Чудесное дерево Тсонг-Кхапа 3 страница

Большинство людей, - сказал он мне, - едят только, чтобы насытиться, не размышляя о совершаемом ими акте и его последствиях. Этим невеждам полезно воздерживаться от животной пищи. Другие же, напротив, знают, во что превращаются элементы веществ, попадающих в их организм, когда они съедают мясо какого-нибудь животного. Они понимают, что усвоение организмом материальных элементов влечет за собой усвоение других, связанных с ними духовных элементов. Владеющий знаниями может на свой собственный страх и риск комбинировать подобные соединения, стремясь извлечь из них результаты, полезные для принесенного в жертву животного. Проблема заключается в том, увеличат ли поглощаемые человеком животные элементы его животную сущность, или же он сумеет превратить входящую в него животную субстанцию, возрождаемую в нем под видом его собственной деятельности, в умственную и духовную силу.

Тогда я спросила, не выражают ли его слова эзотерический смысл ходящего среди тибетцев верования, будто ламы могут посылать в Обитель Великого Блаженства духов убитых животных.

- Не воображайте, - сказал мне он, - что я мог бы ответить вам несколькими словами. Это вопрос сложный. Так же как и мы, животные имеют несколько "сознаний" и, как это происходит и с нами, все эти сознания не идут после смерти одним путем. Живое существо представляет собой смесь, а не единство... Но внимать этим истинам может только тот, кто предварительно получил посвящение от ученого наставника. Подобным заявлением лама часто прерывал свои объяснения.

Однажды вечером, когда принц, Далинг-лама и я беседовали в бунгало Кевзинга, разговор зашел об отшельниках-мистиках. Со сосредоточенным, покорявшим слушателя восторгом, гомтшен говорил о своем учителе, его мудрости и сверхъестественном могуществе. Дышавшие глубоким уважением слова ламы произвели большое впечатление на Сидкеонга-тюльку. В то время его очень беспокоил личный вопрос: предполагаемый брак с одной принцессой из Бирмы. "Как жаль, обратился он ко мне по-английски, - что невозможно посоветоваться с этим великим налджорпа. Без сомнения, он дал бы мне хороший совет...". Затем, обратившись к гомтшену, повторил по-тибетски: "Жаль, что здесь нет вашего учителя, мне очень нужно было бы посоветоваться с таким великим мудрецом-провидцем". Все же он не упомянул ни о характере дела, ни о причинах своей озабоченности. Гомтшен спросил с обычной своей холодностью:

- Это серьезный вопрос?

- Чрезвычайно важный, - ответил князь.

- Может быть, вы получите нужный вам совет, - сказал лама.

Я подумала, что он хочет послать учителю письмо с нарочным, и уже собиралась заметить, что такое путешествие займет слишком много времени, но, взглянув на гомтшена, остановилась в изумлении.

Лама закрыл глаза и быстро побледнел. Его тело напряглось. Я подумала, что ему дурно, и хотела подойти, но князь, тоже наблюдавший за гомтшеном, удержал меня, прошептав:

- Сидите спокойно. Гомтшены иногда внезапно погружаются в транс. Нельзя мешать ему. От этого он может сильно заболеть и даже умереть.

Я осталась сидеть, глядя на гомтшена. Он по-прежнему не двигался, его черты постепенно изменялись, лицо покрылось морщинами, приняв выражение, которого я никогда прежде у него не видела. Он открыл глаза, и принц вздрогнул от ужаса. На нас смотрел не лама из Далинга, но другой, совсем незнакомый человек. Он с трудом зашевелил губами и сказал голосом, совсем не похожим на голос гомтшена: "Не беспокойтесь. Этого вопроса вам никогда не придется решать".

Затем опять медленно закрыл глаза, его черты стали изменяться и превратились в знакомые нам черты ламы из Далинга. Постепенно лама пришел в себя. Он уклонился от ответов на наши вопросы и вышел молча, шатаясь, по-видимому, совсем разбитый усталостью.

- В его ответе нет никакого смысла, - решил князь.

Можно ли это объяснить случайностью или чем-нибудь другим, но будущее показало, что в словах гомтшена смысл все-таки был. Вопрос, так мучивший махараджу, имел отношение к его невесте и к связи с одной девушкой, от которой у него родился сын. Этой связи он не хотел прерывать из-за женитьбы. Действительно, ему не пришлось беспокоиться о своем отношении к этим двум женщинам: он умер до заключения предполагаемого брака.

Я имела случай видеть двух отшельников совсем особой категории. Им подобных я потом больше не встречала в Тибете, где, как ни парадоксально, туземцы гораздо цивилизованнее, чем в Гималаях. Я возвращалась с принцем-ламой из поездки на границу Непала. Его слуги, зная, как он любит показывать мне "местные достопримечательности религиозного порядка", довели до его сведения, что недалеко от места, где мы провели ночь, на ближней горе спасаются два отшельника. По словам селян, эти люди скрывались, и так успешно, что вот уже несколько лет их никто не видел. Доставляемые им припасы складывались через большие промежутки времени в условленном месте под скалой, откуда отшельники забирали их ночью. Никто точно не знал, где расположены их хижины, да никто и не стремился их разыскать. Если анахореты не хотели, чтобы их видели, то местные жители сами избегали встреч с ними, может быть, с еще большей настойчивостью. Они относились к ним с суеверным ужасом и старались обходить их лес стороной.

Сидкеонг-тюльку давно уже перестал бояться колдунов. Он приказал слугам отправиться с селянами в горы и привести анахоретов, но не обижать их, обещать от его имени подарки, но не спускать с них глаз, чтобы они не сбежали.

Охота оказалась оживленной. Анахореты, захваченные врасплох в своем убежище, попытались скрыться, но в погоню бросились человек двадцать и, в конце концов, их поймали. Все-таки пришлось применить силу, чтобы втащить отшельников в маленький храм, где мы находились в обществе нескольких лам и гомтшена из Сакионга. Когда, наконец, отшельники очутились в храме, никто не мог добиться от них ни единого слова. Редко попадались мне такие забавные физиономии. Подвижники были ужасающе грязны; жалкие лохмотья едва прикрывали их тела. На лица свешивались длинные всклокоченные волосы, а глаза горели как раскаленные угли. Пока они озирались, точно посаженные в клетку дикие звери, князь торжественно приказал принести две большие тростниковые корзины, наполненные провизией: маслом, чаем, мясом, ячменной мукой, рисом - и объяснил им, что все это им предназначено. Но, невзирая на такую приятную перспективу, пустынники продолжали хранить ожесточенное молчание.

Один из селян высказал догадку: анахореты, обосновавшись в этой местности, дали обет молчания. Его высочество, страдавший припадками чисто восточного деспотизма, на это возразил - они, по крайней мере, могли бы держать себя почтительно и приветствовать владыку, как того требует обычай. Видя, что махараджа начинает сердиться, и, желая избавить отшельников от неприятностей, я попросила его отпустить их. Он колебался, но я настаивала. Тем временем я послала за двумя кульками сахарного песка, любимого лакомства тибетцев, из моего багажа и положила по одному в каждую корзину.

- Откройте дверь и пусть эти твари убираются, - приказал, наконец, махараджа.

Как только анахореты увидели, что путь свободен, они одним прыжком очутились около корзин и завладели ими. Один из них быстро вытащил что-то из-под своих лохмотьев, запустил руку с когтеобразными ногтями в мою прическу, и затем оба скрылись с быстротой и ловкостью горных коз. Я вынула из волос маленький амулет и показала его присутствовавшим, а позже нескольким другим ламам, владевшим искусством волшебства. Все они уверяли, что амулет был дан на счастье и обеспечивает мне общество одного демона, обязанного мне служить и устранять с моего пути все препятствия. Разумеется, я была в восхищении. Вероятно, анахорет понял, что я заступилась за него и его товарища, и, может быть, диковинный подарок был свидетельством его благодарности.

Последняя экскурсия совместно с князем-ламой снова привела меня в северную часть страны. Опять я посетила Латшен и повидалась с гомтшеном. На этот раз я смогла поговорить с ним, но беседа, к сожалению, была мимолетной: мы останавливались в Латшене только - на один день, так как хотели дойти до конечной цели нашего путешествия - подошвы Кинчинджинга (высота - 840 метров). Во время этого путешествия мы раскидывали лагерь на берегу красивого озера в пустынной долине Лонака поблизости от самого высокого перевала в мире - перевала Жонгсон (высота 7300 метров), где сходятся границы Тибета, Непала и Сиккима; затем мы провели несколько дней на краю гигантских морей, откуда поднимались покрытые ледниками вершины Кинчинджинги, после чего Сидкеонг-тюльку должен был расстаться со мной и вернуться в Гангток. Махараджа шутил над моей любовью к высокогорным пустынным просторам, побуждавшей меня продолжать путешествие после его отъезда самостоятельно. Я живо помню князя, на этот раз не в одеянии из "Тысячи и одной ночи", но в европейском костюме альпиниста. Прежде чем скрыться из вида за большим скалистым выступом, он обернулся, размахивая шляпой: "До скорого свидания", - крикнул он, - "не задерживайтесь слишком долго". Я никогда его больше не видела. Он умер несколько месяцев спустя в Гангтоке при таинственных обстоятельствах. В то время я была в Латшене.

Долина Лонак находится слишком близко от Тибета, и я не могла противиться искушению перейти через один из ведущих туда перевалов. Самым доступным был перевал Наго (5450 м). Не считая снега, выпавшего в самом начале пути, погода была хорошая, но пасмурная. Вид, открывшийся с высоты перевала, ничем не напоминал зрелища, поразившего меня своим сиянием два года тому назад. Как и тогда, необозримая пустыня простиралась от подошвы горы к другим горным хребтам, неясно проступавшим в туманной дали. Но сумерки набросили на нее серо-сиреневую дымку, делавшую все более таинственным и, быть может, еще более непреодолимо манящим.

Я была бы рада побродить даже без цели по этой удивительной стране, но цель у меня была. Перед отъездом из Гангтока один из приближенных махараджи рекомендовал моему вниманию монастырь Шортен Нйима. Известные вам гомпа в Сиккиме, - сказала мне он, - совсем не похожи на монастыри Тибета. Вы не имеете возможности проникнуть в глубь страны, посетите, по крайней мере, монастырь Шортен Нйима. Он даст вам приблизительное представление о тибетских монастырях вообще.

В монастырь Шортен Нйима я и отправилась. Этот монастырь вполне оправдывает название "гомпа" (обитель в пустыне), присвоенное монастырям в Тибете. Невозможно себе и вообразить что-либо более отрезанное от мира, чем эта ламаистская пустынь. Помимо того, что все окружающая монастырь местность совершенно необитаема, очень большая высота над уровнем моря превращает ее в настоящую бесплодную пустыню. Причуда эрозии, высокие обрывистые утесы, широкая долина, поднимающаяся к горному озеру, снежные вершины, кристально прозрачный ручей, бурлящий по ложу из серо-сиреневых, серо-зеленых и розовых камней, создают вокруг этой обители каменный пейзаж, невыразимо величественный и безмолвный. Естественно, такой край должен быть колыбелью легенд и чудес, и в Шортен Нйима их сколько угодно. Прежде всего, своим названием "Солнце ковчега" он обязан удивительному путешествию одного шортена* (*Шортен - закрытый ковчег с остроконечной крышей. - Прим. авт.) с мощами, чудесным образом перелетевшего сюда по воздуху из Индии. Древние предания повествуют также, что апостол Тибета Падмасамбхава скрыл в окрестностях Шортен Нйима некоторые манускрипты, трактующие мистические истины. Обнародование этих доктрин он считал несвоевременным (восьмой век), так как в те времена тибетцы не имели никакой духовной культуры. Учитель предвидел, что спустя много времени после перехода его в мир иной, ламы, ставшие в процессе перевоплощений достойными обрести рукописи, возвестят о них людям. По преданию, многие древние манускрипты были найдены именно в этой местности, и ламы до сих пор продолжают свои розыски.

Тибетцы уверяют, будто в окрестностях Шортен Нйима существует сто восемь горячих и холодных источников. Но далеко не все они доступны взору смертного. Большую их часть могут увидеть лишь "те, чьи помыслы безупречно чисты". Говорят, желания, задуманные у такого ручья, - если предварительно опустить жертвенное подношение там, где источник пробивается из-под земли, в его струи, и выпить из него глоток воды, всегда исполняются. Весь ландшафт ощетинился "чедо" (жертвенные камни), то есть, поднятыми дыбом или сложенными в пирамиды камнями. Воздвигнутые паломниками в знак почитания Падмасамбхавы, эти примитивные памятники считаются неуязвимыми ни для времени, ни для рук человеческих. Монастырь, должно быть, когда-то пользовался влиянием, но теперь превратился в развалины. Причина упадка здесь, как и во всех многих других местах Тибета, следует, возможно, искать в вырождении древних сект, восставших против реформ Тсонг Кхапа. Учения последнего разделяет в настоящее время большинство духовного сословия государства. Я застала в монастыре только четырех монахинь секты "Древних" (гнингпа). Они соблюдали безбрачие по своей доброй воле и не носили монашеского одеяния.

Среди многочисленных примеров свойственного Тибету парадоксального своеобразия всегда поражало спокойное мужество тибетских женщин. Немногие из их европейских или американских сестер отважились бы жить в безлюдной пустыне маленькими группами по четыре, по пяти подруг или же в полном одиночестве. Очень немногие также согласились бы отправиться в путешествие на долгие месяцы, даже годы, по высокогорной пустынной стране, где можно встретить разбойников и хищных зверей. В этом именно и выражается своеобразие характера тибеток. Ведь они прекрасно отдают себе отчет во всех реально существующих опасностях, присоединяя к ним страх перед воображаемыми легионами злых духов, принимающих тысячи необычайных личин, вплоть до демонического кустарника, растущего на краю пропасти и хватающего путников своими колючими ветвями, увлекая их в бездну. Невзирая на доводы, вполне достаточные, чтобы удерживать женщин дома в селении, во многих местах Тибета можно встретить монахинь, живущих общинами, по меньшей мере, в двенадцать человек в дальних монастырях, иногда расположенных на большой высоте и отрезанным от мира снегами в течение восьми месяцев в году.

Другие же женщины живут отшельниками в пещерах, а многочисленные паломницы со скудными припасами за спиной путешествуют по всему необъятному Тибету.

Во время посещения "Лхакхангов" (обители богов, где хранятся их изображения), еще уцелевших среди развалин монастырских зданий, я набрела на один Лхакганг с коллекцией маленьких статуэток из раскрашенной глины. Эти статуэтки изображали ряд последовательных видений, окружающих бредущий через Бардо дух умершего. Над ними в позе Будды, погруженного в медитацию, восседал Дорджи Шанг, обнаженный, с телом голубого цвета, символизирующим пространство, т.е. на языке мистиков - Пустоту. Одна из монахинь удивила меня, объяснив значение статуэтки.

- Все они ничто, - сказала она мне, указывая на изображения фантастических существ, - мысль вызывает их из небытия, и мысль может заставить их снова раствориться в нем.

- Как вы об этом узнали, - спросила я, нисколько не сомневаясь, что девушка дошла до такой премудрости не собственным умом.

- Мне сказал об этом мой лама, - ответила монахиня.

- Кто он, ваш лама?

- Гомтшен, который живет на берегу озера Мо-тетонг.

- Он когда-нибудь приходит сюда?

- Нет, никогда. Лама Шортен Нйима живет в Транглунге.

- Он тоже гомтшен?

- Нет, он "нгагпа" (маг). Он живет с семьей. Он очень богат и совершает всякие чудеса.

- Какие чудеса?

- Он может вызвать дождь и бурю. Он исцеляет людей и животных или насылает на них болезни даже на расстоянии. И потом, послушайте, что он сделал несколько лет тому назад: - Было время жатвы, и лама приказал убрать и засыпать в амбар его зерно (услуга, во многих случаях бывающая обязанностью). Многие селяне ответили: они, разумеется, уберут урожай ламы, но сначала справятся со своими собственным. Погода стояла изменчивая, и они опасались града, часто выпадающего в это время года. Вместо того чтобы попросить ламу защитить их поля от непогоды, пока они будут убирать его поле, многие заупрямились и решили убрать свой ячмень в первую очередь. Тогда лама прибегнул к магии. Он совершил соответствующий обряд, призвал покровительствующих ему божеств и вдохнул жизнь в "торма".* (*Пироги из теста конической или пирамидальной формы, употребляемые в мистических и магических обрядах. - Прим. авт.) Как только он закончил заклинания, "торма" взмыли вверх, полетели по воздуху как птицы, смерчем ворвались в дома ослушников и произвели в них настоящее опустошение. Но жилища селян, покорно работавших на полях ламы, остались в целости и сохранности - "торма" пролетели мимо них. С тех пор никто не осмеливается ослушаться ламу.

О, как мне хотелось побеседовать с этим чародеем, запускающим в пространство пироги-мстители. Я умирала от желания с ним познакомиться. От Шортен Нйима до Транглунга было недалеко. Монашка говорила, туда можно добраться пешком за один день... Но этот однодневный переход пролегал по запретной территории. Я только что во второй раз нарушила ее границы. Стоит ли еще рисковать и показываться в деревне? Не подвергаю ли я себя опасности изгнания из Сиккима? О том, чтобы отправиться в настоящее путешествие по Тибету, не могло быть и речи. Я к нему была совсем не подготовлена, и так как речь шла о мимолетном знакомстве с колдуном, я рассудила: не стоит ставить из-за него под угрозу продолжение моих занятий тибетским языком в Гималаях. Одарив монахинь и попросив передать от меня подарок ламе из Транглунга, я отправилась в обратный путь. В будущем мое желание исполнилось. Через два года я познакомилась с ламой и несколько раз гостила у него в Транглунге.

Наступила осень. Снег завалил перевалы. Ночевать в палатке стало мучением. Я перешла границу в обратном направлении и с удовольствием остановилась на отдых в доме, где в камине так весело горит огонь. Дом этот был одним из бунгало, построенных британской администрацией для иностранных путешественников. Такие дома можно встретить на всех дорогах Индии и смежных в ней стран, находящихся под контролем англичан. Благодаря этим бунгало, стали возможны путешествия, прежде требовавшие снаряжения настоящих экспедиций. Бунгало Тхангу построено в красивом и очень пустынном месте, окруженном лесами, на высоте 3600 м над уровнем моря и на тридцать километров к югу от тибетской территории. Мне было там хорошо. Я задерживалась, не желая торопиться с возвращением в Гангток или Поданг. У тамошних лам мне уже нечему было учиться. В мирное время я, может быть, уехала бы в Китай или в Японию, но из-за войны, разразившейся в Европе в момент моего отъезда в Шортен Нйима, морские путешествия стали опасными: подводные лодки бороздили океан. Я раздумывала, где бы мне провести зиму, как вдруг через несколько дней по приезде в Тхангу, узнала, что гомтшен из Латшена сейчас живет в своем убежище на расстоянии полуденного перехода от бунгало. Я сейчас же решила его навестить. Экскурсия обещала быть интересной. Мне очень хотелось посмотреть, что это за пещера, именуемая гомтшеном "Ясный свет", и как он в ней живет.

Отправляясь в Шортен Нйима, я отослала свою лошадь и путешествовала на спине яка, рассчитывая нанять лошадь в Латшене на обратном пути в Гангток. Видя меня в затруднении, сторож бунгало предложил собственную лошадь. "У нее верная поступь, уверял он, - и она легко взберется по нехоженой, очень крутой тропе, ведущей к пещере гомтшена". Я согласилась и на следующий день сидела на маленькой лошади рыжей масти. Лошадям полагаются удила и уздечка, но у яков их не бывает. Когда на них ездят верхом, руки остаются свободными. Я к этому уже привыкла и, погрузившись в свои мысли, стала надевать перчатки. Но я села на лошадь первый раз и совсем не знала ее норова. Мне следовало держать уздечку, о чем я совершенно забыла. Между тем, лошадка оказалась норовистой. Пока я предавалась мечтам, она вдруг уперлась передними копытами в землю и подкинула зад к облакам. Результат не замедлил сказаться. Взлетев на воздух, я приземлилась на обочине тропы, к счастью поросшей густой травой, и от сильного удара потеряла сознание. Придя в себя, я почувствовала резкую боль в пояснице и не в силах была выпрямиться. Рыжая лошаденка после своего антраша замерла на месте, смирная, точно ягненок. Повернув голову в мою сторону, она с интересом наблюдала, как столпившиеся вокруг меня люди несли меня обратно в дом. Мои упреки глубоко огорчили сторожа бунгало.

- Никогда, - сокрушался он, - за этой лошадью не замечали ничего плохого. Уверяю вас, она совсем не норовистая. Разве посмел бы я предложить ее вам, если бы не был в ней уверен? Я езжу на ней уже несколько лет. Вы сами увидите, я сейчас дам ей немного поразмяться.

Я видела через окно коварную лошадь. Она стояла неподвижно все в той же позе - настоящее воплощение кротости. Хозяин подошел к ней, что-то ей сказал, вставил ногу в стремя, и взлетел... но совсем не в седло, как собирался, а в воздух, куда его послало новое сальто смирной лошадки. Ему не так повезло, как мне. Бедняга упал прямо на камни. Все бросились к нему. Он сильно расшиб голову и обливался кровью, но кости были целы.

- Никогда, никогда эта лошадь ничего подобного не выкидывала, повторял он вперемежку со стонами, пока его уносили в дом.

- Поразительно, - подумала я, беспомощно распростершись на постели. Пока я размышляла о диковинных выходках смирного животного, явился мой повар.

- О, преподобная госпожа, - обратился он ко мне, - тут что-то не так. Я расспросил слугу сторожа: это правда - его лошадь всегда была очень спокойной. Должно быть, во всем виноват гомтшен. Вокруг него кишат демоны... Не ездите к нему... С вами случится несчастье. Возвращайтесь в Гангток. Если вы не можете ехать верхом, я отыщу для вас носилки.

Пришел другой слуга. Он зажег ароматические палочки и светильники на алтаре. Ионгден,* (*Тибетский мальчик, лама, приемный сын автора. - Прим. ред.) которому было тогда только пятнадцать лет, забился в угол и заливался горькими слезами. Этот спектакль придавал мне вид умирающей. Я рассмеялась:

- Перестаньте, - сказала я, - я еще не умерла. Демоны тут ни при чем. Гомтшен не злой человек, почему же вы его боитесь? Пообедаем пораньше, а потом все ляжем спать. Завтра увидим, что нам делать.

Два дня спустя, гомтшен, узнавший о моем приключении, прислал мне для путешествия к нему черную кобылу.

Переход был совершен без происшествий. Козьими тропами, петлявшими по заросшим лесом откосам, мы въехали на красивую поляну у подножья почти отвесного обнаженного склона, увенчанного изрезанным гребнем почти черных скал. Немного ниже кромки гребня развевались флажки, указывающие местоположение пещер отшельника.

Лама спустился навстречу до половины склона, чтобы приветствовать меня в своих владениях и затем проводил - но не к себе, а в другую обитель, расположенную по извилистой тропинке примерно на километр ниже его собственной. Он приказал принести большой котелок чая, приправленного маслом, и разжечь на земле в центре комнаты костер. Но слово "комната" может дать неправильное представление о предложенном мне помещении. Необходимо дать разъяснения. Речь идет не о доме, не о хижине, но о небольшой пещере, закрытой стеной из каменной кладки. В этой стене вместо окон было проделано два отверстия, каждое 20 см. Несколько досок, грубо обтесанных топором и связанных друг с другом полосками мягкой коры, служили дверью. Ничем не защищенные "окна" зияли в пустоту.

Стемнело почти сразу после нашего прибытия в обитель. Мои мальчики приготовили мне постель, расстелив одеяла прямо на голом камне, и гомтшен увел их на ночлег в хижину, по его словам примыкающую к его жилищу. Оставшись одна, я вышла из пещеры. Ночь была безлунной. Во мраке только белесая масса ледника в конце долины проступала из непроглядной тьмы, да устремлялись в звездное небо черные пики над головой. Внизу раскинулась кромешная тьма, из недр ее доносился рокот далекого потока. Тропинка, такая узкая, что на ней едва умещались ноги, вилась по самому краю обрыва над пропастью. Я не отважилась отойти от пещеры в темноте. Пришлось отложить знакомство с окрестностями до завтра. Я вернулась и легла. Не успела я завернуться в одеяло, как пламя моего фонаря вспыхнуло и погасло. Слуги забыли наполнить резервуар керосином. Я не нашла спичек под рукой и, не привыкнув еще к конфигурации своего доисторического логова, не смела двинуться, боясь расшибиться об острые камни. Пронизывающий ветер дул в "окно" и дверные щели. Звезда смотрела на меня через амбразуру напротив моего ложа.

"О, если бы я мог умереть в этом уединении Я был бы доволен своей участью"* (* Цитата из стихотворения, сложенного отшельником Милареспа (XI век), удалившимся от мира в пещеру. Это стихотворение очень популярно в Тибете. Вот его значение: Если я сумею жить в уединении до смерти и не буду испытывать искушения вернуться в мир, я смогу думать, что достиг духовной цели, к которой стремился. - Прим. авт.) сказала звезда, цитируя по-тибетски стихи Милареспа, и ее торжественный голос стал низким от звучащего в нем сомнения.

На следующее утро я поднялась к жилищу гомтшена. Это тоже была пещера, но больших размеров и лучше моей приспособленная для жилья. Все пространство под скальным сводом отгораживала стена, сложенная из выветренных камней с вделанной в нее прочной дверью. Первое помещение было кухней. Естественная арка в глубине служила входом в небольшой грот - нечто вроде коридорчика превращенного гомтшеном в комнату. Туда вела деревянная ступенька, так как уровень пола грота был выше пола кухни. Арку закрывала тяжелая разноцветная портьера. Эта задняя комната совершенно не вентилировалась. Единственная трещина в скале, пропускавшая прежде со светом и воздух, была заделана оконной рамой. Обстановка состояла из деревянных ларей, нагроможденных друг на друга за занавеской, висевшей над ложем, сооруженным из нескольких разложенных на земле больших твердых подушек. Перед ложем стояли два низеньких, сдвинутых вместе столика, вернее, просто поставленные на ножки доски, покрытые резьбой и раскрашенные. В глубине грота на маленьком алтаре виднелись обычные статуэтки и приношения. Каменные стены были сплошь завешаны картинками без рам, наподобие японских кимоно. Одна из таких картин маскировала шкаф, где ламы тантрических сект держат пленного демона. Впрочем, во время моего первого визита мне его не показывали. Снаружи две лачуги, пристроенные к скале, служили складом для припасов.

Как видите, жилище гомтшена не было лишено некоторого комфорта.

Это орлиное гнездо возвышалось над романтическим и безлюдным ландшафтом. Обо всей округе ходила недобрая молва. Туземцы считали примыкавшую к жилищу ламы местность логовом злых духов. Рассказывали, что когда-то давно, некоторые из селян - дровосеки или бредущие за стадом пастухи - отваживались иногда заходить в эти края. У них бывали фантастические встречи, порой кончавшиеся трагически. Тибетские отшельники любят выбирать такие места для жилья. С одной стороны, они считают их подходящей ареной для духовных подвигов, а с другой, полагают (по крайней мере, тибетцы им это приписывают), что здесь они смогут применить на деле свои магические знания во благо людям и животным - либо обращая демонов в праведную веру, либо не позволяя им сеять зло.

Прошло уже семнадцать лет с тех пор, как лама, именуемый туземцами Джоо гомтшеном (владыка гомтшенов), впервые обосновался в этой пещере. Монахи из монастыря Латшен постепенно приспосабливали ее для жилья, пока она не превратилась в только что описанную мною резиденцию. Сначала отшельник жил в строгом заточении. Селяне и пастухи, снабжавшие его пищей, оставляли свои подношения у двери и удалялись, не повидав его. К тому же, приют его был недоступен в течение трех или четырех месяцев в году из-за снежных заносов, делавших непроходимыми все ведущие к нему долины.

С возрастом гомтшен стал держать у себя для услуг юношу, а к тому времени, как я сама поселилась в пещере под его жилищем, вызвал к себе свою сожительницу. Лама принадлежал к секте "Красных колпаков" и не был обязан соблюдать безбрачие.

Я прожила в своей пещере неделю, и каждый день навещала гомтшена. Беседы с ним были не лишены интереса, но для меня было важно наблюдать повседневную жизнь тибетского отшельника. Немногим европейцам довелось жить в тибетских монастырях, но никто из них никогда не селился возле овеянных диковинными легендами анахоретов. К последнему соображению, вполне достаточному для меня, чтобы обосноваться поблизости от гомтшена, присоединялось горячее желание самой провести опыт созерцательной жизни по ламаистским методам. Однако, одно мое желание ничего не решало: необходимо было получить согласие ламы. Если он мне его не даст, будет совершенно бесполезно жить по соседству с ним. Он запрется у себя, и мне останется только созерцать каменную стену, зная, что за ней "что-то происходит". А я хотела совсем другого.

В форме, соответствующей обычаям Востока, я обратилась к ламе с просьбой приобщить меня к исповедуемой им самим истине. Лама не преминул возразить, выдвинув в качестве довода несовершенство своих знаний. Он заявил, что не стоит мне задерживаться в этом негостеприимном крае для бесед с невеждой, тогда как я уже имела возможность подолгу общаться с учеными ламами. Я горячо настаивала, и он, наконец, согласился принять меня в ученики, но не сразу, а после прохождения испытательного срока. А когда я стала благодарить, он перебил меня: