Раньше я тоже думал, вероятно, и под твоим, в частности, влиянием, что лишь бы крутилось: заработную плату, и налоги владелец отдаст обществу. 28 страница

Он задал несколько наводящих вопросов, подтвердил авторитетно, что я действительно залез не туда, куда надо, Сказал, что у него как раз есть нужный диск, и предложил зайти и поставить мне новую офисную программу.

Пришел вчера, за 15 минут мы все с ним сделали, и мило поболтали о их теперешних делах. Мало того, что столь оперативно помог, но еще и доставил удовольствие, рассказав, чем они занимаются, где на заводах побывал, с кем из старых знакомых людей встречался и что там увидел. Точно говорят: «Не имей 100 рублей, а имей 100 друзей».

Сегодня же на отстроенном компьютере набрал и послал по электронной почте письмо Жириновскому по «автостраховке».

«Уважаемый Владимир Вольфович! На днях из Вашего выступления в предвыборной полемике, как всегда для меня весьма привлекательного, узнал, что Вы пропагандируете правильность и целесообразность Федерального закона «Об обязательном страховании гражданской ответственности владельцев транспортных средств». Я отношусь к нему критически, и хотел бы довести до Вас свои соображения.

Не сочтете ли возможным, черкнуть мне несколько строк о Вашем мнении по существу ниже приведенного, основной смысл которого сводится к тому, что «закон» не соответствует Конституции Российской Федерации».

 

А далее повторил свои известные аргументы, отметил, что «многое из мною приведенного четко корреспондируется с его собственными подходами к нашей социальной действительности», попросил занять другую позицию и не защищать, а «наоборот, принять меры по срочной отмене названного «Закона», как закона, направленного на создание еще одной напряженности, и как закона, противоречащего духу и букве Конституции Российской Федерации».

Знаю, что КПД моих усилий – нижайший, но пишу. Хотя, впрочем, почти все, о чем я написал года два назад Путину, сегодня так или иначе взято на вооружение, чуть ли не всеми думцами, а кое-чем занимается и он сам, к сожалению, с ничтожнейшим КПД.

 

22.11

В 1911 году после убийства Столыпина председателем Совета Министров Российской империи был назначен Коковцев. Это о нем оригинал Витте сказал, что «Коковцев человек рабочий, по природе умный, но с крайне узким умом, совершенно чиновник, не имеющий никаких способностей схватывать финансовые настроения. Он умеет говорить очень хорошо и очень длинно, за что московское купечество прозвало его «граммофоном». В части моральных качеств человек честный, но карьерист…». Однако, давая такую частную характеристику, Витте в другом месте, уже в общем виде, со своих позиций незаурядного мыслителя, отмечая крайнюю сложность человеческого существа, писал, что «нет негодяя, который когда-либо не помыслил и даже не сделал что-либо хорошее, и такого честнейшего и благороднейшего, который дурно не помыслил и даже не сделал гадости, как нет дурака, который когда-либо не сказал и даже не сделал чего-либо умное, и такого умного, который не сказал и не сделал бы что-либо глупое».

Читаю воспоминания Коковцева и нахожу в них полное подтверждение приведенному и моему представлению, составленному после прочтения первых его автобиографических строк о «44 годах, без всякого перерыва, пребывания на государственной службе».

Начав с кандидата на штатные должности одного из департаментов Министерства юстиции и прослужив всю жизнь в мире ханжества, подобострастия и «соревновательного» движения вверх по ступеням карьерной лестницы, не зная «живой» жизни, он не мог выработать в себе ни настоящей предприимчивости, ни достойной большого человека самостоятельности. Вся энергия, весь его творческий потенциал ушли на «представительство» в мире власти и ее ближайшего окружения.

Именно поэтому девять десятых мемуарного труда Коковцева состоит из описаний встреч с разными деятелями, и более всего с Николаем II и другими царствующими особами, немедленных после подробнейших записей, чтобы, упаси Бог, ничего не упустить, не забыть и не исказить при беседе сказанное и передать «надлежашим образом» верноподданнические чувства. И все – вне естественной реакции нормального человека на мерзостную придворную обстановку, роскошь, мишуру и бездеятельное пребывание в них многочисленного сословного семейства, вне весьма наглядной при этом собственной демонстрации нам ограниченности и тупости государя. Тот только и делал, что постоянно принимал какие-либо мало взвешенные или вовсе ошибочные решения, а Коковцев каждый раз выручал государя и придумывал «красивые» выходы из «недостойных», ничего общего не имеющих с государственным управлением, ситуаций.

Несколько примеров.

Государь, в связи с распространяющейся в печати критикой двора за связь с Распутиным, предлагает Коковцеву «подумать об издании такого закона, который бы давал правительству известное влияние на печать, которого у нас совсем нет». Коковцев в ответ столь же витиевато разъясняет, «что издание такого закона, который давал бы правительству в руки действенные средства воздействия на печать, – нам не удастся, потому что Дума никогда не решится облечь правительство реальными правами относительно печати, не пойдет ни на какие ограничения свободы печатного слова из опасения встретить обвинение в реакционности и того менее пойдет на ограничение, проповедуемое, как требование крупного денежного залога, с правом обращать взыскание за нарушение постановления о печати». И государь, проникшись убедительными доводами, «как-то незаметно прекращает разговор и переходит на менее острые темы».

Другой случай. Государь обиделся на Думу и ее председателя Родзянко. Коковцев наставляет: «Ваше величество, переборите ваше минутное личное нерасположение к Родзянко, если оно у Вас существует, как и чувство раздражения Думой, не давайте победы тем, кто будет торжествовать в случае Вашего разрыва с Думой, и дайте мне возможность посчитаться с кем следует открытым образом в комиссиях и общем собрании Думы». Предлагает государю послать Родзянко записку такого содержания: «У меня решительно нет свободной минуты. Прошу Вас прислать мне Ваши доклады. Я приму Вас по возвращении». Государь «повеселел, взял набросок и сказал: «Вы опять меня убедили, я готов послать Вашу записку. Вы правы, лучше не дразнить этих господ…».

Витте ходатайствует перед его императорким величеством о выделении ему по случаю «тяжелого положения» пособия в сумме двухсот тысяч рублей. После пространного, как обычно, доклада Коковцева по данному вопросу, государь спрашивает: «Так что, нужно отказать Витте или даже ничего ему не отвечать?». Нет, опять наставляет Коковцев: «Нужно исполнить просьбу, и дать графу Витте то, о чем просит. Будет правильным ответить милостью на обращенную просьбу и лучше выдать деньги, нежели отказать в них, чтобы каждый знал, что государь не отказал своему министру, оказавшему государству большие услуги…». Государь все оценил и сказал: «Вы правы, пусть будет по Вашему, только не подумайте, что Витте скажет вам спасибо, – он вас не любит, но я непременно передам ему, что вы склонили меня исполнить эту просьбу».

Характеристика Коковцева графом Витте, сделанная задолго до написания этих мемуаров, – безукоризненна и по краткости, и по точности. Деятельность Коковцева еще одно подтверждение тому, что революция и «необходимая» для нее ненависть народа, готовятся существующим строем, его властью и ее окружением. Кстати, о тогда уже наступавшей революции – у Коковцева нет почти ни слова, за исключением чисто бытовых переживаний от «вдруг» случившейся катастрофы, когда он уже не был премьером.

Одна, можно сказать, в воспоминаниях Коковцева придворцовая, истинно «грамофонная» говорильня. Однако в ней-то и заключена ее значимость, ибо трудно придумать что-либо столь мощно характеризующее исходную причину революции – пустую, беспутно-наглую и праздную жизнь двора, его окружения и тогдашней власти.

 

28.11

Накануне вечером пришел в гости внук со своей не то женой, не то подружкой Женей – никак не могу разобраться в теперешних, совершенно не свойственных нам, отношениях между современными молодыми людьми. Накормил их пловом, приготовленном из специально купленной для того баранины. Поскольку пловом давно не занимался и знал о нем только, что он делается из мяса и риса, то попросил Галю посмотреть поваренную книгу. Она про плов там прочитала, что-то на уровне его компонентов усвоила, но тонкости приготовления не отметила, и потому я сварганил его не по правилам, но вполне съедобным и даже весьма вкусным, что было всеми признано.

После ужина нас с внуком потянуло на разговоры, в ходе которых он рассказал анекдот о Боре, услышанным от отца. Рассказал экспромтом, очень кратко и несколько сумбурно, но анекдот мне понравился, и я решил куда-нибудь в свои записи его вставить для пущего подтверждения моей восхищенности этим ученым. Позвонил Андрею, узнал об источнике анекдота и попросил познакомить с ним. На следующий день он вручил мне дискету с интернетной, как оказалось, записью истории, будто бы рассказанной президентом Королевской Академии, лауреатом Нобелевской премии Эрнестом Рутерфордом. Автор записи оказался не на высоте, и мне пришлось ее поправить и сократить, исключив из нее разный мусор. Вот как она звучит в моей обработке.

«Некоторое время назад коллега обратился ко мне за помощью. Он собирался поставить низкую оценку одному из своих студентов, ее оспаривавшего и утверждавшего, что, наоборот, заслуживает высшего балла. Оба согласились положиться на суждение третьего лица, арбитра. Выбор пал на меня.

Экзаменационный вопрос гласил: «Объясните, каким образом можно измерить высоту здания с помощью барометра. Ответ студента был таков: «Подняться с барометром на крышу здания, спустить барометр вниз на веревке, затем втянуть обратно и смерить длину веревки, которая и покажет точную высоту здания».

Случай и впрямь показался мне сложным: ответ верен и соответствовал поставленному вопросу! С другой стороны, вроде действительно имел мало общего с использованием барометра по прямому физическому назначению и не совсем отвечал экзаменационному разделу физики.

Я предложил студенту ответить еще раз. Дал ему шесть минут на подготовку и предупредил, что ответ будет признан корректным в том случае, если в нем непременно продемонстрируется знание физических законов. По истечении пяти минут лежащий перед ним лист бумаги был пуст. Я выразил удивление, но студент заявил, что у него есть несколько решений проблемы, и он выбирает лучшие из них.

Я позволил молодому человеку приступить к ответу, не дожидаясь истечения отведенного срока. Его новый гласил: «Надо подняться на крышу, бросить барометр вниз, замерить время падения, затем, используя формулу L = АТ² / 2, вычислить высоту здания». Формула произвела на нас впечатление: преподаватель сдался и признал ответ удовлетворительным. Спор можно было считать законченным, но меня заинтересовали другие решения студента, им упомянутые, и я попросил открыть их.

«Есть еще несколько способов измерить высоту здания с помощью барометра, – начал студент.

– Например, можно выйти на улицу в солнечный день, измерить высоту барометра и длину его тени, то же проделать с тенью здания и, решив несложную пропорцию, определить высоту последнего».

«Неплохо», – сказал я. – А есть ли другие способы?».

«Есть очень простой способ, который, уверен, вам понравится. Следует взять барометр в руки и, поднимаясь по лестнице, прикладывать его к стене и делать отметки. Умножив размер барометра на количество отметок можно получить высоту здания. Если вы хотите более сложный способ, – продолжал он, – то следует привязать к барометру шнурок и, раскачивая как маятник, определить величину амплитуды его колебания у основания здания и на крыше, а по разнице между ними вычислить высоту здания. Аналогично, раскачивая барометр, вычислить высоту здания по периоду качания барометра. Наконец, – заключил он, – среди множества прочих способов лучше всего, пожалуй, взять барометр, найти управляющего, и предложить ему столь замечательный и дорогой инструмент в обмен за сообщение, наверняка, тому известных, данных о высоте здания, в котором он исполняет свои обязанности».

Я не удержался и спросил студента, почему он не знает, или упорно не упоминает, общепринятое решение этой задачи. Он признался, что знает, конечно, но добавил, что «сыт по горло школой и колледжем, где учителя навязывают ученикам свой способ мышления». Студентом тем был Нильс Бор, будущий Нобелевский лауреат».

Однако… Теперь от себя. Если во всем этом ученом рассказе как-то можно оправдать Бора, поскольку он, в конце концов, отвечал на вопрос и имел «право» на «вольность» в ответах, дабы подчеркнуть главную свою мысль и свои незаурядные способности, то, простите за тавтологию, простить таковую его преподавателям, да еще одному из них в ранге Нобелевского лауреата, никак нельзя. Они были обязаны «поймать» студента и не признать ни один из ответов. Все решения не отвечали в полной мере вопросу, ибо он, без надлежащего на то соизволения экзаменаторов, кроме барометра употребил еще кучу других предметов, не оговоренных условиями задачи: веревку, шнурок, мерительную линейку, часы и даже лестницу, а свое последнее дал вообще вне какой-либо связи с физикой. Я бы завернул студента, и, возможно даже, доставил тем самым удовольствие ему, претендующему на оригинальность мышления. Впрочем, не удовлетворили меня ответы и по другому, более серьезному, моменту. По моим понятиям он обязан был оговорить целый ряд граничных условий, касающихся точности измерений, характеристики барометра, допустимости использования дополнительных справочных материалов, и может еще чего, необходимого для корректного решения такой задачи.

Приведенная история, если она не придумана, и действительно имела место, не делает чести ни преподавателю, ни арбитру, ни самому Бору, если тут правильно, без искажения, были переданы нам ответы последнего.

Хотел было подкрепить свое глубочайшее уважение к Бору ссылкой на данную историю, но не получилось. Ошибаются иногда и великие люди!

 

04.12

Виталий пригласил на презентацию книги «Так это было». Состоялась она в кабинете Главного конструктора В. Авдонина. Собралось человек 20, среди них много из работавших еще в наши с ним времена: Орлов, Астафьев, Кошкин, Куликов, Беренов, Ницберг, Дышкант, Сафронович, Микульчик (дочь Химича).

Вячеслав Юрьевич представил автора, сказал о нем несколько теплых слов как о создателе отдела и первом Главном конструкторе, о его труде, и попросил более подробно рассказать о себе автора. После выступил Беренов, похвалил книгу и пожелал В. М. написать вторую к следующему 75-летию завода. Кто-то подправил и выразил надежду увидеть ее в 2005 году, к не менее знаменательному, 80-летнему юбилею самого автора. Я, в свою очередь, отметил грандиозность тех больших дел, что уместились в этой небольшой по объему книге, что все в ней представленное, создано не на бумаге, не в чертежах и проектах, а воплощено в реальных объектах, работающих у нас и за рубежом. В порядке же замечания рассказал об одной поучительной истории.

В начале 70-х годов В. М. пригласил меня в кабинет Химича подписать одну бумагу. Приходим, показывают письмо с предложением оснастить Липецкий комбинат нашими Уралмашевскими МНЛС и отказаться от услуг Демага. Письмо адресовано на самый верх, в конце его подписи Химича, Корякина, Нисковских, Вараксина и моя.

Чувствую: что изложено не очень логично и, прежде всего, с точки зрения наших интересов. Чтобы лучше сформулировать свое отношение, начинаю с вопросов.

– Судя по приведенному тут у вас нет никаких сомнений в наших установках, правильно? – Нет, конечно. Иначе бы не было этого письма. – В чем же тогда состоит смысл возражений, почему такая нетерпимость к Демагу, ведь деньги-то заказчика? – Ну, не совсем так: деньги – государственные.

– Правильно, но Заказчик фактически предлагает, причем за его счет, организовать нужный Вам изумительнейший натурный эксперимент. В одном цехе, в реальных производственных условиях сравнить уровень и надежность нашей и немецкой техники. Что может быть доказательнее в споре с металлургами и ВНИИметмашем? Если есть, как Вы утверждаете, уверенность в наших машинах, надо, наоборот, всячески способствовать такому решению, а не сопротивляться ему… Я не могу подписать письмо.

Здесь встревает Нисковских, и неожиданно, поскольку такового возражения точно тогда не было, начинает распрояснять присутствующим об имевшихся все же у них определенных сомнениях по части успешности подобного «сравнения». Более, то письмо, надо понимать, чуть ли не таковыми меркантильными соображениями и было продиктовано.

– Первый раз слышу, – говорю, – знай такое, мое решение было бы другим, тем паче, что я им определенно навлекал на себя, нежелательное неудовольствие всех вас подписантов.

Однако получилось так, как мне тогда представлялось. Письмо осталось без желаемых авторами последствий. Демаговская установка была куплена, смонтирована и пущена вместе с нашими.

Прошло несколько лет. Случайно я оказался в Липецке. И первое, что сделал, – это, вспомнив историю, побежал в конвертерный цех. Наши установки там во всю работали, демаговская стояла покрытая толстым слоем пыли. В дальнейшем по просьбе меткомбината ее пришлось еще и реконструировать. Но зато после, как отмечает и сам автор, наконец, действительно «была поставлена точка в многолетних спорах со сторонниками наших радиальных машин и зарубежной техники», т. е. получилось то, о чем я толмачил.

И вот такая история не нашла отражения в столь превосходной книге.

На этом не закончилось… Поднялся Астафьев, и поведал нам о ее продолжении.

«Как раз, примерно, в то время, когда В. А. находился в Липецке, а я оставался в отделе за Главного, – начал он, – раздался звонок.

– Здравствуйте, Герман Николаевич, – звонивший называет свою фамилию и сообщает, что он из КГБ, – мне хотелось бы с Вами встретиться и переговорить по одному делу. Как это можно сделать?

Не дослушав до конца, начинаю проигрывать: «Где это я мог наследить?», но тут же успокаиваю тем, что не к себе ведь приглашает, а просится ко мне, и назначаю час встречи.

Приходит молодой человек, и начинает с вопросов о демаговской установке, ее работе, инициаторах приобретения и, наконец, главное, о нашей к делу причастности. Направленность вопросов очевидна. Я передаю ему в надлежащем виде известное вам наше отношение к установке, а в подтверждение, достаю письмо и показываю моему посетителю.

Вопросы мгновенно снимаются. Товарищ остается в полнейшем удовольствии от Уралмаша, от собственного регионального отдела КГБ и неожиданно представившейся ему лично возможности эффектно доложить руководству, а последнему Москве».

Таким необычным образом, наконец, «сработало» злополучное письмо. Но… остался вопрос: «Кто «настучал» в КГБ?». Уралмашевцы, Липчане, кто-то из наших критиков в порядке обиды на плохо мыслящих коллег? Или то была инициатива самого КГБ, стоявшего на «защите» интересов государства?

После баек официальную часть быстро свернули, и мы, небольшой компанией «стариков», перешли договаривать в кабинет Кошкина.

Для начала вспомнили Голубкова, как первого руководителя отдела МНЛЗ на Уралмаше. Признали, что он был приличным менеджером, а потому многократно назначался на роли руководителей разных подразделений, начиная от смазки и горного оборудования и кончая прокаткой. А был ли он когда-нибудь на монтажах? – задал кто-то вопрос. Был, говорят, на монтаже тонколистового стана в Магнитке. Помнится, туда для запуска главного привода клети еще вызывался на помощь Химич.

Нисковских, тут вспомнил фамилию Троицкого, вроде никакого отношения к разливке не имевшего, разве только то, что они были тогда там на монтаже. А я, в связи с этой фамилией, рассказал еще одну байку о том, как Троицкий женился и как в то время мы бедно, но весело жили.

Валентин был моим другом, с которым мы сошлись чуть не в первый день появления в КБ. Так вот в конце ноября 50 года приезжает он с Магнитки для переоформления командировки. Стоим мы на площадке нашего четвертого этажа часов в 12 дня и ведем разговор о тамошней их жизни. Спрашиваю его:

– Когда обратно? – Завтра.

– И что, опять так холостяком и поедешь? (За два месяца до этого я его познакомил с Юлей – подругой моей будущей жены). – Давай женись, и явишься туда солидным мужем.

– Как можно, так скоропалительно? Ты что, шутишь? – Почему шучу, вполне серьезно советую. На этом мы расстались.

Через три часа прибегает, запыхавшийся, и сообщает…

– Быков, женюсь! Свадьба в 7 вечера. Приглашаю вас с Галей, и бригаду Краузе, человек десять.

На свадьбе в родительском доме невесты – на столе чекушки с водкой и пара гусей, случайно купленных тещей на местном рынке. В качестве подарка от бригады Краузе вручил Троицкому серебряную рюмку, ценой рублей в сто. Было экспромтно весело. Настолько, что Краузе, когда мы вышли от молодоженов, в ответ на неоднократный ему вопрос: «Где он живет и куда его вести?», каждый раз извлекал из себя только одну неизменную фразу: «Насупротив вас». Пришлось нам его тащить ко мне домой на Эльмаш, а потом провожать Галю и возвращаться обратно, уже пешком. Однако утром вся братия, исключая отъезжающего в Магнитогорск жениха, была на работе ровно в 8 часов, и в полном составе. Посмеялись. Хозяин кабинета Кошкин вспомнил о столь же скороспелой своей свадьбе…

Затем открыли книжку, и по ассоциации с рассматриваемыми в ней фотографиями завели разговоры о людях, на них изображенных: О премьере. Косыгине, как он не повел даже глазом, когда случился аварийный прорыв металла на экспериментальной установке. О нашем министре Афанасьеве, когда он, будучи мужиком огромного роста и борцовского телосложения, во время поездки в Японию таскал собственноручно, абсолютно для всех неподъемный, чемодан с подарками для их зарубежных коллег. Еще раз о Химиче и Краузе, непременно упоминаемых по таким случаям. Вспомнили и Соловейчика, отличавшегося, известно, малым ростом. Как он ловко, компенсировал его всегдашней солидностью, гордо поднятой головой, выпяченной вперед грудью и четко поставленной речью, особо, при деловых разговорах, и как, благодаря этим качествам, достойно представлял завод на монтажах и пусках объектов. Поговорили еще, и стали прощаться: у хозяев был рабочий день, и надо было дать им время позаниматься сколько-то производственными делами.

 

05.12

Еще о книге Нисковских. Как-то я отметил исключительную силу человеческой страсти, когда действует не разум, а то, что определяется природной сутью человека и его бытием. Когда из-за элементарного завода, обиды, оскорбления человек становится невосприимчив к любым аргументам. Здравый смысл отступает перед упрямством. Компромисс, достигаемый в великих делах, становится не возможным в мелочах. Позиция лояльного арбитра моментально меняется, как только он становится сторонником одного, а еще больше, если вдруг проникается своей собственной.

У нас с Нисковских существовала негласная договоренность ухода от споров в части оценки исторических событий, а поскольку они порождены людьми, то, естественно, и конкретных личностей, прежде всего Сталина.

Я более открытый человек в провозглашении своих взглядов. Виталий же, как правило, отмалчивался и, тем более, старался уклониться от полемики, но вот не выдержал и, прямо в пику мне, изложил свою точку зрения на все до того мной наговоренное. Не могу не оспорить его позицию, хотя бы, не уточнить ее.

В своей книге Нисковских называет Сталина, потрясавшего миром, и «заставившего» написать о нем тысячи книг, статей, воспоминаний, «одной из самых одиозных личностей двадцатого века». Считает «в высшей степени аморальным бросать на одну чашу достижения страны, а на другую человеческие судьбы» и, вместе с тем, как бы противореча себе, признает, что «история сохранит все, включая и светлые и мрачные ее стороны». И верно, конечно, последнее. Когда это нам известная, нас особо занимающая история делалась не «аморальным» образом? И вообще, в части оценки деяний великих людей следует для объективности не забывать известное высказывание Гегеля.

«Всемирная история совершается в более высокой сфере, чем та, к которой приурочена моральность и которую составляет образ мыслей частных лиц, совесть индивидуумов. Нельзя к историческим деяниям и к совершающим их лицам предъявлять моральные требования, неуместные по отношению к ним. Против них не должны раздаваться скучные жалобы о личных добродетелях, смирении, любви к людям и сострадательности… Великая личность вынуждена растоптать иной невинный цветок, сокрушить многое на своем пути». Или Энгельса (тоже неглупого человека, если отбросить его непомерную увлеченность марксизмом), утверждавшего, что любой исторический процесс сопровождается великими бедствиями.

Добавлю от себя, что такая личность, как правило, появляется и действует на грани исторических эпох, когда идиотизм предшествующей достигает такого уровня, что он не может быть низвергнут без элементарного насилия, не раз упомянутого мною «суда истории».

В утверждениях Нисковских усматривается еще и просто тенденциозность. Отмечает он, например, «грандиозные успехи», наличие в стране «эмоционального подъема, способствующего успешному свершению грандиозных планов», но в контексте одного негатива. Индустриальные объекты строились у нас «за счет продажи зерна и продовольствия за рубеж» и создания в стране «искусственного голода»; «развитие промышленности происходило за счет бесплатного труда миллионов каторжан, многие ученые и конструкторы создавали свои шедевры за решеткой «шарашек» и т. д. А где же, спрашивается, остальные, что «не сидели», и откуда у них энтузиазм и самозабвенное отношение к созидательному труду и, особенно, как раз в те сталинские годы? Ведь развал-то системы начался после Сталина и отнюдь не от того, что было «покончено с крепостным правом на селе», исчезла «дармовая сила» лагерников и некому стало работать. Были к тому более глубокие основания. У меня об этом написано много доказательнее. Но откуда такая предвзятость у весьма умного мужика, конструктора и даже аналитика по самому характеру своей профессии?

У нас с Виталием почти одинаковое социальное положение. Мы из преуспевающих крестьян, бывших, как он замечает, не «богатыми и не бедными», но, как мне кажется (по крестьянским меркам), все же были больше богатыми, о чем можно судить по приводимым нами конкретным фактам из жизни его и моих предков. А вот после революции пути наших отцов несколько разошлись.

Его отец, Максим Касьянович, с которым я был хорошо знаком и который мне был очень симпатичен, в 18 году попал в белую армию, через два месяца со своим приятелем из нее бежал обратно в родное Баженово, некоторое время скрывался, а затем вступил в красную армию. Несмотря на свое четырехклассное образование, быстро очаровал молоденькую машинистку Оленьку, окончившую гимназию и прекрасно знавшую французский и немецкий языки, тут же вступил в партию и вскоре был откомандирован в Екатеринбург, где ему предложили перейти на работу в ЧК. Затем Вятка, он уже начальник железнодорожного отдела ГПУ. Снова родной Урал, где он (своевременно) оставляет органы ЧК, но не совсем, поскольку назначается прокурором, и лишь еще через какое-то время переходит на хозяйственную работу. Несколько лет возглавляет в Кыштыме трест «Уралграфиткорунд», в 33 году назначается директором графитового комбината в Одесской области, очень быстро переезжает в поселок Ульяновка на крупный сахарный завод, а спустя несколько месяцев назначается директором и поселяется в квартире, бывшего не то владельцем, не то управляющим этого завода, отца известного Пятакова.

Куда делись предшественники на графитовом комбинате и на сахарном заводе, и чем занимался он в органах, Виталий умалчивает, но весьма подробно, с детской непосредственностью бытоописует тех лет жизнь.

Директорский дом, расположенный на территории завода. Довольно большая удобная квартира в доме, где кроме них, занимающих весь первый этаж, на втором жили семьи главного бухгалтера и главного химика завода. Примыкавший к дому фруктовый сад. Различная домашняя живность. Пионерский лагерь, куда его отвозил в повозке, запряженной парой лошадей, кучер Франц. Частые в доме высокопоставленные гости отца. Повар, который приходил к ним и развертывал «бурную деятельность на кухне перед приездом особо важных персон».

Наступает 37 год. Отца исключают из партии, снимают с работы. И они всей семьей оказываются в родном Баженово.

А вот другая история, не написанная, но многократно рассказанная Борисом Сомовым. Его отец старый большевик активный участник послереволюционных событий, но как и отец Нисковских, взял в себе жены не простую крестьянку, а поповскую дочь, изумительную женщину. Позднее она стала директором 22-ой школы на Уралмаше, и ее любили чуть не все ученики. Одно время мы с Сомовым, когда его родители были уже глубокие пенсионеры (опять отмечу – мне очень симпатичные люди) и почти безвылазно летом жили у себя в учительском саду на окраине нашего поселка, бывали у них чуть не каждый воскресный день, и одно время строили даже им новый дом.

Так вот его отца – секретаря райкома партии – где-то в тридцатые годы исключают из партии, семья переезжает в Свердловск и поселяется (после райкомовской-то жизни), в одну комнатку. Но относительно быстро Сомов восстанавливается обратно в партии и приобретает даже статус старого большевика. Каким образом?

В бытность его секретарской деятельности он познакомился с молодым парнем комсомольцем, которого Борис называл всегда, не иначе как Ванькой. Этот Иван Шишлин стал протеже отца Сомова, очень быстро пошел в гору по линии НКВД и во времена «ежовщины» оказался в Свердловске. Занимал ответственный пост, жил в трехкомнатной квартире с паркетными полами и с окнами, выходящими на дом Красной армии, и мальчик Боря с огромным любопытством рассматривал его в Ваньковский бинокль. Возможно, не без содействия Шишлина Сомова – отца и восстановили в партии. Что же здесь удивительного? Да, как и у Виталия, – человеческая избирательность, но только у Сомова уж вовсе гротесковая. Сталин, при котором пострадал Сомов старший, стал в глазах Бориса не кем иным, как параноиком, а Ванька, сталинский палач, у которого руки были, по словам того же Бориса, «в крови по плечи», – его кумиром.