Глава 10. Фельдфебель Пфайффер

 

 

Декабрь 1941 года

 

Декабря немцы встали на рубеже: Иванищи, Александрово, совхоз Красноармеец, Леушкино, Гостенево, Чухино, Климово, Никольское, Сидорово. В боях у деревни Чухино дивизия понесла большие потери. 30-го декабря 1941 года дивизия находилась в составе 31 армии. 250-я сд??? прорвала фронт на участке Гостенево-Чухино, а 1-го января 1942 года[121], повернув на Ржев, дивизия была передана в 39 армию.

Тверь — Старица.

 

 

Положение 119 сд на 7 январь 1942 года, Волыново.

 

Из показаний пленного солдата саперного батальона пех. див. Руди Наделя. [122]

В избе на широкой лавке у замёрзшего окна сидел обросший и замотанный тряпьём пленный немец. Сложив руки и опустив их смиренно на колени, он сказал нерешительно:

— Если позволите… Я расскажу вам всё по порядку.

— Хорошо! — согласился я, — Только, говорите медленно! Чтобы слова и фразы я слышал раздельно.

Пленный понял, покачал головой и о чём-то задумался. Солдаты умолкли. В избе наступила тишина. Прошла минута. Немец, как бы очнулся, обвёл нас сидящих грустными глазами и стал рассказывать свою, как он выразился, печальную историю.

Во время рассказа я останавливал его, задавал ему вопросы, уточнял значение отдельных и непонятных мне слов и делал короткие записи на листках бумаги.

Рассказ о немецком обозе имел два источника. Один, — это то, что рассказал нам немец, а другой, это то, что мы видели сами в пути. Дело в том, что по дороге из Чухино на Климово и Никольское перед нами двигался немецкий обоз.

Для того, чтобы в рассказе было всё ясно и встало на свои места, мы должны вернуться по времени несколько назад.

На передовую никто ходить не хотел. Даже в тех случаях, когда нужно было мне что-то разъяснить и передать, меня вызывали в батальон или в штаб полка.

Однажды меня вызвали в батальон и сказали, — В полку не хватает ротных офицеров, а вы на тридцать штыков там торчите вдвоём. Тебе нужно пойти в штаб полка и принять новую роту. А младший лейтенант останется здесь. Он к людям привык, а тебе нетрудно будет принять роту из новеньких.

Роту, так роту! — подумал я и отправился в штаб полка.

— Ну что явился? — спросил меня сидевший в избе штабник.

Как[ая] фамилия [была у] этого штабника я точно не помню. Но по-моему это был Максимов. Теперь ведь, это не важно, кто именно, это был.

В то время я не вылезал с передовой, редко бывал в тылах и штабе, не всех штабных и тыловых знал в лицо и по фамилии. Я хорошо различал их голоса по телефону. Уж очень далеко от передовой сидели они тогда, в сорок первом. Так было заведено, что штаб и полковые тылы вставали от передовой подальше, чтобы до них не долетали снаряды.

Так вот, после фразы, — "Ну что явился!", Максимов добавил:

— Во второй батальон уже звонили! Солдат тебе выслали! Иди погуляй! Выйди на улицу, там их и обожди.

Я вышел из избы на волю, посмотрел на толстые бревна, валявшиеся за углом, огляделся кругом, подошёл к поваленному дереву около забора, стряхнул варежкой лежавший по верху снег, достал кисет, сел и закурил. Я сидел у дороги, по которой вот-вот должны были подойти солдаты моей новой роты. Часа через два на дороге появились четверо, а потом ещё двое.

Я посмотрел на них. Солдаты бывалые. Но их всего шесть. Но это не рота. По внешнему виду солдаты пришли с передка. Полкового обозника, его сразу видать с расстояния. Его по спине, по бокам и животу отличишь, по поясному ремню, по прохиндейской роже, по вороватому острому взгляду. А эти шестеро были простыми солдатами. У них на лице, как на лике святой иконы, смирение и мудрость войны.

Я сидел на стволе поваленного дерева, смотрел на дорогу и курил. Один солдат из шести, по-видимому старший, подошёл к часовому и спросил:

— Здесь, чтоль штаб полка?

— Ну, а тебе пошто его надо?

— Давай доложи! Шесть человек из второго батальона по приказу штаба явились! Вот передай! — и солдат подал часовому сложенную пополам записку.

— Садись возле забора, братва. Можно курить! — объявил он, стоявшим на дороге солдатам.

Те сошли с дороги, расселись в снегу возле изгороди, размотали свои кисеты и начали крутить |махорку в газетных обрывках|.

Я смотрел на солдат и на часового, который вышел из избы и остался стоять на крыльце, на уходящую в заснеженный лес дорогу по которой должна была подойти моя стрелковая рота.

Солдат было всего шесть. По военному времени, куда не крути, а человек тридцать солдат я должен иметь в новой роте. Я никак не предполагал, что эти шесть и есть моя новая рота. Солдаты рядом сидят на дороге и пускают дымки. Я тоже покуриваю и посматриваю на них, не подозревая, что это с ними мне нужно будет куда-то идти.

Но вот на крыльце показался тот самый штабной, к которому я прибыл по вызову. На нем был новый полушубок и валенки, загнутые под коленками на выворот. Увидев меня, он спросил, — Ты чего сидишь лейтенант?

— Видишь сам! Сижу, курю и жду роту!

— Ты, когда разговариваешь со старшими, должен встать!

— Встать, значит встать, — отвечаю я.

— Я тебя вызывал?

— Вызывал!

— Ты ждёшь солдат из батальона?

— Жду!

— А эти откуда пришли?

— Не знаю!

— А ты не можешь спросить?

— Мне ни к чему.

— Вы откуда прибыли? — спросил он солдат.

— Из второго батальона, по вашему вызову!

— Вот лейтенант! Это твои солдаты!

Я обернулся и посмотрел. Теперь я их рассматривал совсем с других позиций.

— Это твои люди. Считай, что это твоя рота в полном составе!

— Да?

— Да, да! — сказал Максимов и посмотрел на меня, — В чём, мол, есть ещё сомнения?

— Придёт пополнение, получишь ещё полсотни. А пока с полкового склада получишь патроны, гранаты и хлеб на этих солдат. Я позвоню, чтобы тебе сегодня всё выдали. Ручных пулемётов в полку нет. Рассчитывай на винтовки и гранаты.

Максимов поколотил ногу об ногу, стряхнул с валенок налипший снег и удалился в избу.

Хлеб и патроны мы получили без всякой задержки. Максимов показал мне по карте маршрут движения и поставил задачу на разведку дороги и лежащей за лесом деревни. Пока я не получил пополнения, он решил меня использовать, как разведку и сунуть вперёд.

До самой ночи мы пробирались через заносы и сугробы по заброшенной лесной дороге. Время и расстояние, пройденное нами, мы определяли на глазок. Часов у нас не было [по тем временам,] |тогда из нас никто [ручных часов] не имел|. По моим расчётам мы должны были пройти половину пути. Я решил дать солдатам короткий отдых и объявил привал. Лесная глухая дорога должна была скоро кончиться, и мы должны были выйти на очищенную проезжую дорогу, по которой ездили немцы.

Погода нам благоприятствовала. На полянах и открытых местах шуршала пурга. Порывы ветра хлестали в лицо, когда мы из густого ельника вдруг выходили на открытое место. Верхушки высоких елей метались над лесом.

Солдаты мои не молодые, почти все в годах, идут не торопливо, через каждую сотню шагов останавливаются. Объявляю привал. Все ложатся в снег. Я мгновенно засыпаю. Лежим вроде не долго. Мороз и озноб хватают за локти, колени и спину. Открываю глаза и ловлю себя на мысли, — только что лёг и сразу уснул.

Сколько времени я проспал? Сказать не могу. Солдаты лежат в снегу с закрытыми глазами. Поднимаюсь на ноги, махаю руками, ударяю себя по замерзшим бокам. Расправляю плечи, разгибаю спину.

Подаю солдатам команду "Подъём!". Переступаю через сугроб и выхожу на лесную дорогу. Впереди идут два солдата, я с остальными следую сзади. Так проходит ещё некоторое время. Но вот двое солдат попятились назад и залегли в рыхлый снег. Я подаю знак рукой, идущим сзади остановиться и пригнувшись выхожу вперёд. Подхожу к двум солдатам, они мне показывают рукой на проезжую дорогу.

|Мы могли обойти лес по другой проезжей дороге. Но мы прошли напрямик по лесной дороге сократили свой путь напрямик. Чтобы не сделать крюк вокруг леса и выиграть время. Меня с солдатами пустили вперёд по лесной заброшенной дороге. По окольной наезженной дороге, вокруг леса, пойдёт батальон и часть полкового обоза. Нам нужно было выйти вперёд, и опередив по времени их, разведать деревню. Мы так сказать должны были разведать дорогу и подступы к деревне. До деревни (Никольское? / Климово?) оставалось хода часа два, километров шесть.|

Мы могли обойти лес по другой окольной дороге. Но мы сократили свой путь через лес напрямик. Меня с солдатами пустили вперёд, а батальон и часть полкового обоза пойдёт по наезженной дороге, вокруг леса.

Мы должны выйти вперёд, опередить по времени их, разведать последний участок леса, подступы к деревне и попытаться без выстрела зайти в неё. До деревни Климово оставалось хода километров шесть, не больше.

Я вышел на дорогу, посмотрел влево и вправо, обратил внимание на свежие следы. Глубокие борозды от саней, конский помёт, следы солдатских ног были припорошенные снегом. Мне почему-то в голову пришло, что нас обогнал батальон и часть обоза.

Я сделал привал, и мы проспали много времени в лесу! — подумал я. Батальон и обоз обошли меня на дороге. Теперь будет скандал! Штабные меня загрызут!

Я вернулся к своим солдатам и сказал им:

— Вот что братцы! Проспали мы на привале! Теперь нужно прибавить шагу и догонять своих. Они обошли нас на дороге.

Осмотрев ещё раз дорогу, по которой прошли люди и лошади, я повернул налево и поспешил в деревню. |Я хотел наверстать потерянное время.|

Лес кончился. Дорога пошла по открытому полю. Ветер и снег здесь хлестали остервенело. Мы несколько раз останавливались, летучий снег до боли резал лицо. Я смотрел вперёд, искал глазами темные подвижные точки на белом фоне. Может где ветром выхватит из снежной пороши людей, лошадей и повозки. Но снег налетал с новой силой, хлестал по глазам и застилал всё кругом. Несмотря на метель мы видели местами на дороге почти свежие следы, которые оставил обоз. Мы шли по следам. |Мы шли за обозом по пятам. Так мне казалось по крайней мере.| Но из-за летящего снега впереди ничего нельзя было рассмотреть.

Получив задание от Максимова, я по его карте внимательно рассмотрел и запомнил схему маршрута. Я видел тогда, что при подходе к деревне на карте был обозначен овраг. Вот именно здесь я и рассчитывал обогнать своих обозников. Пока лошади с гружёными санями обогнут овраг и переберутся через заносы, мы обойдём их и возможно первыми успеем войти в деревню.

Чем ближе к оврагу, тем сильнее и неистовей ветер, тем стремительней несётся снежная пыль. Мне было и холодно и жарко. Холодно от ветра и от летящего снега, а жарко от быстрой ходьбы и от мысли, что мы опоздаем, что мы не догоним обоз. Я смотрю на своих солдат. Они идут, пошатываясь. Часа два, мы буквально, продираемся сквозь пургу и сугробы. Под ногами дорога, я всё время её чувствую. Хотелось бы идти побыстрей. Но глубокий снег не позволяет делать широкий и размашистый шаг. Валенки не гнутся.

Солдаты на войне всегда берегут свои силы. Кто знает, что может быть впереди. Может потом из последних сил придётся бежать? Всё нужно делать из расчёта на потом. Может потом придётся долго ползти по глубокому снегу? Опытный солдат не станет наперёд торопиться. Он лучше сначала переждёт, потянет время, побережёт свои силы. |Он прежде оглядится кругом, прикинет, поразмыслит своим умишком.|

Я точно не знал на каком километре от деревни мы в данный момент идём. Кроме компаса на руке и схемы маршрута в голове у меня ничего не было. Я шёл по памяти, оглядываясь по сторонам. Видимость на дороге была не более двадцати метров. Будь у меня с собою карта, она тоже ничего не дала.

Но вот впереди на дороге мы увидели тёмный предмет. Он был неподвижен и едва различим. И всё же мы выхватили его глазами из общего снежного фона. Мы подошли ближе, и каково же было наше удивление, в сугробе, пристроившись у дороги, сидел занесённый снегом немец. Сначала мы подумали, что он замерз или убит.

Пожилой солдат, который был за старшего и стал моим помощником. Он подошёл к сидевшему в сугробе немцу и толкнул его слегка ногой. Немец шевельнулся, кивнул головой и снова застыл. У него из-под носа белой дымкой срывалось ровное дыхание. Немец был не только жив, он сидел удобно в снегу и крепко спал. Сидел он скорчившись, поджав под себя ноги и привалившись спиной к сугробу. Колени у него были поджаты к груди, голову он опустил на них. Винтовка лежала на согнутой руке.

Мы наткнулись на него неожиданно и не знали, что собственно с ним делать. Конвоировать его в тыл? Или поднять, поставить на ноги и вести с собой? В том и другом случае к нему нужно было приставить охрану не менее одного солдата.

Я посмотрел вперёд, слабая бороздка саней уходила дальше по дороге в направлении деревни. Я взглянул на немца, прикидывая в уме. Нашего обоза впереди по-видимому не было. Немца заметал снег. Но складки одежды были четко видны |на фоне снежного сугроба. Они были тоже припорошены снегом.|. По складкам одежды и потому, как его занесло, я сделал вывод, что он уселся в снег не более часа назад. Наших впереди не было. Если бы они здесь прошли, они наткнулись бы на спящего немца.

Мы стояли полукругом и смотрели на спящего немца. Теперь мне стало ясно, что мы бежали по дороге не за своим, а за немецким обозом. Этот немец шёл видимо последним присел в сугроб и моментально заснул. По моим расчётам немецкий обоз сейчас находился в деревне Климово.

Я представил себе ситуацию. Мы догоняем повозки, считая их нашими, а на них сидят спокойненько немцы. Что могло произойти?

Солдаты сняли с руки немца ружейный ремень, легонько вынули из-под согнутого локтя его винтовку, немец не шевельнулся. Он удобно сидел в мягком сугробе, ровно дышал и пускал пузыри.

Солдат Елизаров, так звали моего помощника, подошёл к немцу и стал его трясти за плечо. Немец недовольно поёжился от проникшего за воротник снега и холода. В снегу ему было тепло и спокойно.

Елизаров не стал звать себе на помощь солдат. Он был дюжим и жилистым мужиком. Он схватил немца одной рукой за плечо, а другую руку подсунул немцу под поясной ремень, приподнял его над землёй и поставил на ноги.

Все думали, что немец останется стоять на ногах, а он подогнул ноги под себя, и не подавая голоса, и не открывая глаз, опустился снова на дорогу. Уж очень не хотелось ему открывать глаза.

Елизаров чертыхнулся, приподнял немца ещё раз и прикладом винтовки ударил немца слегка по железной каске. Удар получился резкий и звонкий. Но немец и на этот раз не проснулся.

— Ну и немец! — сказал кто-то из солдат.

— Ты поосторожней с ним, не переломай ему кости! У тебя лапа и шея, как у быка! Изуродуешь человека. Потом придётся нам его тащить на себе.

Елизаров поднял немца двумя руками с земли, как маленького ребенка и встряхнул его, держа на весу. Все думали, что вот теперь немец обязательно проснётся.

Я подумал, вот он сейчас качнёт немца и бросит обратно в сугроб. И действительно Елизаров приподнял его ещё раз над землёй и потряс им в воздухе, как заплечным мешком. Сказав при этом:

— Не будем же мы стоять перед ним и ждать пока он выспится!

Елизаров бросил его обратно в сугроб. Это, как в анекдоте! Немец ткнулся боком в мягкий сугроб. Удар пришёлся ему в самый раз, чтобы проснуться. Он залепетал что-то быстро по-немецки, открыл глаза и уставился на нас. Сначала он рассматривал наши белые маскхалаты, потом небритую рожу Елизарова. И когда тот дыхнул ему в лицо перегаром махорки, немец поперхнулся, закашлял и заморгал. Он смотрел на нас, как на пришельцев с того света.

Вот он помотал головой, протёр кулаками глаза, и произнес хриплым голосом, как это делают люди не верящие видению:

— Нейн, нейн! Дас ист ун мёглих![123]

Он вероятно подумал, что всё это [происходит] во сне. Он не хотел верить реальности. Он думал, что это наваждение.

— Яа, Яа![124]— подтвердил я ему.

Немец посмотрел на меня и сразу всё понял.

— Хенде хох?[125]— спросил он меня.

— Натюрлих![126]— подтвердил я.

И немец, посмотрев ещё раз по сторонам поднял руки вверх, как положено.

— Елизар! Обыщи его, для порядка! Документы мне! Трофеи разделишь на братию.

Солдату мой приказ пришёлся по душе. Документы и всякие бумажки солдату не нужны. Немец пришёл в себя окончательно, когда Елизар прошёлся у него пальцами по бокам и карманам.

— Ну вот теперь "гут"! — сказал я и сделал немцу знак рукой, чтобы он опустил свои руки.

Перед нами стоял немец лет тридцати. Я спросил его насчёт обоза, почему он отстал, сколько солдат и повозок в обозе, куда они следуют?

Отправить немца в тыл под конвоем я просто не мог. У меня шесть солдат и каждый из них на счету. Не было никакого смысла распылять своё войско на части. Если бы не ветер и не холод, я остался бы с немцем на месте и стал поджидать на дороге свой батальон. Но ветер, летучий снег и лютый мороз погнал нас вперёд на деревню. Я надеялся, что обоз уже ушёл из деревни. Оглядываясь по сторонам, мы двинулись по дороге. При подходе к деревне мы свернули в овраг. Немец шёл под охраной солдата. Чтобы фриц не сбежал, он привязал его за ногу верёвкой. А другой конец держал в руках, намотав его себе на ладонь.

Я посмотрел на эту пару связанную одной верёвочкой, рассмеялся и сказал:

— От тебя он и так не сбежит. |Батальонное начальство увидит, будет повод прицепиться.| И зачем тебе поводок, когда у тебя есть винтовка.

Троих солдат и немца я оставил на дне оврага, а с тремя другими полез по склону. Мы выползли на бугор поросший мелким кустарником, отсюда была хорошо видна утопшая в снегу деревня.

Мы долго смотрели вдоль улицы и не заметили никакого движения. Вопрос стоял так: или немецкий обоз, не останавливаясь, прошёл мимо деревни, либо немцы с мороза сразу разбежались по домам. Я смотрел вдоль улицы и думал:

— Может немцы затаились? Ждут пока мы войдём в деревню. Что делать? Ждать до ночи? Или сейчас идти? Что лучше? Рисковать солдатской жизнью ради того, чтобы забраться сразу в избу? А для чего это нужно? Время покажет своё! |Встать и пойти? Или не ходить? Смерть поджидает нас на каждом шагу!| Каждый неверный шаг будет стоить нам жизни!

Я сидел за кустом, смотрел вдоль деревни, перебирал в памяти подходящие моменты, думал и прикидывал. Но мои догадки были одна хуже другой. Когда убивает! Убивает не подряд, не каждую минуту. Наступает какой-то момент, ты делаешь необдуманный шаг и получаешь пулю. Раз часовых около домов нет, какие могут быть сомнения?

— Ну что, Елизар, пойдём в деревню или будем здесь, в снегу сидеть?

— Надо идти! На ветру все замёрзнем! — сказал он и утвердительно покачал головой.

— В случае обстрела быстро отползём назад! В такую пургу точно на мушку не возьмёшь! Да и не знают они сколько нас здесь в овраге.

— Всё это верно! — сказал я.

Сказать-то сказал, а сам смотрел на деревню и не двигался. Елизаров молчал.

— Может в последний момент мелькнёт, где фигура немца? — подумал я.

Подумал и сам себе ответил, — В такой мороз они бы давно показались между домами.

Умирать легко. Когда ты смерть не ждёшь, и она хватает тебя за горло сразу. А когда ты её ждёшь, когда тебе самому нужно идти на встречу ей, смерть кажется мучительной и невыносимой. |Человек уже не живёт, если видит, что она неотвратима.|

Боевое задание Максимова на разведку дороги я выполнил. А вообще разведку в глубине расположения противника в отрыве от своих войск должна была вести полковая разведка. В данном случае меня Максимов заставил выполнить несвойственную нам функцию. Сидя в снегу за кустом, я перебирал в памяти разговор с Максимовым.

— "Пойдёшь в разведку, войдёшь в деревню и займёшь оборону!" — сказал он мне, — "О выполнении приказа лично мне доложишь".

— "Каким образом?" — спросил я.

— "Пошлёшь посыльного ко мне, а с остальными займёшь оборону".

Я улыбнулся и посмотрел на него.

— Неужель вы сами не видите, что у меня не рота, а всего шесть солдат. Разведку дороги я проведу. В деревню войду, если она не занята немцами. А держать оборону не буду.

— Ладно! — сказал Максимов, — Разведаешь дорогу, войдёшь в деревню и действуй по обстановке!

На войне жизнь пехотинца мало что стоит. Боеспособность полка определялась количеством штыков в стрелковых ротах. Какая тут тактика и стратегия, когда в сорок первом воевали с винтовками наперевес. Боевые приказы отдавать легко и просто.

— Видишь деревню?

— Какую?

— Вон ту!

— Вижу!

— Вот пойдёшь и возьмёшь её!

— А как её брать?

— Ты что, первый день на фронте? Теперь тебе ясно? Это приказ дивизии!

— Чиво? Чиво? Патронов нет? Мы сами знаем, что патронов мало!

— Что мы делаем? Наверху знают, чем мы занимаемся. За тебя отвечаем!

Жизнь командира роты не стоила ничего. Противогаз с гофрированной трубкой стоил дороже. Химик полка имел строгий приказ собирать противогазы после боя. А раненых солдат и лейтенантов некому было подбирать. Они сами ползли, истекая кровью в санроты. Убитых в снегу вообще не считали. Против их фамилии в списке ставили крестики.

Спросите в полку наших штабистов, где похоронены солдаты и лейтенанты? В похоронках указаны названия деревень и населенных пунктов были, а где на самом деле остался лежать убитый солдат, этого никто не знал.

— За этими ротными только смотри! |приходится подгонять. Что за народ? За ними только смотри. Так и хотят от дела отлынить,| — вспомнил я крик и ругань комбата.

— Что ты сказал? — кричит он в трубку.

— Взять деревню не можешь?

— Хватит лежать! Ты все бока пролежал! Роту подымай! Лежит под деревней и не чешется!

— Что-что? Ты мой голос по телефону не узнал?

— Кузькину мать знаешь? Ага, теперь и голос признал!

Я этого и сейчас ожидал. Подойдёт батальон и начнётся внушение.

Мы вошли в деревню, когда на небе стало смеркаться, деревня оказалась пустой. Наших на подходе не было видно.

Деревня, как деревня. Что о ней говорить. Она и сейчас стоит у меня перед глазами. Главное тут другое. Как с шестью солдатами держать оборону в ней? Как расставить часовых на посты? С двух сторон к деревне подходит наезженная дорога. Немцы могут появиться с любой стороны.

— Елизаров — позвал я своего зама.

— Раз ты мой заместитель, пройди по деревне, наметь посты и поставь часовых! Посмотри в домах, не висят ли где ходики. Смену часовых по часам будем производить.

Ветер и снег теперь гудел и метался в печной трубе. В такую ночь немцы на дорогу не сунуться. В темень и метель с дороги легко сбиться. По одному часовому на концах деревни вполне, будет достаточно.

Пока Елизаров ходил по деревне, искал ходики и намечал посты, я расчертил лист бумаги и составил график дежурства. В каждой графе указал фамилию и время смены. Пусть меняются по часам. В расписании постов указано, кто, где стоит и когда кто кого меняет. Раньше я не составлял такие списки. В роте на передовой обычно идёт всё само собой. На этот раз, при нехватке людей, список будет действовать на солдата, как разводящий начальник караула.

Елизаров принёс и повесил ходики. Каждый перед сменой подходил к столу, водил пальцем по бумаге, ногтем упирался в строку со своей фамилией, смотрел на часы и отправлялся на пост.

— Ну вот и порядок Елизаров! — сказал я, — Теперь можно и нам с тобой отдохнуть.

Немца положим на лавку. А мы с тобой завалимся спать на деревянную кровать.

Один солдат остался сидеть у стола, при горящей коптилке и двое легли на полу у печи. Ночь прошла без происшествий.

Утром Елизаров затопил печь. В избе стало тепло и сыро. Харчей у нас с собой не было. Три, четыре сухаря на брата и горсть махорки на всех. Солдаты нагребли из-под пола картошки. Принесли колодезной воды. И через некоторое время все сели за стол. Горячая картошка, чай без заварки и по одному сухарю, для приправы — разве это не царская еда, для голодного солдата. Немца посадили за стол и накормили по общей норме.

Картошку он ел неумело. Обжигал пальцы. Дул на них и болтал ими в воздухе, морщась от боли.

— Опосля еды и чаю, закурить надо! — сказал кто-то.

Я понял, что солдаты наелись.

Днём охранная служба пошла веселей. Двое патрульных на концах деревни. Остальные в избе у печки.

Я позвал Елизарова. Мы обошли всю деревню, осмотрели огороды и вернулись в избу. Я решил допросить пленного немца подробно. Беседа наша продолжилась целых два дня, потому что в деревню наш батальон и обоз не явились. Вот что рассказал нам пленный.

В ночь на 26 декабря по дороге на Климово и Никольское вышел немецкий обоз. В обозе были три упряжки и шестнадцать солдат охраны. Многие из солдат раньше не воевали. В охрану обоза они попали, когда прибыли с пополнением из тыла. До назначения в охранный взвод солдаты служили в разных тыловых частях под Ржевом и Смоленском. В Смоленске стоял штаб группы армий и находились основные склады. 10 декабря по приказу армейской группы в тыловых частях, расположенных западнее Ржева, провели отбор солдат, для пополнения передовых частей. К 20-му декабря на фронт отправили всех, кто не имел военной специальности, кто стоял на ногах и мог держать в руках винтовку. Основная часть солдат попала в пехотные роты, а им повезло, их шестнадцать оставили в тылу для охраны обоза.

В обозе двое тяжёлых саней и одна колёсная фура. В каждой упряжке по паре лошадей. Короткохвостые "Першероны". Они медлительны на ходу, неповоротливы на русских проселочных дорогах. Это лошади "тяжеловесы". По дорогам с твёрдым покрытием они могут везти многотонные грузы. А здесь на полевых, ухабистых дорогах они быстро устают.

Здесь наши низкорослые, подумал я, на брюхе через сугроб переползут. А немецкие породистые, для наших дорог не годятся. Дороги у нас в России узкие, ухабистые и кривые, без мостов и обочин, проложены прямо по земле. В пути, что ни шаг, то бугор, то канава. А зимой на первый взгляд всё кажется ровным и твёрдым, а ткни ногой где-нибудь, из-под снега сочится вода.

Для породистых тяжеловесов мосты в три гнилых бревна не годятся. На них они, как правило, ломают ноги. Квадратной брусчаткой у нас дороги не принято было мостить. Вот собственно почему немецкие обозы продвигались медленно и часто застревали.

В лесах край дороги угадывается по стволам растущих деревьев. А в полях она растворялась и исчезала под снегом. Через каждый десяток метров снежные бугры и сугробы. Топаешь, ищешь дорогу ногами, а кругом хлещет летучий снег. Куда не посмотри, кругом дымят бугры и сугробы. Ни деревьев тебе вдоль дорог, ни ограждений. Кругом снежное поле. В воздухе летит белая пыль, под ногами сползает поземка. Вот дорога нырнула под снег и пошла куда-то в сторону. Передние лошади продолжают идти в прежнем направлении. Через несколько шагов они останавливаются, погружаются в рыхлый сугроб, словно в трясину. Впереди смотрящий форейтор начинает махать руками и кричать. Он остервенело хлещет кнутом дёргает за вожжи, а лошади продолжают сползать под откос, они утопают в снегу по самое брюхо. Первая пара лошадей пытается встать на дыбы, храпит, рвётся, бросается в стороны, бьёт по снежному месиву ногами, ветер срывает с удил белую пену.

 

— Обозом командует фельдфебель Пфайффер.

Видя такую картину, он теряет терпение, выбегает вперёд, подает команду:

— Стоять на месте!

Он надрывно кричит, но из-за летящего ветра и снега его властный голос не слышно. Фельдфебель жестом посылает вперёд группу солдат. Они начинают топтать и искать ногами дорогу.

Передние лошади стоят по брюхо в снегу. Они выбились из сил, дрожат всем телом, дико вращают глазами, фыркают и тяжело дышат.

Но вот наконец дорога найдена. Передняя пара лошадей трогается с места. После нескольких отчаянных рывков лошади выбираются на дорогу. Сбруя из толстой кожи на морозе трещит. Звенят стальные цепи упряжек. За первыми санями, повизгивая, выезжают вторые, трогается с места тяжелая колёсная фура. За упряжками, высоко вскидывая ноги, шагает фельдфебель, а за ним согнувшись от встречного ветра, плетутся солдаты.

Колёса у повозки, повизгивают [и] поют на разные голоса. Лошади, раскачивая боками, трясут лохматыми гривами. Они, как собаки с обрубленными хвостами виляют ими часто. Из ноздрей у них вырываются клубы белого пара. По снежной дороге летит пелена. Дорога едва различима. Жерди с пучками соломы, когда-то расставленные вдоль дороги, вырваны ветром и разбросаны в поле.

На передке колёсной фуры растопырив ноги, сидит ездовой. Шея у него замотана тряпкой, на спине под шинель подоткнут лоскут овчины. Ездовой клониться вперёд от встречного ветра. В одной руке у него связка вожжей, а в другой длинный хлыст.

Фельдфебель Пфайффер шеф и главный ляйтер обоза. Солдатам охраны он начальник и бог. Ни один из них не может возразить ему. Шагая сзади, они смотрят в его плечистую спину. Вот один солдат, падая, замахал руками, потерял равновесие, но успел вовремя присесть. А второй не удержался и упал на дорогу. Но он быстро вскакивает и бежит, чтобы занять своё место. Мелкий колючий снег летит вдоль дороги. Порывы ветра настолько сильны, что перехватывает дух. Лица у солдат сине-зелёные, губы распухли, на бровях налипшие шарики льда. Обуты немцы в короткие кожаные сапоги. Проходя по глубоким сугробам, они черпают снег голенищами. Ветер вырывает у них из-под ног комки снега, подхватывает их, бросает куда-то в сторону и превращает снежную пыль.

У немцев на ногах кованые сапоги с широкими голенищами. За голенищу можно засунуть гранату с длинной деревянной ручкой или лопату. Вообще-то странно, почему фюрер обул своих солдат в короткие сапоги. По русской зиме такие сапоги не годятся. Они как черпаки для снега. Сшиты они на совесть из толстой яловой кожи. Подошвы сапог оббиты стальными пластинами с шипами. На каблуках Золингеновские подковы. Но у добротных немецких сапог огромные недостатки.

Фюрер вероятно считал, что такой пары сапог солдату хватит, чтобы пройти по всей Европе. Но что было плохо. Головки имели очень малый подъём. Сапог обтягивал ногу. Немцы носили сапоги на тонкий носок. На ноге сапоги не болтались. По европейской брусчатке ходить в них было удобно. А для русской хляби и лютой зимы, они совсем не годились. Из-за этой мелочи солдаты фюрера обмораживали себе ноги.

Русский народ по морозцу и в лютую стужу надевал валенки или подвязывал веревочкой лапти и онучи. Не улыбайтесь. Лапти зимой — первейшая обувка! Я сам ходил однажды во время войны зимой в лаптях. И должен вам сказать, что в них удобнее и теплей чем в валенках. Важно портянки и онучи правильно намотать. |Онучи и лапти подвязанные по правилам веревочкой легкие на ногах.| В лаптях не идёшь, а плывёшь по зимней дороге. Под ногами не чувствуешь земли, ни где тебе не жмёт и веса никакого, легки как перышко гусиное. Советую попробовать, особенно зимой!

На Руси тогда бетонные дороги не строили. У нас, во многих небольших городах, досчатые тротуары были в ходу. Лужи и канавы стояли поперек улиц. Через них перебирались по брёвнышкам и дощечкам, брошенным в непролазную грязь. Россия, — это огромная земля, бескрайние просторы, дремучие леса и болота. Неприветливо и сурово встретила она пришельцев с Запада. Сгорбилось, согнулось, съёжилось от холода доблестное войско Фюрера, обмоталось грязным тряпьём с ног до головы.

Холод не щадил никого. Мы тоже жались и коченели. Только у немцев самый последний вшивый солдат всю зиму жил в натопленной избе, а мы лежали на ветру, на снегу и на лютом холоде. Сила духа была сильней у кого?

Наши победы давались нам невероятной ценой усилий. Немцам до зимы сорок первого года всё давалось легко. Война для них была приятным занятием. Немцев "жареный петух" в задницу клюнул зимой. У кого дух сильней, тот и выдержал!

Вслед за подводой шагает фельдфебель, сзади него, выбиваясь из сил, плетутся солдаты. За спиной у фельдфебеля ни один солдат не смеет пикнуть, что у него нет больше сил, что он окоченел на ветру и не может идти. Для них примером служит сам фельдфебель. Он не сидит в повозке, укрывшись брезентом от ветра и снега. Он идёт по дороге твёрдым шагом у всех на виду. В присутствии фельдфебеля ни один солдат не посмеет пожаловаться на свою судьбу. Они боятся роптать и быть недовольными. Кто не здоров или ослаб — такому место в пехоте. Повадки фельдфебеля солдаты усвоили.

У господина фельдфебеля отвратительная манера. Услышав гнусный ропот и невнятное бормотание, |, если он в хорошем настроении, спишет тебя на передовую. А если он не в духе| он ни о чём не спрашивает, двумя пальцами молча отстёгивает крышку кобуры, волосатой лапой достаёт пистолет и, презрительно сплюнув, не целясь стреляет в живот. Пусть часа два похрипит, пока испустит последний дух. Смерть от пули в живот самая тяжелая и мучительная.

Говорят, что на счёт недовольных и неустойчивых элементов, потенциальных дезертиров, есть особый секретный приказ ставки Гитлера.

Снежная пыль летит по дороге. Лица солдат осунулись и побелели. Дорога под ногами, как живая. Белые полосы снега шуршат и дышат, и летучей дымкой куда-то уходят из-под ног. Резкий колючий ветер хлещет в лицо. Нестерпимой болью ноют колени. Поперек дороги дымят высокие сугробы. Ноги приходиться вскидывать коленями к груди. Снежная пыль застилает глаза. Впереди ничего не видно. Ветер налетает с такой силой, что трудно дышать. Очередной порыв ветра налетает сзади, закидывает на спину полы шинелей. Солдаты давно выбились из сил, а пройдено всего ничего, они не прошли половины. Ноздри забиты снегом. Из носа всё время сырость течёт. Рот открыть нельзя. Слова нельзя сказать. Дыхнёшь через рот, не успеешь дух перевести, а напор холодного воздуха уже достаёт до желудка. Да и какой смысл на таком ветру говорить о чём-то вслух. Зачем знать рядом идущему твои мысли и помыслы. Снег забирается в рукава, проникает вовнутрь, хватает за рёбра. Лютая стужа не щадит никого.

Не только короткими сапогами наградил своих солдат бесноватый Фюрер, солдатская шинелишка из зелёной "хольцволе"[127]продувается насквозь. Ветер, снег и мороз слились в одно ревущее чудо. Неудержимая дрожь пробегает по телу.

Прошло то время, когда в начале зимы многие сотни и тысячи, получив обморожение, отправлялись в Германию. Теперь это считалось, как членовредительство.

Господин фельдфебель идёт и совершенно не горбится. Он идёт за повозкой, месит ногами снег под собой. Посмотреть на него со спины, это плотная и сильная фигура. У него непреклонная воля. Он не может спокойно смотреть, когда перед ним появляются слюнтяи и нытики.

Майор Зайдель приказал ему утром быть в деревне Никольское и он не имеет права опоздать туда хотя бы на час. Он имеет приказ забрать в деревне скот, пополниться фуражом и не останавливаясь следовать с обозом и скотом на Старицу.

Солдаты устали, выбились из сил, растянулись по дороге. Фельдфебель резко останавливается, делает поворот головы, смотрит назад, солдаты мгновенно улавливают его недовольство. Он сверлит их взглядом, стиснув зубы. Солдаты, не дожидаясь его окрика, срываются с места и бегут, догоняя его. Он не кричит и не машет руками. Он сверлит каждого колючим презрительным взглядом. Рука лежит на кобуре. Попробуй не рванись! И они, как подхлёстнутые бичём, бросаются вперёд. Он с первого дня их приучил к этому взгляду.

Но вот фельдфебель недовольно повел головой. На лице недовольная ухмылка и сожаление — Ни одного не ухлопал!

Вскидывая вверх колени, черпая широкими голенищами снег, солдаты догоняют повозку. Он молча отворачивается. Он слышит за спиной тяжёлое сопение и глубокие вздохи солдат. Он презирает их.

Лучшие солдаты Фюрера умирают за Великую Германию. А эти недоноски и свиньи несут службу в тылу. Намотали себе на шеи грязные тряпки. На солдат не похожи. На эту нечисть противно глядеть. Среди этого сброда ни одной достойной личности.

Попади обоз в засаду или наткнись на русских, разбегутся, как зайцы, эти вшивые вояки. За ними смотри, да следи! Они и в плен готовы переметнуться.

Что делает там тощий ефрейтор, которого он, фельдфебель поставил сзади к приказал подгонять солдат. Приглядеться к нему, так он тоже сгорбился и плетётся в хвосте, как шелудивая собака. Зачем таким уродам присваивают звания, почему их держат в тыловых частях. Всё не так. Всё не нравиться господину фельдфебелю. Настроение отвратительное. Ноет душа. На дороге должно что-то случиться. Вот почему он шагает вразмашку и со злостью поддаёт комья снега сапогом.

Впереди на козлах покачивается широкая спина ездового. Вот он откидывается назад, запрокидывает свой длинный хлыст и кончик хлыста пролетает у фельдфебеля у самого носа. Фельдфебель вздрагивает, останавливается и недовольно рычит. Ездовой оборачивается, смотрит на господина фельдфебеля и пытается угадать, чем собственно недоволен его господин. Ездовой улыбается. В оттопыренные щелки рта видны его редкие прокуренные зубы.

Исхлестанные ветром лица солдат стали землистого цвета. От тугой боли в глазах и безысходности у солдат выступают слезы. Они скатываются и тут же замерзают на щеках. Ветер выхватывает из-под ног потоки сыпучего снега.

Один раз хлебнув русской зимы, если они останутся живы, на всю жизнь запомнят страшную Россию.

Солдаты идут подгоняемые ветром. Через некоторое время холод и адские муки пройдут, появиться чувство пустоты и безразличия. Да-да! Это неизбежно придёт. Не важно, что ветер и снег летят с новой силой. Важно улучить момент присесть куда-нибудь за сугроб, закрыть глаза и не о чём не думать. На тяжелые веки навалиться сон, как благодать, как избавление. В сугробе забудешь "Фатерлянд" и родных, окружающий мир больше для тебя не существует. Солдат будет брыкаться, если его снова поставить на ноги. |Его вынули из сугроба, отругали, выпихнули на дорогу, на ветер, на снег. Ноги у него не гнутся, идти он не может|. Те, кто успел заснуть в снежных просторах России ушли из жизни без мук и без сожаления. Ни страха, ни горечи при этом человек не испытывает. Засыпали многие, и наши и немцы. Зима не щадила ни тех, ни других. |У тех, кто погибал от пули или осколков, смерть на холодный чудный сон не была похожа.|

Фельдфебель Пфайффер был закаленный валка. Он побывал во многих местах. Но такой адской зимы и проклятой дороги он никогда на себе не испытал. Его резал ветер и снег, ему было тоже невмоготу, но он терпел и не подавал виду.

Как случилось так, что немецкая армия в России зимой оказалась раздетой. Он видел русских пленных, на них грубые и толстые шинели надетые поверх ватников и ватных штанов. На каждом солдате валенки, зимняя шапка и байковые рукавицы.

Пленных запирали в сарай, занесенный снегом, сутками не кормили и они там сидели, как в натопленной избе. Что это за народ? Немцы такого выдержать не смогли.

У солдат фюрера под каской летние пилотки. Уши примёрзали к стальным ободам. Немецких солдат отправляли на фронт в полной экипировке. Сапоги им мерили на один носок по подъёму ноги. Каски примеряли по округлости черепа, чтобы они не болтались на голове. Набивать тряпье под каски было некуда. На русскую зиму никто не рассчитывал.

Пока фельдфебель думал о касках и сапогах, от обоза отстали двое солдат. Солдат хватились поздно. У фельдфебеля глаза полезли на лоб, когда ему доложили. Он хотел что-то сказать и затряс головой.

Замыкающим шёл шелудивый ефрейтор. Он по своим обязанностям должен был следить и подгонять солдат. Ефрейтор не выполнил свой долг. Он пойдёт под суд, как только они прибудут в Старицу. Младшего по чину фельдфебель Пфайффер не имел права расстрелять, как солдата. Фельдфебель Пфайффер с удовольствием приведёт приговор в исполнение. С великим чувством и достоинством он пустит ему первую пулю, не целясь, в живот. Это его долг перед нацией, Фатерляндом и Фюрером. Это он умеет делать. С этими вояками по Европе ещё можно было идти, a для войны в России они не годились. Духом слабы. Здесь нужны железные нервы и истинный Германский неистовый дух. А таких как он, фельдфебель, в армии остались единицы.

Обоз медленно подвигается по дороге. Лошади надсадно храпят. Ветер рвёт из-под ног сыпучий снег. Зачем они здесь, зачем сунулись в эту Россию. Сидели бы дома в своих пивных, пили пиво, играли в карты, читали газеты. Бросит кельнер на стол картонные кружочки, подвигает их пальцем, наведёт симметрию, не успеешь закурить, а потные бокалы с пивом уже стоят перед тобой.

Здесь, на летучей снежной дороге о жизни страшно подумать. К горлу подкатывается твёрдый ком. Хочется кричать, вопить, что нет больше сил. Хочется одно — сесть куда-нибудь в снег и заснуть. Грязные тряпки, как холодный удав, намотаны вокруг шеи. Канун Рождества, а немецкая армия драпает на Запад.

Зло подергивая застывшей от ветра щекой, фельдфебель поглядывает на дорогу. Справа и слева пылит белое поле. Жалкое и печальное зрелище видит он. Замотанная тряпьём цивилизация плетется, как шелудивая стая полудохлых собак. Скорей бы добраться до деревни Никольское, тёплого жилья, позабыть про дорогу.

— "Матка давай млеко! Матка давай яйки! Матка давай курка!".

У немецкого солдата полный и необходимый запас русских слов:

— "Матка. Давай-давай. Яйка. Курка. Млеко. Шпикк. Цап-царап!".

Обоз спустился в лощину. Дорога круто повернула на бугор. Сюда ветер и снег не долетают. Снег несется и пылит где-то там за бугром.

Но, вот зафыркали лошади, и люди заторопились. До солдат долетел запах жилья и гари. Через некоторое время показались крыши домов. Ездовые заёрзали на передних сиденьях. Они замахали руками, показывая в направлении деревни. Солдаты подняли головы, разогнули спины. Они жадно смотрели вперёд, обшаривая глазами снежное пространство. Они уже не чувствовали летучего холода, они забыли о нём. И каково же их было удивление и глубокое разочарование, когда обоз вошёл в деревню и, не останавливаясь, проследовал дальше в Никольское.

Вот собственно и весь рассказ, который в своих показаниях изложил нам пленный немец. Ещё одно обстоятельство нужно бы уточнить. Когда я спросил пленного куда девался второй немец, он пожал плечами и ничего не ответил. Отстали от обоза они вместе, а куда тот ушёл? Я остался на дороге, — добавил он. Вот собственно и всё.

Через двое суток нас сменила, подошедшая по дороге, стрелковая рота. Мы забрали пленного и отправились в батальон. Я думал меня похвалят за пленного, но в |штабе полка с Максимовым| батальоне опять вышел неприятный разговор.

— Мне надоело всё время быть перед вами виноватым! — сказал я.

— То это не так, то кому-то не угодил!

— Ладно! Иди, получай пополнение!

Я разыскал в тылах полка маршевую роту, прибывшую накануне. В роту мне дали ещё полсотни солдат. Так что громкое название стрелковая рота, состоящая из полсотни [новобранцев] и шести обстрелянных солдат, вполне реальная боевая единица в наших условиях на фронте. Через неделю я получил ещё десяток и стал ударной силой полка.

 

Глава 11. Передовая и тыл