Неспособность к общению и одиночество

Неспособность к общению. Но это размывание смысла прошлого, делающее бесплодным будущее, стремительно укорачивает человеческий диалог и общение. Прошлое, в самом деле, — это humus (почва), в которую диалог уходит корнями.

Это одна из главных концепций Солженицына, которую он изумительно излагает всегда, когда говорит о русском народе как о действительности, где память народа была превращена в руины⁹¹. Память о себе, превращенная в руины, означает обеднение, увядание, умаление, очерствление «Я».

Что придает теплоту моему общению с людьми, если не мое воспоминание о прошлом? Именно в этом воспоминании моя вовлеченность в настоящее и моя ответственность как перспектива на будущее обретают опору, озарение, парадигмы, поддержку, очевидность. Память народа превращена в руины, поэтому народ становится массой людей, обреченных на неспособность к общению, так как они лишены памяти, — как дальше пишет Солженицын. Это замечание как меч проникает в корень смертельного недуга, постигшего сегодня человечество, постигшего современного человека.

Откуда возникает общение, диалог? Из чего возникает? Диалог и общение возникают как результат опыта, глубина которого в способности памяти: чем богаче мой опыт, тем больше моя способность говорить с тобой, общаться с тобой, тем больше в твоей позиции, сухой или менее сухой, — не важно, я нахожу точки соприкосновения с тем, что внутри у меня. Человеческие диалог и общение уходят своими корнями в опыт: действительно, от чего зависит сухость и вялость совместного существования, совместной жизни общины, если не от того, что слишком мало людей может сказать о себе, что они вовлечены в опыт, в жизнь как опыт? Равнодушие к жизни как к опыту ведет к болтовне, а не к разговору. Отсутствие подлинного диалога, эту ужасную сухость в общении, эту неспособность общаться можно сравнить только со сплетней.

Но для того чтобы лучше понять динамизм, порождающий причастность, общение, я настаиваю на двух замечаниях:

а) Опыт хранится памятью. Память — это хранилище опыта. Итак, опыт хранится памятью, потому что я не могу вступить в диалог с тобой, если мой опыт не хранится во мне, не защищен во мне, как дитя во чреве матери, и, таким образом, не растет постепенно с течением времени.

б) Опыт должен быть действительно таковым, то есть оцениваться разумом, иначе общение становится бормотанием слов или извержением жалоб. Но как ум может оценивать опыт? — Постоянно сравнивая живое содержание с изначальными потребностями, формирующими нашу человечность, с «исходным опытом», потому что исходный опыт есть ум в действии в его сущности.

Подводя итог, мы сказали, что утрата смысла, выразившаяся в той или иной из перечисленных линий поведения, размывает, уничтожает личность, потому что личность начинается как осознание смысла, благодаря которому становится возможным обладание, то есть подчинение смыслу целостности элементов, с которыми мы сталкиваемся, встречи во всей ее реальности.

Уничтожение личности, в свою очередь, ведет к размыванию смысла прошлого, потому что настоящее отдается на волю реактивности, а она разрушает мосты, соединяющие с традицией, историей, делает бесплодным порыв к будущему (он обращается в бешенство, пустое бешенство: «Нет, Флегий, Флегий, ты кричишь напрасно...» ⁹²).

Эта реактивность уменьшает способность к диалогу и общению, потому что диалог и общение уходят своими корнями в опыт, хранимый и, следовательно, достигающий своей зрелости — в памяти, оцениваемый умом, то есть в соответствии с изначальными свойствами и потребностями нашей человечности.

Одиночество. Неспособность к общению как трудность диалога и общения, наполняет, в свою очередь, еще большим трагизмом одиночество, которое человек испытывает пред лицом своей судьбы. Перед лицом судьбы как отсутствия смысла человек испытывает страшное одиночество. Одиночество не значит — быть одному, это отсутствие смысла. Можно быть среди миллионов людей и испытывать чудовищное одиночество, если присутствие этих людей не имеет смысла.

Одиночество, с которым мы сталкиваемся в жизни общества, — это признание того, что мы присутствуем в жизни общества, не осознавая смысл нашего присутствия. Мы живем в обществе, не сознавая, что нас соединяет, и тогда малейшая грубость становится возражением, приводящим к крушению всего здания доверия.

Напротив, когда человек сознает адекватную причину, по которой он вместе с другими, даже если все остальные рассеяны и непонятливы, он совсем не один. Когда в чужой стране, как часто это случалось со мной, не зная никого и даже языка, я вхожу в церковь, сознание общего смысла уже не позволяет мне чувствовать себя одиноким, делает мои действия насыщенными, полными, твердыми.

Неспособность к общению усиливает трагическое ощущение одиночества, которое испытывает современный человек пред лицом своей судьбы, лишенной смысла.

Но неспособность к общению, кроме того что усугубляет это личное одиночество, придает ему внешнее значение, из-за чего оно становится раздражающим социальным климатом, обликом, к сожалению, характерным для современного общества.

Таким образом, сердце разъедается склерозом, иначе говоря, утратой страсти и вкуса к жизни. Действительно, убедительная притягательность жизни возникает из прошлого (какое наслаждение мы испытываем, перечитывая страницы Гомера, повторяя наизусть стихи Вергилия или вспоминая сюжет трагедии Софокла!). Притягательная сила настоящего происходит из богатства, которым оно пропитано, поэтому происходит из наследия прошлого, иначе она непомерно иссякает, подобно тому, как мала и суха притягательность реактивности самой по себе.

Старость в двадцать лет и даже раньше, старость в пятнадцать лет характерна современному миру.

Вспоминаются страшные слова великого Тейяра де Шардена: «Самая большая опасность, которой может страшится современное человечество, — это не катастрофа, приходящая извне, не космическая катастрофа, не голод, не чума; это духовный недуг, самый страшный, потому что — это бич, затрагивающий наиболее непосредственно все человеческое, заключающийся в утрате вкуса к жизни»⁹³.

В такой ситуации человек чувствует себя все более уязвимым внутри социального сплетения. Это самое опасное следствие одиночества.

В своем романе «Товарищ» Чезаре Павезе показывает эту драматичную уязвимость следующим образом: «Все ищут писателя, все хотят говорить с ним, все хотят сказать завтра: ⁹⁴. Об этом же свидетельствует заставляющее содрогаться стихотворение подпольного русского поэта Чудакова:

Когда кричат:
«Человек за бортом!»,
Океанский корабль, огромный, как дом,
вдруг остановится,
и человек
веревками ловится.
А когда
душа человека за бортом,
Когда он захлебывается
от ужаса
и отчаяния,
То даже его собственный дом
не останавливается
и плывет дальше⁹⁵.

Человек чувствует себя все более уязвимым внутри социального сплетения, оставленным на произвол более уже не поддающихся контролю сил инстинкта и власти. Ощущение одиночества настолько усиливается, что человек чувствует себя разбитым, раздираемым тысячью анонимных воздействий. Я нашел еще одно стихотворение подпольного русского поэта, где это ощущение выражено в яркой, образной форме:

Если ты не был в концлагере,
если тебя не пытали,
если твой лучший друг не писал о тебе анонимку,
а ты не вылезал из-под кучи трупов,
чудом уцелев при расстреле,
если ты не знаешь теории относительности
и тензорного исчисления,
если ты не можешь мчаться на мотоцикле со скоростью
в двести километров,
если ты не убивал любимую, повинуясь чужому приказу,
если ты не умеешь собирать полупроводниковые
радиоприемники,
если ты не принадлежал к какой-либо мафии
и не умеешь самозабвенно кричать «ура» вместе со всеми,
если ты не можешь за две секунды спрятаться от атомного взрыва,
если ты не умеешь одеваться за счет питания,
если ты не можешь жить впятером на пяти квадратных метрах,
и даже не играешь в баскетбол,
то ты не человек ХХ века!⁹⁶

Это распад!

Утрата свободы

Представление о свободе. Я закончил словами о том, что человек оставлен на произвол неподдающихся контролю сил инстинкта и власти: это утрата свободы. Я хотел бы на этом остановиться, даже если общий ход наших рассуждений этого как будто не требует.

Я хочу рассмотреть методологический вопрос, потому что, если бы я спросил, что такое свобода, подавляющее большинство ответило бы, пользуясь общепринятыми образами, определениями и ощущениями. Определение понятий, имеющих важнейшее значение для существования, если оно определяется общепринятым мировоззрением, ведет к полному рабству, полному отчуждению. Что такое любовь между мужчиной и женщиной, что такое отцовство, материнство, что такое послушание, общность, взаимопомощь и дружба, что такое свобода, — ответом на эти вопросы в сознании большинства людей становится образ, мнение или определение, в буквальном смысле заимствованные у общепринятого мировоззрения, то есть у власти.

Это рабство, от которого нельзя освободиться автоматически, освободится от него можно только благодаря аскезе. Как мы уже сказали, аскеза — это обращение человеком своей энергии в работу над собой, ум и воля.

Таково начало свободы, как говорили древние: «Intellectus cogitabundus initium omnis bonis»⁹⁷, — «Использующийся ум есть начало всякого блага». Но ум, который используется, интуитивно догадывается о методе, иначе он не может даже двигаться вперед, потому что метод — это путь. Как же мы узнаем, что такое свобода?

Слова — это знаки, с которыми человек отождествляет определен ный опыт: слово «любовь» — это выражение определенного опыта, слово «свобода» — это тоже выражение определенного опыта.

Опыт описывается прежде всего соответствующим прилагатель ным, потому что прилагательное — это быстрое и сжатое описание пережитого опыта; существительное будет как бы попыткой определения, обусловленной прилагательным. Так для того, чтобы понять, что такое свобода, мы должны исходить из опыта ощущения себя свободными. Когда наш естественный опыт, оцениваемый с точки зрения исходных очевидностей и потребностей, дает нам почувство вать себя свободными?

Ты, дочь, идешь к отцу и говоришь ему: «Ты отпустишь меня на выходные с моими друзьями?» Твой отец, очень занятый работой и другими делами, всегда придерживался мнения, что современный человек предоставляет детям право принимать все решения; поэтому тебе, девочка, он никогда ни в чем не отказывал, с незапамятных времен.

В этот вечер, раздраженный на свою секретаршу, он говорит тебе: «Нет, ты никуда не пойдешь». Ты не можешь не почувствовать себя притесненной, заточенной, подавленной, лишенной свободы. Напротив, если ты сначала не была уверена в его согласии, а отец отвечает тебе: «Конечно, иди!», — то ты почувствуешь себя свободной, и чем больше ты сомневалась, чем сильнее было желание, тем более свободной ты себя почувствуешь.

На опыте мы ощущаем себя свободными, когда нам удается удовлетворить свое желание. Свобода становится опытом нашего существования как удовлетворение или осуществление мечты, свершение. В этом смысле справедлива банальная фраза: «Быть свободными — это значит делать все, что тебе угодно».

Но быть свободными не только на выходные, на вечер, быть свободными не только в ста, двести, тысяче случаев, а всегда; быть полностью свободными, то есть обрести свободу, а не миг свободы... Как подсказывает опыт, ясно, что свобода представляется нам как полное удовлетворение, полная завершенность «Я», личности или как совершенство. Иначе говоря, свобода — это способность к достижению цели, целостности, счастья.

Полная самореализация — вот что такое свобода. Свобода для человека — это возможность самореализации, способность к ней и ответственность за нее, то есть за достижение собственной судьбы. Свобода — это сопоставление с судьбой: это полная устремленность к судьбе. Таким образом, свобода — это опыт истины о самом себе. Поэтому Господь говорил: «Истина сделает вас свободными» ⁹⁸. Если Бог есть Истина, то я могу сказать Богу: Ты — моя Истина, Ты — мое «я», подобно тому как говорится в Ромео и Джульетте Шекспира: «Ты — это я, я — это ты»⁹⁹. Другой — это истина обо мне самом: полнота моего бытия есть Ты, смысл моего «я» есть Ты. Поэтому сво бода — это способность к принятию Бога.

Свобода гораздо глубже, чем способность выбирать, — это смиренная, страстная и верная самоотдача Богу в повседневной жизни. «Бог, любящий жизнь»¹⁰⁰, — говорится в Литургии.

Вера — это действие основополагающей свободы, а молитва — постоянное воспитание сердца, духа в человеческой подлинности, в свободе: потому что вера и молитва — это полное признание того Присутствия, Которое есть моя судьба, а зависимость от которого есть моя свобода.

С жизненной точки зрения эта свобода еще не свершилась, с экзистенциальной точки зрения она является стремлением к закончен ности, стремлением к бытию, постепенным принятием его, она находится в процессе становления.

Бренность свободы. Мы должны отдавать себе отчет в изначаль ной сущности свободы. Представим себе всю реальность, которую можно познать на опыте, в виде следующей фигуры:

 

Рис. А
Внутри нее ничего нет.

Теперь внутри нее точка (Рис. Б). Эта точка — ты, я. Раньше тебя не было, теперь ты есть.

 

Рис. Б

Но что значит — говорить о свободе, если этой точки раньше не было и она возникает исключительно каквсплывающее явление, как проходящий гребень всей этой огромной волны, громадного потока, которым являются мир и история (представленные в виде круга)? Если эта точка рождается исключительно как часть реальности в процессе становления, как результат предшествующих физических и биологических процессов и не обладает никакими правами по отношению к ней, то реальность может делать с ней все что угодно, как бурный поток с камнем.

Но минутку! Этот мир, эта реальность на человеческом уровне называется человечеством.

Человечество — это все еще абстрактное понятие, потому что конкретно человечество называется обществом.

Но общество — это некий органичный порядок. И этот порядок поддерживается властью. Даже правительству удается придавать обществу форму, именно в силу власти, которой оно обладает.

Значит, эта точка (то есть я, ты!) не обладает никакими правами пред лицом власти, потому что власть — это преобладающее выражение определенного момента исторического потока. Любая пантеистическая, материалистическая, биологическая или идеалисти ческая концепция человека должна придти к такому заключению: в этом смысле Гитлер или Сталин — это одно и то же. Власть — это выражение силы реального в этот момент. Если власть убеждена, что для исполнения своей исторической задачи, она должна убить всех евреев, то, согласно этим концепциям, она спокойно может их убить или использовать как подопытных животных.

Вся действительность нашей эпохи возвела в ранг закона представление о том, что Государство, будь то либеральное или марксистское, есть источник всякого права.

Две тысячи лет назад единственным человеком, обладавшим всеми человеческими правами, был «civis romanus» («римский гражданин»). Но кем решалось, кто есть римский гражданин? Это решала власть.

Один из величайших римских юристов, Гай, различал три вида орудий, которыми civis, то есть человек со всеми правами, мог обладать: орудия недвижущиеся и неговорящие; орудия движущиеся, но неговорящие, то есть животные; и орудия движущиеся и говорящие, то есть рабы¹⁰¹. Это образец полного отсутствия свободы как основополагающего свойства личности.

Если мы прочитаем определение, которое дает воспитанию самый знаменитый советский педагог Макаренко, то с ужасом увидим строго последовательную теоретизацию Государства, представленно го партийными руководителями; государства, которое имеет право обладать человеком и определять его поведение, как механик определяет место и функцию болта в машине: «Воспитание — это конвейер, с которого будет выходить продукт, чье поведение отвечает запросам тех, кто органически воплощает и истолковывает смысл исторического становления» ¹⁰². «Тот, кто органически воплощает и истолковывает смысл исторического становления», — это люди, которые в данный момент имеют власть: следовательно, речь идет о полном отчуждении человеческой личности в идеологическом понимании общества, манипулируемого властью.

Лауреат Нобелевской премии по литературе 1980 года Чеслав Милош с грустью заметил: «Человека удалось убедить в том, что если он живет, то только по милости власть имущих. Так пусть он думает о том, чтобы пить кофе и ловить бабочек. Тому, кто любит res publica, отрубят руку».

Основа свободы. Только Церковь имеет традицию защищать абсолютную ценность личности, с первого мгновения ее зачатия до последней минуты ее старости, пусть даже дряхлой и никому не нужной. На каком основании? Почему человек обладает этим правом, этой абсолютностью, в силу которой, даже если бы сместился мир, он несет в себе нечто, что дает ему право оставаться на своем месте? В нем есть некое начало, благодаря которому он может высказывать суждение о мире, его породившем.

Если бы рождение человека было лишь биологическим наследием отца и матери, мгновением, в которое весь поток бесчисленных предшествующих реакций производит этот эфемерный плод; если бы человек был только этим, то слово «свобода», выражение «право личности», само слово «личность» звучали бы действительно смешно, цинично смешно. Ни на чем не основанная свобода есть flatus vocis: пустой звук, рассеивающийся ветром.

Лишь в одном случае эта точка, отдельный человек, свободен от всего мира, свободен! — и весь мир не может оказывать на него давления, всемироздание не имеет над ним власти; лишь в одном случае объясним этот образ свободного человека: если предполагается, что эта точка не состоит только из биологии отца и матери, но обладает чем-то, что не есть следствие биологических данных предшествующих поколений, но представляет собой непосредственную связь с бесконечным, непосредственную связь с источником всего потока мира, всего «круга» с тем таинственным Х, стоящим над потоком реальности (Рис. В), то есть Богом.

 

Рис. В

Об этом говорится в катехизисе Пия Х: «Тело дается родителями, но душой наделяет Сам Бог»¹⁰³. Отвлекаясь от схоластической формы выражения, можно сказать, что под «душой» здесь понимается непосредственно то, что есть quid во мне, что не является результатом явлений, доступных опытному наблюдению, потому что не зависит, не является производным от биологических данных отца и матери: это непосредственная зависимость от бесконечного, от того, что сотворило весь мир. Только если принять гипотезу, что во мне существует это отношение, мир может сделать со мной все, что угодно, но он не победит меня, не устранит, не схватит, я больше его, я свободен.

На этом основано и этим объясняется основополагающее право на свободу совести, то есть на способность и долг судить и действовать, соизмеряя себя в конечном итоге с истиной и добром.

И вот парадокс: свобода — это зависимость от Бога. Это парадокс, но он совершенно ясен. Человек, конкретный человек: я, ты, не существовал, сейчас он существует, завтра его больше н е будет, — следовательно, он зависим. Или он зависит от потока своей материальной предыстории, и тогда он — раб власти; или зависит от Того, что стоит у истоков всего сущего, свыше его, то есть от Бога.

Свобода отождествляется с зависимостью от Бога на человеческом уровне, то есть, будучи признанной и пережитой на опыте. Тогда как рабство — это отрицание или усечение этой связи. Переживаемое на опыте сознание этой связи называется религиозностью. Свобода заключается в религиозности! Поэтому единственный заслон, единственный предел, единственное препятствие диктатуре человека над человеком, идет ли речь о мужчине или о женщине, о родителях или детях, о правительстве и гражданах, о хозяевах и рабочих, о партийных вождях и о структурах, в которых служат люди, — единственный заслон, единственный предел, единственное возражение, единственное, что противостоит рабству пред лицом власти, — это религиозность.

Поэтому перед теми, в чьих руках власть, будь то власть в семье или в обществе, встает искушение ненавидеть истинную религиозность, если только они сами не являются глубоко религиозными людьми. Так, например, во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, между юношей и девушкой, нет ничего более подсознательно страшного и ненавистного, чем подлинная религиозность одного или другой, потому что она полагает предел обладанию, бросает вызов обладанию.

Я помню, какое впечатление произвела на меня много лет тому назад опубликованная на третьей странице газеты «Коррьере делла сера» статья об ученом Джулиане Хаксли¹⁰⁴. Эта статья появилась вскоре после того, как печать провела широкую кампанию против неонацизма, потому что в таких городах, как Милан, на стенах домов появилась свастика. Конечно, в статье упоминалось о Дахау и об Освенциме, о массовом уничтожении людей, о разрушении человеческой цивилизации. В статье отстаивалась возможность и необходимость создать совершенный человеческий род, путем контроля над рождаемостью и уничтожения всех несовершенных экземпляров. Но кто бы устанавливал критерии и пределы? В конечном счете — власть. Эта та же нацистская система.

Великий Пастернак говорил, что целиком слиться с биологическим родом — значит уничтожить все человеческое. Пред его глазами стоял образ человека — раба власти. Не обретая защиты в своей связи с Богом, человек отдается на произвол выгодной для власти и решительно ей поощряемой концепции.

Журналист Ронкей, цитируя в газете «Коррьере делла сера» Солженицына, справедливо напоминал, что Магбет из одноименной трагедии Шекспира был преступником, потому что убил семь человек. Чтобы убить шесть миллионов, шестьдесят миллионов, нужен был множитель: этим множителем преступления является идеология, поощряемое властью всеобъемлющее представление о человеке! ¹⁰⁵

Ленин говорил: «Настал час, когда уже нельзя слушать музыку, потому что, когда ее слушаешь, хочется гладить по головкам детей, а сегодня надобно бить по головкам» ¹⁰⁶. Но разве мы можем исходить из этого, защищая человека? Но если человек, индивид, не является непосредственной связью с бесконечным, все, что делает власть, справедливо. Поэтому Христос в Евангелии превознес Свое отношение с детьми, больными, стариками, людьми, всем известными как грешники, с бедными, со всеми, на кого указывали пальцем, то есть с людьми, социально не защищенными. Это значит, что даже самый незащищенный человек обладает священной, абсолютной ценностью; лучше «повесить себе мельничный жернов на шею и броситься в глубину морскую» (ср. Мф 18, 6), чем вырвать у него хотя бы один волос. Где еще абсолютное достоинство человека утверждается с такой драматичностью, как в уже приведенных нами словах: «Какая польза тебе, если ты приобретешь весь мир, и затем потеряешь самого себя? Какой выкуп даст человек за душу свою?»¹⁰⁷.

Противоположность власти — это любовь; а божественное — это утверждение человека как способности к свободе, то есть непоколебимой способности к совершенству, к достижению счастья как непоколебимой способности достичь Другого, Бога. Божественное есть любовь. Об этом свидетельствует великолепное стихотворение в прозе Тагора:

Любящие меня в этом мире стремятся всеми средствами завладеть мной. Но иначе поступает твоя любовь, что больше их любви, и ты сохраняешь мне свободу.

Боясь, как бы я не забыл их, они никогда не смеют отважиться оставить меня одного. Но день проходит за днем, и ты незрим!

Пусть я не призываю тебя в своих молитвах, пусть я не храню тебя в своем сердце, — твоя любовь ко мне все ждет моей любви¹⁰⁸.

Глава девятая
ПРЕДВЗЯТОСТЬ, ИДЕОЛОГИЯ, РАЦИОНАЛЬНОСТЬ И РЕЛИГИОЗНОЕ ЧУВСТВО

1. Уточнение понятия «предвзятость»

Если отрицание ведет к таким противоестественным следствиям, то почему человек занимает подобную позицию? Мне кажется, что единственно возможный ответ таков: из-за господства предвзятости, из-за неистовости предрассудка.

Не лишним будет подтверждение некоторых замечаний из тех, которые были сделаны ранее.

Прежде всего нужно различать следующее:

а) Как мы видели, существует положительное значение термина «предвзятость», когда это слово употребляется в этимологическом смысле. Действительно, на предложение, какого бы характера оно не было, человек реагирует, и реагирует, исходя из того, что он знает и что он собой представляет. Более того, чем в большей степени человек представляет собой личность и чем большими знаниями он обладает, тем быстрее пред лицом любой встречи он чувствует, как возникают в нем самом определенные, ясные образ, представление, суждение. Таким образом, по отношению к любому явлению неизбежно возникает предвзятость.

б) Отрицательный смысл у термина «предвзятость» появляется тогда, когда человек подходит к предложенной реальности, рассматривая эту реакцию как критерий суждения, а не только как условие, которое необходимо преодолеть в открытости вопроса (сравни с тем, что мы говорили о нравственности в познании). Именно преодоление предвзятости позволяет постичь смысл, превосходящий то, что тебе уже известно (или то, что тебе кажется уже известным). «Люди редко усваивают то, что, как им кажется, они уже знают»¹⁰⁹, — говорит английская писательница Барбара Ворд.

Однажды, когда я преподавал, чтобы спровоцировать учеников, я написал на доске: «rau». Один из учеников воскликнул: «Вы вечно занимаетесь политикой!». Действительно, это было в то время, когда возникла Объединенная Арабская Республика (Египет и Сирия. Аббревиатура «rau» на итальянском языке похожа на написание русского слова «чай»). Другой ученик спросил: «Что это значит?». — Я ответил: «Это означает не политическую организацию, а —

Что касается нас, существует два главных корня блокирующей предвзятости.

Материалистический предрассудок. Это позиция, о которой свидетельствует отрывок из юношеского произведения Павезе (ему было тогда семнадцать лет!):

«Раз придя к материализму, мы не можем двигаться дальше. Я всеми силами стремлюсь подняться выше, но все больше убеждаюсь, что делать нечего»¹¹⁰.

И то, что я назвал бы «социальной самозащитой предвзятости». Мне кажется, об этом хорошо сказано в диалоге Платона Горгий: «Калликл: не знаю почему, но иногда мне кажется, что ты хорошо рассуждаешь, Сократ, однако со мной случается то, что происходит со многими другими: твои слова не убеждают меня полностью. Сократ: Привязанность к мнению толпы, укоренившаяся в твоей душе, становится для меня препятствием» ¹¹¹.

Об идеологии

Идеология — это теоретико-практическая надстройка, возникшая на предвзятости.

Точнее говоря, это теоретико-практическая надстройка, основанная на определенном аспекте реальности, также истинном, но, некоторым образом, однобоко и тенденциозно абсолютизируемом как философия или политический замысел.

Идеология основана на том, что предлагает опыт так, что сам опыт рассматривается как предлог для действия, определяемого посторонними или чрезмерными беспокойствами.

Например, перед лицом существования «бедных» мы рассуждаем о вопросе нужды, но конкретный человек с его конкретными потребностями становится лишь предлогом; конкретный человек исключается после того, как он дал повод интеллектуалу для его суждений или политику для оправдания и рекламы его деятельности. Суждения интеллектуалов, которые власть находит подобающими и принимает, благодаря средствам массовой информации, школам и пропаганде, становятся общепринятым мировоззрением. Таким образом, то, что Роза Люксембург обличала с революционной четкостью, — «ползание теоретика», — в корне разъедает и искажает всякий подлинный порыв к изменению.

Классическим примером этой социальной динамики является материалистический предрассудок против религии.

Я хотел бы привести слова знаменитого ученого Леконта дю Нуи из его известной книги «Будущее духа»:

«Те, кто, не обладая никакими доказательствами (как то было показано выше), пытались систематически разрушать представление о Боге, занимались делом низким и антинаучным. Я заявляю об этом с еще большей силой и убежденностью, поскольку не обладаю Верой, той истинной Верой, проистекающей из глубин бытия. Я верю в Бога не больше, чем в действительное существование эволюции или электронов…И я обладаю научной уверенностью в том, что не ошибаюсь. Не находя поддержки и помощи в нерушимой вере в Бога, как другие люди науки, которым я завидую, я вступил в жизнь с разрушительным скептицизмом, бывшим в то время в моде. Мне потребовалось тридцать лет научной работы в лаборатории, чтобы убедиться в том, что те, чьим долгом было просветить меня, признаваясь в своем невежестве, мне намеренно лгали. Сегодня моя уверенность рациональна. Я пришел к ней, пользуясь методами биологии и физики, и убежден, что для любого думающего человека науки невозможно не придти к ней, разве что он будет слеп и злонамерен. Но путь, пройденный мной, извилист и не прост. И именно для того, чтобы избавить других от огромной траты времени и сил, жертвой которой я стал, я неудержимо восстаю против злого духа дурных пастырей» ¹¹².

В своем великом романе «Раковый корпус» Солженицын возвращается к одной из идей философа Бэкона, делая подробный анализ разнообразного механизма этой отчуждающей зависимости человека от фактически господствующей идеологии:

«Фрэнсис Бэкон еще в ХVI веке выдвинул такое учение — об идолах. Он говорил, что люди не склонны жить чистым опытом, им легче загрязнить его предрассудками. Вот эти предрассудки и есть идолы. Идолы рода, как называл их Бэкон…

Идолы театра — это авторитетные чужие мнения, которыми человек любит руководствоваться при истолковании того, чего он сам не пережил… Еще идолы театра — это неумеренность в согласии с доводами науки. Одним словом, это добровольно принимаемые на себя заблуждения других…

Идолы рынка — это заблуждения, проистекающие от взаимной связанности и сообщности людей. Это ошибки, опутывающие человека из-за того, что установилось употреблять формулировки, насилующие разум. Ну например: враг народа! не наш человек! изменник! — и все отшатнулись» ¹¹³.

О разуме

Предвзятость ограничивается известными или само собой разумеющимися аспектами, а идеология стремится окружить ореолом искупления и спасения определенные концепции и практические действия, которые можно подчинить себе или которыми можно манипулировать: «научные», как их называют. Но самый серьезный поиск сегодня является ясным свидетельством против ограниченного процесса предвзятости и идеологии.

Мы уже знаем, что научная позиция, в собственном смысле слова, не сможет исчерпать внимания к опыту. Именно «на опыте» мы сталкиваемся с концепциями и явлениями, которые не сводятся к биологической и физико-химической сфере.

Сам опыт во всей его целостности ведет к подлинному пониманию термина разум, или рациональность. Действительно, разум — это особое явление природы, в котором она открывается, как оперативная потребность объяснить реальность во всех ее факторах, так что человек познает истинную сущность вещей. Так реальность обнаруживается в опыте, а разум освещает ее факторы. Сказать «разумное» — значит утверждать ясность человеческого опыта, его убедительность и глубину; рациональность — это критическая ясность, то есть то, что происходит в свете всеобъемлющего взгляда нашего человеческого опыта.

Мы настаиваем: для человеческого существования характерно быть понятным для самого себя, осознавать самое себя, и в себе — весь горизонт реального.

Как мы уже видели, рациональность не совпадает с точной измеримостью или диалектизацией. Великий современный французский философ Поль Рикер прекрасно выразил сущность неиссякаемой открытости разума на неиссякаемый зов реального: «То, что я есть, несоизмеримо с тем, что я знаю»¹¹⁴.

Чтобы еще раз подчеркнуть это, рассмотрев концепцию, не доказанную во всей его целостности, можно заполнить логическими выкладками целые тома, но это не будет иметь никакого отношения к реальности. Доказательством тому — письмо, которое я привожу, оно послано мне одной ученицей:

«Что я могу сказать такому человеку, как мой отец, утверждающему, что вопросы о смысле жизни лишены смысла? По мнению моего отца, человек в лучшем случае может спросить себя: «Какую цель я хочу поставить перед собой в жизни? Кому и чему хочу отдать свои силы?» Такие вопросы, как: «В чем конечный смысл моей жизни? почему я живу? как я оказался здесь и чем закончится мое существова ние?», лишены смысла, потому что человек безумен, если думает, что его существование имеет смысл. А если человек хочет понять смысл мира, исходя из своего бытия, отец всегда приводит мне пример: «Разве тебе не показалось бы странным, если бы камень спросил у тебя, почему он существует? Он существует и все, здесь нет никакого смысла в его существовании. Так и человек во Вселенной — это ничтожная и жалкая частица, не имеющая никакого смысла. По мнению моего отца, нужно освободиться от желания быть в центре мироздания и принять свое положение, согласиться с тем, что мы представляем из себя. Меня это не удовлетворяет, а он говорит, что я обманываюсь и что не имеет смысла, не способствует созиданию моей личности годами увлекаться вопросами, на которые у меня нет ответа. Я понимаю, насколько бесчеловечна эта позиция, но никогда не знаю, что ответить моему отцу, его аргументы кажутся мне логичными и рациональными».

Я хотел бы спросить у этого человека: почему эти вопросы, если и них выражается открытость, присущая природе, «лишены смысла»? Есть, как мне кажется, только один ответ: потому что так говорит он! Он отбрасывает свою тень на свет сердца: это и есть предвзятость. Конечно, камень не спрашивает себя, почему он существует: именно потому, что он — камень, а не человек; человек — это как раз тот уровень природы, на котором природа спрашивает себя: «Почему я существую?»

Человек — эта та малая ее частица, которая требует смысла, основания, разума. И именно потому, что мы принимаем себя, как мы есть, мы не можем усекать желание, которое подгоняет нас как шпора. Этот вопрос заложен внутри человека, а поскольку ответ превосходит его способность схватывать смысл и предполагать, то называть его поэтому «иллюзией» — значит повторять Эзопову басню о лисе и незрелом винограде.

Так доводы этого человека могут быть логичными, но не являются разумными, именно потому, что они основаны на предвзятос ти, не развиваются согласно указаниям опыта и не следуют его конечному и решающему призыву. Когда вопрос достигает наивысшей точки, он отрицает его, отсекает.