Святые государи Константинополя 2 страница

Он подробно объяснил Святославу, что весь мятеж был провокацией Царьграда. Князя, в общем-то, и не надо было настраивать против Второго Рима. Ещё осенью 969 года — доживал последние месяцы злополучный Фока — дружины русов вторглись на земли империи.

Что, кстати, само по себе разрушает предположения некоторых исследователей — того же В. Кожинова — что до убийства Фоки наш герой был-де лояльным союзником этого последнего. А весной Иоанн Цимисхий выслал посольство, и в ультимативной форме потребовал, чтобы варвар, сделав то, за что получил плату от Фоки, ушёл в свои земли или к Босфору Киммерийскому (Тмуторокани), а Болгарию оставил… ромеям, ибо та-де является законной частью византийской провинции Македония.

Это было обычное для греков, мягко говоря, вольное обращение с исторической правдой. На самом деле за полвека до того, при Симеоне Великом, именно Македония стала на время частью Болгарии. И тон для общения со Святославом, и тему Цимисхий выбрал самые неподходящие.

Святослав презирал наёмщину, и мало чем можно было заслужить большую ярость князя, нежели обращением с ним, как с наёмником. Просто трогательно читать рядом с этим образчиком имперского «дипломатического» хамства слова Диакона, что-де Святослав «проникся варварской наглостью и спесью». Боги благие, ну чья бы корова…

Святослав — в изложении Диакона — ответил на имперскую наглость и спесь армянина вполне соответственно. Он издевательски потребовал «приплатить» — выдать… выкуп за каждый город и каждого болгарина. В противном же случае пусть азиаты-византийцы «покинут Европу, на которую они не имеют права, и убираются в Азию, если хотят сохранить мир».

В этом заявлении видят воспоминание о тех временах, когда славяне владели Балканами безраздельно — мы говорили, что и в Византии их помнили.

Рождённый в Пурпуре писал про ту эпоху: «Ославянилась и оварварилась целая страна». Я же склонен видеть здесь, во-первых, проявление ясно различимого в былинах расового чутья русов. Былины чётко делят мир на европейцев, с которыми не зазорно заключать браки, а войны с ними следует, словно семейные ссоры, предавать забвению, и азиатов, войны с которыми составляют главное содержание эпоса.

Брак же и вообще сожительство с ними столь постыдно, что мужчина может пойти на них лишь под чарами колдуньи-азиатки, женщина же должна избегать их любым путём — вплоть до самоубийства или убийства. К первым относят «Землю Ляховецкую (или Политовскую)» и «Землю Поморянскую», королевство «Тальянское», загадочный Леденец за Виряйским (Варяжским) морем, из которого приплывает Соловей Будимирович.

Ко вторым — всевозможных степных «татар», Хазарию («Землю Жидовскую» или «Задонскую»), племена лесных дикарей («Корела проклятая, неверная», «Чудь белоглазая» и «Ливики»), и… Византия в лице «царя Константина Боголюбовича» и ведьмы «Маринки Кайдаловны», повелительницы Корсуни-Херсонеса.

Обязательно надо заметить, что это не расизм рахдонитов и Рождённого в Пурпуре, когда всех, кроме самих себя, считают за «песок», «холопов» или «особей». Это именно здоровое расовое чутьё, деление мира на «своих» и «чужих».

Притом, как уже говорил я в этой главе, самого отъявленного чужака могли пощадить, но «своему» предателю пощады не было. Во-вторых же, здесь получило явное продолжение киевское заявление Святослава. Помните — «Середина земли моей»? Святослав явно собирался присоединить к своим владениям всю европейскую часть Византии.

Что означает, самое малое, захват и разрушение Константинополя.

Иоанн ответил посланием столь же наглым, как и первое. Он требовал «по-хорошему» убраться из Болгарии, грозя в противном случае изгнать русов из неё. Более того, он язвительно напомнил Святославу о гибели флота его отца под струями византийских огнемётов. Он даже приплёл здесь и последующую печальную участь Сына Сокола.

Именно из письма Цимисхия стали известны историкам подробности про два дерева, меж которых его разорвали, и про участие в его гибели загадочных для большинства историков «германцев». И вряд ли эти подробности появились здесь случайно.

Версия, предложенная мною в главе «Убийство в Древлянской земле», полностью оправдывает упоминание об участи Игоря в послании Иоанна. Цимисхий недвусмысленно намекает на участие пособников Византии в его убийстве и угрожает Святославу, подразумевая, что очередные «германцы» могут оказаться и рядом с ним.

Увы, как показали последующие события — император не совсем блефовал. «Если ты вынудишь ромейскую силу выступить против тебя, — грозил император, — ты найдёшь погибель здесь со всем твоим войском, и ни один факелоносец не прибудет в Скифию, чтобы возвестить о постигшей вас страшной участи».

Скифия здесь, конечно, Русь. Факелоносцами же в древней Спарте называли полковых жрецов, сопровождавших войска спартанцев в походы, и почитавшихся неприкосновенными. Гибель факелоносца была метафорой, символом гибели всей армии до единого человека. Намекает ли здесь Цимисхий на эту метафору (что было бы странно в письме кавказского солдафона вождю варваров), или подразумевает, что в русском войске были подобные жрецы?

Трудно сказать. Наверняка, какие-то полковые жрецы в воинстве Святослава были. Можно вспомнить искалеченного тевтонами жреца Стойгнева и Накона, захваченного в плен после битвы на Раксе. Но это — всё, что мы можем по этому поводу сказать.

И снова хамство Цимисхия получила достойный ответ. В своём послании Святослав вежливо советует цесарю не утруждать себя путешествием в далёкую горную страну варваров. Скоро он, Святослав, намерен сам разбить свои шатры под стенами Царя городов.

Если же сам Цимисхий осмелится встретить русов в чистом поле, то он на деле узнает, что русы — «не какие-нибудь ремесленники, добывающие средства к пропитанию трудами рук своих, а мужи крови, оружием побеждающие врага. Твои же угрозы способны напугать разве что очень уж изнеженную бабу или грудного младенца», презрительно завершает послание Святослав. Он подтверждает своё намерение захватить Константинополь.

Русская летопись передает речи князя более лаконично, но смысл остаётся тот же. «Хочу на вы идти и взяти ваш град, аки сей», сообщал Святослав, согласно ей, в Царьград из Переяславца.

Прозвучало грозное «иду на вы». И вслед за спешащими с ответом князя в Константинополь гонцами двинулось войско Святослава.

Разумеется, подготовка Цимисхия к войне не исчерпывалась написанием злобных и хамских ультиматумов. Прежде всего, император позаботился о своей личной безопасности в готовящейся войне.

Он окружил себя «живым доспехом» — гвардией отборных воинов, получивших название «Бессмертных», как и телохранители древних владык Персии. Командовал отрядом с персидским названием сын критского эмира Абд эль Азиса Анемас, урождённый Аль Ну Мин. Владыка-армянин, окружённый отрядом телохранителей с персидским названием, возглавляемым арабом — можно ли удивляться, что Святослав называл византийцев азиатами, и считал, что им не место в Европе?

Затем Цимисхий, прекратив столь близкие сердцу его предшественника войны против арабов, вызвал с восточного фронта двух уже становившихся легендами полководцев — Варду Склира и знакомого нам храброго скопца, патриция Петра. Про этого последнего Диакон рассказывает, что он отражал набег «скифов»-русов на провинцию Македония.

Там якобы во время сражения некий вождь русов богатырского телосложения, «надёжно защищённый панцирем», вызывал ромейских смельчаков на поединок. Пётр вызов принял и варвара одолел. И всё бы хорошо, вот только Диакон проговаривается, внезапно раскрывая обстоятельства «поединка»:

«Тогда Петр… мощно развернулся и с такой силой направил обеими руками копьё в грудь скифа…». «Развернулся»… ромеи в это время бежали, и их вождь, внезапным ударом сумевший свалить увлекшегося преследованием руса, исключением не был. «Вызов» руса, вероятно, был простыми насмешками над удирающим неприятелем.

А участие в битве Петра, покорителя Антиохии, яснее ясного раскрывает подлинное значение «стычки», «отражения набега». Маршал Рокоссовский или Жуков несколько неуместны в ликвидации отряда немецких диверсантов, проникших через линию фронта, не находите, читатель?

Полководцев масштаба Петра бросают только на серьёзные сражения. И они, как, например, Пётр, эти сражения иногда проигрывают. Ибо, закончись бой победой византийцев, в труде Диакона он, конечно, стал бы не «стычкой», а генеральным сражением. Впрочем, о Диаконе, его братьях по перу и о войне Византии с Русью мы расскажем чуть позднее.

Пока же закончим рассказ о приготовлении к войне противника нашего героя. Итак, Варда Склир и Пётр должны были расположиться со своими войсками в пограничных областях и зимовать там, готовя воинов к боям в новых для них краях, при совершенно ином климате, и оберегать границу от русов. Как мы только что увидели, получалось последнее не всегда.

Третьим мероприятием Цимисхия была подготовка корпуса шпионов для засылания их в тыл врага. Для этой работы были необходимы люди, владевшие языками и болгар, и русов. Их снабжали «скифской», то есть русской одеждой, едва ли не снимавшейся с павших в боях русских воинов. Не хочу думать, что среди шпионов Цимисхия были крещёные русы из армии Византии. Всё-таки русы и воины!

Все эти меры рисуют нам лицо Цимисхия — полководца и человека — с поразительной ясностью. Это уже не «православный крестоносец» Фока. Это умный, хитрый, расчётливый и циничный человек. Никаких нравственных ограничений у него нет. Ему нужна победа, победа любой ценой.

Он охотно заплатит за неё своей честью и чужими жизнями. В общем, перед нами очередное подтверждение того портрета, что можно было нарисовать ещё по дням заговора против Никифора. Амбициозный и беспринципный хищник, не ведающий запретных путей к единственному своему идеалу — Победе.

Не победе Византии или православия, не победе Христа и богородицы — победе Иоанна Цимисхия! Противником может оказаться старый враг или вчерашний друг, христианин, мусульманин, язычник, вождь варваров или свой собственный государь — Цимисхию всё равно.

Задолго до Борджиа, Сфорца, Макиавелли православная Византия породила этот человеческий тип. В Никифоре Фоке могло найтись нечто, достойное уважения. Цимисхия, воплощавшего все наиболее мерзкие для руса черты Византии, Святослав мог лишь ненавидеть. Словно сама Судьба, почитавшаяся язычниками, как сила, правившая и людьми, и Богами, поставила против нашего героя человека, во всём ему противоположного. Впрочем, довольно пока о нём.

Вернёмся к войне, что вели два настолько разных человека, настолько разных народа, настолько разных державы и религии.

Меч над Царьградом

К вам средь моря иль средь суши
Проложу себе дорогу
И заране ваши души
Обрекаю Чернобогу!

А. К. Толстой «Боривой»

Очень показательно сказание, которым начинает рассказ об этой войне летопись. Она говорит, будто греки, якобы испугавшись войны со Святославом, прислали посольство с согласием на уплату дани. Послы также смиренно просили сообщить им число русских воинов, для установления размера этой дани.

Святослав, чтобы дань была больше, вдвое завысил число своих воинов. Но хитрые ромеи интересовались численностью русских полков вовсе не для уплаты дани. «Выведав» путём этой несложной уловки количество бойцов Святослава, они выдвинули вдвое большее войско. Князь оказался лицом к лицу с четырёхкратно превосходящим его воинство полчищем византийцев.

«Ибо лживы греки и до сего дня», добавляет летописец.

Очевидно, в этом простодушном предании отразились впечатления русов от столкновения с методами агентурной работы той самой шпионской сети Цимисхия. Хотя странно представление здесь русского князя этаким мелочным корыстолюбцем, занимающимся самыми настоящими приписками. Это противоречит всем данным той же летописи и прочих источников.

Но для нас сейчас любопытен не сам рассказ чернеца-летописца. Обратим внимание на последние его слова. Это не единичный навет обиженного за предков славянина. Точно так же о характере подданных Второго Рима — двуличных, коварных, изворотливых лгунов — отзываются европейцы.

Хитрость, как их основную черту, подчеркивает Исидор Севильский (VI-VII вв.), а папа Иоанн VIII упрекает их в лукавстве. Анастасий Библиотекарь уточняет: греки исполнены «лукавства, точнее, коварства». А вот как знакомый нам злоязыкий лангобард Лиутпранд отзывается о Фоке: «Речь у него — бесстыжая. По уму он — лисица, по вероломству и лживости подобен Уллису».

Фока, как мы помним, на фоне своих соплеменников выглядел довольно бесхитростным человеком. И даже азиат Дизавул, каган тюрок, разгневанный лицемерием и изворотливостью византийских послов, заметил им: «У вас, ромеев, десять языков, у меня — всего один».

Про славян источники ничего подобного не сообщают. Напротив, все, даже недоброжелательные к язычникам немецкие монахи, подчеркивают правдивость и честность славян. У их соседей скандинавов ни один скальд не посмел бы приписать своему вождю деяний, которых тот не совершал. Это считалось не хвалой, а оскорблением и насмешкой.

К чему это я? К тому, читатель, что у очень многих историков складывается странноватая привычка судить об отношениях Византии с русами исключительно по византийским источникам. Не упоминают ромеи о победах русов — значит, не было их, это все русы выдумали. Мы уже встречались с этой разновидностью «критики источников», когда говорили о Вещем Олеге.

Но то же самое пишут и про Игоря. Византийцы молчат об его победоносном походе в 944 году, о взятой на греках дани — стало быть, ничего этого не было, всё выдумка русского летописца, из патриотических соображений приписавшего князю победу, которой он не совершал. Было только поражение 941, которое и хронисты Второго Рима, и русские летописи описывают примерно одинаково. И в походе Святослава не было никаких побед над греками, ведь Скилица, Зонара, Диакон ничего об этом не пишут!

Нет, не пишут. Если судить о Балканской кампании Цимисхия по источникам Второго Рима, то была это сплошная цепь «побед и одолений». То тут, то там очередной византийский удалец поражает безымянного варварского вождя, после чего «россы» исправно обращаются в бегство.

Вот так они и бежали … до Аркадиополя, который отделяло от столицы империи всего дня два пути. Впечатление складывается такое, будто непобедимое воинство Византии гнало врага на собственную столицу! А чего стоят несусветные множества русов, от шестидесяти тысяч у Диакона, до… 308 тысяч у Скилицы.

Или доблестные победы имперской армии над этими ордами, в которых византийцы теряли, скажем, пятьдесят пять воинов, а их противники — «более двадцати тысяч». Да… тут уж все агитпропы ХХ века вкупе с «Кавказ-центром» Мовлади Удугова просто отдыхают.

Именно по освещению авторами Восточно-Римской империи войны с русами можно судить об их правдивости. Она, «правдивость» эта, полностью укладывается в общее мнение современников-соседей о греках. «Ибо лживы греки и до сего дня…». Пропаганда, обычная военная пропаганда, по меркам ХХ века иногда наивная и безыскусная, но для раннего Средневековья — оголтелая, безоглядная брехня.

Зёрна правды из неё приходится добывать, как жемчужное зерно из той кучи. На наше счастье, историки Второго Рима жили всё же не в ХХ веке, и часто проговариваются, как это вышло с «поединком» патриция Петра.

Как же рассказать о Балканском походе нашего героя? По русским летописям? Но их писали через много лет после похода, а большинство его участников погибло. Придётся использовать крупицы сведений и оттуда, и отсюда. Кое-что можно почерпнуть из независимых источников, вроде армян или арабов, кое-что — восстанавливать по косвенным данным. И ещё — сильно помогают сведения о воцарившейся в Константинополе в это время самой настоящей панике.

Мы уже говорили о барельефе-пророчестве, изображавшем разрушение Царя городов русами. Вообще, славяне и русы были давним кошмаром Константинополя. Мало кто знает, что «Акафист богородице» («Взбранной воеводе»), сложенный не то Романом Сладкопевцем, не то патриархом Сергием, создан во время нападения на Константинополь русов в VII веке.

Акафист этот перешёл и в русскую церковь, и тысячу лет русские князья, цари и императоры просили победы и воодушевлялись на брань строками, прославлявшими разгром и гибель их предков. Такая вот исконно русская религия… но это — к слову.

Об ужасе, охватившем Константинополь при известии о приближении Святослава, в самом прямом смысле вопиют камни. Сохранилась эпитафия, начертанная на саркофаге Никифора Фоки новым патриархом, Иоанном Милитинским. Старый, Полиевкт, к тому времени преставился — не то взяли, наконец, свое немалые годы желчного старика, не то армянин-император счёл, что дешевле будет разориться на дозу известного снадобья, чем и дальше ссориться на виду у державы с вздорным первосвященником.

Вот строки из этой эпитафии:

«Ныне встань, владыка, построй фаланги и полки своего войска: на нас устремилось росское всеоружие. Скифские племена рвутся к убийствам. Все те народы, которые раньше трепетали от одного твоего образа, грабят твой город. Если же не сделаешь этого — дай нам приют в твоей могиле!».

Свидетельство, что и говорить, красноречивое. Особенно, если помнить, что его выгравировал посреди столицы на гробнице убитого глава имперской церкви, а на престоле в это время сидел убийца. Ужас перед Святославом сделал то, что не всегда удавалось страху божьему — пересилил страх пред государством!

Вот что пишет в это время византийский поэт Иоанн Геометр:

А кто опишет бедствия на Западе?

Там скифов орды рыщут вдоль и поперёк,

Вольготно им, как будто на своей земле!

Иссяк источник силы, чести, мужества…

Повергнуты во прах большие города;

Где люди жили, там сейчас коней пасут.

О, как мне не заплакать, поглядев вокруг!

Горят поля, деревни гибнут в пламени.

Но что с тобой, Византий, город царственный?

Ты бедами всех превзошёл, как раньше всех

Превосходил благополучьем — каждый день

Не ты ль трясёшься, рушишь стены, весь дрожишь?

Из тех, кого ты вырастил своим теплом,

Одни уж пали в битвах, посечённые…

Другие ж бросили прекрасные дворцы,

Бегут в ущелья, на пустынных островах

Нашли убежище, от страха чуть дыша…

Заслуживает внимания, что поэт, мирянин, заканчивает стихотворение отчаянным воплем к христианскому небу, к Спасителю. А патриарх, глава церкви, взывает к мёртвому императору. В одном этом — чудовищный лик паники, рушащей веру в привычное, повседневное, заставляющее искать крайних средств.

Поверив летописцам Второго Рима, мы не поймём их современников. Но всёстановится ясным, если предположить, что старательно расписанные Скилицей и Диаконом уже после гибели нашего героя «победы» их земляков — и впрямь победы в поединках с безымянными русами. Поединках, происходивших на фоне проигранных имперскими войсками сражений.

Под Адрианополем против русского войска вновь выставили патриция Петра.

А. Н. Сахаров предположил, что именно про это сражение сохранилась память в летописи, как про битву, где Святославу противостояло вчетверо превосходящее его численно войско. Именно там, по мнению историка, Святослав произнёс свои ставшие бессмертными слова:

«Некуда нам деться, надо биться — волею или неволей. Не посрамим земли Русской, но ляжем здесь костьми, ибо мёртвые сраму не имут. Если же побежим — будет нам срам. Так не побежим же, но встанем крепко. Я буду впереди вас. Если паду я — сами о себе позаботьтесь».

И дружина ответила, как и надлежало «мужам крови»:

«Где твоя голова ляжет, там и свои головы сложим».

Впрочем, другие относят эти слова к Аркадиопольской битве или даже к страшному Доростольскому сидению.

Важно другое. По словам того же А. Н. Сахарова, после этой битвы храбрый скопец со своим войском исчезает из византийских летописей.

Перенесёмся, читатель, в последний раз в Город царей. Перенесёмся в те дни, когда вольнодумец-поэт вспомнил о небесах, а патриарх молил мертвеца об убежище в его гробу — для себя и всех православных. Пройдём по его улицам, вдохнём пропахший едкой, словно дым пожарищ, паникой воздух.

Вон толпа уличных босяков встревожено окружила инока, почтительно внимая строкам пророчества о «князе Рос». И кто-то испуганно спрашивает: «Отец, а имя его, Сфентослава этого самого — оно как будет по-нашему?».

Инок хмурится. Трудный вопрос, хотя многие жители Царя городов понимают с пятого на десятое язык варваров, торгующих с ними, служащих в императорском войске.

«Сфен-то-слав… это будет… это по-нашему… по-нашему — Люциф…»

И осекается, испуганно захлопнув сморщенной ладошкой рот.

Поздно. Услышали. Поняли.

Да и чего уж тут не понять…

Вон, что ни день — идут с запада подводы с беженцами. После того, как пал перед варваром Адрианополь — только на столичные стены и надежда, да на святыни града Константинова. Иные — чуть не из самой Мизии-Болгарии бредут. И каждый рассказывает о знамёнах цвета адского пламени, о вышитых на них поганских знаках — птице хищной, что на вилы бесовские похожа, и кресте с богохульно переломанными концами.

И про стального вепря бронированной пехоты варваров. И про чёрные стаи диких всадников, «гуннов»-мадьяр и печенегов, кружащие вдоль его пути. Помните, у Иоанна Геометра: «Горят поля, деревни гибнут в пламени».

Воет над Константинополем сорвавшийся с цепи Северный ветер. Словно до срока, до конца земного мира, вырвался из оков Тот, кого когда-то приковали к нему архангелы.

А может — срок?

Мы уже говорили, что в те годы христиане и на Востоке, и на Западе ожидали конца мира. В труде того же Диакона это ожидание сквозит очень явственно. И кого должны были видеть христиане города царей в непобедимом язычнике, идущем на их город от северных «Ворот зла», очень хорошо можно представить.

И впрямь — впору политического убежища в гробу искать.

К Царю городов подходили авары и арабы, болгары и венгры. Но никогда враг, стоявший у стен города, не вызывал такого страха. Священники и патриархи привычно молились Христу, поэты столь же привычно прославляли оружие императора — вполне здравствующего — если вообще замечали, творческие натуры, со своих парнасов какую-то суету грязных варваров и грубой солдатни у древних стен Византия. Лишь один раз патриарх воззвал к мертвецу, прося спрятать его в могиле, лишь один раз поэт возопил к богу, и вспомнил о грехе и покаянии...

Остановить русов войска Второго Рима смогли лишь под городом Аркадиополем. Ныне это Люле-Бургаз в Турции. Читатель может взять атлас или карту этой страны с указанием масштаба и проверить по линейке — от Константинополя, ныне Стамбула, поле битвы отделяли 120 километров.

Два дня пути по хорошей дороге — а дороги в этой части империи сохранились ещё с римских времён. Два дня пути отделяло Святослава от воплощения его мечты, от пира на руинах Константинополя. «За малым не дошёл Царьграда» — отмечает летопись.

Впрочем, об этой битве — потом. Рассказ о ней полон недомолвок и загадочен — а ведь именно эта битва решила судьбу войны. Он заслуживает особой главки. Именно эта битва явилась одной из тех самых развилок истории, о которых сейчас так любят рассуждать и историки, и писатели-фантасты.

На неё, однако, не обращают внимания, начиная рассказ о вероятностях в истории Руси с её крещения. А что, мол, если бы Русь приняла ислам, или западный вариант христианства? Хоть где-нибудь прочитать бы — а что могло произойти, продержись Русь в язычестве ещё век-другой, как Литва, или вообще сохрани она древнюю веру до наших дней, как Индия или Япония?

Но нет — и в христианах, и в атеистах крепко засело, что язычество — это «первобытность» и «племена»… как будто не бывало в истории языческих империй и до, и после Святослава!

Между тем такой православный автор, как Вадим Кожинов, при всём своём несочувствии язычеству, подчёркивает, что на те рубежи международных отношений, на которых стояла Русь Х века, христианская Россия выйдет лишь к XVIII столетию. А видный историк И. Я. Фроянов ещё в 1988 году писал, что возможности языческого общества на Руси Х века далеко еще не были исчерпаны.

Даже если бы Святослав не взял Константинополя, а только осадил его, как Симеон или, точнее, как Крум, история могла бы измениться серьёзнейшим образом.

Недавно ещё за незыблемую истину почиталась — естественно, на словах — невероятная глупость: история-де не терпит сослагательного наклонения. Естественно, это «правило» то и дело нарушали. Ведь как оценить то или иное событие, не прикинув хоть на глазок — а что было бы, если б все обернулось по другому?

Вот вам и сослагательное наклонение готово. Поэтому, читатель, не обращайте внимания на попугаев, затвердивших эту нелепую фразу. История, возможно, его и не знает, а вот историкам без сослагательного наклонения шагу не шагнуть.

В те времена Второй Рим раздирала распря между столичной бюрократией и местной военной знатью. Помните топарха и его «советников»? Вот так было по всей империи.

И если бы столицу взяли штурмом варвары, местная военная знать растащила бы империю на княжества. Ведь, кроме бюрократии, в империи не было иных сильных централизованных структур. На Западе полному распаду препятствовала церковь с папой во главе, а на Востоке церковь была элементом бюрократической машины. От потери столицы Византия бы уже не оправилась, и превратилась бы в федерацию полунезависимых феодальных державок, масштаба Грузии.

А Средневековье без Византии — это совсем иное Средневековье. И не только в смысле сильной и независимой Грузии, которой не пришлось бы воевать на два фронта — с мусульманами и хищными «братьями по вере». И даже не в смысле на век-другой отложенного (а то и вовсе не случившегося) крещения Руси.

Это и совсем иная Европа. Василий II никогда не переселит в Болгарию павликиан из Малой Азии. И эта ересь так и останется одним из пятен в ярком и пёстром ковре Востока. В крайнем случае, станет государственной религией в одном из остатков Византии, как ересь монофизитов в Армении.

Но не будет богомилов, не будет и катаров, и альбигойцев. А значит, не возникнет созданная в нашем мире для борьбы с этими ересями инквизиция. И суровый рыцарь Симон де Монфор, и строгий монах Доминик прославятся чем-нибудь совсем другим. Это раз.

Не возникнут также трубадуры и труверы с миннезингерами — вся эта полувосточная-полухристианская певчая братия, пропитанная идеями альбигойцев. А это направит по другому пути всю культуру и искусство Запада. Скажу одно — это принципиально иное отношение к любви и к женщине. Это два.

«Аристотелева революция» Фомы Аквинского тоже пройдёт как-то совсем иначе. Потому что не будет ни угрозы «манихеев» из катарского Лангедока, ни притока греческой философской литературы с её вопросами и её ответами на основные вопросы бытия. Это три.

Иная церковь. Иная культура. Иная философия. Даже архитектура не переживёт того византийского влияния, что в XII-XIII веках смыло тяжеловесность романского стиля. Будет что-то другое, совсем другое.

Вот какое влияние на мир окажет только уничтожение Царьграда. А оно «технически» было вполне возможно. За плечами Святослава стояла огромная северная Держава — не кочевые становья полудиких мадьяр, не небольшие государства болгар или аваров. Крестоносцы Константинополь взяли. Вооружены они в 1204 году были немногим лучше воинов Святослава, а организованы, не имея единого вождя, говоря на разных языках, и вовсе хуже.

Но ведь изменения не ограничатся исчезновением Второго Рима. Будет та самая северная Держава, от Волги до Адриатики, от Ладоги до Пелопоннеса… то есть, в этом варианте, конечно, Мореи. Со столицей в Переяславце… то есть, конечно, Переяславле Дунайском, в устье главной реки Европы.

И не важно, что она вряд ли переживёт своего основателя. Пусть его сыновья или даже внуки поделят её. Нужно только, чтобы Святослав прожил ещё лет двадцать пять-тридцать. Чтоб выросло поколение, привыкшее к существованию в едином культовом, культурном и геополитическом пространстве.

Привыкшее смотреть на достижения культуры Средиземноморья не как на откровения Неба, а как на добычу отцов. Чтобы были свои каменные здания, а не подражания чужеземным. И — чем рок не шутит — чтобы успела появиться действительно своя, русская (а не переводы с апокрифами) литература, на пять-шесть веков раньше, чем в нашей реальности. Чтобы славяне покрепче уцепились корнями за плодороднейшие чернозёмы Дона и Кубани.

Одно поколение — и никаким половцам не выжить их оттуда. И не будет набегов каждые три года. И «Волга, и Поморье, и Посулье, и Сурож, и Корсунь, и Тмутаракань» никогда не станут для русов «землей незнаемой», становьем степных хищников. И Орда три века спустя упрётся в густозаселённую богатую и сильную страну вольнолюбивых, привычных к оружию (казаки!) подданных потомков Сфенга Тмутараканского.

Как в нашей истории она упёрлась в языческую Литву. Уже одно это — Русь без Орды и ига, несожжёный Киев… даже если эта страна и примет христианство — это уже совсем иная Русь.

На западе эта держава станет за спиной варяжских княжеств по Лабе и Балтике. Даже если и не включит их в себя — они больше не будут загнанными, обречёнными бойцами против всего христианства Европы. Христианская Польша князя Мешко не осмелится бить им в спины, опасаясь, в свой черед, поворачиваться спиной к русам — родичам и единоверцам варягов.