Игорь Сорин в воспоминаниях близких друзей 4 страница

 

Из воспоминаний Ольги Прохудайловой, актрисы мюзикла «Метро»:

Из Москвы нас уезжало в Варшаву человек пятьдесят.

Мы все перезнакомились лишь в поезде. Наша компания образовалась как-то сразу, в неё вошли: Игорь Сорин, Деров, Марина Федько и Андрей Григорьев-Апполонов. Он был взят в труппу, как русский типаж, веселый, рыжий, общительный, но не умеющий профессионально ни петь, ни танцевать. Мы тогда ещё не знали, какие испытания нас ждут, но уже рисовали себе блестящее будущее западных звёзд. По прибытию в Варшаву нас сразу отвезли в драматический театр и показали варшавскую версию мюзикла «Метро». Мы все были потрясены мощью, безумной динамикой спектакля, техническими и световыми эффектами. У нас в России тогда ничего подобного не было, да и мюзиклы были большой редкостью. Конечно, мы были страшно испуганы и подавлены, господи, разве мы сможем так работать? А после спектакля нас собрал режиссёр и сказал: «Через три месяца вы должны сделать также, нет, даже лучше и ещё раз лучше. Вы будете готовить спектакль на Бродвей».

- Да Разве мы сможем,- лепетали мы.

- Сможете, если будете работать, - ответил Януш Юзефович.

А потом нас всех отвезли за город на репетиционную базу. Мы нашей компанией решили держаться вместе, и на семерых нам выделили трёхкомнатную квартиру. Расселились мы так: супругам Антоше и Марине выделили отдельную комнату, проходную, тоже отдельную занял АндреЙ Григорьев-Апполонов, а я с Сориным и ещё двумя ребятами поселились в спальне с огромной кроватью, но делать было нечего. Помню, нам страшно тесно было спать и поворачивались мы по команде. Радовало лишь одно, мы были вместе, а это главное. Конечно, ребята были в стрессовой ситуации. Начались репетиции по 16-17 часов каждый день, мы работали, я уже и не знаю до какого пота. Отсев был жуткий, из пятидесяти русских осталось человек десять профессионалов, которые все-таки вьщержали этот марафон, да и то двое были на грани. Мы одновременно учили польский и английский. Общались в основном на польском. Нас, русских, боялись, у нас было такое упорство, такой могучий темперамент, такая энергетика, она сжигала всё. У них такого нет, они не умеют гореть. Игорёк особо выделялся среди нас своим талантом, он мог потрясающе петь и танцевать, его сразу отобрали в первый состав. Он играл роль русского пария и не умещался в неё, ему всё хотелось её как-то психологически расширить, драматизировать, добавить в неё свои краски. Он сам выстраивал её, часто споря с режиссёром. Я всё время боялась за него, шел такой надрыв, он весь уходил в спектакль. Я говорила ему: «Игорёк, так нельзя работа, всё работа, в жизни есть ещё много всего интересного, давай отдохнём». Мы с ним очень здорово сошлись.

Порой могли до утра просидеть на кухне или гулять по ночной Варшаве, а потом, как огурчики, бежали на репетицию и до ночи вкалывали. Он был мне не только лучшим другом, но и старшим братом. Часто советовал что купить, как одеться. Когда Януш сказал мне, что возьмёт меня в труппу, в 1-Й состав, если я сильно похудею, Игорь сразу взял надо мной шефство: «Ты ведь лучшая, у тебя всё получится, только старайся». Он сам подбирал мне рацион питания, ругал, если видел, что я его нарушаю.

Психологически нам всем было тяжело, вокруг всё чужое, каждый за себя.

Я работала во втором составе, в паре с Андреем, но он не был профессиональным танцором и мне с ним было не легко, а потом его и вовсе отстранили от репетиций. А мне подобрали другого парня. Игорёк часто уезжал на ночные репетиции в Варшаву и работал, как зверь. Он как-то быстро влился в новый коллектив, разговаривал и по-польски и по-английски, фонтанировал идеями, мог работать даже с температурой 38, и никогда ни от кого не ждал поблажек. Его обожали все, он был везде своим, какой-то международный малый. Но Иногда в быту, в минуты отдыха он расслаблялся и впадал в депрессию или просто хандрил, был капризен и беспомощен. В эти минуты ему хотелось, чтобы его все любили и жалели, он не мог обходиться без тепла и был таким домашним. Но он имел право на эти слабости, так как никогда не халявил.

Однажды на репетиции с ним произошло нечто страшное. В мюзикле есть сцена с зонтиками, с паросольками по-польски. Помню, Игорь мечется по сцене, как шаровая молния. Режиссёр ругается по-русски, как только может:

- Игорь, стой, твою мать! 3автраже уедешь в Москву!

- Януш! Послушай, я знаю, как надо играть эту сцену.

И начинает командовать вместо Януша:

- Поросольки кверху! - и пятится, и пятится назад к оркестровой яме.

- Игорь! Стой! - кричит режиссёр,- Твою мать! Стой!

Но Игорь не слышит и, о, ужас! летит с трехметровой высоты в оркестровую яму. Вся труппа охнула и метнулась к краю сцены. Игорь лежит на сломанном пюпитре с закрытыми глазами и белым, как мел, лицом. Но, чувствуя, что на него все смотрят, открыл глаза и чуть слышно запел Гимн Советского Союза. Все, конечно, рассмеялись, но ему было совсем не до смеха, сломано два ребра и это в разгар репетиций, перед отъездом в Америку. Но если бы он об этом кому-нибудь рассказал, его бы тут же положили в больницу, а затем отправили в Москву. Он молчал. Мы были потрясены мужеством этого человека, который в корсете, превозмогая боль, наравне со всеми танцевал, пел, выдерживал многочасовые репетиции и не забывал при этом, как всегда, шутить и смешить всех.

 

Из воспоминаний Андрея Григорьева-Апполонова, солиста группы Иванушки Interпational:

В мюзикле «Метро» я работал во втором составе, а Игорёк в первом. Его труппа готовилась к выступлению на Бродвее. Ребята вкалывали по -ерному. Репетиционное время заканчивалось? и за три дня до отъезда в Америку, они должны были выдать спектакль на Варшавской сцене. Волнения были страшные, весь спектакль должен идти на английском языке. Единственный «иностранный» - это русский, на котором поёт Игорь, играя русского парня. Супер костюмы, сумасшедшие световые эффекты, огромный оркестр... Я за кулисами, Игорь бледный от волнения мечется, не зная, куда себя деть, боится забыть текст. По сценарию он должен спускаться с потолка в рыжем парике с рожками, эдакий дьяволёнок, и приземлившись, читать рэп:

«Кто был на дне,

Тот вам сейчас,

Наказы жизни преподаст:

Живи по средствам, не иначе,

Долгов не делай без отдачи»...

 

Вот эти слова и боялся забыть Игорёк. Мы с ним договорились, что я буду стоять за кулисами и подсказывать ему, но когда заиграл оркестр из сорока человек, я вдруг с ужасом понял, что переорать этот грохот немыслимо, и бедный Сорин совсем ничего не услышит. От страха у меня перехватило дыхание, я мог только тупо наблюдать за ним, что-то будет, подумал я тогда.

И так Игорь спускается с высоты вниз, как в цирке, в бандаже - это приспособление для полётов на сцене. Этот бандаж одевался, как трусы, и выглядел по-дурацки, к тому же он был Игорю мал и страшно неудобен. И вот Игорь, болтая руками и ногами, летит вниз, грохочет музыка, он приземляется, открывает рот и напрочь забывает текст. За все годы в иностранной труппе, я окончательно убедился в том, что только русские с честью выходят из любой ситуации. И так пауза, и вдруг из окаменевшего на мгновение Сорина, вылетает первая фраза: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом, что ищет он в стране далёкой, что кинул он в краю родном». Самое страшное было в том, что как и многие, Игорь знал только эти четыре строчки. Не моргнув глазом, эта рыжая рожица несколько раз подряд рэпом проговорил это Лермонтовское четверостишье, я обалдел от неожиданности. А после спектакля к Игорю подскочил режиссёр и с воплями, ругаясь, на ломаном русском прорычал: «Что ты, курва, пел»? На что Игорь сделал непонимающий, невинный взгляд. «Еще раз так споёшь, поедешь до Москвы».

Первый состав, сдав успешно спектакль, готовился через три дня вылететь в Америку. Мы, конечно, все завидовали этим ребятам, я не был уверен, что меня возьмут, так как у меня совсем не было той профессиональной подготовки, что у них. Но мне как всегда помог случай. Кто-то из первого состава накануне отъезда подвернул ногу и меня режиссёр спросил по-польски: «Знаешь партию». Я подумал, он спрашивает: «Умеешь танцевать?» и я ответил: «Могу», тогда собирайся, едешь с нами до Нового-Йорка. Так случайно, я оказался с Игорем Сориным на Бродвее.

 

Что было в Америке, я знаю только по рассказам Игоря. Был грандиозный успех, были приёмы, встречи, пресса, реклама, очереди за билетами. С труппой был подписан контракт на пять лет с видом на жительство и на работу. Игорь получил приглашение на учёбу в нью-йоркскую школу оперного искусства. У них было всё за их каторжный труд. Но разом всё и оборвал ось. Бродвей не потерпел конкурентов, только американские мюзиклы самые лучшие, а поляки, да кто они такие? Вон из Бродвея! Наверняка была устроена кампания по выживанию мюзикла «Метро». Его лишили сцены, и контракт полетел в мусорную корзину.. Все были в шоке. В бродвейскую премьеру было вложено 6 миллионов долларов, а сколько пота, труда и нервов, а теперь одни долги. Воистину, пути Господни неисповедимы. Януш Юзефович собрал труппу и сказал, что он для неё не в силах что-либо сделать: «Вы можете остаться или ехать со мной назад в Варшаву, а там уже будем думать, что делать дальше».

Труппа стала распадаться на глазах, многие искали себе работу тут же на подмостках бродвейских театров. И теперь перед Игорем и Андреем встала такая же проблема. Уехать или остаться и попытать счастье в Америке, ведь в кармане были вид на жительство, на работу и на учёбу.

Игорёк звонил домой: «Мама! Что делать?» А я ему: «Оставайся, там у тебя возможностей больше, чем здесь». (Шёл 1992 год, в стране хаос, перестройка, в магазинах пустые полки, какие там театры, не до культуры, выжить бы.) Он мне в ответ: «Мама, я артист, я не имею право работать на сцене с акцентом, а мыть посуду, чтобы просто жить, я не буду». Я ему ответила: «Ну, тогда возвращайся, мы тебя любим и ждём».

До последней минуты у ребят были сомнения, уже сидя в аэропорту Нью-Йорка, они и загадали, если самолёт опоздает, то останемся, если нет - летим. И самолёт опоздал, но эти два чудака подхватили свои чемоданы, и пошли на посадку. Домой, скорее домой, только один в Москву, потом в Сочи, а другой работать в Варшаву в мюзикл «Метро».

 

 

Из воспоминаний Оли Прохуйдаловой:

 

Игорек появился совсем неожиданно, для меня это было таким счастьем. Я ведь выла без него от скуки, хотя он часто звонил из Нью-Йорка, а тут вдруг он вернулся, для меня все краски засияли заново. Я спросила у него: «Почему ты вернулся, мог бы и остаться». А он мне в ответ: «У меня там не было такого близкого человечка, как ты. Если бы ты была рядом, точно бы остался, я ведь домашний, мне нужны ласка и тепло». После неудачи на Бродвее для нас наступили тяжёлые времена. Из двх составов «Метро» делали один, мы продолжали работать, но платили нам уже совсем немного. И вот Игорёк с Антоном Деровым решили подзаработать. Они стали ходить в так называемыи Старый город - Сторувку и петь там под гитару. Меня они с собой не брали и всё это держали в тайне, но я как-то узнала об этом и решила однажды пойти туда и посмотреть на них со стороны. Нашла, вижу, сидят два сморчка и что-то поют. Народ проходит мимо и почти ничего не подаёт. У них там петь на улицах, как у нас на Арбате, не принято. Я подумала, надо помочь. И вот подхожу к ним и включаюсь в мелодию, начинаю танцевать. Собрался народ, и тут мы стали валять дурака. Деров пошёл с шапкой, я помню, мы заработали, неожиданно для всех нас, много. Но потом они меня ругали.

- Дураки, ведь я помогла вам заработать.

- Да мы за тебя боялись, вдруг к тебе начнут приставать, что нам в драку лезть, мы ведь такие маленькие.

А выступать на улице нам понравилось. У нас спрашивали: «Ребята, вы откуда»? А мы отвечали: --«Из России». Нам не верили, они русских только с мешками видели, обидно.

 

Из воспоминаний Вали Смирновой:

Я из Москвы несколько раз приезжала в Варшаву. Игорь все надеялся, что меня возьмут в труппу, и тогда мы будем вместе. Но этого не случилось.

В Варшаве мы прекрасно проводили время, нам никто не мешал. Я всё спорила с Игорем, убеждала его продолжать учиться, а он говорил, два года работы в «Метро» дали мне больше навыка и практики, чем два года учёбы в Москве. Наверное, он купился на славу. В Польше его захвалили, ведь со всех сторон ему говорили: «Ты же гений,>. Он стал самоуверен: «Вот я каков, я всё могу, а что вы сделали там в Москве?». Но я то знала, что это не предел его возможностей, он мог идти дальше. Да, его оставляли в труппе, за него держались, он мог в Польше сделать неплохую карьеру ведь мюзикл «Метро» должен был идти дальше по миру. Впереди планировались гастроли в Германии, Франции, России. Но я отлично знала Игоря, однообразия он не вынесет, он должен пробивать стены, ему нужны препятствия, трудности, чтобы идти вперёд и подниматься всё выше и выше, осваивая новое. Вообще в своих поступках Игорь был непредсказуем, а это всегда нравится женщинам.

Однажды, я только что вернулась из Варшавы домой в свой Алексин, как раздается звонок. 3вонит Игорь и говорит:

- Валя, мне тебе надо сказать что-то очень важное. Я позвоню тебе завтра ровно в двенадцать часов, жди.

- Скажи сейчас, - кричу я в трубку.

- Нет, завтра, обязательно жди.

И вот наступает завтра, ровно в двенадцать часов раздаётся звонок в дверь, открываю, на пороге Игорь. Я от неожиданности сползаю по стенке. Оказывается, отменили несколько спектаклей, и он прилетел ко мне из Варшавы, не сказав никому ни слова. Это был высший пилотаж. Вот такие сюрпризы он мог делать. Господи! Как мы были счастливы тогда.

Лето, рядом Ока, лес, всё вокруг родное, он радовался, как ребёнок. Помню, в один из этих прекрасных дней, я потеряла на пляже старинную серёжку, подарок Игоря. Серьги были куплены у бабушки на Тишинском рынке в Москве. Все знали слабости Игоря, он любил покупать старинные интересные пеши. Мы с ним часто ходили на Тишинку, там у бабушек можно было купить, что-то из прошлого века, ещё царское. Именно оттуда у Игоря были английские ботинки времен первой мировой войны и кавалерийские галифе с кожаными вставками, теперь это актерский реквизит, которому цены нет.

Так вот, я и потеряла старинную серёжку, а это плохая примета. Я так плакала. Просыпаюсь на следующий день, Игоря нет. Думаю, пошёл гулять с собакой, либо бегает, он был спортивен и держал форму. Вдруг приходит с сережкой, наверное, весь пляж просеял, но нашёл. Эта была такая радость. С ним всегда все удивительно. Мне ни о чём никогда не надо было его просить. Он знал всё, что мне было нужно. Вот такое чудо мне подарила судьба.

 

Ночь

Ты играешь со мной каплей воды,

Ты играешь со мной каплей себя.

Забывая смахнуть лепестки с одеял,

Я усну на плече у тебя.

 

В капле воды засыпает земля,

В капле любви загорается ночь.

Ты на меня посмотри, если хочешь,

А хочешь - дотронься меня.

 

Ты играешь со мной снегом зимой,

Ты играешь со мной лужей весной.

Забывая обуться, уходишь домой,

Ты играешь, играешь со мной.

 

Сердце мое на ладони несешь,

Светом любви загорается ночь.

Ты на меня посмотри, если хочешь,

А хочешь - дотронься меня.

 

Краешек неба ладошкой потрешь,

Светом любви загорается ночь.

Ты на меня посмотри, если хочешь,

Если хочешь – дотронься меня, ночь.

И. Сорин

 

Только ты и я

Мы прячемся под дождь,

Прячемся под снег, -

Только ТЫ и Я.

Свет падает, а МЫ

Прячемся под дождь, падая на снег.

А на ресницах день прячется за ночь,

Прячется под дождь,

А на ресницах снег вспыхнул и погас,

Превратился в дождь,

Превратился в НАС.

Мы - пленники любви, снега и дождя,

Только ТЫ и Я.

Мы спрячемся за них, спрячемся на миг,

Только ТЫ и Я.

А на ресницах день прячется за ночь,

Прячется под дождь.

А на ресницах день вспыхнул и погас,

Превратился в дождь,

Превратился в НАС:

Только ТЫ и Я.

 

Тебя я буду помнить

 

Тебя буду помнить,

Твои губы и утренний свет.

Слезой на ладони

Оставишь мне свой силуэт.

Ты у воды - туман.

А я, наверно, нет.

Оглянись мне вослед.

 

Тебя буду помнить,

Я шепчу, я закрыла глаза.

Ты взял то, что мог,

Но в ладонях осталась звезда.

Я унесу с собой звезды упавшей свет.

Оглянись мне вослед.

 

Звездопад, звездопад,

Над водой звездопад,

Как осенние листья, сгорает,

А упавшей звездой, круги на воде

Тихо имя твое повторяют.

 

И. Сорин

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Наверное, у любого человека, а особенно талантливого и творческого, наступает такой момент, когда он не может тупо заниматься одним и тем же, просто топтаться на одном месте. Он как бы творчески умирает, впадает в депрессию, у него нет настроения, нет новых идей, нет новых впечатлений. Он подобен слепому коню, который ходит по кругу. Вот в такое состояние и впал Игорь. Он тосковал по своим друзьям, по учебе, по новой работе. В голове стучало только одно: домой, домой, хочу домой. Игорек не мог больше работать в Варшаве, он оставляет мюзикл Метро, он оставляет мюзикл «Метро» и с новыми надеждами и планами возвращается на родину.

Поезд из Варшавы прибыл в Москву на Белорусский вокзал очень рано, где-то в пять утра. Игорь, так скучавший по своему родному городу, сразу с вокзала поехал на Красную площадь, чтобы надышаться этой стариной, этой красотой, чтобы полностью ощутить себя, наконец, в Москве, на Родине, дома, что два года разлуки уже позади. Он уезжал из Советского Союза, а вернулся в СНГ, в новую коммерческую криминальную Россию, где всё решали деньги, вернулся со своими уже устаревшими для многих духовными ценностями: если друг, то до гроба; если у тебя талант, то отдай его людям; если ты что-то делаешь лучше других, то научи их тому же. Вернулся взрослым, прошедшим огонь, воду и медные трубы, уверенный в том, что он здесь нужен, вернулся законченным артистом, умеющим делать все: и петь, и танцевать, и плакать, и смеяться. Вернулся, чтобы идти дальше, работать по 16 часов, как на Западе, но уже для своих на родном языке и делиться всем, что умел. Но, увы, на деле оказалось то, что о нем все забыли, и нужно было начинать всё с нуля. Родная Гнесинка встретила холодно.

- Ты отчислен.

- Как? Ведь я работал по профессии! Вот справки, вот благодарности, вот дипломы, вот рекомендательные письма.

- Нет, восстановиться почти невозможно. Если только А. А. КоневскиЙ, твой режиссёр и твой четвертый курс возьмут тебя, тогда ещё можно попробовать.

Игорь к ребятам и те почти все ответили: «Да, нам нужен Сорин», а вот режиссёр ответил: «Нет». Он так и не смог простить Игорю его самовольный отъезд на Запад.

Что же делать? Как быть? Куда идти дальше? На эти вопросы надо было искать ответ. Идти в ГИТТИС, берут на второй курс, но там ещё учиться три года. Боже! А мне уже 25 лет, я должен быть на сцене. Я работать хочу! Идти сразу в музыкальный театр, я всё могу, но у меня нет диплома. Взять-то меня - возьмут, но на какие роли? «На кушать подано», надо будет кожей, всеми клетками доказывать, на что ты способен, да ещё и не один год.

Мысли сменяли одна другую, нужен совет. А кто его даст, как ни «свой парень» Людмила Конкордиевна Овчинникова - педагог по вокалу. И она как всегда дала: «Пиши заявление на восстановление в Гнесинское училище, не свой курс, а на третий, с которого ушёл, там же Деров и Марина Федько, с ними и закончишь». Заявление Игоря подписали все преподаватели, которые помнили и любили его. За дело взялась, всем известная зам. директора Гнесинского училища, госпожа Кабакчеева и через Министерство Культуры, она добилась разрешения на восстановление Игоря. Так Игорёк попал на третий курс Гнесинскoго училища в класс Флоры Яковлевны Малышевой.

Да, восстановили, да, он вновь сел за парту, свой среди чужих, чужой среди своих. Тогда ему казалось, что его отбросило назад, в какую-то первобытность. Новый курс был слабым и вялым, всё делалось из-под палки и зависело от настроения режиссёра. На курсе были склоки и доносы, любимчики и нелюбимчики. Конечно, среди её студентов сразу выделились и Антон Деров, Марина Федька, и Игорь Сорин. Но с первых же дней учёбы она постаралась сбить с них спесь: «Мне навязали этих балбесов, и я должна ещё работать с ними, да еще воспитывать и переучивать». Игорь так отвык от этого, что ему всё казалось бредом.

 

 

Из воспоминаний Михаила Долоко, сокурсника, режиссёра театра «Кураж»:

Он пришёл к нам к концу третьего курса. Наша классная дама, она же режиссёр курса, не хотела брать Игоря, ей, как она выражалась, его навязали. Он втягивался, хотя прошёл западную школу и был лучше нас. Наверное, у него внутри шёл протест, но нам его не было видно. Игорь был сложным человеком, не в плане общения, совсем нет, а в плане душевных переживаний. Его могли возмутить или порадовать веши, на которые мы вообще не обращали внимания. Удивительное дело, на него никто никогда не обижался, если он и делал что-то обидное, то все понимали, что это не для того, чтобы кого-то обидеть или оскорбить, а потому что он так думает, или так живёт, так реагирует, так пульсирует его душа. Он был хорошим актёром, очень жаль, что его актерский талант так и не успел развиться.

Почти весь четвертый курс, мы работали над дипломным спектаклем - оперой Оффенбаха «Требизонская одалиска». У меня все сцены были с Сориным. С ним играть, с одной стороны, просто замечательно, а, с другой, сложно. На сцене он был непредсказуем, и мне приходилось работать в напряжении, так как невозможно было предугадать, что он мог выкинуть, и как на это можно прореагировать. В нашем спектакле была такая мизансцена. Я вишу, как Буратино, на гвозде, он должен был меня задеть, и я свалиться на него, потом вместе мы падаем на пол. Так он порой забывал обо мне напрочь, и я, как дурак, мог висеть и сам потом выпутываться из этой ситуации. За кулисами я на него набрасывался: «Козёл, ты что меня не снял?»...

Это были обычные актёрские разборки, но у нас никогда не было злобы друг на друга, а это главное. Хотя на нашем курсе были сложные взаимоотношения, с Игорем никто никогда не ругался. Он был чужим для нас, порой непонятным, но его уважали и любили.

А сколько смешных случаев было с ним. Вот, например: идёт спектакль, тишина, на сцене любовная сцена, эдакий «la mour». Мы с Игорем стоим за кулисами, у окна, курим и ждём своего выхода, вдруг Сорин ни С того ни с сего выдаёт четверостишье: «Михаил, Михаил попу мне разворотил, и теперь я попою из окна похлопаю». На секунду мы оба замерли, а потом рухнули от смеха, остановиться не можем, ржем во всю глотку. Вбегает классная дама и кричит: «Вы сорвали мне спектакль, только вас и слышно».

Сорин был непредсказуем, и в этом был кайф, он был личностью. Скуки терпеть не мог. Если видел, идёт скучная сцена, то обязательно вставал за кулисами, корчил рожи актёрам и развлекал всех.

В Гнесинке он почему-то всем был неудобен: то не так стоит, то не так одет, то не то поёт... Они понять не могли, что Сорин не любил штампов, терпеть не мог шаблонов.

Однажды у него было плохое настроение, он был мрачен, ленив, ни с кем не говорил, я решил его развеселить и повёз к своим друзьям. Он долго сопротивлялся, но потом всё-таки согласился. Там ребята были совсем нетеатральные люди. Когда Игорь вошёл в комнату и увидел незнакомых людей, красивых девушек, то сразу преобразился и, как артист, переключил всё внимание на себя. Он шутил, рассказывал анекдоты, пел, дурного настроения как не бывало. Ему всегда нужна была публика, он мог заслуженно работать в любом театре, в любом жанре, он был лучший среди нас.

 

Учась на четвёртом курсе, Игорёк пытался полностью загрузить себя работой, ведь он привык вкалывать по 15-17 часов в сутки, ему не хватало настоящего дела. Именно тогда с Антошей Деровым Игорь стал писать свои первые песни. Вспоминая успех на Варшавских улицах, мальчики решили попробовать себя в московских ночных клубах. Там они пели и свою коронную игровую «Золотую ворону», «Волшебные очки»,«Как бегут года», «Блюз», колыбельную «Шум дождя» и ещё бог знает что.

Возмущению классной дамы не было предела: как, её студенты поют в ресторанах, зарабатывают деньги, позор! И она порой тратила ночи, обзванивая по справочнику эти недостойные заведения лишь для того, чтобы найти своих самовольных студентов и прокричать в телефонную трубку: «Я вас отчислю» или «Завтрашняя репетиция будет в девять утра». И на утро наши ребята приходили никакими на репетицию, и вот тут-то можно было над ними всласть поиздеваться. Но Игорь был неуязвим, отшучивался и никогда не вступал в конфликт.

Разыскивала его по ночам не только классная дама, но и Валя. Ведь Игорь приехал из Варшавы совсем другим, он уже не был тем пылким юношей как раньше.