Татьяна Валентиновна, здравствуйте. 2 страница

5. Пешеходники

Если водники бывали возле деревни каждое лето по нескольку раз, то пешие туристы появлялись реже: раз в два-три года, обычно — в начале августа. И с ними отношения у селян были совсем другими. Их и туристами-то не называли. Большей частью, жители деревни воспринимали их тоже, как стихийное явление, но ведь нельзя одинаково относиться к грибному дождичку и к ливню, а тем паче — к грозе с градом. Если водников считали, пусть странными, пусть придурковатыми, но всё же людьми, то пеших за людей, в общем, не считали.

Правда, в отношении того, что же они такое, мнения селян отличались бы довольно здорово, надумай кто их порасспросить. Но никто их не спрашивал, и каждый держал своё мнение при себе. Ясно было одно: не люди они, и всё тут. Их не то, чтобы побаивались, но определённо опасались[13]. Когда кто-нибудь из деревни, не уехавший на острова и не ушедший в лес, замечал команду молчаливых (а иногда, вроде, говорящих между собой), отягощённых заплечными мешками, облачённых в пятнистое[14] существ, всё поселение затаивалось[15]. Благо, появлялись они всегда с одной стороны — из-за кладбища[16]. Они проходили через деревню и удалялись тоже всегда в одном направлении — вдоль остатков столбов телефонки, к Большой речке[17].

Они никогда не пытались выменять у селян еды. Они не сделали никому ничего дурного. Но больно уж необычно они выглядели и вели себя тоже непонятно, а всё непонятное страшит. К тому же, им уступали дорогу медведи[18], а Хозяин, даже в возрасте пестуна, просто так дорогу никому не уступит. Охотник Гришка Тихий, как-то рассказывал, что встретил пеших поодаль за Большой речкой, близ Медвежьего ручья[19], и говорил с ними. Он рассказал пешим, что здесь неподалёку бродит медведь-подранок, но те не испугались, а только поблагодарили его за информацию[20]. Потом Тихий так и не смог припомнить, на каком языке он говорил с пешими.

Говорили, что, хотя в команде пеших всё время разное количество людей, но некоторые есть каждый раз, каждые два-три года, и так — уже на протяжении многих десятков лет. Дядя Коля Хромой и другие, ездившие в Райцентр, утверждали, что пеших можно было увидеть и там, даже в те годы, в которые они не проходили через деревню[21].

В три года Иван сам в первый раз посмотрел на пеших в щёлку, чуть отодвинув занавеску на окне, благо, их изба стояла как раз у той дороги, что шла через деревню. Да, все они были в зелёной одежде с пятнами, у всех были заплечные мешки разного цвета, а на головах у всех были чёрные шапочки, похожие на тарелки[22]. Тогда их было всего шестеро[23].

Когда Третьяку исполнилось шесть, пешие проходили через деревню Миккоярви ещё раз, но тогда Иван их не видел: собирал чернику на дальних островах вместе с матерью и братьями. Отец приехал за ними на лодке и рассказал. Говорил, что на сей раз пеших было аж одиннадцать.

В восемь лет Третьяк видел пеших ещё, и подумал, что старики, кажется, не врут о том, что среди пеших всегда есть одни и те же. По крайней мере, трое были те же, что и пять лет назад. Одного Иван мысленно назвал «Вожаком», за то, что тот и тогда, и теперь, шёл впереди всех; Вожак был невелик ростом, чёрен волосом и усами, глаза были прикрыты тёмными очками[24]. Очки «живьём» Третьяк увидел впервые именно на Вожаке, до того — только на фотографиях в старых газетах случалось… Второй, кто был среди пеших и тогда, и сейчас, напоминал не то быка, не то медведя: крупный, явно сильный, и, видимо, опасный, если его разозлить[25]; правда, и в тот раз, и в этот, на лице его было безмятежное выражение, которое, впрочем, Ивана не обманывало нисколько: по выражению морды лица Хозяина тоже ничего никогда не поймёшь. Третьей была баба. Она была почти светловолосая, лохматая и явно хиленькая, тоже в очках, как и Вожак, только в светлых[26].

Видел Третьяк их и в десять лет. Те трое, кого он в прошлый раз выделил как «постоянных», снова были, и, похоже, впрямь не сделались старше. Появились и другие, кто был не в первый раз, — для него, Ивана, не в первый. Знать бы, бывали ли они раньше?! Хотя, что это за интерес такой, а? И зачем это всё Ивану?

 

6. По следам

Наверное, Иван-Третьяк всё-таки отличался чем-то от прочих жителей деревни. Может — непрактичностью? Хотя нет, руки у него, как раз, росли откуда надо, и нужным концом их Господь приставил. Он легко учился всякому полезному умению: плёл из ивового прута, лыка и берёсты, вырезал из дерева, мог починить рыбачью сеть, слепить из глины посудину, просушить и обжечь её. Он обучился даже таким «женским» делам, как доение коров и коз и прядение. По поводу последнего отец и братья позубоскалили, но трепаться по соседям о том не стали, это осталось в кругу семьи. А доить на самом деле умели многие мужики, просто занимались этим редко — как припрёт.

Так может, это как раз практичность его и подвела? Может, именно желание извлечь выгоду из всего? Или — всё-таки просто любопытство?

Он как раз собрался в лес на несколько дней, в сторону покосов, за Медвежий ручей. Был у него ещё один трефовый интерес: заглянуть к кузнецу Петру, жившему на Медвежьем. Мать с тремя братьями (старшим, Павлом, и двумя малыми, Илюхой и Николкой) уехала на лодке на острова, отец с самым старшим братом, Петром-Охотником, отбыли ловить рыбу на другой берег озера, Иван остался дома один. Мать собиралась вернуться к вечеру, потому Третьяк и не торопился выйти на заре: надо было подоить и выгнать пастись коз. Ну, подоил, привязал на лугу так, чтобы друг другу не мешали. Собрался уже выходить, палкой дверь припёр… И — на тебе! Пешие идут! Иван замер на крыльце, не зная, что делать. Вроде, и в дом нельзя, дверь уже припёрта, выйдет, что вернулся, пути не будет… Третьяк застыл и затаил дыхание. Пешие шли мимо. На сей раз их было девять. Всех их Иван уже видел прежде: восьмерых — в прошлом году и раньше, одного — десять лет назад, в самый первый раз, в три года[27]. Они прошли и скрылись за земляным горбом, в низине, куда ныряла тропа, и подросток перевёл дух. Пронесло! Хотя, что, собственно говоря, «пронесло»? Ведь, что ни говори, пешие никогда не чинили зла никому из селян.

…Самый старший брат Ивана, Пётр-Охотник как-то раз высказал догадку, почему от пеших нет, в общем-то, ни вреда, ни пользы. Он сказал Третьяку, что по его мнению, пешие вообще — что-то типа призраков, и что у них — другая вещественность, поэтому, де, они просто не видят ни живых людей, ни животных. Иван удивлённо возразил: мы-то их видим! Как же может быть, что мы их видим, а они нас — нет? На что Пётр ответил: мы радугу видим, молнию видим; а они нас — видят? Но от рассказов Гришки Тихого, говорившего с пешими, и от рассказов Хромого, видевшего их в Райцентре, версия Петра разлеталась вдребезги. И вот сейчас, когда пешие скрылись на другом краю деревни, Иван вдруг понял, что у него есть шанс вызнать, что они такое, надо просто пойти за ними вслед и посмотреть. Посмотреть самому. Вблизи.

Вот тут-то и взыграло в подростке детское любопытство. А что, в самом деле, ведь всё равно в ту самую сторону собирался! Ну не съедят же его! Третьяк решительно сбежал с крыльца и двинулся по дороге через луг, мимо пасущихся коз, мимо остатков столбов, торчащих из срубов, заполненных камнями, вниз, в лес, — по следу загадочных пеших.

Он чуть не налетел на них на берегу Большой речки. Пешие остановились там и занимались чем-то странным: они разувались, снимали штаны, потом снова надевали ботинки, а штаны запихивали в заплечные мешки и так переходили речку вброд. На том берегу они одевались снова. Иван наблюдал за ними из-за деревьев, пешие не видели его, ни один просто не смотрел в его сторону. Они о чём-то переговаривались между собой, но Третьяк не слышал, на каком языке. Когда все пешие оказались на том берегу и оделись, они вновь построились и скрылись в прибрежных зарослях.

Иван выждал ещё чуть-чуть, чтобы снова не впечататься в них с разбега, и тоже вышел к воде. Он ходил по лесу босиком, потому для него и переправа вброд была проще: только штаны снять.

Конечно, к Петру-Кузнецу он тогда не пошёл, боясь, что потеряет след. Издалека следил, как пешие останавливались ненадолго, пили, жевали что-то непонятное, отходили по нужде. Он шёл за ними весь день, пытаясь понять природу этих странных существ, похожих и непохожих на знакомых ему людей.

 

7. Первый контакт

Когда солнце стало явственно клониться к западу, пешие свернули к озеру и остановились, уже явно для ночлега.

Хоронясь за кустами и деревьями, Иван издалека увидел, как они стали потрошить заплечные мешки, как стали на ровном месте три матерчатых домика, прикрытых матерчатыми же пологами, а один полог натянули отдельно. Любопытство подгоняло Третьяка, хотелось рассмотреть всё ближе и подробнее; и, незаметно для пеших, и ещё более незаметно для самого себя, он подходил к их лагерю всё ближе и ближе. А это было уже опасно, ведь пешие сейчас разбрелись кто куда: по воду, по дрова… Два парня завалили большое сухое дерево и теперь разделывали его на короткие брёвнышки, а ещё один колол эти брёвнышки на поленья. Ещё два парня запалили костёр, и Иван смекнул, что пешие могут быть кем угодно, но не призраками: призраки огня боятся. По крайней мере, так говорили. Сумерки сгущались, видно становилось хуже, а золотая искра костра манила, и шаг за шагом подросток подходил к биваку.

Он очнулся, когда очутился совсем рядом с одним из матерчатых домиков, из которого как раз прозвучал чей-то голос. Третьяк растерянно оглянулся и понял, что подошёл чересчур близко и незаметно уйти — проблемно. Оставалось стоять, где стоял, и надеяться, что не заметят. Зато он много чего увидел: над костром на верёвке, зацепленные странной формы крючьями, висели два котелка — тоже необычной формы, — в них что-то кипело… По другую сторону костра один парень колдовал над чем-то, поставленным на камни… Подробнее Иван не разглядел, но хотел разглядеть и вытянул шею в ту сторону… И в этот момент сзади раздался хруст…

Третьяк обернулся и замер. Сзади к нему подходили две бабы. Одна — та самая, хиленькая, из постоянных, другая — появившаяся лишь в позапрошлый раз. Они не подкрадывались к нему, а просто возвращались к костру, от которого отошли чуть другим путём. Но вот надежды на то, что они не заметят Ивана, сейчас уже не было.

— Эй! Ты что здесь делаешь? — вопрос (заданный по-русски) относился явно к Третьяку. Ещё не поздно было удрать, но тогда у пеших поднялся бы переполох, и что ещё было бы… Иван не знал, что ему делать, а потому просто развернулся лицом к подходившим бабам и уставился на них.

— Ты что не отвечаешь? Ой, кто это?! Ты кто?!! Лариса, это не наш кто-то… Ты кто? — всё это говорила «вторая» баба, та, что не из постоянных. В отблесках, падавших от костра, Третьяк хорошо её разглядел: она была помоложе первой, волосы длиннее и прямые[28] (у первой, «Ларисы», волосы были короткие и вились).

— А это гость пришёл, — спокойно сказала «Лариса», блестя очками. — То-то кое-кто поговаривал, что за нами идёт кто-то[29]. Он и шёл. Здравствуй, парень. Как тебя называть, гость?

У Ивана отлегло от сердца. «Гость» — было слово из прошлых времён, но слово хорошее, доброе. Гостей не обижают, это закон. Да и поздоровалась с ним баба вполне доброжелательно.

— Здравствуйте… — Третьяк не вполне узнал собственный голос, тот почему-то был хриплый. — Иваном зовите… — сказал и тут же пожалел, что назвался сразу крещёным именем, надо было прозвищем. А теперь уж поздно.

— Ну, пойдём к костру, Иван, — Лариса улыбнулась, — пойдём. Эй, Г о рик, Г о ря, у нас гость!

Иван — что делать — пошёл к костру впереди обеих баб, правда коленки его тряслись. Вожак, сидевший около огня на брёвнышке, поднял голову, с вежливым интересом глядя на подходившего Третьяка. Иван сообразил, что «Горик» или «Горя» — это, видимо, так зовут Вожака. Очки у него были сейчас почему-то светлее, чем днём, сквозь них даже видно глаза, — раскосые и, кажется, чёрные, как и волосы.

— Здравствуй. Присаживайся, в ногах правды нет, — Горик хлопнул ладонью по бревну. — Сидор сними, чтоб не мешал.

Третьяк понял, что «сидор» — это его заплечный мешок, и действительно снял его, поставил наземь, а сам осторожно присел рядом с Вожаком-Горей, заметив, что остальная компания продолжала заниматься кто чем, ненавязчиво поглядывая в сторону Ивана. Младшая баба сообщила:

— Он говорит, что его зовут Иван.

— Г о ра, — Горик протянул Третьяку ладонь. Этот жест был Ивану знаком, этот жест даже собаки и козы понимают. Он тоже дал Вожаку руку — неловко сунул, как в огонь, хотя уже почти не боялся. И повторил:

— А я — Иван, — подумал и всё-таки добавил: — А можно — Третьяк, как хочете.

Окружающие захихикали, но не зло и не обидно. Светловолосый парень[30], колдовавший над странной формы сковородкой, поставленной на два камня, поднял голову и сказал:

— Он из Миккоярви, я его запомнил. Когда мы проходили через деревню, он на крыльце стоял.

— Да, точно, — отозвался один из дроворубов, худой парень с раскосыми, как у Вожака глазами и ёжиком тёмных волос[31], — я его тоже видел.

Отпираться смысла не было, и Третьяк согласился:

— Оттуда. А вы — откуда будете?

— Из разных мест, — ответил за всех Гора. — Есть будешь?

Иван замотал головой, наблюдая, как Светловолосый вместе с другим парнем сняли меньший котелок с крючка, оттащили в сторону и слили оттуда воду; от воды поднимался пар и пахло чем-то незнакомым, но явно съедобным. У Третьяка заурчало в животе: преследуя пеших, он сжевал на ходу кусок хлеба, прихваченный днём из дому, да ещё собрал несколько горстей черники. Вот и вся еда с самого утра. Он надеялся только, что со стороны голодные вопли его пуза были не очень слышны.

— Тогда — чаю? — предложил Вожак.

Иван снова мотнул головой, хотя желудок оповестил его ещё более громким бурчанием, что категорически не согласен. Дома у Третьяка «чаем» именовали настой из сушёных цветов мяты, кипрея и липы, а иногда ещё других трав и листьев. Горячее питьё сейчас было бы весьма кстати. Гора явно услышал это несогласие:

— А что — так?

Иван задумался на мгновенье: здесь, у этого костра, он был гостем, а пешие — хозяевами, а, когда хозяева угощают гостя, совсем отказываться от угощения не принято, хозяева могут обидеться. К тому же, есть хотелось. Не очень сильно, но чувствительно. И он решился:

— Ладно, чаю можно, спасибо…

— Эй, народ, миски давайте! — подал голос Светловолосый парень. Второй тем временем ссыпал со сковородки то, что на ней было в котелок. Дроворубы оставили работу и направились к мешкам, — видно, — за мисками.

— Ларис, мои достань, заодно, — обратился Гора к старшей бабе. Та кивнула, доставая посуду Два парня продолжали хозяйничать: один раскладывал по мискам какую-то еду вроде каши, второй снял с огня большой котелок и что-то туда засыпал… Иван подумал, что наверно, Лариса — жена Вожака. Да, наверное, так и есть. Лариса забрала две полные миски и принесла к бревну. — Спасибо! — это Вожак сказал своей жене. Он поставил миску чуть в сторону. — Пусть подстынет.

Третьяк пригляделся к содержимому миски. Это была не каша, а что-то вроде лапши, — белые продолговатые, чуть изогнутые кусочки[32]. Между ними лежало что-то похожее на мясо[33]. Странная еда, хорошо, что он отказался, кто её знает, что с неё будет, с такой-то пищи.

— А… А где вы живёте? Где ваш дом? — Иван опять вернулся к мучившему его вопросу.

— У кого — где. Мы — из разных мест. Далеко отсюда, — это Лариса. Она успела ещё раз отойти за костёр, туда, где раскладывали еду, и вернулась с несколькими тёмно-серыми сухарями.

— Вы в Райцентре живёте? — Третьяк был уверен, что ему скажут «нет», ведь если бы пешие жили в Райцентре, то Хромой бы сказал об этом, но дядя Коля говорил, что он их там видел. Однако Лариса обманула его ожидания:

— Кто — в райцентре, кто — не в райцентре, в разных местах… — и, видя изумлённое лицо Ивана, пояснила: — райцентров много, не один тот, что рядом с вами.

Вот это было ново. Не один? Третьяк сглотнул, переваривая информацию, и уточнил осторожно:

— А сколько?

Тут уж изумилась Лариса:

— Откуда ж мне знать? Много. И есть ещё большие города…

— Ларис, не грузи ты парня, а то он сейчас зависнет, как компьютер, — подал голос молчавший до того «Медведе-Бык». Его голос привёл Ивана в чувство, хотя смысла фразы он почти не уловил.

— Чай забирайте! — подали голос от большого котелка. Все остальные в этот момент активно работали ложками. Лариса ещё раз отошла и вернулась с двумя кружками, одну она вручила Горе, а другую сунула в руки Третьяку с вопросом:

— Ты с сахаром пьёшь или без?

Иван вдохнул незнакомый запах, идущий от кружки. Пахло совсем не так, как от привычного травяного чая, не похоже вообще ни на что. Кто знает, как его пьют, такой «чай». Но другие уже пили, а по кругу путешествовала большая жестяная банка, похожая на консервную, и кто-то доставал из неё что-то, наверное, сахар, и сыпал в чай. Некоторые пили так, без сахара. Наконец банку допередавали до Вожака, тот всыпал себе в кружку две маленьких ложки (по виду — и впрямь — сахар-песок) и отдал банку Третьяку. Иван взял банку, поставил «свою» кружку на землю, воткнутой в песок маленькой ложкой зачерпнул сахар, кинул себе в кружку, подумал, кинул ещё ложку песку, помешал в чашке и передал банку с ложкой дальше. Он с некоторой опаской ещё раз принюхался к напитку и попробовал. Ничего страшного не произошло. Вкус, правда, был непривычный, как и запах, даже сквозь сладость сахара было заметно, но и только. Лариса потянулась к Третьяку мимо Г о ры-Г о ри и сунула Ивану в руки пару тёмно-серых сухарей. Третьяк растерянно взял. И отхлебнул из кружки ещё, решив, что этот странный «чай», не похожий на чай, в общем-то ему нравится.

— Спасибо за угощение, — сказал Иван, обращаясь не то к Вожаку, не то к его жене, не то ко всем сразу и уткнулся в кружку. Попробовал и сухари. Сухари были кисловатыми, но тоже приятными на вкус.

 

8. Банки

Лишь допив чай, Иван отважился оглянуться. Вся команда сидела вокруг костра, кто с кружками, кто уже без. Лариса взяла у Третьяка опустевшую кружку с вопросом:

— Ты допил?

Иван кивнул.

— Ещё будешь?

Третьяк мотнул головой. Говорить не хотелось. После тёплого питья и сухарей его разморило, и теперь ему хотелось просто посидеть у огня, а лучше — полежать. Он повернулся, нащупал сзади свой мешок (тот стоял, где его Иван поставил, никуда не делся), достал оттуда одеяло и отошёл чуть в сторону, где было свободное место.

Пешие продолжали заниматься своими делами, Третьяк слышал их разговоры, но не вникал, ибо угрозы слова и интонации не таили, и к нему, Ивану-Третьяку, не относились. Два парня, те, что прежде занимались заготовкой дров, собрали посуду и ушли к озеру, наверное, мыть. Лариса пила чай из кружки, из которой прежде пил Иван. «Медведе-Бык» курил, лёжа на подстилке из какого-то непонятного материала. В деревне было несколько курящих, — дядя Коля Хромой, дед Иван Чёрный и ещё пара мужиков, и Третьяк знал, что такое «курить». Те парни, что готовили еду, теперь сидели, держа какую-то толстую тетрадку, о чём-то негромко переговаривались, ржали, а потом один из них что-то писал в тетради[34]. Наверное, — подумал Иван, лёжа на одеяле и щурясь на огонь, — это у них такая же обычная жизнь, как у меня — ездить на острова за ягодами, пасти коз и ловить рыбу, а зимой — плести корзины и резать ложки. Хотя, они говорили, что у них есть дом, даже не дом, а дом а, у каждого — свой, в разных местах… Странно…

Вернулись те, что мыли посуду. Вожак поднял голову и обратился к одному из них:

— Ахмет, тут бы почистить место надо, водники опять насвинячили. Тащи банки, сейчас опалим, завтра с утра зароем…

Третьяк отвёл взгляд от костра и спросил:

— Какие банки?

— Консервные, пустые, — ответил Гора. — А что?

— Железные?!

— Ну да, жестяные. Железные, алюминиевые… А что, нужны, что ли?

Иван лишь закивал часто-часто. Худой раскосый парень, которого Вожак назвал Ахметом, действительно подтащил к костру кучу чуть тронутых ржавчиной консервных банок; он сплющивал их ногой и отправлял на угли.

— Да зачем тебе? — поинтересовалась вторая баба, — та, что обнаружила Третьяка.

— К кузнецу отнесу, он их плавит[35]…

— Ну, обожжём, а завтра забирай, — решил Гора. — Всё лучше, делу послужат, а не валяться будут тут. Точно заберёшь?

— Да точно, точно. Да только…— Иван замялся. — Вам ведь отдарить чем-то надо будет, так просто нельзя ничего брать. А у меня — нечем.

Те, кто слышал, захихикали. Но Вожак смеяться не стал:

— Это правильно, зря смеётесь ребята. Иван — правильный человек.

И Лариса согласилась:

— Правильный парень, правду чтит. Но мы тут не в последний раз. Можешь потом отдать, когда в следующий раз придём.

— Можешь, — подтвердил Вожак.

Третьяк подумал.

— А чем отдавать-то? — спросил он на всякий случай.

— Да чем хочешь, — сказала Лариса. — Хочешь — ягодами, хочешь — рыбой. Только грибами не надо.

— А вы что, — грибы не едите? — удивился Иван. Он попытался вспомнить, есть ли какие-нибудь приметы, связанные с теми, кто не ест грибов. Не вспомнил.

— Едим, но только дома, не в поле[36]…

— Мы же не в поле, а в лесу! — ещё больше удивился Третьяк, забыв испугаться.

— В поле, в лесу, — неважно, главное, что не дома, — пояснил Гора.

— А как я вас найду? — и, видя непонимание собеседников, пояснил: — Ну, я ведь не буду заранее знать, когда вы придёте, чтобы отдать долг, а вы — пришли и ушли… Как мне вас найти?

— Хороший вопрос, — кивнул Гора. — Ты поляну, где Лосиная изба[37], знаешь? На берегу Песчаного озера[38]?

Это место Третьяк знал. Почти сразу за Малой речкой, вытекавшей из Песчаного озера, была обширная поляна, на которой стояло несколько построек: три домика для житья и деревянный сортир. Один из домиков, — зимовье, стоявшее у самой воды на берегу, — и был Лосиной избой. В давние времена, когда эту избушку только срубили, к её коньку, смотревшему на озеро, прибили голову лося. Теперь уже никто не помнил, зачем охотничьи домики украшались таким образом, хотя подобное украшение вовсе не было редкостью. Иногда говорили, что душа лося, чья голова была укреплена на коньке избы, поселяется в избе, не то входит в домового. Отец Василий, услышь он подобное, огорчился бы. Однако, многие из его «паствы» придерживались данного суеверия. Но речь не о том. За многие годы голова, увенчанная раскидистыми рогами, сначала превратилась в череп, потом от черепа остались уже только рога, а после и рогов не стало, — не то сшибло ветром, не то сами отлетели от развалившихся костей и были унесены водой… А название осталось. Да и домовой, если он был, видно, тоже остался. Все охотники и вольные собиратели, останавливавшиеся в Лосиной избе, верили: домовой там был. Верил и Иван. Он был там три раза, когда они с матерью и малыми ездили за ягодами на острова Песчаного озера.

…— Знаю, был там.

— Мы там всегда стоим на днёвке, там нас и найдёшь, — и, видя, что парень его не понял, Вожак пояснил: — Мы стоим там день. Как мы пройдём через вашу деревню, на следующий день к вечеру ты нас найдёшь у Лосиной избы.

— Можешь, кстати, ещё пошарить вон возле того камушка, — сказала Лариса. — Мы всегда там зарываем банки, может, что и осталось. Дюралевые, пивные, — те не ржавеют, точно остались. Ваш кузнец дюралевые банки тоже плавит?

— А что такое «дюралевые»?

— Ну, алюминиевые…

— Ага, плавит. Он из них ложки делает.

— Во, класс! — восхитился Светловолосый. — Натуральное хозяйство, блин! Иллюстрация к учебнику истории! — Третьяк ничего не понял, но на всякий случай ещё раз уточнил у Вожака:

— Так мне их можно забрать, да?

— Можно, можно. Ну что, давайте ещё чаю, организуйте… И попоём, что ли?

 

9. Песни

То, что было потом, вспоминалось с трудом, так как было, как будто во сне…

Кто-то из пеших по просьбе Горы принёс странную вещь, названную «гитарой». Это был какой-то музыкальный инструмент. В деревне не было никаких музыкальных инструментов, хотя многие пели, особенно, бабы. Как-то раз, слушая плеер, Иван заинтересовался, как получается такая музыка, которая оттуда слышна, голосом ведь так не сделаешь. Ему объяснили, что музыку играют на музыкальных инструментах, что эти инструменты бывают разные: одни звенят, другие свистят, третьи стучат… Гришка Тихий рассказывал, что медведи умеют играть на щепках пней, которые порой звенят, если их дёргать. Говорили ещё, что некоторые музыкальные инструменты, называемые «барабаны», звучат как дробь дятла… Но гитара звучала иначе.

Гора повозился с инструментом и, вроде, задал вопрос, что петь. И ему даже, вроде, что-то ответили… Но это Третьяк уже почти и не помнил. Он весь превратился в слух, он слушал музыку, какой никогда до этого не слышал, он слушал песни, которые тоже слышал впервые, слушал не только и не столько ушами, сколько всей кожей, всем телом, всем своим существом. Он не вслушивался и не вдумывался в смысл песен, а просто внимал им, его сознание плавало в этой музыке и словах где-то на грани яви и сна. На самом деле, просто слишком много нового он увидел и узнал за сегодня, слишком много впечатлений.

И, когда ему предложили переночевать в одной палатке с кем-то, он согласился, уже не особо задумываясь о долге, насколько тот возрастёт, как отдавать и о прочей ерунде… Иван просто взял своё одеяло и полез в указанный домик-палатку. Он не провалился в сон, а плавно погрузился в него, и, хотя вокруг уже слышался только шелест ветвей и плеск воды в озере, для него ещё продолжала звучать гитара…

 

10. Кузнец

На следующий день пешие поднялись довольно рано, и уже два других парня приготовили еду. На сей раз Третьяк не стал отказываться, мысленно махнув на всё рукой: будь что будет! Негаданно ему досталась ещё одна ценная вещь — прямоугольная картонная коробка (пешие называли её «пакетом»), снаружи вощёная, бело-синяя, а изнутри — серебристая, похожая на алюминиевую банку из-под пива[39]. Потом распрощались. Пешие построились (Вожак-Гора — впереди) и двинулись своим путём по тропке вдоль остатков телефонки. Иван выгреб из золы обгоревшие банки, их набралось довольно много, десятка три штук, и обтерев их по одной, сложил в мешок.

Вот теперь он точно должен был зайти к Петру-Кузнецу: во-первых — отдать банки, во-вторых — поделиться новостями и спросить совета. Родителям и братьям Третьяк решил пока о пеших не говорить. А кузнец плохого не присоветует, и тайна в нём — как в могиле, это уж точно.

Пётр был в кузне, ковал что-то типа дверной петли, когда Иван ввалился к нему. По словам кузнеца, вид у Третьяка был жутко взъерошенный, глаза — вытаращенные, а от тайны, казалось, он сейчас лопнет, ежели кому не расскажет. Впрочем, Пётр, терпеливо выслушал Ивана, продолжая заниматься своим делом, потом отложил инструмент и коротко сказал:

— Показывай банки.

Третьяк перевёл дух — всю историю он выпалил, как оказалось, на едином дыхании, — и выложил из мешка сначала коробку, потом — одеяло, и, наконец, груду банок. Кузнец разложил банки на две кучки: железо и алюминий. Железных было больше. Пётр одобрительно кивнул, подошёл к бадье с водой, стоявшей в углу, и стал умываться, попросив:

— А ну-ка, расскажи ещё раз…

Иван повторил рассказ, уже более спокойно, последовательно, не сбиваясь, не забегая вперёд, не возвращаясь назад. Кузнец выслушал всё второй раз, умываясь, потом тщательно вытерся мягкой тряпицей и спросил:

— Так ты, стало быть, ел-пил с ними?

— Да. Дядя Пётр, и что со мной теперь будет?

Кузнец посмотрел на Третьяка чуть насмешливо:

— Скорее всего, ничего не будет.

— Но ведь я им остался должен! Они ведь что-то возьмут в отдарок! А вдруг, они мою душу захотят?! — о том, что такое продажа души нечистому, Иван имел весьма смутное представление, знал лишь, что это из рук вон плохо.

К его облегчению, Пётр покачал головой:

— Да нет, вряд ли. Ты ведь с ними ел, пил и пел. А значит, ты им теперь — вроде родни. Вот если бы ты им что-нибудь написал, да расписался…

— «Расписался» — это как?

— Написал бы своё имя. Вот тогда, пожалуй… Ты, правда, назвал себя, это хуже, но, всё-таки, не думаю, что они причинят тебе что-нибудь. Они ведь тоже назвали тебе имена, по крайней мере некоторые.

— Имена-то странные, может это и не имена вовсе…

Кузнец вновь покачал головой:

— Нет, это имена, я слышал такие. Лариса, такое имя есть. Гора, Горик, — это, наверно, Георгий или Егорий. Ахмет — татарское имя, есть такой народ — татары. Был когда-то. А отдаривать тебе, скорее всего, вообще не придётся.

— Как так?

— Я думаю, они больше не придут.

— Почему.

— Видишь ли, — кузнец присел на скамейку рядом с Третьяком, — я так думаю, неспроста они Бог знает сколько лет, не старея, по лесам шляются. Я так думаю, пр о кляты они.

— Кем?!

— А кто ж теперь-то знает. Но похоже на то. Не случайно они тебя так к костру зазывали и угощали вовсю. Я думаю, может, они когда-то кого-то наоборот — к огню не пустили, в еде отказали… А тот возьми их, да и прокляни… А то мог быть кто угодно, хоть человек, хоть леший, хоть Хозяин…