Жизнь в концентрационом лагере 1 страница

Виктор Франкл. Человек в поисках смысла

 

Victor E. Frankl. Man's Search for Meaning

Издание 1985 года.

Издательство: Washington Square Press

Перевод Маргариты Маркус, mmarkus(a)bgu.ac.il

От переводчика

Познакомившись с биографией Виктора Франкла и с этой книгой, я не могла

сдержать желания тут же перевести ее и познакомить с ней моих друзей. И уже

заканчивая перевод, я узнала, что в России недавно издана эта книга на

русском языке. Тем не менее я решила закончить работу, которую и предлагаю

вам, любезные мои читатели.

Так как все это не для печати, я позволила себе не соблюсти некоторые

строгие правила - в частности, тут нет библиографии. А замеченные вами

дилетантские огрехи вы, надеюсь, мне простите.

Рита Маркус.

 

 

Предисловие

 

Д-р Франкл, автор-психиатр, иногда спрашивает своих пациентов,

страдающих от тяжелых мук: "Что удерживает вас от самоубийства?" Их ответы

помогают ему найти путеводную нить, выводящую их к душевному здоровью: у

одного из них - любовь к детям; у другого - талант, который очень жаль не

использовать; у третьего - может быть, только драгоценные воспоминания.

Соткать из этих тонких нитей изломанной жизни прочную картину смысла и

ответственности - это предмет и задача логотерапии, которая представляет

собой вариант современного экзистенциального анализа, предложенный д-ром

Франклом.

В этой книге д-р Франкл объясняет, какой жизненный опыт привел его к

открытию логотерапии. Три года своей жизни он провел в фашистских

концлагерях - бесправный, ограбленный до нитки узник. Его отец, мать, брат и

жена брата умерли в бесчеловечных условиях лагерей или были отправлены в

газовые камеры, так что вся семья, кроме сестры, погибла. Человек, у

которого отобрали все дорогое ему, страдающий от голода, холода и

жестокости, ежечасно ожидающий уничтожения, - как он мог верить, что жизнь

стоит того, чтоб ее сохранить? Психиатр, который выстоял в этих немыслимых

условиях - это психиатр, которого стоит выслушать. Он, может быть больше,

чем кто-нибудь другой, способен смотреть на человека с мудростью, пониманием

и сочувствием. Слова д-ра Франкла дышат глубокой искренностью, потому что

они опираются на опыт и переживания слишком глубокие и серьезные, чтобы

вызвать подозрения в лицемерии. И они тем более весомы, что принадлежат

человеку, занимающему высокое положение на Медицинском факультете Венского

университета, руководящему прославленной Неврологической Поликлиникой в

Вене, по образцу которой сейчас во многих странах возникли и работают

логотерапевтические клиники.

Естественно будет сравнить подход Виктора Франкла к теории и терапии с

работами его предшественника, Зигмунда Фрейда. Оба вpача посвятили себя

прежде всего исследованию и лечению неврозов. Фрейд видел корни этих

мучительных расстройств психики в тревоге, вызванной столкновениями

противоречивых подсознательных стремлений. Франкл особо выделяет несколько

типов неврозов и объясняет некоторые из них (ноогенные неврозы) тем, что

больному не удается найти смысл своего существования и чувство

ответственности за него. Фрейд подчеркивает как главную причину различные

крушения сексуальной жизни; Франкл - крушение "стремления к смыслу". В

нынешней Европе заметен отход от Фрейда и повсеместное увлечение

экзистенциальным анализом, который выступает в ряде близких форм - и школа

логотерапии является одной из них. Франкл, со свойственной его подходу

терпимостью, не отвергает Фрейда, но с благодарностью опирается на его

вклад; он также не вступает в пререкания с другими формами экзистенциальной

терапии, а ищет в них родственные элементы.

Эта книга, несмотря на свою краткость - тщательно выстроенное и

захватывающее повествование. Два раза я прочел его, каждый раз за один

присест, не в силах оторваться. Иногда, как будто вне главной темы

повествования, д-р Франкл излагает свою собственную философию логотерапии.

Он вводит ее в поток рассказа так осторожно, что только после окончания

книги читатель понимает, что это глубокое эссе, а не просто еще одна

жестокая повесть о концлагерях.

Из этого фрагмента автобиографии читатель узнает многое. Он узнает, как

ведет себя человеческое существо, внезапно понимая, что ему "нечего терять,

кроме его такой нелепо голой жизни". Нас поражает описание потока эмоций и

апатии, сменяющих друг друга. Сначала на помощь приходит чувство холодного

любопытства к собственной судьбе, на которую человек смотрит как бы извне.

Потом - поиски стратегии сохранения остатков жизни, несмотря на

незначительность шансов на выживание. Голод, унижения, страх и горькая обида

на несправедливость становятся переносимыми благодаря глубоко хранимым в

сердце образам любимых, религии, чувству мрачного юмора и даже проблескам

врачующей красоты природы - будь то дерево или закат.

Но эти утешающие мгновения не порождают воли к жизни, если они не

помогают заключенному увидеть более глубокий смысл в своем бессмысленном

страдании. Именно тут мы встречаемся с центральной темой

экзистенциализма: жить (в лагере) - это страдать; выжить - это найти смысл в

страдании. Если вообще есть в жизни назначение, то должно быть назначение и

в страдании, и в смерти. Но ни один человек не может получить готовый ответ,

в чем назначение его жизни. Каждый сам должен найти его для себя и принять

на себя ответственность за его выполнение. Если ему это удается, он будет

продолжать расти как личность, несмотря на все унижения. Франкл любит

цитировать Ницше: "Тот, кто знает, зачем жить, может вынести почти любое

как. "

Каждая деталь лагерной жизни была направлена на то, чтобы лишить узника

малейшей опоры. Все прежние стремления выкинуты на помойку. У

заключенного остается только одно - "последняя свобода человека",

способность "выбрать свое отношение к данным ему обстоятельствам". Эта

последняя свобода, признанная и древними стоиками, и современными

экзистенциалистами, приобретает жизненно важное значение в повествовании

Франкла. Заключенные - просто средние, обычные люди, но некоторые из них,

решив быть "достойными своего страдания", доказали, что человек способен

подняться над своей внешней судьбой.

Как психотерапевт, автор, конечно, хочет знать, как овладеть этой чисто

человеческой способностью; как пробудить в пациенте чувство личной

ответственности за свою жизнь ради какой-то цели, какими бы мрачными ни были

обстоятельства этой жизни. Франкл приводит потрясающий отчет об одном

коллективном терапевтическом сеансе, который он дал своим

сотоварищам-заключенным.

По просьбе издателя д-р Франкл добавил изложение основных принципов

логотерапии (а также библиографию. Поскольку этот перевод не для публикации,

я ее опустила. - Р.М.). До сих пор большинство публикаций его "Третьей

Венской школы психотерапии" (предшественниками были школы Фрейда и Адлера)

выходили на немецком языке.

В отличие от многих европейских экзистенциалистов Франкл не

пессимистичен и не антирелигиозен. Напротив, для писателя, который в полной

мере встретился (и продолжает встречаться) с вездесущностью страдания и сил

зла, он с поразительной надеждой смотрит на способность человека подняться

над тяготами жизни и открыть путеводную истину.

Я искренне, от всего сердца рекомендую эту книгу, эту сокровищницу

драматического повествования, посвященную глубочайшей из человеческих

проблем. Она обладает литературными и философскими достоинствами и является

несравненным введением к наиболее значительному течению психологической

науки нашего времени.

 

Gordon W. Allport

Профессор психологии Гарвардского Университета. 1959г.

 

Предисловие к изданию 1984 г.

Эта книга сейчас переживает свое семьдесят третье издание на английском

языке - в дополнение к изданиям, вышедшим на других языках. Одни лишь

английские издания разошлись в количестве двух с половиной миллионов

экземпляров.

Таковы сухие факты, и из-за них репортеры американских газет и особенно

телестанций обычно начинают свое интервью восклицанием: "Д-р Франкл, ваша

книга стала настоящим бестселлером - что вы чувствуете по поводу такого

успеха?" На это я отвечаю, что вижу в этом не столько свою заслугу, сколько

проявление бедствий нашего времени: если сотни тысяч людей протягивают руку

за книгой, само название которой говорит, что она посвящена вопросу о смысле

жизни, то этот вопрос не дает им покоя.

Конечно, не только заглавие содействует влиянию этой книги: ее вторая,

теоретическая часть ("Существо логотерапии") сгущает до состояния урока

выводы из первой части ("Опыт жизни в концлагере"), в то время как эта

первая часть служит обоснованием моей теории. Таким образом обе части

взаимно подтверждают друг друга.

Я думал совсем не об этом, когда писал свою книгу в 1945 г. Я написал

ее залпом за девять дней, твердо решив опубликовать ее анонимно. И

действительно, на обложке первого немецкого издания не было моего имени.

Однако перед публикацией я дал рукопись своим друзьям, и они настояли, чтобы

я поставил его хотя бы на титульной странице. Но сначала она была написана с

абсолютной уверенностью, что, как анонимное произведение она никогда не

принесет автору литературной славы. Я просто хотел донести до читателя на

конкретном примере мысль о том, что у жизни есть потенциальный смысл в любых

условиях, даже самых горестных. И я надеялся, что раз примером служит такая

экстремальная ситуация, как концлагерь, моя книга привлечет внимание. Я

чувствовал себя ответственным за то, чтобы описать все, через что я прошел;

я надеялся, что это поможет людям, склонным впадать в отчаяние.

Так вот, как ни странно, среди множества моих книг именно эта, которую

я собирался выпустить анонимно (и тогда она не могла бы создать автору

никакой репутации), стала пользоваться наибольшим успехом. Поэтому я еще и

еще раз убеждаю моих студентов в Европе и в Америке: "Не ставьте себе целью

успех - чем больше вы будете стремиться к нему, сделав его своей целью, тем

вернее вы его упустите. За успехом, как и за счастьем, нельзя гнаться; он

должен получиться - и получается - как неожиданный побочный эффект личной

преданности большому делу, или как побочный результат любви и преданности

другому человеку. Счастье должно возникнуть само собой, как и успех; вы

должны дать ему возникнуть, но не заботиться о нем. Я хочу, чтоб вы

прислушивались к тому, что велит вам совесть, и выполнять ее советы,

употребив на это лучшие силы и знания. Тогда вы доживете до того, чтоб

увидеть, как через долгое время - долгое время, я сказал! - успех придет, и

именно потому, что вы забыли о нем думать!

Если последующий текст этой книги, дорогой читатель, расскажет вам об

уроках, вынесенных из Освенцима, то идущее перед ним предисловие дает урок,

который можно вынести из истории нечаянного бестселлера.

В этом издании добавлена новая глава, дополняющая теоретические выводы

книги. Это изложение моей лекции в роли почетного президента Третьего

Всемирного конгресса по логотерапии в Регенсбургском университете. Здесь она

приводится как "Постскриптум 1984 г." под заголовком "Доводы в пользу

трагического оптимизма". Глава посвящена заботам и горестям сегодняшнего

дня, и способности сказать жизни "Да!", при всех трагических сторонах

человеческого бытия. По поводу ее названия: есть надежда, что оптимизм по

отношению к нашему будущему может быть основан на уроках, усвоенных в нашем

трагическом прошлом.

 

 

V. E. F.

 

 

Вена, 1983г.

 

(Виктор Е. Франкл родился в 1905 г.; умер в 1997 г. -Р.М.)

 

 

Часть первая

 

 

ЖИЗНЬ В КОНЦЕНТРАЦИОНОМ ЛАГЕРЕ

Эта книга не стремится быть отчетом о событиях и фактах, а лишь

рассказать о личном опыте и переживаниях - каждодневном мучительном

существовании миллионов заключенных. Это голос изнутри концлагеря, как

определил ее один из выживших. Здесь не говорится о тех великих ужасах,

которые уже достаточно хорошо описаны (хотя им не так уж часто верят), а

скорее о множестве малых издевательств. Другими словами, книга пытается

объяснить, какова была будничная жизнь концлагеря и как она отражалась в

душе обычного заключенного.

Большая часть описанных здесь событий происходила не в больших и

известных лагерях, а в мелких, где и происходило в основном реальное

уничтожение людей. Это повесть не о страданиях и смерти великих героев и

мучеников, не о известных "капо" - тех заключенных, которые стали

доверенными лицами руководства лагеря и имели особые привилегии, и не о

судьбе известных заключенных. Она посвящена мучениям и гибели огромной армии

безвестных и нигде не зарегистрированных жертв. Именно этих безвестных

узников, без всяких отличительных знаков на рукаве, так презирали капо. В то

время как обычные заключенные почти не получали еды, капо никогда не

голодали; многим из капо жилось в лагере даже лучше, чем когда-нибудь в

свободной жизни. Часто они более сурово обращались с заключенными, чем

охрана, и избивали их более жестоко, чем эсэсовцы. Разумеется, в капо

отбирали тех заключенных, которые по характеру больше всего годились для

этой роли. И если они оказывались неподходящими, их немедленно подвергали

разжалованию в рядовые. Капо вскоре становились неотличимы от эсэсовцев и

лагерной охраны, и к ним можно подходить с той же психологической меркой.

Внешний наблюдатель скорее всего составит себе ложное представление о

лагерной жизни, пронизанное сентиментальностью и жалостью. Он мало что знает

о тяжкой борьбе за существование, которая происходила среди заключенных. Это

была жестокая, непрестанная битва за кусок хлеба и за саму жизнь, ради себя

и ради близкого друга.

 

 

Рассмотрим пример транспортировки, которая официально считалась

переводом заключенных в другой лагерь, но с очень большой вероятностью их

посылали в газовую камеру. Партия больных или неработоспособных заключенных

отправлялась в один из больших лагерей, оснащенных газовыми камерами и

крематориями. Процесс отбора - селекция - сопровождался борьбой без правил

между отдельными заключенными, или одной группы против другой. Боролись за

то, чтобы собственное имя или имя близкого друга было вычеркнуто из числа

жертв, хотя каждый знал, что вместо одного спасенного в список внесут другую

жертву.

С каждым транспортом должно было быть отправлено определенное

количество заключенных. Неважно, кто именно - ведь каждый был только

лагерным номером. При поступлении в лагерь (по крайней мере так было в

Освенциме) у человека отнимали все документы и все его имущество. Таким

образом, каждый мог присвоить себе вымышленное имя или профессию; и по

разным причинам многие это делали. Властей интересовал только номер

заключенного. Эти номера обычно были вытатуированы на коже, а также

пришивались на одежду. Любой охранник, который хотел вынести взыскание

заключенному, просто смотрел на его номер (о, как мы боялись этих

взглядов!); он никогда не спрашивал имени.

Вернемся к отправке транспорта. Не было ни времени, ни желания

считаться с моралью или этикой. Каждым человеком управляла единственная

мысль: сохранить свою жизнь для семьи, которая ждет его дома, и спасти своих

друзей. Так что он без всяких колебаний принимал меры, чтобы другой

заключенный, другой "номер" занял его место в транспорте.

Как я уже упоминал, процесс отбора капо шел по "отрицательным"

свойствам: для этой должности выбирали самых жестоких заключенных (хотя

попадались счастливые исключения), Но, кроме этого отбора, который

производили эсэсовцы, был еще один вид самоотбора, который непрерывно

происходил среди заключенных.

Обычно выживали только те заключенные, кто после долгих лет заключения

и перебросок из лагеря в лагерь избавлялся от всех остатков угрызений

совести в своей борьбе за существование; они были готовы воспользоваться

любыми средствами, честными и нечестными, грубой силой, воровством и

предательством друзей, чтобы спасти себя. Мы, уцелевшие с помощью многих

счастливых случайностей, или чудес - можно называть это как угодно - знаем:

лучшие из нас не вернулись.

 

 

Уже написано много отчетов, содержащих факты о концлагерях. Здесь факты

будут приводиться только тогда, когда они являются частью пережитого. Именно

переживания людей будут темой дальнейшего описания. Для тех, кто был в

лагерях, это будет попытка объяснить им их чувства в свете науки

сегодняшнего дня. А для тех, кто никогда не был в лагере, книга поможет

узнать и лучше понять переживания той удручающе малой доли заключенных,

которые выжили, но и на свободе жизнь их очень непроста. (Напоминаю - книга

написана в 1945 г. - Р.М.) Эти бывшие узники часто говорят: "Мы не любим

говорить о наших переживаниях, Тем, кто был в лагерях, не нужны объяснения,

а другие просто не смогут понять ни того, что мы чувствовали тогда, ни того,

что чувствуем сейчас."

Попытка представить эту тему чрезвычайно трудна методически, так как

психология требует определенной научной беспристрастности. Но человек, сам

находящийся в заключении - обладает ли он необходимой беспристрастностью?

Обьективным может быть внешний наблюдатель, но он слишком далек от лагерной

жизни, чтобы утверждать хоть что-нибудь ценное. О лагерной действительности

знает только тот, кто находится внутри. Его суждения могут не быть

объективными; его оценки могут быть несоразмерны. Это неизбежно. Требуется

усилие, чтобы избежать любых личных предубеждений, и это достаточно трудно

при написании книги такого рода. Иногда требуется мужество, чтоб рассказать

об очень личных переживаниях. Я намеревался публиковать эту книгу анонимно,

подписавшись только моим лагерным номером. Но когда рукопись была окончена,

я увидел, что в качестве анонимной публикации книга потеряет половину своей

ценности, и что я должен набраться смелости открыто изложить свои убеждения.

Поэтому я удержался от намерения убрать слишком личные эпизоды, хотя терпеть

не могу эксгибиционизма.

Я предоставляю другим выпарить содержание этой книги до сухой теории.

Это может быть вкладом в психологию тюремной жизни, которая начала

развиваться после Первой мировой войны и познакомила нас с синдромом

"болезни колючей проволоки". Мы обязаны Второй мировой войне обогащением

наших знаний в области "массовой психопатологии"; эта война принесла нам

войну нервов и концлагеря.

Поскольку это рассказ о моих переживаниях как обычного заключенного,

важно упомянуть, и не без гордости, что я не служил в лагере как психиатр

или просто как врач, за исключением последних нескольких недель. Мало кому

из моих коллег повезло попасть на работу в скверно оборудованные пункты

первой помощи, где они накладывали повязки из обрывков бумаги. Я был номером

119,104 и почти все время копал землю или укладывал колею железной дороги.

Однажды мне было велено в одиночку прорыть тоннель под дорогой для прокладки

водопровода. Этот подвиг не остался без награды: как раз перед Рождеством

1944 г. я получил подарок - так называемые "премиальные купоны". Они были

выпущены строительной фирмой, которая практически покупала нас, как рабов;

она платила лагерным властям твердую цену за каждый человеко-день. Купоны

стоили фирме по 50 пфеннигов, и их можно было обменять на шесть сигарет

каждый, часто спустя недели, хотя иногда они становились недействительными.

Я стал гордым обладателем талона, стоящего 12 сигарет. Но что еще важнее,

сигареты можно было обменять на 12 супов, а 12 супов были очень реальной

отсрочкой голодной смерти. Выкурить сигареты на самом деле мог себе

позволить только капо - они имели гарантированную еженедельную порцию

купонов; или заключенный, который работал бригадиром в мастерской и получал

несколько сигарет за выполнение опасной работы. Единственным исключением

среди рядовых были те, кто потерял "волю к жизни" и хотел получить

удовольствие от своих последних дней. Так что когда мы видели, как кто-то

курит свои сигареты, то знали, что он потерял веру в свои силы. А потерянная

однажды, воля к жизни редко возвращалась.

 

 

При изучении огромного количества материала, собранного в итоге

наблюдений над переживаниями многих заключенных, выявляются три фазы

душевной реакции на лагерную жизнь: период, сопровождающий прибытие в

лагерь; период глубокого погружения в лагерную жизнь; и период, следующий за

освобождением.

Симптом, характерный для первой фазы - это шок. При некоторых

обстоятельствах шок может даже предшествовать формальному попаданию в

лагерь. Приведу в качестве примера обстоятельства моего собственного

прибытия.

Полторы тысячи человек ехали в поезде несколько суток; в каждом вагоне

было по 80 человек. Приходилось лежать на своем багаже, на жалких остатках

личного имущества. Вагоны были так набиты, что только сквозь верхние части

окон просачивался серый рассвет. Мы думали, что поезд едет к какому-нибудь

военному заводу, где нас будут используют как рабочую силу. Мы даже не

знали, где находимся - все еще в Силезии или уже в Польше. Паровозный

свисток прозвучал как-то жутко - как сочувственный крик о спасении

несчастного груза, который поезд обречен везти в небытие. Затем поезд

перешел на запасный путь, явно подъезжая к конечной станции. Внезапно у

встревоженных пассажиров вырвался крик: "Смотрите, надпись: Освенцим!" В

этот момент у каждого упало сердце. Освенцим - само это название звучало

жутко: газовые камеры, крематории, массовые убийства. Медленно, почти

нерешительно, поезд подъезжал к платформе, как будто хотел как можно дольше

избавить своих пассажиров от ужасного осознания: Освенцим!

С наступлением рассвета выступили очертания огромного лагеря:

сторожевые вышки; рыскающие лучи прожекторов; далеко протянувшиеся заборы из

колючей проволоки в несколько рядов; и длинные колонны одетых в отрепья

человеческих фигур, серые в сером свете раннего утра, бредущие вперед по

неровным дорогам - куда, мы не знали. Изредка раздавались свистки и крики

команды. Мы не понимали, что они значат. Мое воображение рисовало виселицы с

болтающимися трупами. Я был в ужасе, но это было даже к лучшему, потому что

шаг за шагом нам пришлось привыкать к жестоким и бесконечным ужасам.

Поезд остановились у станции. Первоначальная тишина была прервана

криками команд. С тех пор все время, опять и опять, во всех лагерях нам

предстояло слышать эти грубые, пронзительно резкие интонации. Они звучали

почти так, как звучит последний крик жертвы, но не совсем: в них была

дерущая горло хрипота, как будто голос надорван непрерывным криком человека,

которого убивают снова и снова. Двери вагонов распахнулись, и внутрь вошла

небольшая группа заключенных. Они были в полосатой форме, с обритыми

головами, но выглядели хорошо откормленными. Они говорили на всевозможных

европейских языках и даже шутили, что в тех обстоятельствах звучало дико.

Как утопающий хватается за соломинку, так мой врожденный оптимизм (который

часто руководил моими чувствами даже в самых безнадежных ситуациях) стал

нашептывать мне такую мысль: эти заключенные выглядят очень неплохо, они как

будто в хорошем настроении и даже смеются. Кто знает - может быть, и мне

удастся устроиться так удачно?

В психиатрии известно определенное состояние под названием "иллюзия

отсрочки". Непосредственно перед казнью осужденный впадает в иллюзию, что в

самый последний момент он может быть помилован. Мы тоже ухватились за

обрывки надежды и поверили, что все будет не так уж плохо. Нас ободрял сам

вид красных щек и округлых физиономий. Мы не знали, что эти заключенные

составляют специально отобранную элиту, которая годами была приемной

командой новых транспортов, ежедневно прибывавших на станцию. Они брали на

себя заботу о новоприбывшших и о их багаже, особенно о дефицитных вещах и

драгоценностях. Освенцим был в последние годы войны особым местом в Европе.

Там скопились уникальные сокровища из золота и серебра, платины и

бриллиантов, и не только в огромных складах, но и в руках эсэсовцев.

Полторы тысячи заключенных теснились в пространстве, рассчитанном самое

большее на двести человек. Нам было холодно и голодно, и не было места не то

что прилечь, но даже присесть на корточки. Один кусок хлеба весом в 150 г.

был нашей единственной едой за четыре дня. Однако я слышал, как дежурный

заключенный торговался с одним из членов приемной команды по поводу булавки

для галстука из платины с бриллиантами. Большинство добычи будет вскоре

продано за выпивку - шнапс. Я не могу припомнить, сколько тысяч марок

требовалось для покупки необходимого для вечеринки количества шнапса. Но я

знаю, что эти "старые" заключенные нуждались в спиртном. Кто в тех условиях

мог их упрекнуть за то, что они стремились одурманить себя? Была еще одна

категория заключенных, которая вообще получала выпивку в неограниченном

количестве: это были те, кто обслуживал газовые камеры и крематории, и очень

хорошо знали, что однажды их заменят другими, и из невольных палачей они

превратятся в жертв.

Почти каждый из нашего транспорта питал иллюзию, что его пощадят, что

все будет хорошо. Мы сперва не поняли важности наступившей сцены. Нам

приказали оставить багаж в поезде и выстроиться в два ряда - женщины с одной

стороны, мужчины - с другой, чтобы пройти мимо старшего офицера СС. Как ни

удивительно, у меня хватило храбрости спрятать свой рюкзак под курткой. Моя

шеренга проходила перед офицером, один за другим. Я понимал, как опасно,

если офицер заметит мой мешок. В худшем случае, он собъет меня с ног; я знал

это из предыдущего опыта. Я инстинктивно выпрямился, приближаясь к офицеру,

чтоб он не заметил моего тяжелого груза. И вот я перед ним - лицом к лицу.

Это был высокий человек, стройный и подтянутый в своей безупречно чистой

форме. Какой контраст с нами, грязными и неряшливыми после нашего долгого

путешествия! Он стоял в небрежно-высокомерной позе, поддерживая правый

локоть ладонью левой руки. Правая кисть была поднята, и указательным пальцем

он неторопливо указывал либо направо, либо налево. Никто из нас не имел

представления о зловещем значении этого легкого мановения пальца,

указывающего то направо, то - гораздо чаще - налево.

Наступила моя очередь. Кто-то шепнул мне, что посланые направо будут

отправлены на работу; налево - больные и слабые - будут отправлены в особый

лагерь. Я просто ждал - будь что будет; в первый раз из многих последующих

случаев. Тяжесть рюкзака оттягивала меня влево, но я старался идти

выпрямившись. Эсэсовец оглядел меня, как будто в сомнении, затем положил

руки мне на плечи. Я изо всех сил старался казаться молодцом, он очень

медленно повернул меня направо - и я двинулся в ту сторону.

Значение поворота пальца нам объяснили вечером. Это была первая

селекция, первый приговор - быть или не быть. Для подавляющего большинства