках перед грудью глиняную чашу. Словно подчиняясь неслышной команде, они одновременно поднесли чаши ко рту и, выпив их содержимое, отбросили назад в траву. В центре их круга я увидел Лату. Вместе со всеми она поднимала руки над головой, сложив их ладонями — извечным жестом поклонения. Глаза танцующих были устремлены к плывущему в небе диску луны. Продолжая ритмично двигаться с простертыми к небу руками девушки запели:

Пей, Индра, этот выжатый сок, Лучший бессмертный пьянящий напиток! К тебе, к основанию трона, Плывут наши души потоками Сомы. Сюда обрати свой взор, Пошли нам в сердца свою силу.

Неслышно и плавно скользили девушки вокруг огней, все убыстряя ритм движений. Высоким чистым голосом пела свирель. Белый свет обтекал круглые плечи. В чуть раскосых черных глазах дробилось отражение луны. Алые отблески костров скользили вверх по стройным ногам, по трепетным холмикам грудей, по высоким скулам. Словно пух под ветром, кружился этот пламенный хоровод. А в центре извивалась в забытьи танца прекрасная апсара, вновь превратившаяся в богиню. Спираль ее тела, казалось, сияла светом, вырываясь из тьмы, восходя из замкнутого круга обреченности земной жизни. Минуя слова и мысли, от этой жуткой колдовской пляски ко мне шел поток первозданной дикой силы, словно непроявлен-ная мощь природы оживала в этих женщинах, чтобы по их воле творить и преображать меня. И вот я уже перестал различать лица и тела, слились воедино все звуки этой ночи: и песнь девушек, и звуки свирели, и шум леса. Я потерял ощущение собственного тела. Пустой чашей меж трех костров качалось мое сознание, а вокруг него плели таинственные знаки сияющие искры — трепетные источники силы. И чаша постепенно заполнялась невесомым небесным огнем, вызванным из древних корней земли колдовством Сомы и Латы.

Когда я пришел в себя, то увидел, что костры почти догорели. Груды углей еще щедро отдавали жар в окружающий мрак. Ледники мерцали над моей головой, как изумруды на шкуре черной пантеры. Могучая сила, возносящая эти каменные твердыни под небеса, наполнила все каналы моего тела. Зазвучали тонкие струны, вновь связавшие меня с прошлым и будущим этого мира. Препятствий не было. Прошлое потеряло смысл. Я был счастлив, нет, это не то слово. Я был оживотворен. Это было новое рождение. Сидя с закрытыми глазами на теплой земле, я теперь совершенно спокойно предавался созерцанию потока кармы, который нес меня, угрожая то ли подмять под себя, то ли вознести на свой ревущий, рвущийся к небесам гребень. Это и была возвращающаяся жизнь, жизнь, сужденная каждому человеку. Надо было принимать ее и радоваться ей, тем более, что там, на пенной вершине надвигающегося вала, неподвижная и трепетная, словно блик света на волне, светила сквозь майю фигура Латы. Костры потухли, девушки исчезли. Я был один в ночи. Время текло плавно и незаметно.

Потом я услышал шорох уже где-то на грани своего видения и телесными глазами заметил ереди деревьев на краю поляны оранжевый трепетный огонек. Раздвинулись ветви, и Лата вдруг выступила из плотного, непроницаемого, как гранит, мрака. Казалось, ночь собрала где-то в дальних углах нерастаявшие крупицы света — отблеск потухающих ледников, звездную взвесь, оранжевое мерцание очагов дальней деревни — и соткала прозрачные контуры тела на краю поляны. Во мне шевельнулся страх — сможет ли Лата оторваться от породившего ее лесного мрака, или он втянет ее обратно. Лата сделала шаг. Тьма упала с ее плеч, как порванный плащ. Она шла ко мне, держа в вытянутых руках глиняную плошку, наполненную оранжевым пламенем. Язычок огня был точь-в-точь отражением своей хозяйки — статной, устремленной вверх, полной сияния и трепета. Казавшаяся игрой лунных бликов, Лата, подойдя ко мне, становилась все более явной и осязаемой, словно наполнялась силой и страстью моего воображения. Прошлое — рваное невесомое воспоминание, отзвуки и отблески, преследовавшие меня долгие месяцы, наконец догнали породивший их образ, воплотились в живом, горячем и таком близком теле Латы. Только она одна во всем мире и была теперь реальной, облаченной в свет и форму, а ночной лес, дальние огни хижин у храма и бутоны звезд распылились невнятным узором, превратившись в размытый фон, полустертый узор на плоской, свернувшейся вокруг нас, вселенной.

Осторожно ступая босыми ногами, Лата прошла меж мерцающих углей и опустилась рядом со мной на колени. Оранжевый блик, выскользнув из глиняной плошки, лизнул ее ключицы, изгиб локтя, ямку под скулой. Полоса белой материи, стекающая с плеч Латы на гладкие бедра, казалась клочком предутреннего тумана. Белый свет звезд, ра'ствФр^вШИййя Где-то за гранью нашего мира, еще жил в серебряной диадеме и ажурных серьгах, которые как светлячки порхали вокруг высокой шеи. Откуда-то из складок одеяния Лата извлекла кожаную флягу и медленно, словно исполняя ритуал в храме, поднесла ее к моим губам.

— Вино помогает простым людям справлять ся с тяготами жизни. Сома возраждает силы дваждырожденных, позволяя увидеть мир, лишенный привычных форм и законов.

Лата сделала вслед за мной большой глоток из фляги.

— Милый мой, я воплощаюсь в тебя, я чув ствую каждую твою мысль, каждое душевное дви жение, — шептала Лата, погружаясь в мои объятия. — Я забыла, где Хастинапур и Кампилья, я не хочу ничего знать о Калиюге. Время останови лось, и мир существует только для нас.

Свет истины вспыхивает в сумраке сомнений.

Рука бога вырывает из черных ножен плоти сияющий клинок сознания. А потом остается лишь светлая, тающая в сердце печаль — звук флейты, доносящийся с дальних лугов на восходе…

* * *

Стрелы Рассеивающего тьму пробили щит тумана вдали и ударили в медные звонкие колокольца леса. Я лежал с широко открытыми глазами и созерцал струганные доски потолка, украшенные незатейливым орнаментом. Стены, залитые солнечным светом, испускали душистый аромат смолы. Свежий ветер принес чистый звон дальнего водопада и шелест леса. Одним словом, мое пробуждение было полно благими приметами, как жертвенная чаша — рисом. Я нежился в чистой постели, не торопясь рассматривая убранство комнаты. Прямо напротив моей постели стоял грубый деревянный алтарь с бронзовым божком в зубчатой короне, украшенной человеческими черепами. Лицо бога не выражало ничего, кроме довольства жизнью. Перед ним дымилась благовонная смола. В бронзовых чашечках на алтаре лежали зерна каких-то злаков. Я следил за сизым дымком, поднимающимся над курильницей и чувствовал себя таким же прозрачным и невесомым. Никакие страсти не тревожили мою душу. Покой стоял во мне, как недвижимые солнечные пятна на дне стремительного потока. Если б не проник в мои ноздри дурманящий запах свежеиспеченных лепешек и меда, то я так бы и не встал со своего ложа.

С тихим мелодичным скрипом отворилась дверь, и в комнату вошла невысокая темнолицая девушка. Из одежды на ней была только бурая шерстяная юбка. На голой темной груди висело ожерелье из пожелтевших клыков. Показав в поклоне яркие цветы, вплетенные в черные волосы, она позвала меня к столу. Размышляя о том, была ли она этой ночью среди танцующих девушек, я оделся и поспешил в соседнюю комнату. За широким деревянным столом меня ожидали Лата, Митра и Джа-наки. Лица у всех троих были серьезны. Митра поднял чашу с вином и провозгласил:

— За Муни, по воле богов возвращенного с порога царства Ямы.

Пригубив вина, все принялись за еду. Обоняние меня не обмануло — на деревянной тарелке лежала стопка румяных, лоснящихся от масла, лепешек. Рядом — белые ломти овечьего сыра. Здесь же был горшок с диким медом и берестяной короб, полный ягод, мелких и блестящих, как агатовые бусы. После сладких благоухающих манго и ананасов эти ягоды показались мне чересчур кислыми, но Лата заверила меня, что жизненных сил в них больше, чем в плодах нашего юга. Я рьяно принялся за трапезу. Глядя на то, как я окунаю лепешки в мед и, завернув в них ломти сыра, отправляю все это в рот. Митра весело сказал:

— Где же следы прошедших страданий? Я вижу голодного деревенщину, а не отринувшего желания аскета.

Я, не спеша, проглотил очередной кусок и, вежливо улыбнувшись, ответил:

— Ты можешь продолжать назидания сколько хочешь. Мне больше достанется.

Митра весело отозвался:

— Ты, Муни, находишься в плену заблужде ний. Я могу наставлять тебя на путь истинный и с набитым ртом.

Доказывая справедливость своих слов, Митра принялся за лепешки.

Лата сияла радостью. За эти несколько месяцев, разделивших нас, она потеряла часть своей напряженной стремительности. Кажется, даже линии ее тела стали более округлыми, налились теплом и светом, как спелый плод. Под горным солнцем смуглее стала ее лунная кожа, но по-прежнему светел был взгляд ее продолговатых глаз, распахнувшихся мне навстречу с такой искренней радостью, что у меня перехватило дыхание. Все-таки, что бы я там себе ни воображал, я никогда раньше не видел в ее взгляде ничего, кроме заботливой нежности апсары, встревоженной судьбой младшего брата. Теперь же, сидя за столом на деревянной лавке и слизывая с губ чуть горчащий мед, я чувствовал себя царем на троне и откровенно наслаждался ее пристальным вниманием.

После трапезы Митра и Джанаки поспешили к Накуле, взявшему на себя охрану долины. Мы с Датой вышли из дома на яркий зеленый ковер, по которому время от времени пробегали прозрачные изумрудные тени облаков. Наш дом был сложен из огромных бревен на платформе из валунов, собранных здесь же. Чувствуя себя еще слабым, я сел на солнечном припеке, наслаждаясь новооб-ретенной свободой жизненных сил, струящихся в оболочке тела. Лата присела рядом. Глянцево блестели ее голые руки и плечи.

Ты стала еще прекрасней, — просто сказал я ей. Лата улыбнулась немного недоуменно. Изумрудные блики, как тени мыслей, скользили по ее лицу.

Видел бы ты меня месяц назад, — сказала Лата, закидывая назад голову, чтобы подставить лучам солнца нежное, как бутон лотоса, лицо. — Я чуть не лишилась рассудка от тревоги. Находясь здесь, у престола божественных сил, я была бессильна помочь тебе. Как суеверная крестьянка, я сняла все цветочные украшения и гирлянды, заплела волосы и не выходила из дома. В краях, откуда я родом, женщины верили, что в отсутствие любимого главное — сберечь свою магическую силу и послать ее тому, кого ждешь. В те дни, когда твоя жизнь висела на волоске, я, апсара, собрала всю свою силу в единый луч и пробилась в Двараку, в сердце Кришны. Ни Пандавы, ни разорванный узор Братства, ни вся армия Панчалы уже не успели бы тебе помочь. Я проклинала хитросплетения кармы, превратившей нас в игральные кости на столе властелинов, я умоляла Кришну вмешаться. Ведь это он послал тебя под меч Ду-рьодханы. Он один неподвластен Высокой сабхе, и никто не знает границ его мощи. «Может быть, — думала я, — он способен рассечь черный зонт, накрывший тебя в Хастинапуре». И Кришна откликнулся на мой дальний зов. Он послал к вам Крипу — могучего патриарха, способного оспорить волю Дурьодханы. Да, Высокая сабха требует невмешательства, но у Крипы перед вами был долг Учителя. Перед этим долгом все остальные обязательства теряют смысл. Я не знаю, на каких путях настиг Крипу призыв Кришны. Добрая весть, что Крипа мчится тебе на помощь, неожиданно вошла в мое сердце и зажгла в нем огонь надежды. Только тогда я прервала свое добровольное затворничество и вышла на свет солнца, чтобы восстановить силы. Но с тех пор голоса богов замолчали во мне, — тихо добавила Лата.

-— Так значит, это не сказки горцев — апсара, говорящая с богами? — внезапно понял я. — Как тяжела твоя ноша.

Лата не ответила. Очи ее сердца теперь были обращены в неведомые мне потайные глубины. Это было так обидно и осязаемо, как будто она вырвала свою ладонь из моих горячих пальцев. Некоторое время мы сидели молча, потом заговорили о вещах незначащих, скользящих по поверхности нашей жизни. Фразы не находили продолжения и не складывались в узор. Глазами я следил за режущим полетом ласточек. Полет был полон замысловатых пируэтов, он не давался взгляду, рвал плавную линию, растворяя в воздухе свое начало и завершение.

«Зримое воплощение нашего разговора», — подумал я. Это было неудобно, непривычно, занозисто. В замешательстве и стеснении чувств мы побродили немного по округлой ладони холма, поддерживающей храм и террасы скудных полей. Я не знал, как вести себя с Латой. Раньше все было просто и ясно: богиня позволяла послушнику принести на свой алтарь цветы поклонения, в ответ одаривая его своей заботой. Изменила ли что-нибудь наша близость в незабываемом безумии Сомы? Это был ритуал, где вместо молитвы пламя брахмы изливалось в любви. Точно так же в песнях чаранов небесные апсары снисходили в ответ на страстные мольбы к царям и отшельникам. Они дарили им ночь любви, оставаясь незапятнанными и не задетыми кармой.

Зачем ты здесь, почему не в спокойной Два-раке? — спросил я Лагу.

Кто знает, где сейчас безопасней, — просто ответила она, — мы не принадлежим себе, связанные общей кармой Братства. Путь к освобождению — отрешенность от чувств, сущность освобождения — безвозвратное растворение в природе, слияние с божественной волей. Чтобы спасти тебя, я разрушила гармонию, которую сама же и создавала. Мой долг перед Пандавами заставляет меня теперь обратить все силы на то, чтобы снова восстановить золотой луч связи с волей небожителей. Пойми, это моя карма. Уйти или уклониться невозможно. Может быть, я — единственная струна, еще соединяющая мир Высоких полей с миром людей.

Что мне оставалось делать? Только смириться. Новыми глазами смотрел я в тот день на Лагу и не мог не удивляться, как мало похожа она на тот образ, вернее, глиняный слепок, который стоял у алтаря моего сердца долгие месяцы нашей разлуки. Статуя сошла с постамента. Прямая и светлая, облаченная упругой плотью, с загадочной улыбкой на свежих губах, длинной шеей и покатыми плечами предстала предо мной моя Лата. Нет, она не была похожа на статую. Она была вся — невидимое, неуловимое движение. Даже сейчас, когда мы медленно гуляли по зеленой траве, текущей в прохладном ветре, в ее сердце копилась, ходила волнами тонкая сила будущего порыва. Я со смиренным восторгом рассматривал каждую черточку лица любимой, радуясь новообретенной ясности своего зрения, открывая все новые доказательства неповторимой прелести МОЕЙ АПСАРЫ.

* * *

Мы много гуляли в тот первый день. Именно гуляли, а не преодолевали пространство, торопясь к какой-либо цели. Мы гуляли, наслаждаясь ветром и солнцем, собирали цветы и дарили их друг другу. И хоть обладание Датой теперь казалось мне только сном, подаренным Сомой, на сердце было плавно, легко и трепетно, словно на вершине холма в солнечный день. У подножия горы прямо за деревней мы набрели на развалины. Здесь Лата прижалась к моему плечу и сказала:

— Вот место, где я проходила свой первый ашрам. — ее губы улыбались, а глаза, приблизившиеся к моим, были полны влаги и переливов оттенков, как сапфиры. — Я не подозревала о том, что могу стать дваждырожденной, пока не случилась самая страшная трагедия в моей жизни — умерла моя мать. Отца я не знала. Наверное, он был дваж-дырожденным, а может быть, и просто диким охотником. Думаю, что Высокая сабха не подозревала о моем существовании до тех пор, пока я не прошла через второе рождение. Правда, тогда мне казалось, что я тоже умираю. Мать была единственным близким мне человеком. Когда она заболела, я чувствовала ее мучения. Ночами, когда боли становились нестерпимыми, я сидела у ее постели, держала ее за руку и ощущала, как уходят ее силы. Болезнь поразила ее внезапно, и она не могла противостоять ей, а я не умела управлять пробуждающимися во мне силами. Момент ее смерти я ощутила, словно лопнула струна, соединяющая наши сердца. Боль пронзила меня от пальцев ног до корней волос. Я почувствовала страшное одиночество в этом мире. Рука матери в моих ладонях вдруг стала мягкой как воск, лишилась внутренней формы. Через эту руку, как сквозь дыру в плотине, утекала и моя жизнь. Осознав это, я чуть не завыла от тоскливого ужаса и отбросила мертвую руку. Мне было тогда четырнадцать лет. Как я страдала, поняв что второй попытки вернуть мать уже не будет!

Через несколько дней ко мне пришел риш. Он забрал меня в эту долину, проведя кратчайшей дорогой через заповедные горы. Тогда я не запомнила ни этой дороги, ни его лица. Я жила в сплошном кошмаре, потеряв связь с внешним миром. Лишь здесь я вырвалась из смирительных пут собственной воли, и моя душа закричала от боли уже в полный голос. Это был крик только что прозревшего сердца. Мне снились крысы и черные водовороты. Я корчилась от муки воспоминания и не видела солнца. В меня вселился ракшас. Я слышала скрежет его зубов и стоны умирающей матери. А потом сквозь бесконечный кошмар звуков стала пробиваться скорбная нежная мелодия. Она тосковала и плакала вместе со мной. Она вела меня из черной бездны одиночества в светлый храм сострадания и памяти. Сколько терпения понадобилось нашим братьям в ашраме, прежде чем очи моего сердца постигли общий узор. В светлом потоке добра и любви растворилась боль невозвратной утраты. Пришел покой, прояснилось сознание. Вот здесь я вышла из темной кельи на свет. Брахма с Высоких полей живительной амритой лилась в мои обожженные слезами глаза. Я бродила под высокими кедрами, пьянея от аромата смолы, с удивлением ощущая, как сухая хвоя мягко ложится под мои босые ноги. Только здесь я слышала дивную небесную музыку гандхарвов, только здесь солнечные видения, как стаи журавлей, входили в мой сон, звали, молили, околдовывали. И сейчас мне кажется, я вновь слышу этот зов. Но я уже не девочка в первом ашраме. Мне надо понять, постичь если не разумом, то сердцем, кто эти боги, чьи голоса тревожат мою душу.

— Что стало с ашрамом? — тихо спросил я. Между изогнутых, как лук, бровей Латы пролегла прямая стрела морщинки. — Когда мне исполнилось восемнадцать, я уже была апсарой и вошла во второй ашрам. Высокая сабха отправила меня в царство ядавов ко двору Кришны. А еще через год я была послана на юг, чтобы собрать для патриархов сведения о тех ашрамах, где еще теплился свет брахмы. В пути я получила весть, что мой ашрам был атакован каким-то горным племенем. Выжил один брахман, который и лечил тебя вчера. Счастье, что дикари непривыкшие доделывать начатую работу до конца, не сравняли с землей и храм…

Почему боги гор не спасли ваш ашрам? — спросил я. Лата передернула плечами. Мы продолжали подниматься молча вверх по косогору, и я, отбросив тягостные предчувствия, любовался длинной и гибкой походкой Латы, впервые подумав, что она просто создана для горной дороги. Не сгибая стана, она быстро и легко переступала с валуна на валун, лишь слегка колеблясь, как пламя свечи.

Ты встречала небожителей? — спросил я и почувствовал, как напряглись покатые плечи Латы.

Скажи мне, или я буду вынужден попытаться пробиться в твои мысли, — настаивал я, потому что смутное ощущение тревоги за Лату погасило на мгновение в моих глазах даже солнечные краски дня. Апсара предстала перед моим внутренним взором подобием серебряной струны — последней связующей нити меж небесами Хранителей мира и злым кипящим водоворотом земли людей. Сам недавно сбросивший бремя ответственности, я остро ощутил страдания, которые переживала Лата, принимающая в сердце веления неба.

Никто не мог заменить меня здесь, ибо я связана с этим храмом кармической тайной посвящения. Думаю, что уже тогда, впервые вступив в этот храм, я сделала выбор, обрекая себя на сегодняшнее служение. Так или иначе, теперь уже ничего нельзя изменить, не совершая предательства и не изменяя стезе долга Пандавам.

Но почему только ты и только здесь? — воскликнул я.

Над землей потухают небеса брахмы, — сказала Лата, — и с равнин уже нельзя проникнуть в мир богов. Вспомни себя в Хастинапуре. Легко ли было твоему духу подняться над черной пылью, поднятой горожанами? Здесь, на высотах в заповедных долинах, теплится настоящая жизнь. Вязкая пыль Калиюги еще не поднялась на эти вершины. Здесь удается сохранить ясный покой мысли и стремление духа. Все выше по склонам поднимается зло, и скоро только горные вершины будут выситься над миром, залитым невидимым мраком.

Значит, все обречены?

Наверное, только души, познавшие истину, меру добра и зла, будут возвышаться над этой черной водой. А нам придется окунуться с головой, ибо на нас карма уходящей эпохи. Мы связаны долгом с прошлым. Разве я могу бросить людей, возложивших на меня свои последние надежды?

Шпионы Дурьодханы в конце концов обнаружат эту долину, и ты погибнешь вместе с храмом, — сказал я. — Теперь-то мне известна истинная мощь Хастинапура.

Ты покинешь Пандавов, чтобы зря не рисковать в их битве с Дурьодханой? — с вызывающей улыбкой спросила Лата.

Как ты могла такое подумать? А долг?

Свой-то долг ты хорошо понимаешь, но почему-то отвергаешь мой, — грустно улыбнулась Лата. — Конечно, я вижу, что будет с тобой, так ясно, как будто это пророчество написано у тебя на лбу. Поле боя, потоки крови. Ты или погибнешь или выживешь, превзойдя врагов в жестокости. Прежним ты всеравно не вернешься… У каждого из нас свой путь, и все, что мы можем сделать — это с достоинством встретить неизбежное.

— Как можешь ты говорить о смерти? — ска зал я, заглядывая ей в глаза. — И не понимаю, в каком еще более совершенном образе ты можешь воплотиться.

Не приняв шутки, Лата задумчиво покачала головой:

Нет, я не тороплюсь в царство Ямы. Я просто объяснила, что удерживает меня здесь. Каждый из нас должен постичь смысл своей кармы. Только дойдя до конца, можно узнать, куда вела дорога.

Но разве Хранители мира не открыли тебе будущего? Что ждет всех нас? — настаивал я.

— Послание небожителей предназначены только для Юдхиштхиры, — сказала Лата, — я связана обетом молчания. Остерегайся высших сил. Они столь могучи и непредсказуемы, что че ловек сам себя губит одним только приближени ем к лучу их действия. Даже твое присутствие здесь у храма уже может навлечь на тебя карми ческий удар.

Я снисходительно улыбнулся и похлопал рукой, в которую вернулась сила, по рукояти меча, полученного в дар от Крипы.

Лата грустно улыбнулась:

— Мечи дваждырожденных бессильны против Хранителей мира. Человеческий разум не постиг нет цели и причины их поступков.

Что толку спорить? Мне и поступки Латы были не всегда понятны.

Да и как объяснишь женщине, что я предпочел бы скорее пойти с оружием на ракшаса, чем покорно, ожидать, куда забросит меня непонятная воля жителей небес. Да и не во мне было дело. Лата могла говорить о своей карме что угодно. Моя карма определенно требовала скорее поступиться собственной жизнью, чем дать каким-то там высшим силам отнять у меня Лату. Конечно, я помнил, что дваждырожденный не должен пытаться сохранять что-нибудь для себя. Я смирился с этим. Лата и себе не могла принадлежать, превратившись в жертвенный огонь на алтаре горного храма. Сейчас, будучи такой близкой, она стала для меня совершенно недоступной. Но я уже не был крестьянским юношей, способным только благоговейно созерцать «гостью с севера». Хастинапур научил меня спокойно взвешивать свои возможности, ощущать силу и направление кармы. Если я сегодня бессилен повлиять на судьбу Латы, то это не значит, что через несколько дней не обрушится гора под храмом, не замолкнут навсегда голоса богов. Да, я уже умел ждать…