Глава 8 (факультативная, под звездочкой). Модернизм: Воды. Рыба. 1 страница

Глава -2

 

у шкафа копошатся покемоны. серый и красно-розовый. лапки друг другу кусают. паркет дерут. в интернете выложу потом. шерсть у серого дыбом.

приходил доктор выводить меня из запоя. у него была складная капельница. сказал что у нас с ним джентльменский уговор. какой такой. я даже не знаю, как его зовут. да, доктор, имели место. нет, опиаты и каннабиноиды. нет, вы не правы, не для общего, для частного. таблетки понял когда. разложили по блюдцам с бумажками. ввёл трисоль и феназепам. подписал в трех местах, один экземпляр мне. финансовый вопрос решайте в коридоре. цель прерывания запоя состоит в том, чтобы.

во сне я бил руками свою гражданскую жену. ей было весело. она любит приключения. а эта-то скуластая про неё чего говорит. бижутерию говорит из ушей ей вырвать. поставить туда цветные бриллианты. пьют там и психоанализом занимаются. бред какой-то. это всё потому что я бесхребетный.

а знаешь что. что? всё это могло быть на самом деле. да. мне это не нравится.

шёл по парку домой. так грустно. время думаю мне верните, ну. вчера хочу и завтра. хоть денек пожить без прошу прощения, но линейность это примитивная форма упорядочивания и не оправдала себя как метод. при моей жизни многое поменялось. сейчас буквы не написать так, чтобы не тошнило и правда. хочешь написать и не поспеваешь. хвост кометы поцелуй, всё так быстро. внесистемно так. хоть на денек бы обратно в систему. а то с ума сойти можно. и так везде дыры, ну реально, ты не видишь что ли. трубочки с той стороны на нашу понатыкали и сосут. вот вселенная-то и сужается. мы расширяем, а эти сужают. вселенная постоянно сужается. вселенная постоянно расширяется. идёт неравный бой. давно доказали, что мир весь из информации. мы её производим непрерывно. вселенная постоянно расширяется. систему назад не получится, вот дыры беспокоят. ещё можно позатыкать. как чем. не все же трансцендентные. зашпаклюй какие-то. зашей. от дуршлага отказаться не настаиваю, но тоже подумай. инопланетяне если есть то с нами заодно. они с этой же стороны, не с той. с нашей. протестного движения конечно не дождаться. не с теми воюем. я буду сражаться. ты как хочешь. хочу чтоб мои внуки жили при нормальной вселенной.

кстати не про это. скучаю по системе. давай играть. давай. а как. будем делать что нельзя. например. ну как раньше. чтоб запятые где надо. и не только. само собой точки. и всё остальное. по правилам. не по чуйке. погоняем мяч в брошенном манеже цивилизации. ага. мне кажется ты не так это понимаешь. может быть. я уверен. тогда не будем. да что мы за люди такие. не можем решить - мэ мы или не мэ. мне это не нравится. ок.

 

Глава -1

 

Я живу под иконой. За пару лет до своей смерти дед заклеил позолоту нимба блестящей упаковочной бумагой в цветочек. Он думал, что так она станет красивее.

Каждый день я смотрю на неё с кровати, снизу вверх. В солнечные дни святой становится похожим на попугая, сидящего за стеклом птичьего вольера. Я так и называю его: «мой святой попугай», - даже при пасмурной погоде, когда бумага не блестит.

Икона не всегда висела здесь, над моей кроватью, где я провожу почти всё своё время. Пока существовал Союз, она хранилась в стенном шкафу, и все домашние знали о ней, и я знал. В летние каникулы между четвертым и пятым классом я достал её из шкафа и долго рассматривал молодое лицо святого, его руки, одежду, черные дырки на месте облетевшей позолоты - как будто их прострелили из ружья. Совпадения. Всё не просто так. Больше всего мне нравились буквы, написанные над плечами святого, мне хотелось писать так же. Я перерисовал их в черновик, оставшийся после учебного года, и, чтобы набить руку, раз за разом повторял их в другой тетради, чистой, купленной уже к новому году. Эти самодельные прописи нашел мой дед. Он бил меня по рукам и выкрикивал то, что я так и не смог понять – ни тогда, ни позже: «Из-за тебя, урода, нас всего лишат, будем клей со стен жрать».

Но уродом я стал позже. Я рад, что дед не застал меня беспомощным. Он умер в тысяча девятьсот девяносто четвертом, подавившись пшенкой. Я нес на плече его гроб и думал о том, что старшие родственники часто носят на руках младших, а младшие старших - всего один раз, если повезет.

Через два года, выйдя на дачное крыльцо покурить, я лишился ног. Это случилось в новогоднюю ночь, на излете года, когда мне стало казаться, что моя жизнь наконец-то наладилась. Мне было двадцать шесть, я устроился на работу водителем, встречался с девушкой по имени Лиза, хотел жениться. Я очень хорошо помню ту ночь, ёлку с фигурками снегурочки, зайца, белки, ежа и космонавта. Лиза и мой маленький племянник ужасно расстроились из-за того, что на ней нет дед-мороза и звезды, а сестра утешала их и обещала, что ночью с коробкой новых игрушек к нам придет настоящий Дед Мороз, надо только потерпеть. Мы забыли в городе соль, и вся еда была пресная, «с изначальным вкусом», как выразилась Лиза. Долго не засыпал племянник, он прибегал в одной пижаме из комнаты, где ему было постелено, и хватал со стола то яблоки, то хлеб, то конфеты. По телевизору шли "Старые песни о главном", я так и не досмотрел их - и, скорее всего, никогда уже не досмотрю.

Сразу после первой я закурил вторую. Я всегда курил по две, когда пил. Может быть, это меня и сгубило. Из-за колодезного домика выстрелили трижды. Первая пуля попала в металлическую перекладину, поддерживающую козырек, две другие - в мои колени. Сначала я не почувствовал боли. Я просто лежал в снегу и пытался понять, почему тот человек, не попав в голову, решил стрелять в ноги. Вместе с этим я старался осознать новое для меня ощущение непричастности к нижней половине моего тела. Только что я стоял здесь, я пришел из комнаты, я танцевал с Лизой - значит, я мог управлять ногами. И вдруг они перестали быть моими - точнее, они по-прежнему мои, но сейчас, когда я лежу и не могу пошевелить ими, они не до конца мои. Я глотал снег кусками, не давая ему растаять во рту, пока не потерял сознание.

Стрелявшим в меня человеком был охотник из соседнего дома, его признали невменяемым. Я часто думаю о нем: жив ли он, а если жив - то лучше ему сейчас, чем мне, или хуже.

Дверь моей квартиры всегда открыта. Раз в месяц с пенсией ко мне приходит почтальон, раз в неделю - сиделка-украинка. Она моет меня и стрижет, готовит еду, иногда читает вслух. Я холоден с ней, потому что квартира уже переписана на племянника, и замужество со мной не принесет ей ничего, кроме необходимости выполнять услуги сиделки бесплатно. Прошлым летом она привезла для меня из Одессы стеклянную банку с водой Чёрного моря. На дне лежат камушки, маленькая щербатая ракушка и мертвый жук, который кажется живым, если потрясти банку в руке.

Где все эти люди - сестра, племянник, Лиза? Я не знаю. Со мной другие люди, и мне хочется сказать им: «Я не хуже, я лучше вас». Я ищу их в интернете и телевизоре, но выбираю не всех. Зато те, кого я нашел, всегда рядом со мной. Все они отмечены, я называю эту отметку «печатью одного каталога». Я увлечен каждым и каждой из тех, кого нашел. Там - в интернете и телевизоре - они живут своей жизнью и, наверное, не знают обо мне. Здесь - на кровати, под иконой - я даю им другие жизни, которые заплетаю и расплетаю сам. Этих людей я не могу ни забыть, ни отпустить.

Дверь своей квартиры я держу открытой, а в дверь можно только войти.

 

Глава 0

Профессор Гончаров стал догадываться, что сходит с ума. В разговорах с врачами он жаловался на головные боли, плаксивость, новые пристрастия в питании, бессонницу и другое, что сопутствовало его основной проблеме, опасаясь называть её прямо, - но никто из врачей так и не догадался, что с ним начали разговаривать животные.

Сначала заговорили подопытные мыши - в какой именно день это случилось, профессор помнил приблизительно; мыши отмечали травянистый оттенок в запахе их испражнений, который появился после недавних процедур, и пытались угадать цвет яблока, с вечера оставленного профессором на рабочем столе – «кожурка салатовая, на кожурке химия блестит». В первый момент Гончарова поразила даже не речь мышей, а нетипичная для них острота зрения. Своих последующих мыслей Гончаров не запомнил, и ему было страшно думать о том, что он может их вспомнить. С того дня мыши хором говорили «Привет», когда он заходил в лабораторию и включал там свет, и поодиночке говорили «Пока», когда он брал их в руку, чтоб вколоть какой-нибудь препарат. Чуть позже заговорила старенькая такса Ракель, её любовные бормотания прерывались только едой и сном, и Гончаров стал подмешивать в собачий корм снотворное, чтобы она не будила его по ночам своими признаниями. Передавая Ракель сыну, Гончаров знал, что она не доживет до следующей встречи - печальный и ленивый, совсем как будто бы ажурный сын забудет о лекарствах и процедурах, без которых собака быстро умрет. «Встретимся там, любимый», - сказала ему на прощание Ракель, запрыгивая в автомобиль. «Неужели, - подумал Гончаров, огорчившись, - всё это время она была такой глупой и пошлой?»
Нескончаемое множество лабораторных мышей, которое Гончаров всю свою научную жизнь воспринимал как безликую и бессмертную Бесконечномышь, вдруг распалось на маленьких, смертных и разных - и Гончаров понял, что это конец его карьеры. Препараты часто убивали их, накануне экспериментов Гончаров мучился от бессонницы, не зная, какую мышь ему завтра выбрать, но знал, что всю ночь в лаборатории стоит плач, потому что мыши всегда угадывали по его запаху день эксперимента. Они причитали и просили его о пощаде, он плакал и молчал - и опускал руку в аквариум, закрыв глаза. К вскрытиям профессор стал относиться с большей чуткостью – из вежливости к живым подопытным и чувства вины - но белые трупики мышей, вопреки изменившемуся отношению к мышам живым, не вызывали в нём, как и прежде, никаких эмоций, чему он был рад. Для себя Гончаров отметил одну-единственную перемену: он рассматривал мышиные органы и касался их с ощущением, что перебирает конфеты - красные в белой вазочке. Доведя исследование до конца, он взял бессрочный отпуск и на следующий же день отправился на дачу.

За городом Гончарову стало хуже: всякое увиденное им млекопитающее рассказывало про свою жизнь и надеялось получить сочувствие. Через месяц заговорили птицы, рыбы и насекомые, и профессор забыл о времени, когда животные не изъяснялись на понятном ему языке. В мае он не вынимал из ушей беруши - майские хрущи, заполнившие собой воздух, на разные голоса произносили одно и то же слово: «свадьба».
Прижившаяся в дачном дворе ворона заявила профессору, что Дарвин допустил большую ошибку – вообще-то, сказала она, не люди произошли от животных, а животные от людей - и предоставила доказательства. Скворец, прыгавший среди мелких желтеньких цветов, подтвердил это и добавил, что любой из людей носит в себе зачатки какого-нибудь животного, в том числе и сам профессор. Какого именно животного носит в себе профессор, скворец не сказал. Ворона обвинила скворца в ереси и, загнав в скворечник, пригрозила, что съест его вместе с новорожденными детьми, если он скажет что-нибудь подобное профессору ещё раз. Все возможные животные, сказал она, уже произошли, и теперь человек является просто человеком. Ослабевший к тому времени не только внутренне, но и физически, Гончаров всё-таки нашёл в себе силы записать все произнесенные вороной слова в тетрадь как «гипотезу В». Скворца он считал малоумной птицей и не прислушивался к его словам.

 

***

- И вот представь себе, - говорил молодой преподаватель своей ученице, - я в женском платье застреваю между решетками ограды. В одной руке цветочная корзинка с чьей-то могилки, а в другой бутылка портвейна. Я решил, что лучше всего будет остаться в таком положении до утра, на что я надеялся? Пошевелиться как следует я не мог, пытался отпить портвейн, залил платье, плакал, сивухой от меня несло, как от старой шаболды. Кстати, именно так я себя в ту ночь и ругал: «Старая ты, Каролюс, ша-бол-да!» Балда. Но тогда я, с точки зрения души и сознания, даже курвочкой придорожной не был, которая на трассу вышла, чтобы на плойку заработать, сапоги кожаные купить, а братцу - паровозик на батарейках. Ей жизни хочется не по средствам и тудух-тудух по пластмассовым рельсам. Я был чист и бел, табула раса, мороз и солнце день чудесный. Только зелен виноград мог в женское платье ради шутки переодеться и в заборе застрять. Правда ведь? Мне мерещились покойники и почему-то шакалы. Я каким-то образом извернулся, начал пить не обливаясь - и от страха перепил, слава богу. В итоге проблевался и заснул. Утром меня приятели вытащили. Оказалось, что они где-то рядом спали, у склепа. Был там один дворянский склеп, его в начале двухтысячных облюбовали джанки, их с этого пятачка целыми пачками увозили. Не жизнь, а готический роман! Так вот. Мы помятые, сонные, решили до озера дойти, оно рядом с кладбищем. Дни были теплые, первый семестр, самое начало сентября. Девка одна вдруг говорит: «А давайте голыми купаться». А давайте, ты похвастаться или посмотреть? И то и другое. Мы к тому времени друг друга в каких видах только не видели, студенты, все со всеми. Я беленький, подтянутый: мышцы играют, кубики на животе, не мальчик, а игрушечка. Играюсь, ныряю, однокурсниц под водой то за лодыжки, то за локти, то ещё за какие места, ржем как чумные. Я был влюблен в одну девочку курсом младше, её с нами не было… И хорошо, что не было, иначе разлюбил бы. Я тогда думал, что любить надо только хороших и правильных, таких, что хоть сейчас в загс и ни одного штампа из-под платья не проступит. Представлял эту девочку раздетой - и сразу с головой под воду, обязательно чтоб круги расходились и пузыри с кислородом бежали, ниточкой. На сердце сладко было, тяжело, я радовался, что страдаю, и не мог понять, что у меня в груди - яблочко ли с семечками, персик ли какой, а может маленькая луна, и бьётся, бьётся. Конечно, я в то время ни о любви, ни о страдании ничего не знал, да и сейчас, наверное, не знаю, только думаю, что знаю, а на самом деле не способный ни на что неженка, читарь. Судить по книжкам о жизни, особенно по русским книжкам и о русской, прости господи, жизни - это, кисонька, wanton breath, как говорит один мой знакомый, то есть бессмысленное дыхание. Занятный, кстати, человек: живет в Харькове, пишет тексты на ридной мове и, не зная английского, засовывает их в онлайн-переводчик. Потом готовенькое под гитару пробубнит – и в интернет. У него рак недавно нашли, а он не унимается. Ну правда что, не останавливать же конвейер из-за каких-то плодящихся паразиток! Так и доживает: текст – переводчик – гитара – ютьюб. Арс лонга вита бревис эст, чуваки. Я ютьюб-канал себе воздвиг...

Преподаватель засмеялся, ученица хмыкнула, уговаривая себя не вздрагивать от его тяжелого смеха. С людьми ей нравилось вести себя так, словно она понимает всё, что от них слышит. Она рассматривала широко открывшийся рот преподавателя – губы, зубы, язык, горло, – поднимаясь по ним взглядом, как по лестнице, задерживаясь на каждой ступени: первая - губы с пятнами обветренной кожи, вторая - мелкие зубы, которых будто бы было в несколько раз больше, чем полагается, третья – язык, он барахтается как беспокойный младенец в кроватке, четвертая – горло с сероватым налетом - цемент последней ступени, дальше нельзя. Это была заветная для пятнадцатилетней ученицы лестница.

- Говорили, - продолжил преподаватель, - что на дне того озера стоит церковь, и если глубоко нырнуть, то можно услышать, как рыбы звонят в колокола.

- Ну и как, услышал?

- Нет, детка, - ответил он и сунул мизинец в петлю расстегнутой рубашки, надетой на девочку. - Не перебивай. Кто тут должен говорить?

- Ты, Каролюс.

- Правильно. Колоколов я не услышал, но и не расстроился. Я только выглядел смельчаком, а сам-то боялся нырять на большую глубину. Тем более, тогда мне везде колокола звонили, как тебе сейчас. А тот день получился хорошим. Мы нагишом лежали на берегу, пока дождик не пошел. Очень теплый был сентябрь, очень.

- А потом? - спросила она.

- Что потом? - Каролюс задумался и посмотрел в окно. Во двор въезжала черная иномарка. - Всё потом. Переодевайся, твоя мать приехала.

Ученица повесила рубашку на стул. Под рубашкой была черная майка с рисунком из стразов – череп с розами.

- И больше не приходи ко мне в таком виде, - сказал Каролюс. - Ты же не хочешь, чтобы всё кончилось?

В дверь зазвонили.

- Войдите! - крикнул Каролюс и бросил на стол тетрадки. Ему показалось, что в его голосе прозвучало больше беспокойства, чем это было допустимо. Он молча дождался, пока в квартиру войдут, потом спросил у своей ученицы:

- Вика, какие глаголы-исключения относятся к первому спряжению?

- Брить и стелить, - ответила она, кивнув матери, заглядывавшей в комнату.

- И еще два – зыбиться и зиждиться. Запиши. Анастасия Александровна, добрый вечер, - поздоровался Каролюс, обернувшись.

- Привет. Ну как успехи?

- Потихоньку. Да что же вы в дверях стоите? Садитесь куда хотите.

- Спасибо, - сказала женщина и присела на край кровати. Пока дочь собирала сумку, мать аккуратно осматривала комнату и круговыми движениями поглаживала брошку, приколотую на воротник её строгого платья.

«Сучка, вся в золоте, на каждом пальце по кольцу», - подумал Каролюс и улыбнулся ей.

Когда она, уведя с собой дочь, ушла, он скомкал листы, которые в течение академического часа покрывала кривыми сердечками его ученица, и сжег их в пепельнице.

 

***

Почти никто из животных не помнил, от какого человека произошел. По словам птиц, с которыми Гончаров проводил большую часть своего времени, только кукушки помнят свою прародительницу и называют в качестве таковой Мессалину (скворец говорил, что связь неочевидна и потому считается в сообществе спорной). В один из дней середины лета Гончаров, вышедший в магазин, на обратном пути свернул не там и оказался возле пруда, где мальки сказали ему, что рыбы произошли от Спасителя - но лишь те из них, которые боятся крови. Взрослый пескарь, заинтересованный в диалоге с человеком, предложил Гончарову поговорить наедине, цену за это он предложил символическую – раскрошить батон в пруд. Гончаров согласился и в трехлитровой банке с водой унес пескаря к себе в дом. Он проговорил с рыбой до утра, и всё это время вёл записи. Помимо прочего, там было записано: «Процесс человек –> животное – от И. Х. до 999 г. Соотв. гип. В. Процесс конечен? Жив. -> чел.? П. допускает, но не имеет док-тв», - и многое другое.

Выпуская пескаря обратно в пруд, Гончаров спросил у него, внутренне упрекнув себя за недопустимую для ученого суеверность:
- А как было раньше? До нашей эры? Те же процессы?

- До Христа? – уточнил пескарь. – До Христа всё было иначе, - и нырнул.

Дома Гончаров долго не мог уснуть из-за болей за грудиной и вышел подышать во двор. На улице боль стала сильнее, при вдохе профессор чувствовал резь, воздух входил в него, как ему казалось, с трепыханием. Жуки во дворе скандалили из-за пыльцы, парило. Скворец, присев у ног профессора, сказал ему:
- Вот видишь, вот чувствуешь же. Кто-то прорезается. Я ведь говорил. Потерпи.

Гончаров проспал сутки. Отчего-то он проснулся с надеждой, что всего этого не было. «Неужели, - подумал он, - я бы мог так долго держаться, если бы всё это происходило на самом деле?» Дом и двор были тихи, где-то вдали кукарекал петух; Гончаров чувствовал себя выздоровевшим после тяжелой болезни, садясь на кресло, поставленное на открытой веранде, где он всегда сидел. Обводя взглядом двор, он обратил внимание на то, что скворечник пуст. Черная дыра пустого скворечника затягивала Гончарова, ему хотелось заткнуть её, она вдыхала в себя всё вокруг и не выдыхала назад. С трудом успокоившись, в кухне он налил себе крепкого чаю и со стаканом вернулся на веранду. На спинке кресла сидела ворона. Гончаров почувствовал, что не может дышать, и что-то затрепетало под ребрами, и это, он знал, было не сердце. Больше всего он боялся, что ворона заговорит. Он постарался прогнать её, махнув рукой.

- Ишь чего! – сказала ворона, взлетая.

«Всё», - подумал Гончаров и заплакал.
- Ты убийца! – кричал он. – Ты убила скворца!

- Смерть еретикам, - сказала она. – Я утверждаю, что процесс закончен.

Гончаров спрятался от вороны в доме, в маленькой комнате без окон. Там он вспомнил, что в печи, в нише под камнями, хранилось дедовское ружьё. Рукавом стерев с лица слёзы, профессор вышел из комнаты, полный спокойствия.

 

Глава 1.

От звуков двора, сочащихся из форточки, Мафусаил проснулся, проснулся за письменным столом, чего с ним не случалось со времен совсем ещё ранней юности. Приподняв голову, он указательными пальцами обеих рук провел по вмятине на щеке, узкой и длинной, которая начиналась от уха и заканчивалась у носа, связывая их, как канал. Эту вмятину оставил карандаш, пролежавший между письменным столом и щекой всю ночь. Краем рубашки Мафусаил обтер его и поставил в стакан к другим канцелярским принадлежностям, затем поднялся со стула и распахнул шторы. Порой он ловил себя на мысли, что прежние дни навещают его.

- Здравствуй, жёнушка, - Мафусаил постучал по бокам цветочного горшка. - Как спалось?

Его жена Клара умерла в то время, когда ни она, ни он ещё не начинали по-настоящему задумываться о старости. Мафусаил считал, что ни смерти, ни существования души вне тела нет, как нет и самой души - есть лишь бесконечная череда форм и медленные превращения одних тел в другие: процессы, названные им «кочеванием веществ» в «калейдоскопе вселенной». Вопреки воле жены, он отказал ей в кремации. Кремация, по его мнению, лишала человека возможности стать новым воплощением природы - то есть отнимала ту самую вечную жизнь, предопределенную любому живому существу. Клару похоронили в июне на единственном в городе кладбище, полудиком и старом, где места давались горожанам бесплатно, по праву прописки. Могильщик, мужчина под пятьдесят - бывший хиппи с татуировкой под правым ухом - шел впереди гроба, срезая косой траву и люпины, растущие на дорожках между могилами. На серенький москвич, оставленный у ворот кладбища, падала тень высокого борщевика. Его белые цветочки лоснились на солнце, и Мафусаил, посмотрев на них, всё время похорон думал о том, что ему мучительно хочется съесть чёрного хлеба с куском сала. С тополей летел пух, по деревьям прыгали белки. Беличьи волоски, покружившись в воздухе, падали на щеки покойницы, покрытые жирными румянами.

Спустя три месяца после смерти жены Мафусаил наполнил целлофановый мешочек землей с её могилы, а дома пересыпал эту землю в пустой цветочный горшок. В центре горшка вырос одуванчик. Вдовец опускал нос в сердцевину цветка — и тот, казалось, пах волосами недавно умершей жены. Когда летучие семена отпадали от созревшего одуванчика, Мафусаил поднимал каждое из них и складывал в горшок. Так продолжалось из года в год, однако одуванчик по-прежнему был один, не разрастался, словно сумел понять, что живет не в поле, а в горшке. По этому горшку Мафусаил стучал, как по запертой двери, много лет.

- Дорогая Клара, внимательно посмотри на свои ногти, - говорил он жене, когда та красила их пурпурным лаком и была жива. - В будущем они станут косточками птички, например, ласточки, она совьет гнездо под крышей школы, где твоя далекая пра - много раз пра, не знаю точно, сколько - внучка будет отсиживать уроки. Или стрекозой, которая опустится на бельевую веревку, когда один из твоих пра развесит постиранное белье.

- Если подобное действительно случится, я всё равно не смогу узнать об этом. И точной копией меня, эти твои звери грядущих дней, никогда не станут.

- Но ты будешь и в голосе этой птицы, и в полёте этой стрекозы.

Клара дожидалась, пока высохнет на её ногтях лак, дотрагивалась до лица мужа пальцами и долго водила ими по его щетине. Наигравшись, она складывала руки на коленях, жмурилась и медленно, сквозь улыбку, говорила:

- Щечки-колючки, репейники будущего.

 

Бледная, в сером пальто, перевязанном на талии тонким пояском, Клара стояла у дома культуры с тем видом, с каким кого-либо ждут, поглядывала на часы и смотрела вдаль, за забор, на взрезаемую редкими автомобилями улицу. Мафусаил знал, что эта не по погоде одетая девушка - одна из трёх выпускниц калининского училища культуры, оказавшихся в его городе по распределению. Он даже видел её в коридорах ДК - мельком, не задумываясь, но по-настоящему рассмотрел только в тот день - бледную от холода и пудры, с ярко накрашенными губами и в очках, чьи стекла с внутренней стороны были чуть запачканы тушью: пара едва заметных точек, - однако именно их Мафусаил увидел прежде, чем всё остальное; они стали первыми бусинами, скатившимися по веревке бус, которые он низал всё последующее время - до того момента, пока покойница не забрала их с собой в могилу.

Он предложил ей свои перчатки, она согласилась. Потом они вместе шли по городу, Мафусаил боялся спрашивать имя девушки и называл её Катей, делился планами по поводу новогоднего концерта, к составлению программы которого он уже приступил, и спрашивал, нравится ли ей город. Она больше улыбалась, чем говорила, но оживилась, когда разговор зашел о кульке, где они оба учились с разницей в два года.

- Моей настоящей фамилии там будто никто не знал - раз ты Клара, то быть тебе Цеткин. А я не обижалась.

- Так вы Клара! Простите меня, перепутал.

- Ничего, откуда вам было знать… А вот и мой дом.

Клара вернула перчатки, попрощалась и забежала в один из подъездов панельной пятиэтажки. Мафусаил прошелся до площади. Там, где она, чуть сузившись, пересекалась с улицей, трое рабочих суетливо кружились вокруг крана, который гудел тихо и мягко, как будто стылый и влажный воздух впитывал его шумы. Неподалеку от крана, на углу универмага, стояла коляска с четырьмя большими, запачканными слякотью колесами, она выглядела как желтый зверек, оцепеневший прямо посреди улицы. Мафусаил склонился над ней и увидел под козырьком маленькую девочку, спящую в одеялах, и лишь расширявшиеся при вдохе ноздри придавали ей живости - в остальном она выглядела не живее вязаной куколки, лежащей сбоку от неё. Вид неподвижного ребенка не понравился Мафусаилу, он потряс коляску, отчего девочка пошевелилась, часто, мелко заморгала и заплакала. Мафусаил тряхнул коляску снова, затем отвернулся, отвлекся и, рассматривая людей за стеклом универмага, о разбуженном ребёнке забыл, хотя плач его не прекращался, а только усиливался. Люди толпились у прилавков, покупая продукты к седьмому ноября, Мафусаил хотел лимонада и папирос, но не стал заходить внутрь. Он решил дойти до общежития, где жил азербайджанец Арзу, работавший в ДК осветителем - запойный алкоголик, он пил только вино, но пьянел с него быстрее, чем с водки, и не появлялся на работе неделями.

- Здрасьте. Я к Арзу. На работу не выходит, проверить бы, - сказал Мафусаил вахтерше - молодой, но очень полной женщине с раскосыми глазами и темной тесемкой усов над верхней губой. В общежитии она и работала, и жила, тамошние прозвали её Крестовой Дамой за привычку навязываться с гаданиями; всякому, кто оказывался рядом с ней за столом - свадебным или поминальным, на чьем-нибудь дне рождения или обмывании новой должности, мебели – вахтерша говорила: «Давай погадаю… Вижу, что прокляли тебя на темных водах». Не дожидаясь ответа, она отодвигала от себя тарелку, вилку и стопку и вынимала из-под пояса юбки колоду.

- Проходите, проходите. У лестницы тряпочка, вы ножки об неё оботрите, помыли недавно. – Крестовая Дама была внимательна ко всем, особенно после стакана массандровского портвейна.

По деревянной лестнице из частых ступеней Мафусаил поднялся на третий этаж. Комната Арзу была в левом крыле, первая слева. Даже спустя столько лет Мафусаил хорошо помнил, как выглядела эта дверь – желтые язвы старой краски, проступившие из-под кусков зеленой, и заржавелый наружный шпингалет вместо обычного замка, словно за дверью находилась не жилая комната, а кладовка или туалет. Мафусаил дёрнул за ручку - дверь заперта, заперта кем-то изнутри - тогда он закричал строгим голосом, не переставая бить по двери кулаками:

- Слышь меня, Арзу, эй! Открывай давай!

- Что же вы так стучите? - выглянув из кухни, спросила какая-то девушка. - Если бы человек хотел открыть, он бы давно открыл.

Мафусаил обернулся на голос, но увидел лишь розоватые девичьи ноги в тапках и мелькнувший край халата. Девушка исчезла, коридор снова был пуст. В соседнем крыле вдруг включили радио: песня, быстро очистившись от помех, зазвучала на весь этаж. Какое-то гадкое чувство зашевелилось в Мафусаиле - но не оттого, что Клара обманула его, а потому, что он встретил её именно здесь, в переполненном и грязном общежитии, где много пили, сплетничали и дрались, иногда до смерти. Песня заменилась вечерней сказкой, и Мафусаил сбежал по лестнице вниз.

- До свиданьица, - пробасила Крестовая Дама, пряча под стол пустую бутылку.

- Всего доброго, - пожелал ей Мафусаил.

- Нашли алкаша-то нашего? – запоздало спросила она, взглянув на отдаляющуюся спину важного посетителя. Он пробирался сквозь компанию людей, с которой столкнулся в дверях, и ничего не ответил. Только перед сном он понял, что в той компании был и его подчиненный, пьяница-осветитель Арзу.

На следующий день Мафусаил выхватил Клару в очереди у гардероба и вновь вызвался проводить. Девушка забрала свое пальто, туго перетянулась пояском и кивнула. Оба делали вид, будто ничего не случилось, и шли тем же путем, каким шли накануне.

- Твой дом, - сказал Мафусаил, когда они приблизились к потемневшей от измороси стене вчерашней пятиэтажки.