В 17-летнем возрасте пациент влюбился. Его подруга твердо заявила

парню: «Мне стыдно- с тобой ходить в гости, ты говоришь очень невнятно,

давай-ка избавляйся от заикания». Эти слова произвели на юношу куда

более сильное впечатление, чем уговоры всех родственников и педагогов,

вместе взятых: он обра­тился к логопеду, принялся усиленно заниматься и

уже через 2—3 недели говорил вполне прилично.

Еще один- пациент стал заикаться в 11 -летнем возрасте после того, как

попал в автомобильную катастрофу. У него было сильное сотрясение мозга,

сопровож­давшееся раздражительностью,, возбудимостью, плаксивостью,

нарушением памяти и другими остаточными явлениями. Он и до этого

говорил весьма быстро, но после сотрясения мозга темп речи резко

усилился. Причем темп зависел от степени возбуж­денности больного:

стоило ему с кем-то поспорить, поругаться, как он немедленно возбуждался,

следом за этим нарастал темп речи и соответственно заикание. По­мимо

этого, у него были сильнейшие головные боли, головокружение, плохая

пере­носимость жары, духоты, езды в транспорте.

По поводу заикания и тахилалии пациент уже в 14-летнем возрасте обратился к логопеду, тот послал его к детскому психиатру. Врач назначил лечение, направленное на снятие чрезмерной возбудимости, раздражительности, истощаемости. Когда эти симптомы были ликвидированы, исчезла и тахилалия, а вследствие этого и заикание.
Мне 21 год. Родилась я в неблагополучной семье. Отец пил, издевался над мамой и мной. Мама старалась по возможности уберегать меня от пьяного отца. Обычно, когда он приходил пьяный, мы уходили гулять по городу, пока отец не уснет, когда же он не ложился спать, мы уходили ночевать к соседям.

Я росла капризной, плаксивой, упрямой. В школе до IV класса училась на 4 и 5, а уже в V классе перебивалась с двойки на тройку. Такой большой перемене содейство­вали, как я это сейчас понимаю, острый конфликт с пьяным отцом, после которого я начала всего бояться: шума, темноты, собак, начала вздрагивать от незначительного шума; перемена привычной школьной жизни (до IV класса меня вела одна учительница, а в V на каждый предмет — свой учитель), ну и, наверное, то, что я близко все принимала к сердцу и на каждый раздражитель отвечала либо плачем (чаще всего), либо грубостью. И вот однажды в V классе на уроке, вскоре после конфликта с отцом, я тихо отвечала урок. Учительница меня все время заставляла повторять сказанное, мотивируя тем, что класс не слышит, что я бубню себе под нос. Я замолчала. Учительница- сделала мне несколько обидных замечаний, а потом сказала, что если я немая, то мне место в школе для немых, а не в нормальной школе. Я перестала вообще отвечать на всех уроках. Сначала не говорила из-за упрямства, обиды, а потом не смогла отвечать потому, что при попытках говорить у меня появлялась судорожная одышка, при которой голова отбрасывалась в пра­вую сторону и спазмы в горле, как при плаче. И каждая моя попытка говорить оканчивалась плачем, который служил своеобразной разрядкой такого состояния. Я перестала даже пытаться отвечать на уроках. Но когда учителя со мной говорили на внеурочные темы, я говорила, и вполне свободно. Только же дело касалось уроков, как я не могла отвечать. Все считали это упрямством, капризами. В школе отвечала письменно. Так учителя мучились со мной и я с ними до VIII класса. После VIII клас­са меня попросили из школы. Маме сказали: или пусть она меня забирает из школы или будут меня оставлять на второй год. Мама забрала меня. Можете себе представить, с каким мировоззрением я ушла из школы. Я возненавидела людей. В каждом находила только плохое и бичевала это плохое как могла. Я перестала верить людям, доверять им. Я ненавидела своих одноклассников только за то, что к ним относились по-человечески, что иногда учитель или учительница могли, проходя между парт, с кем-нибудь пошутить, кого-то погладить по голове или спросить что-то, не касающееся урока. Это может быть смешно и странно для вас, но мне страшно хотелось, чтобы меня замечали, чтобы тоже что-то спросили или хотя бы посмотрели на меня ласково. Но этого не было, конечно. Каждый день я слы­шала*— «Ты что, язык проглотила. Маме свои фокусы показывай, а не мне.Если все начнут фокусы показывать, то я не знаю, что это будет! Отвечай сейчас же или больше не приходи на мои уроки без разрешения директора... Я тебя не буду поднимать до тех пор, пока сама руки не поднимешь...» Я замкнулась. Стала очень много читать. Запоем. Книги лечили меня. Действовали как наркотики. Я забывала обо всем на свете. После VIII класса мы с мамой решили, что мне надо пытаться куда-нибудь поступать, ибо работать я не могла, была сильно ославлена фи­зически. Я решила поступать в педучилище. Как это поступление будет выглядеть, я не представляла. Усиленно готовилась. И вот на вступительном экзамене по матема­тике я впервые заговорила за 3 года. Обычно на экзаменах в школе я читала с листка ответ и думала, что и в училище так сделаю. Но преподаватель забрал листок у меня и сказал, чтобы я объяснила теорему, а задачу он проверит на листке. Я начала объяснять. Сильно заикалась, спотыкалась на каждом слове, делала между словами длительные паузы. Экзаменатор удивился и сказал, что у него такое впечатление, как будто я первый раз в жизни заговорила. Это был самый счастли­вый день в моей жизни. Я была уверена, что буду говорить. И правда, поступив в училище, я первое время отвечала на уроках, а потом, после резкого замечания учительницы, что я неправильно отвечаю (я тогда плохо выучила урок), я опять перестала отвечать и стала более нелюдимой, еще больше замкнулась в себе. Стала убегать на кладбище, где бродила среди крестов, в овраги, в поле. Куда-нибудь, лишь бы подальше от людей. У меня не хватало силы воли перевоспитать себя, и я перестала пытаться изменить как-то мою жизнь. Так я прослыла в училище «чудачкой», «странной». Учителя, правда, относились ко мне очень хорошо, старались помочь мне, ободряли. Но мне казалось их участие мнимым, неискренним. Принимать от них жалостливую помощь казалось для меня унижением. Я не хотела, чтобы ко мне относились как-то особенно, выделяя, как будто я тяжелобольная. Меня очень* удивило различие между обращением ко мне учителей в школе и в училище. Учителя в училище, вызывая меня отвечать, говорили: «Ну, не волнуйся, соберись с мыслями». В таком случае все поворачивали головы ко мне и мучили меня ожидающими взглядами, в которых так и горел вопрос: «Заговорит или нет», или тоже начинали упрашивать: «Ну, давай, не бойся. Мы помогать будем, если что». Я краснела. Мне становилось ужасно стыдно и обидно. Во мне поднималось возмущение против публичного подчеркивания моей неполноценности, и я иногда с плачем выбегала из класса. Успокаивалась я только на старом заброшенном кладбище, куда, кроме меня, никто больше не ходил.

Некоторые учителя делали по-другому: они вызывали меня, задавали вопрос и оставляли в покое, дав одновременно ученикам задание: подготовиться к уроку, прочитав заданный параграф, или что-нибудь другое. Я молчала минуты 3, а то и все 5, а потом начинала отвечать. Мне ставили оценку, и я садилась на место. Я очень бла­годарна таким учителям. Если бы все были такими. Но не у всех было терпение слушать мое «молчание», которым я часто выводила учителей из равновесия. На каждый урок я шла, как на экзамен.

После училища я стала работать воспитателем в детском саду. Очень тяжело мне было привыкать к коллективу. Я работаю уже 3 года, но чувствую себя новенькой. Часты конфликты с заведующей: то я не могу провести собрание с родите­лями, то открытое занятие, то не участвую в обсуждении педагогических вопросов на педсоветах. С детьми я общаюсь свободно, но если кто-то приходит в группу, то я становлюсь «роботом»: стараюсь меньше говорить, ибо речь становится у меня наигранной и движения скованны и неестественны. Это все создает отрицательное впечатление обо мне. Каждый день, проведенный на работе, это день величайшего, нечеловеческого напряжения, это постоянный страх сорваться с привычной роли, которую мне приходится играть, это и огромная сила воли, позволяющая сдерживаться от слез, таить все в себе. Я разучилась смеяться. Когда, бывает, мне приходится с кем-нибудь беседовать, то я в эти минуты чувствую такую муку от общения, что это' невозможно передать словами. Я не умею радоваться успехам других или утешить, когда горе. Я не смеюсь, когда смешно, потому что губы мои начи­нают дрожать и вместо улыбки — гримаса. Это все звучит неправдоподобно. Я нико­му не рассказываю об этом, ибо никто не поймет и не сумеет помочь. Раньше я думала, что это все пройдет со временем, но сейчас я вижу, что ошиблась. Наверное, мне никогда не дано будет ощутить радость общения с людьми, радость смеха, радость ощущения себя в мире, своей значимости. Становится горько, чувствую, что я лишняя, оторванная от людей. Вы не думайте, что я не борюсь. Я занимаюсь с собой: тренирую речь, учусь правильно дышать, владеть собой. Но все тщетно.

Сейчас я учусь в педагогическом институте. Уже на III курсе. Заочно. На практических занятиях во время сессий часто не отвечаю: опять начинается одышка и спазмы в горле.

У меня нет подруг, я совершенно одинока. Лес стал моим вторым домом. Все свободное время я там. Меня тянет к людям, а быть с ними я не могу. Я в отчаянии. Мне тяжело жить. Не могу ничего с собой сделать. Наверное, сойду с ума от этого всего».

 

 

9-летний мальчик с I класса зарекомендовал себя как малоуправляемый и взрывчатый. Он часто конфликтовал с детьми, особенно с педагогами. Ему хоте­лось играть, бегать и петь, а ему это запрещали делать в классе. Тогда маль­чик начинал драться, кричать, ругаться. Как спичка, он вспыхивал и так же быстро приходил в себя, давал обещание вести себя хорошо, но через 5 минут все за­бывал — и вновь начинались его фокусы. По натуре он не был злым ребенком, но своей горячностью и неумением держать в узде свои эмоции легко наживал себе врагов. К тому же педагоги жаловались на его детскость: вроде бы умный и знающий, мальчик готов был без конца возиться с малышами, бегать до изне­можения, затевать игры, которые обычно заканчивались дракой. Набегавшись днем, он засыпал как убитый, и чем крепче спал (а это зависело от усталости днем), тем чаще мочился в постель и даже не просыпался от этого — такой у него был крепкий сои.

Когда у одноклассников и у педагогов кончилось терпение, мальчика пока­зали врачу-психиатру, тот назначил лечение, и через несколько месяцев поведе­ние ребенка неузнаваемо переменилось: он стал спокойнее и сдержанней, уже не носился как угорелый по школе и лучше подчинялся дисциплине. Тем не менее черты детскости еще сохранялись. На радостях, что ребенок стал вести себя бо­лее благопристойно» родители, не посоветовавшись с врачом, отменили лечение, и через несколько дней поведение мальчика опять стало трудным: его расторможенности и суетливость в сочетании с драчливостью и взрывчатостью возобновились. Потом ему вновь стали давать лекарства, и родители, помня, что было с ним, когда лечение они сами отменили, больше не шли на подобные эксперименты. Пациент получал лекарства много лет, все это сочеталось с длительной педагоги­ческой работой — в результате к 14—15-летнему возрасту мальчик полностью вы­правился и потом уже никогда не обращался к психиатру.

 

 

Родители и педагоги не могли нарадоваться: девочка была исполнительной, аккуратной, очень обязательной, училась отлично, активно занималась обществен­ной работой. Правда, временами мать замечала, что дочери трудно, что она предъ­являет к себе очень завышенные требования и лихорадочно старается их вы­полнить. «Зачем себя изводишь, доченька?» — спрашивала мать, но в ответ по­лучала одно и тоже.

— Так надо. Хочу быть лучше всех. Нужно постоянно самосовершенствоваться. Нужно предъявлять к себе самые высокие требования.

Однажды у нее возник конфликт в классе: девочки обвинили ее в дикта­торских наклонностях и отказались ей подчиняться. Через несколько дней у ге­роини нашего рассказа появилась дрожь в руках. Точнее, не в руках, а в правой руке и то лишь тогда, когда она держала перо. Если держала в руках ложку, вязала, печатала на машинке, никакого дрожания не было и в помине. Естест­венно, что она не могла писать: как только приходила в школу и должна была взять в руку ручку (не важно какую — шариковую, перьевую, карандаш), в пра­вой кисти появлялась дрожь и судороги пальцев. Писать было невозможно. А ведь раньше девочка писала лучше всех и ее почерк всем ставился в пример, ее тетрадки выставляли на конкурсах.

Педагоги были удивлены не меньше девочки, заметив эту неожиданную и необыкновенную метаморфозу. Первое, что пришло в голову учителям и одноклас­сникам: девочка симулирует дрожание рук, чтобы обратить на себя внимание и чтобы ее пожалели. Поэтому педагоги и одноклассники, разделявшие подоб­ную точку зрения, стали высмеивать девочку, обзывать, унижать ее. Девочке было 13 лет, она училась в VI классе, мечтала стать учительницей. Когда она увидала, как к ней стали относиться люди,.которых она прежде уважала, ей стало очень больно. Ей не хотелось ходить в школу, она старалась избегать одноклассниц, не разговаривала с учителями. Нарушился сон и аппетит, понизилось настроение, девочка стала раздражительной, вспыльчивой.

Проходили недели за неделями. Почерк не восстанавливался. Настроение ста­новилось все хуже. Конфликт с одноклассницами принял затяжной характер. Де­вочки по-прежнему считали нашу будущую пациентку злостной симулянткой и всячески демонстрировали ей свое пренебрежение. Тем временем девочка приня­лась ходить по врачам, чтобы избавиться от невозможности писать. Ни невро­патологи, ни нейрохирурги, ни тем более терапевты или травматологи не нахо­дили у нее никакой патологии. В конце концов они послали ее к детскому психо­терапевту. После двух сеансов гипноза все нарушения у девочки прошли. Правда, психотерапевт поставил перед девочкой условие: она должна простить своих обид­чиц и вести себя как ни в чем не бывало. Сам же врач отправился в школу, собрал родителей подростков и прочитал им лекцию о том, что такое писчий спазм, как его лечить, что делать, чтобы он не появлялся. Не только прочитал лекцию, но и попросил родителей, чтобы они — в доступной форме — передали ее содержание своим детям, и особенно одноклассницам нашей пациентки. Роди­тели выполнили просьбу врача, девочки извинились перед пациенткой. Мир в классе был восстановлен. Параллельно этому проводилось лечение. Оно, как уже отмеча­лось, было успешным.

 

 

Когда восьмилетняя девочка сняла с головы косынку, было видно, что волосы на голове были как бы неровно подстрижены, они топорщились, концы их были изломаны. В отдельных местах волос вообще не было. Мать объяснила, что с ран­него детства девочка выдергивает волосы, иногда съедает их. Особенно часто она ломает, дергает, жует волосы, если у нее что-то не получается или кто-то ее обидел, а она не может дать сдачи. Эта привычка появилась в трехлетнем возрасте, когда мать в сердцах избила ее за непослушание. Девочка пробовала дать сдачи, кричала, плакала, бегала по комнате. С тех пор девочка боится поднимать на мать руку, но в случае ссоры она «от злости и досады» (как говорит мать) рвет на себе волосы.

Пациентка родилась после неблагоприятно протекавшей беременности и прежде­временных родов. Росла крикливой, беспокойной, расторможенной, непослушной. Любила командовать, добивалась, чтобы все было «по ней». Если что-то у нее не по­лучалось, начинала все ломать и крушить. Родители по-своему пытались переделать девочку: они били ее, требовали безоговорочного послушания. Им как будто удалось переломить дочь: та стала слушаться родителей, боялась их, но, «затаив злобу», долго не могла успокоиться, выдирала из головы (а иногда и бровей) волосы детском коллективе стремилась быть первой, командовать, требовала под­чинения себе. Если ее честолюбие не удовлетворялось, «затаивала обиду», «от до­сады выдергивала волосы». Раньше родители заставляли девочку носить косынку на голове, чтобы дочь оставила волосы в покое, но она сбрасывала косынку, либо выдергивала брови. Сама девочка объяснила также, что в последние годы она вы­дергивает волосы в основном «по привычке» и не чувствует той потребности на боль, которая была у нее раньше.

 

 

Беда у меня большая с сыном. Он у меня один, растет без отца с 5 месяцев, так как мы от него уехали. Он пьяница и хулиган. Рос мой сын всегда чересчур неуравновешенным, подвижным, но добрым, ласковым и раз­витым. Когда он пошел в I класс, учительница оказалась очень строгой и злой. Как-то она узнала от соседей, что отец ребенка посажен в тюрьму на 4 года, и, хотя мы не жили с ним уже 7 лет, учительница вытаскивала ребенка к доске и застав­ляла говорить в присутствии всех, -где его отец и какой он. Он все это скрывал от меня, пока мне не сказали об этом девочки из его класса. Я обратилась к дирек­тору школы, и она предложила перевести его в другой класс. Но учительница смеж­ного класса явно не хотела его брать. Во II класс он пошел к ней. Но и там ничего не наладилось, учительница брала его парту и швыряла ее к порогу, не желая, чтобы он сидел с детьми. Я старалась не вступать в конфликт с учительницей, думая, что потихоньку все как-то наладится. Школа посылала сына к психиатру. Тот дал заключение, что он здоров, может обучаться в обычной школе, а меня строго предупредили, чтобы я убрала его из этой конфликтной обстановки. Но я не могла сделать этого. Пришел он однажды домой, заплакал и сказал: «Мама, не пойду я больше в школу! Не могу!» Я его стала заставлять, в результате через неделю ушел из дома, и не было его неделю. Это было во второй четверти II класса. Нашли его в другом городе, одичавшим, худым, взгляд был отрешенный. С тех пор он стал убегать регулярно; в конце концов поставили на учет за бродяжниче­ство. И вот почти 4 года он у меня убегает; никому не передать все, что я пережила, о чем я думала ночами, разыскивая сына. В IV классе я его перевела в другую школу, где его тоже не хотели брать, раз ему поставили за бродяжничество двойки по поведению. Но учительница вскоре мне сказала, что мальчишка непло­хой, но не скоро он душой потеплеет и отойдет.

Я решила уехать из своих теплых краев на Крайний Север, надеялась, что холод его остановит от побегов. Но и здесь продолжалось то же, и, что самое стран­ное, сын познакомился с группой ребят, которые воровали, и сам совершил ряд таких проступков. О школе и говорить не приходится. Учительница, как увидела двойки по поведению за все классы, сразу обратилась в милицию, дурная слава о нем загремела на весь класс и всю школу. Общаться он стал только с этими ре­бятами и даже уходил из школы с уроков. Интереса к учебе у него сейчас совер­шенно нет..

К нам сейчас приходит тоже весна, а мой сын снова мыслит о побегах, снова жжет спички, костры.

И вот я прочитала в журнале вашу статью «Почему он ушел из дома?» Мне кажется, что это написано про него. Он тоже со II класса любит очень огонь, жжет спички, бумагу, в квартире везде потухшие костры. Спички прячу, но, однако, он их находит. Сейчас даже стыдно мне за эти спички, он выше меня ростом, ему 13 лет, а спички все равно жжет. Я пошла к невропатологу; но ответ получила такой: «Мало ли что там напишут, все это еще проблемное, неизученное. Я и сам любитель побродить. Ребенок ваш здоров». Я пыталась его убедить, что побродить и бродяжничать — это две разные вещи. Мой сын все эти годы бродяжничал в одиночку, по 2—3—4 дня. Жил на чердаках, в подвалах, в разрушенных домах, голодал, но нигде, кстати, ни разу пока не было замечено, чтобы он воровал. Может, он болен на самом деле. Дома ласков, меня жалеет, не знает, куда деться, когда меня за него ругают, а все равно уходит с уроков. Учится плохо, разговаривает с раздражением, вид такой озлобленный.