Глава 21. Дверь открывается

 

Я действительно думала, что «дверь закрылась», как было написано в предыдущем заглавии. Впервые я плакала из-за Шуры.

Я продолжала ходить на работу и заботиться о детях. На следующие выходные я отправилась на вечер в «Менсу», прихватив с собой бутылочку клюквенного сока, смешанного с водкой, и маленькую коробку с шахматами на магнитах. Я сыграла пару хороших партий и порядочно выпила, так что, когда вела машину обратно домой, меня ужасно клонило в сон, после чего я решила больше так не рисковать.

Брайану проверили зрение - обнаружилось, что ему нужны очки для чтения. Мы долго дурачились в магазине, где продавались оправы, и смеялись, когда Брайан примеривал какие-нибудь причудливые оправы. В конце концов, мы выбрали такую, которая подходила ему, - спокойную, немного серьезную оправу, не слишком привлекающую внимание.

Брайан всегда был красивым мальчиком - с вьющимися русыми волосами и огромными серо-голубыми глазами. Когда он был во втором классе и для него наступил тот самый год унижений и страха, из-за своей привлекательности он получал еще больше тычков и пинков, его еще сильнее дразнили: для юных хулиганов красота была куда большим поводом для приставаний, чем неспособность к чтению. Теперь, в возрасте четырнадцати лет, Брайану не было нужды бояться травли. Его уже начали замечать девочки. Я знала, что охотницы за острыми ощущениями не обратят на него внимания, но вот более интересные, толковые девочки будут искать его расположения. Второй класс научил его быть неприметным; я часто убеждала его задавать вопросы на уроке, но понимала, что он предпочитает обратиться за помощью к учителю лишь после того, как одноклассники выйдут за дверь на перемену.

Я не забрала Брайана из второго класса потому, что думала, будто учителя знают больше меня. А они говорили мне, что моему сыну нужно пройти через эти испытания и не надо ему помогать, поскольку это обычное дело среди мальчишек: каждый год находится один из них, кто становится козлом отпущения, и ничего здесь поделать нельзя. Они сказали, что Брайан это выдержит, что с ним все будет в порядке.

Я много говорила с Брайаном на тему психологии детей-хулиганов, но эти беседы не очень помогали. Этот год оставил глубокие шрамы в его душе, и они будут долго заживать. Когда много лет спустя я, наконец, осознала, что учителя ошибались, я поняла, что подсознательно всегда мучалась и чувствовала, что могла и была должна забрать сына из этого ада и перевести его в другую школу, вступив в спор и с администрацией школы, и с преподавателями и потребовав, чтобы они изменили свою политику и перестали смиряться и не обращать внимания на травлю, которой подвергаются отдельные дети со стороны своих одноклассников. Разумеется, они ничего не стали бы менять, но я в любом случае должна была это сказать.

Впрочем, у этих суровых испытаний, выпавших на долю Брайана, был один положительный итог: он очень рано научился сопереживать другим людям - чаще всего, одноклассникам. Он сочувствовал им в беде и терпеливо выслушивал их рассказы о том, как им грустно или страшно. Мне показалось, что в Брайане проявляются качества человека, который обычно становится психиатром, врачом, исцеляющим психически пострадавших людей. Для этого у Брайана хватило бы и сердечности, и ясности ума.

Моя красавица Энн начала открывать, что ей нравятся математика и естественные науки и что она способна и к первой, и ко вторым Ее прямота, привычка говорить то, что она думала, порой не прилагая особых усилий к дипломатии, способствовали тому, что у нее появилось несколько врагов и хороших друзей, количество которых постоянно увеличивалось. Конечно, она начала привлекать внимание мальчиков, и я старалась по возможности мягко, но настойчиво убедить ее в том, что лучше сначала освоить поле игры, чем сразу сдаться и лишиться девственности. В первом случае у тебя остаются все преимущества. Не уверенная, что мне удастся выиграть эту битву - не уверенная даже в том, что хочу знать, когда эта битва начнется или кто будет моим противником, раз уж на то пошло, - я отвела Энн к нашему семейному доктору, чтобы он прописал ей противозачаточные таблетки.

На вечеринке у своих школьных друзей Энн попробовала марихуану, и ее сильно стошнило прямо на лужайке. На этом закончились ее эксперименты с галлюциногенами.

Венди и Брайан, как и я в их возрасте, чувствовали себя неуверенно в математике, но оба демонстрировали несомненную одаренность в области искусства. Брайан недавно выиграл в школе приз за поделку из кожи: он вывел на куске кожи изображение великолепного дракона, изрыгающего пламя в лучших драконьих традициях. Мы сделали для дракона рамку и повесили его на стене в гостиной.

Ребенком Венди была настолько чувствительна к малейшему признаку неудовольствия родителей, что мы с Уолтером боялись знакомить ее с суровой реальностью школы. Но мы были удивлены - на самом деле просто изумлены - той легкостью, с которой она обзавелась друзьями и очаровала учителей. Наша ранимая Венди оказалась гораздо крепче, чем мы думали, и ее навыки общения укреплялись с каждым месяцем. Она была красивой девочкой, и, как у брата и сестры, у нее было доброе лицо, а также быстро включающееся и непредсказуемое чувство юмора.

Мой старший ребенок, сын Кристофер, родился в период моего весьма недолгого и неприятного замужества, когда мне было девятнадцать лет; я была замужем за знакомым парнем с отделения гуманитарных наук. Кристофер жил от нас в двух часах езды на автомобиле в северном направлении. Он преподавал в частной школе и уже дважды сумел сделать меня бабушкой: в его семье было два маленьких мальчика. Я очень редко виделась с Кристофером и его женой Джейн из-за разделявшего нас расстояния и нехватки у меня свободного времени. Но, когда бы я к ним ни приезжала, я всегда чувствовала большую симпатию по отношению к Джейн. Это была худенькая, робкая девушка, подобно мне, не лучшая домохозяйка. Зато она была очень хорошей, заботливой и внимательной матерью. Джейн продемонстрировала невиданное и неожиданное упорство в своем намерении сохранить брак, хотя это было нелегко с таким мужем, как мой сын. Кристофер был требовательным и нетерпимым в отношении беспорядка в доме: таким он стал после жизни со своей жестокой мачехой Ирен. Она требовала от него военной аккуратности и наказывала за малейшее нарушение своих многочисленных правил, и еще постоянно говорила ему, какой он глупый и невыносимый.

Мне не удалось спасти и Кристофера, еще тогда, много лет назад. После развода с его отцом (тогда мне был двадцать один год) я жила с ребенком в многоквартирном доме - только здесь мы и могли позволить себе жить на те небольшие деньги, что Дик давал нам; молодой человек, рисовавший для рекламных изданий, газет и журналов, не слишком много зарабатывал, пока ему не выпал редкий шанс - получить работу в рекламном отделе крупного магазина, торгующего в розницу, типа Macys или Emporiums.

Мы с Кристофером жили такой же жизнью, какой жили все обитатели многоквартирных домов до эры крэка. В то время совершалось не так много преступлений, как стало впоследствии, однако вскоре я поняла, что в местах, подобных Солнечной долине, те, кто воровал, обрекали на еще большие лишения таких же обездоленных, как они сами. Я узнавала, что значит быть по-настоящему бедной, что бедность делает с человеческим духом. Во время Рождества я старалась не рассматривать красивые витрины магазинов и говорила своим родителям, что с малышом и со мной все в порядке, но что просто был неподходящий момент, чтобы прийти к нам в гости. Вместо этого мы ходили в гости к моим родителям. У моего отца, выздоравливавшего после сердечного приступа, денег в запасе не было. Я знала, что родители очень расстроятся, увидев место, в котором я живу. Поэтому иногда мы с малышом приходили повидать их, а не наоборот.

Именно тогда, когда мы жили в том многоквартирном доме, я начала испытывать ужасную усталость и эмоциональную притупленность, от которой невозможно было избавиться. Я перестала слушать классическую музыку; она пробуждала во мне чувства, а я не была уверена, что смогу с ними справиться. Красота доставляла мне боль. Я не знала, что страдала от болезни под названием депрессия; я думала, что впервые в жизни увидела мир таким, какой он есть, - место, где во всей своей бессмысленности царят борьба, боль и предательство, где лишь наивные, успокоенные самообманом люди надеются на то, что все изменится к лучшему и жизнь станет счастливее.

Гораздо позже, когда я уже вышла замуж за Уолтера, я прочла газетные статьи и посмотрела несколько телевизионных репортажей о волнениях в Уоттсе - пригороде Лос-Анджелеса. Однажды, зайдя в гастроном, я услышала разговор двух домохозяек, стоявших позади меня в очереди в кассу. Они возмущались, обсуждая, как некоторые бедняки в Уоттсе грабили магазины и уносили оттуда не еду, а телевизоры и прочие предметы роскоши. Я стиснула зубы, пытаясь не дать выхода гневу, и внезапно осознала, что я знаю нечто, что у этих обеспеченных женщин»е было возможности узнать, - что одной пищи человеку недостаточно; что порой живший много лет в нищете человек больше ощущает потребность в какой-нибудь красивой, блестящей безделушке, а не в хлебе, и что банальный телевизор, который есть у всех остальных людей, для этого человека является символом всего, чего он лишен. Это не было правильно или хорошо, но я это понимала.

Иногда по вечерам я играла в покер на сущие гроши с единственными своими друзьями в Солнечной долине - чернокожей супружеской парой, у которой было двое маленьких сыновей. Но чаще всего по вечерам я читала книги, взятые из библиотеки. Лишь во время чтения исчезала унылая, скучная уродливость бытия, и я забывала свой страх. Я заботилась о ребенке, но малыш, должно быть, чувствовал мою депрессию, ведь дети всегда разделяют настроение родителей. Сумрак, в который погрузилась моя душа, без сомнения, очень глубоко проник в ребенка.

Я нашла себе работу в отделении патологии в сан-францисской больнице - печатать отчеты о биопсии тканей и о вскрытии. Я стала отводить своего малыша в место, которое вроде бы называлось детским садом, но я тревожилась каждый вечер, когда забирала его оттуда, потому что он не смеялся и даже почти не улыбался. Но тогда я сама не могла ни смеяться, ни улыбаться.

Поэтому, когда Дик сказал мне, что собирается жениться на замечательной девушке, окончившей неплохой колледж, и стал доказывать, что у Кристофера будет хороший дом, если они заберут его к себе, я очень долго думала над этим предложением, чувствуя в груди какую-то странную, незнакомую боль. В конце концов, я согласилась на том условии, что буду видеться с Кристофером так часто, как захочу, и буду оставаться с ним столько, сколько смогу. Когда сына забрали, я плакала в обрушившейся на меня тишине, но говорила себе, что так будет лучше для него. Я чувствовала себя не в своей тарелке и не знала, как можно было бы поступить по-другому, ведь мой малыш заслуживал настоящего дома и хорошей, веселой матери.

Спустя какое-то время Ирен и Дик попросили меня ограничить мои визиты к ним двумя разами в месяц, чтобы мой сын получил возможность привыкнуть к новой жизни. Они объясняли мне, что после того, как я уходила, проведя с ним несколько часов, он расстраивался. Я сказала «ладно», потому что понятия не имела, что еще сказать. Вдвоем они излучали такой непоколебимый авторитет, что я чувствовала себя одинокой и беспомощной.

Я переехала из многоквартирного дома в Солнечной долине в маленькую квартирку за несколько кварталов от больницы, где работала. Я виделась с сыном два раза в месяц, на выходных; туда, в округ Марин я ездила автобусом, пока Дик и Ирен не сказали мне, что мои посещения два раза в месяц действуют слишком разрушительно на психику Кристофера и обычный распорядок жизни и доставляют ему много беспокойства. И вновь я ощутила себя немытой крестьянкой, торговавшейся с людьми, разодетыми в шелка, и уступила.

Когда сын сказал мне, что приемная мать иногда бьет его, я убедила себя в том, что это все детское преувеличение; я держала его за руку, целовала и отводила туда, где мы могли повеселиться.

Лишь спустя годы, когда у Кристофера уже появились сводные брат и сестра, я позволила себе услышать нотки депрессии в его голосе. Но, когда я, собравшись с духом, рассказала его родителям о том, что меня беспокоит, они стали ужасно возмущаться и отрицать все подозрения в плохом обращении с ребенком. Они не сделали попытки скрыть возросшую холодную враждебность, которую они без того ко мне питали. Я была слишком не уверена и бессильна, чтобы продолжать задавать трудные вопросы. Поэтому я уверила себя в том, что, по крайней мере, у Кристофера была настоящая семья, приемная мать, которая могла оставаться с ним дома, и брат с сестрой, с которыми он вместе рос, тогда как я не могла дать ему всего этого.

Когда Кристофер стал взрослым и обзавелся собственной семьей, он, наконец, открыл мне, что делала с ним Ирен, как она с ним обращалась, особенно после того, как у нее появились свои дети; он подробно рассказал мне, как она его била, унижала, задевала его чувство собственного достоинства. Я проклинала ее и мечтала убить. И я ненавидела себя за то, что до конца ничего не выяснила, не забрала сына оттуда, не попыталась спасти его. Во время этого разговора мы оба плакали, я просила у Кристофера прощения за то, что была слишком молода тогда, сбита с толку и так слепа.

Кристофер сказал, что ему удалось подружиться с Ирен после того, как она развелась с его отцом и вновь вышла замуж. Она стала хорошо к нему относиться, ведь теперь он был взрослым - его уже нельзя было бить или подвергать унижениям. Еще он сказал, что простил Ирен, когда однажды она попыталась извиниться за свои ошибки, за то, что устроила ему такую тяжелую жизнь в детстве.

Я ее простить не могла, как не могла простить и себя.

Кристофер был хорошим отцом. Стараясь быть для своих мальчиков тем, кем его собственные родители не стали для него, он постепенно выздоравливал от полученной в детстве психологической травмы. Подобно большинству людей, с которыми в детстве плохо обращались, он мог бы стать трудным и чрезмерно требовательным человеком, и я благодарила Джейн за ее терпение, упорство и любовь, которые не давали ей уйти от Кристофера, хотя он редко спокойно переносил ее промахи и ошибки. У Джейн тоже было несладкое детство, и порой они причиняли друг другу сильную боль. Но, казалось, между ними существовало какое-то серьезное обязательство, которое удерживало их вместе.

Как-то раз я пришла на урок к Кристоферу посмотреть, как он общается с подростками. Я почувствовала гордость за сына, который оказался таким превосходным учителем. Я вообще считаю преподавание важнейшей из всех профессий. Попрощавшись с сыном, я села в свою машину, слезы катились у меня по щекам. Меня пронзила боль от сознания того, что, если бы у Брайана были такие учителя, как его старший брат, он избежал бы большей части горя, гнева и больше всего беспомощности, которую ему пришлось испытать в очень юном возрасте. Кристофер не позволял никаких издевательств в своем классе.

Теперь я работала в частной больнице, печатала медицинские отчеты. Я делала свою работу очень быстро и аккуратно, правильно набирая все медицинские термины. Вместе с другими четырьмя сотрудницами я сидела в небольшой комнате, где весь день был включен магнитофон и куда не переставая звонили врачи, находившиеся как в больнице, так и за ее пределами, и сообщали описания хирургических операций, отчеты о медицинских осмотрах, а также диктовали письма своим коллегам. Все это записывалось на пленку. Каждое утро у нас было десять минут на то, чтобы попить кофе, потом полчаса на обед и десятиминутный перерыв во второй половине дня. Мы работали целыми днями по восемь часов в сутки с наушниками на голове; мы были печатными машинами, и наша зарплата была, как у большинства не входивших в профсоюз сотрудников больницы, очень низкой. У меня была собственная теория, объяснявшая такое положение. Когда-то давным-давно руководители медицинских учреждений ухватились за тот факт, что в мире найдется определенное количество людей, любящих медицину больше жизни. Они стали бы врачами, если бы только могли. Но они работают за относительно невысокую плату и зачастую в условиях, вызывающих стресс, лишь бы только быть рядом с теми, кто занимается медициной, и чувствовать себя частью медицинского мира. Я была одной из таких.

У меня была тяжелая работа, но на легких я никогда и не работала. В какой-то степени работа помогала мне не думать о Шуре и об Урсуле. К началу второй недели пребывания у Шуры дамы из Германии я уже привыкла к тревожному ощущению, смеси надежды и беспросветного отчаяния, которые неожиданно заявляли о себе где-то в области диафрагмы. Я сразу же подавляла это чувство, веля себе сохранять терпение. Рано или поздно я все узнаю, а пока ничего сделать нельзя, надо продолжать работать и выполнять материнские обязанности.

Шура позвонил в конце второй недели. Была пятница, вечер. Дети только что ушли на выходные к своему отцу. Когда раздался телефонный звонок, я как раз убирала выложенную кафелем полку, складывая бумаги и несколько книг в одну стопку, одновременно косясь на экран телевизора, по которому шли вечерние новости. После его нежного «привет» включился мой автопилот, и пока я стояла, замерев от шока, я слушала словно со стороны, как бодрым голосом говорю: «Как мило, что ты позвонил! Мне было интересно, как там идут дела».

- Я думал, может быть, ты захочешь узнать, - сказал тенор в трубке. - Урсула была у меня...

Я знаю, знаю.

-...две недели, и она только что уехала обратно в Германию. Я проводил ее на самолет пару часов назад.

- О.

- Мы замечательно провели время. Она сказала, что собирается взять быка за рога, образно выражаясь, и сообщить Дольфу, что намерена получить развод и переехать жить ко мне.

- А, - выдавила я, не чувствуя абсолютно ничего.

- Она говорит, что на этот раз точно сделает это. Да, она по-прежнему волнуется насчет того, что Дольф может совершить какое-нибудь насилие, но она больше не собирается откладывать этот момент.

Словно повторялась та ночь в доме Хильды. Я слышала радостные слова, но голос им не соответствовал. Я глубоко вдохнула и спросила: «Шура, что-то не так? Ты просто устал, или тут что-то другое?»

Тишина на другом конце провода. Когда Шура вновь заговорил, у меня не осталось сомнений - в его голосе действительно звучало разочарование. «Я просто не уверен, вот и все. Так трудно понять, что происходит. Я слышал эти обещания и раньше. Я не знаю. К тому же, думаю, я и вправду немного устал».

Я воспользовалась случаем: «Может, придешь ко мне и просто расслабишься? Дети ушли на выходные. Ты будешь говорить, о чем захочешь, или просто помолчишь, послушаешь музыку и выпьешь чуть-чуть вина».

О Господи - у меня же нет красного вина.

Еще одна пауза, после которой Шура сказал: «Это было бы несправедливо по отношению к тебе - если бы я пришел и стал говорить о... о ком-нибудь еще».

Пожалуйста, не отказывайся. Я приму тебя на любых условиях, прекрасный мой!

- Что за чепуха. Разумеется, тебе нужно поговорить об Урсуле, и я с удовольствием повидаюсь с тобой. Не усложняй простых вещей. Просто приходи.

- Я ценю твое приглашение, и мне бы хотелось принять его, если ты думаешь, что вытерпишь меня...

- Я потерплю. Хотя есть кое-что, что ты можешь сделать для меня: принеси с собой красного вина. Кажется, у меня в доме его нет.

- С радостью. Я буду где-то через час, хорошо?

- Отлично. Увидимся, когда приедешь.

Когда он наконец-то появился на пороге моего дома, я совершенно успокоилась. Суета предыдущего часа, пока я выбирала одежду - темно-зеленую юбку и бледно-голубую блузку, а также серьги с филигранью, раскладывала подушки на мате перед камином, - суетливое волнение исчезло от ощущения того, что сейчас он будет здесь, со мной. В это мгновение все в мире находилось на своих местах, и в нашем распоряжении было столько времени, сколько нам требовалось.

Шура занялся разведением огня. Пока он складывал дрова в камин, он говорил со мной. Я протягивала ему свернутые старые газеты для растопки и слушала. Он рассказал, как Урсула ходила по его дому, таская его за собой, и показывала, что она хочет поставить сюда и убрать оттуда - какие-то маленькие, домашние вещи, - сказал он. Он начал верить, верить в то, что она на самом деле порвет с мужем и приедет к нему. И останется навсегда.

- С ней было замечательно. Он красивая женщина, добрая и умная, и - и страстная. Мы с ней любим так много одинаковых вещей - классическую музыку, искусство, путешествия в миры, которые открывают нам мои препараты. И есть много вещей, которые нам обоим не нравятся, - Шура улыбнулся. - Это тоже немаловажно.

Я села напротив него с наполовину полным бокалом вина. Без всякого нетерпения я ждала, когда же обнаружится причина грусти и разочарования в голосе Шуры.

- В этот раз мы обсуждали возможность того, что она останется у меня на несколько месяцев, позвонит Дольфу и скажет, что она решила, чтобы у него было время свыкнуться с этим до ее приезда в Германию, чтобы увидеться с адвокатом и забрать вещи.

Я смотрела на его лицо, это молодое, живое лицо с морщинами и седыми волосами.

- Но она не захотела сделать так. Она сказала, что такая новость будет звучать слишком холодно по телефону; она должна была сообщить ее лично, глядя Дольфу в глаза и держа его за руки. Она объяснила, что будет волноваться, вдруг он сделает что-нибудь ужасное с собой, если она неправильно преподнесет свое решение. Несколько дней назад она сказала мне: «Я должна ехать домой. Я хочу справиться с этим, и мне необходимо поехать домой, чтобы сделать это». Так что я посадил ее в самолет, и теперь эта игра с ожиданием подходящего момента началась снова.

Я все еще не понимала причины его депрессии. Я спросила: «Так что же тебя беспокоит? На первый взгляд, все идет так, как ты хотел, разве нет?»

Какое-то время Шура пристально смотрел на огонь, потом повернулся ко мне и ответил: «Уже в третий раз все происходит по одному и тому же сценарию. Она говорит мне, что собирается уйти от него, что она, наконец, решила переехать и остаться со мной. И всегда я жду вестей из Германии, думая, что на этот раз это случится. Потом она пишет мне письмо и объясняет, какой Дольф хрупкий и взволнованный, и что она должна дождаться подходящего момента. И каждый раз она просит меня просто быть терпеливым».

- Что же происходит, как ты думаешь?

Шура потянулся за бутылкой вина, которую принес, и налил себе полный бокал. Когда он коснулся края моего бокала пальцем, словно спрашивая - долить? - я сказала, нет, спасибо, у меня еще есть.

- Я не знаю, - продолжал он. - Я не понимаю. Порой мне кажется, что она... может быть, у нее есть какое-то фантастическое представление о том, что она живет полной жизнью, лишь когда мы вдвоем, и теряет это ощущение, возвращаясь домой.

- А как насчет Дольфа? Это сокращенное от Адольфа?

- Да, так и есть.

- Ты уверен, что он знает, что его жена проводит время с тобой, когда уезжает из дома?

- О, никаких сомнений; он намекал на ее приезд сюда. Он знает, что она со мной. Вместе с тем, как я тебе уже говорил, когда бы я ни позвонил в Германию и в ответ слышал его, а не Урсулу, его голос звучит дружелюбно и тепло, и он говорит без подготовки. Я не слышу ни одного намека на душевные страдания.

- Это странно.

- Очень странно. Иногда мне на самом деле начинает казаться, что я страдаю от каких-то ложных представлений – просто выдумал все от начала до конца. Но на этот раз - либо она очень скоро переезжает ко мне, либо я начинаю думать, что меня одурачили. Но в любом случае ясности не прибавится. Я знаю, что она чувствует ко мне; я ничуть не сомневаюсь в том, что она любит меня. Невозможно находиться под воздействием психоделиков и играть в игры с правдой. Другой человек все равно это заметит. Особенно очень близкий человек. Можно услышать ложь в голосе, почувствовать ее печенкой. Я знаю, что она не лжет мне о своих чувствах.

Я попыталась подвести итог: «Итак, ты хочешь знать, не исключена ли возможность того, что она полностью не верит в то, что тебе говорит? Что, возможно, она вовсе не лжет сознательно, а просто живет по сценарию, который перестает действовать, когда она возвращается домой?»

Шура не дал прямого ответа на мои предположения, но и не стал ничего отрицать. «Ну, скоро я все узнаю. В конце недели один из нас должен позвонить другому, и к тому моменту она уже скажет Дольфу то, что должна сказать. Что-то должно произойти, что-то ясное и понятное всем».

Это безумие. Не в моем стиле быть замешанной в такую заваруху. Выслушивать человека, в которого я влюблена, человека, с которым я хочу прожить остаток жизни. И это когда он говорит о женщине, которую любит сам! Успокаивать его, быть хорошим другом. Форменное сумасшествие. Но у меня почти нет выбора.

- А если к этому моменту ничего не случится? - спросила я Шуру.

Шура покачал головой, потер глаза рукой и сказал:

- Опять же я ничего не знаю. Думаю, все зависит от того, что она скажет. Перейти этот мост, когда он покажется передо мной.

- Да, полагаю, это все, что ты можешь сделать.

Я незаметно придвинулась к нему. Он позволил себе обратить на меня внимание, сосредоточился на мне.

- Ты очень хороший, великодушный человек, потому что выслушиваешь все это. Я должен извиниться. Это позорный поступок с моей стороны - перекладывать на тебя свои проблемы. Я совсем об этом не подумал.

Я рассмеялась и наклонилась, чтобы похлопать его по колену:

- Пожалуйста, не извиняйся. Мы уже прошли через это, когда говорили по телефону. Я очень беспокоюсь за тебя, и единственное, что я могу сделать для тебя прямо сейчас, - это выслушать и попытаться помочь тебе решить головоломку.

- Ты бы хотела увидеть Ферму?

Этот вопрос застал меня врасплох. Я уставилась на Шуру с приоткрытым от удивления ртом, потом кивнула:

- Да, я бы с удовольствием осмотрела ее.

- Как насчет того, чтобы приехать ко мне завтра? Я дам тебе хорошие опознавательные знаки - без них будет немного сложно. Мне бы хотелось показать тебе дом и мою маленькую забавную лабораторию.

- Да, пожалуйста.

Я принесла Шуре большой блокнот и ручку. Несколько минут он что-то там быстро писал, затем вырвал страницу и протянул ее мне. Я спросила:

- Когда мне нужно подъехать?

- Какое время лучше всего тебе подходит? Обычно я встаю около семи, даже по выходным, так что приезжай в любое время после семи утра.

- Как я могу судить, отсюда до тебя ехать около часа. Я планирую прибыть в одиннадцать, если ты согласен.

- Значит, в одиннадцать, - Шура встал и потянулся. - Пришло время немножко поспать. Сегодня был длинный день. – Он взял меня за руку, чтобы поднять с мата, и еще раз поблагодарил меня.

У двери он положил руки мне на плечи и развернул лицом к себе. Я посмотрела в его наполненные грустью глаза, обвела взглядом его сочный, сексуальный рот, вспоминая ту ночь две недели назад. Поцелуя на этот раз не было, зато Шура обнял меня и прижал к груди, очень нежно покачивая. Я не открывала глаза до тех пор, пока не почувствовала, что его руки оставили меня. Потом он ушел, а я закрыла за ним дверь.

Я вновь села на мат, лицом к огню, и допила вино, прокручивая в голове фразы, сказанные нами обоими. В мыслях промелькнула фраза «готовься к битве», и я поймала себя на том, что улыбаюсь.

 

Глава 22. Окно

 

Я пропустила нужный поворот. Он спрятался от меня за горой камней и низким кустарником. Я промчалась мимо и проехала еще несколько кварталов, прежде чем нашла место для разворота. Перед въездом на Ферму на столбе с телефонными проводами была прибита небольшая табличка с надписью «Бородин-роуд».

Я непременно должна спросить у него, как он ухитрился это сделать.

Я давно уже представляла Ферму в своем воображении с той поры, когда Шура впервые упомянул ее в нашем разговоре. Пока все было совсем не похоже на то, что я себе вообразила. Слева от узкой дороги расстилались покрытые травой поля, достигавшие леса. За деревьями простиралась широкая долина, а на горизонте, у подножия холмов, я увидела гигантский, размытый туманом силуэт, как я предположила, горы Дьяб-ло. Справа от дороги, которая, в основном, была грунтовой с редкими остатками старого бетонного покрытия, я видела лишь море травы и несколько огромных, величественных дубов с толстыми, узловатыми ветвями, где примостились темные шары омелы.

Большие деревянные ворота фермы были открыты, как и обещал Шура. Я проехала по дороге к немаленькой парковке в форме круга, расположенной перед открытым гаражом. Я рассматривала одноэтажный деревянный дом: обретенный им сизо-серый цвет показывал, что дому порядком досталось от плохой погоды.

Пока я парковалась, на лестнице, подведенной к дому, появился Шура. Окруженный по бокам не подстриженными кустами можжевельника, он стоял на красных кирпичах, из которых была выложена лестница, - расставив ноги и засунув руки в передние карманы своих вельветовых брюк. На нем была шерстяная спортивная рубашка в сине-зеленую клетку. Легкий ветерок разметал его волосы, лицо светилось широкой улыбкой.

Пока мы шли в гостиную, у меня в груди все сжалось. Я не знала, чего ожидать, но примерно это и надеялась увидеть. Одну стену полностью занимали книги - многоярусные книжные полки, стеной доходившие до самого потолка, делили комнату на две части. В дальнем конце комнаты находились большие окна, через которые я могла видеть гору. В углу гостиной стояло пианино. На полулежало несколько потертых персидских ковриков, а позади кофейного столика помещался длинный голубой диван. Над небольшим камином висела большая, выполненная в сине-белых тонах карта в рамке. Подойдя поближе, я узнала очертания острова Сите благодаря многим фотографиям Парижа, которые я видела раньше. На карте были изображены улицы и здания по обеим сторонам Сены. Я посмотрела на Шуру и сказала: «Изумительная карта. Ты так хорошо знаешь Париж?»

- Не очень. На это ушло бы много лет. Но я люблю то, что мне довелось увидеть в Париже. Ты никогда там не бывала?

- Нет. Я выросла в Италии. Там я провела большую часть детства. Мой отец был американским консулом в Триесте. Мы с братом были в Венеции и в других местах, но я никогда не ездила во Францию. Или в Англию. Или в большинство других европейских стран.

Боже мой, как бы я хотела вернуться туда! Я так хочу снова увидеть Европу, на этот раз уже взрослой, понимая, что я вижу. Вряд ли это когда-нибудь случится.

Кухня была удобная, большая. Линолеум был настолько старым, что его первоначальный узор уже стерся, и он приобрел однородную коричневатую окраску. Пол был чисто подметен, но я решила, что ни веник, ни швабра его уже не спасут. Подальше я увидела скромных размеров столовую, где на китайском ковре бежевого, синего и серого цветов стоял овальный стол. Его полированная поверхность блестела в лучах утреннего солнечного света. На столе красовалась корзина со свежими фруктами; я напомнила себе, что, возможно, фрукты были приготовлены для Урсулы.

Потом Шура показал мне спальню. Размеры его кровати были больше обычного - на таком ложе мог бы без труда уместиться даже очень высокий человек. Всю внешнюю стену спальни занимали окна. Пол был выложен красно-коричневой плиткой.

Здесь прекрасно. На этой кровати он занимался любовью с Урсулой. Не смотри сюда слишком долго; он чертовки хорошо знает, о чем ты думаешь.

За спальней дальше по коридору находился кабинет Шуры. В кабинете громоздились три книжных стеллажа высотой до потолка, полки ломились от книг; еще больше книг было сложено в стопки между стеллажами. Длинные полки над столом были заполнены разнообразными журналами и толстыми каталогами; у дальней стены кабинета выстроились металлические картотечные шкафы. В центре большого деревянного стола было свободное пространство, однако по обеим сторонам лежали какие-то бумаги. Я бросила взгляд на них: мне показалось, что в одной стопке были письма и конверты, а рядом лежал журнал Journal of Bychoactive Drugs. Я рассмеялась при виде этой поразительной, казавшейся такой привычной мешанины. Да, настоящий кабинет ученого.

Я вспомнила другой кабинет, который мне довелось увидеть много лет назад, когда мы с Уолтером навещали писателя и философа Алана Уоттса[56]. Мы пришли в его плавучий дом в Сосалито. Гостиная в доме Алана была выполнена и обставлена в японском стиле. Там царила безукоризненная чистота и ничем не нарушаемое спокойствие. Пол был покрыт широкими отполированными досками. Вся мебель была тщательно подобрана, что было сделано не только для удобства, но также для соблюдения формы и цвета, в гармонии которых рождалась красота. Эта гостиная была просто произведением искусства. Она была создана для неторопливых размышлений и медитации. Когда же Алан показал нам свой кабинет, я пришла в восторг от контраста. Весь пол был завален различными записями, фотографиями и заметками, в каждом углу высились книги и брошюры. Никакой японской ясности и безмятежности; это был кабинет занятого ученого, человека, который много читал и писал. Таким был и кабинет Шуры.

- Ну что? - спросил Шура, наклонив голову, чтобы посмотреть прямо мне в лицо. Всем своим видом он показывал, что ему весело за мной наблюдать.

- О, это просто... это так похоже на то, что я ожидала увидеть...

- Подожди, впереди еще лаборатория, - сказал Шура. Он повел меня по коридору и вывел через заднюю дверь дома. Мы пошли вперед по грязной узкой тропинке, пробегавшей мимо зарослей ранних нарциссов и дальше - под конскими каштанами и соснами. Наконец, мы дошли до небольшого каменного здания, которое когда-то было выкрашено белой краской. Стены здания были увиты плющом. Ветки сосен склонились над крышей и царапали маленькую дымоходную трубу.

Войдя внутрь, я увидела лабораторию, интерьер которой был навеян всеми когда-либо снятыми фильмами о сумасшедшем ученом. Свой колорит, которого не увидишь в кино, этой лаборатории придавали небольшие коричневые кучки засохших листьев, сметенных под рабочие столы, где стояли необычно большие стеклянные бутылки и металлические канистры. Я предположила, что листья занес в лабораторию ветер. Листья придавали этому месту определенное своеобразие - так же, как и паутина, которая перекочевала сюда не иначе как из замка самого д-ра Франкенштейна.

В дальнем конце комнаты был камин, выложенный из камня; рядом с камином, сбоку, лежали дрова и были аккуратно сложены какие-то картонные коробки. С другого бока стоял старый, вышедший из моды застекленный книжный шкаф. Он был наполнен подписанными бутылками всех размеров. Над камином тоже были полки, а на них стояло еще больше бутылок, большинство -маленькие. Повсюду были металлические трубки, стеклянные лабораторные стаканы и резиновые шланги.

Я снова рассмеялась: «О Боже милосердный!»

- Этого ты тоже ожидала?

- Нет, - покачала я головой, - нет, конечно, я не могла этого ожидать!

- Это рабочая лаборатория, - сказал Шура. - Настоящая рабочая лаборатория должна выглядеть как мастерская художника, а не стерильная комната со столами без единого пятнышка и коврами во весь пол, как показывают по телевизору. В его голосе прозвучали оборонительные нотки.

- Я никогда не думала, что химическую лабораторию можно сравнить со студией художника; это интересный взгляд. Но он имеет смысл лишь тогда, когда думаешь об этом.

- Здесь было сделано много работы, - сказал Шура. - И много магических событий случилось в этом месте на протяжении многих лет.

Он любит это место; он действительно любит эту комнату и то, что он здесь делает. Я чувствую, как эта привязанность витает в воздухе.

- Думаю, это удивительное место, - сказала я. - Странное, таинственное, оно выглядит, как лаборатория сумасшедшего ученого из кинофильма. Уверена, ты это понимаешь.

- Я никогда не смотрел фильмы про сумасшедших ученых, - ответил Шура.

- Доктор Джекилл и мистер Хайд? Франкенштейн? Шура покачал головой и пожал плечами: «Наверное, я просто культурно отсталый».

- Да ладно тебе. Я должна вытащить тебя на эти спектакли, если их снова будут ставить в театре. Может быть, тебе удастся поймать эти фильмы по телевизору. Обычно старые фильмы показывают ночью в пятницу, иногда в субботу.

- Боюсь, это не получится, потому что я не смотрю телевизор. У меня в доме есть один, но я не помню, когда включал его в последний раз.

- Ничего страшного, - улыбнулась я, - не беда. В любом случае, ты ничего не теряешь.

По крыше вдруг что-то резко ударило, и я посмотрела наверх, испугавшись.

Шура сказал: «Может быть, сосновая шишка; они всегда падают с крупных деревьев».

- А что это там, в больших коробках около камина? - спросила я у него.

- А, это... по большей части, показания с судебных заседаний.

- Судебных заседаний?

- Я думал, что уже говорил тебе, что на суде выступаю в роли так называемого свидетеля-эксперта. Меня привлекают к делам, связанным с наркотиками - запрещенными наркотиками. И иногда полиция привозит мне доказательства по делу вот в таких коробках. Проанализировав то, о чем меня просили, я уведомляю их, что я закончил. Предполагается, что они должны приехать и забрать этот хлам, но порой он просто остается здесь, потому что никто за ним не приезжает. Возможно, дело забирают из суда, или происходит еще что-нибудь такое, и все теряют к делу интерес. Никогда не знаешь наверняка, да у меня нет ни времени, ни желания прослеживать причины. Так что эти коробки стоят здесь годами.

- Понимаю. Думаю, что ты не отваживаешься выбросить что-либо подобное, даже с учетом всех вышедших сроков. Просто на всякий случай, да?

- О, не думаю, что кто-нибудь приедет забирать эти коробки. По правде сказать, они находятся здесь так долго, что я уже их просто не замечаю. Наверное, мне надо как-нибудь разобрать эти судебные материалы и выбросить совсем уж старые.

Когда мы собрались уходить, я увидела прикрепленные к стене рядом с дверью какие-то листки бумаги, похожие на официальные документы. Я уже потянулась к одному из них, как Шура сказал: «Это разрешение, которое позволяет мне работать с наркотиками, внесенными в пять списков Администрации по контролю за соблюдением законов о наркотиках. В списке числятся такие наркотики, как ЛСД, марихуана и героин; они запрещены, незаконны, и ты не можешь иметь с ними дела, даже в исследовательских целях, без того, чтобы полдюжины правительственных учреждений не заглядывали тебе через плечо.

Направо от входной двери располагался просторный кабинет с окнами, переплеты у которых были освинцованы. Он был побольше, чем тот, с камином. На полках я снова увидела много бутылочек, стоявших в три ряда. На некоторых из них были совсем свежие этикетки, надписи же на других были такими стертыми, что я не могла их разобрать. На одной из бутылочек я прочла «Петрушка». Я подошла поближе к полке, всмотрелась в остальные бутылочки и увидела этикетки «Укроп», «Сафрол». Еще я увидела чистую бутылку с небрежной надписью «Азарон», сделанную жирными черными буквами.

Я потрясла головой, не совсем веря в реальность увиденного, - все эти официальные лицензии, листья и паутина, большая, как в прачечной, каменная раковина, полки с чистыми колбами (одна из полок немного прогнулась в середине, словно устала держать годами то, что на нее ставили). Обстановка в лаборатории была глубоко личная, это было царство алхимии.

- Порядок? Я выключу свет, ты готова? - спросил Шура. Когда я кивнула, он потянулся к потолку и дотронулся до выключателя. Мы покинули лабораторию. Снаружи лучи бледного зимнего солнца блестели на траве, листьях деревьев и на узенькой кирпичной лестнице, ведущей на холм. Мы взобрались по лестнице, и Шура повел меня на другой конец зеленой террасы. Под нами круто обрывался холм. Отсюда я могла увидеть долину, простиравшуюся внизу. Почти весь горизонт занимала гора Дьябло. Она казалась бледно-лиловой и голубой в легкой туманной дымке, поднимавшейся из долины. Я глубоко вдохнула. Здесь так спокойно, подумалось мне. Шура называл города, которые были там, внизу, и сказал мне, что главный город округа, Мартинез, расположен далеко слева и уже не виден. «Какой потрясающий вид!» - сказала я.

Какое-то время мы стояли молча, вглядываясь в соседние поля на холмах и дома вдалеке, слушая пение птиц. Потом Шура взял меня за руку и повел обратно, вниз по лесенке.

Пока я шла за ним к дому, я думала о том, насколько по-другому это все смотрится из округа Марин, то есть с Залива. Я никогда не бывала в других городах округа Контра-Коста раньше. Я даже не могла припомнить, что когда-нибудь видела гору Дьябло, разве что только во время местных новостей по телевизору. Я хочу жить здесь. С ним.

Шура налил нам вина, мне белого, себе красного. Я села за стол в столовой. Казалось, Шура слегка поколебался, прежде чем сказал: «подожди секунду, я хочу кое-что тебе показать» и пошел в свой кабинет. Он вернулся с фотографией в рамке и без всяких слов поставил ее передо мной. Я увидела черно-белый снимок, на котором была запечатлена молодая женщина лет за тридцать, откинувшаяся, судя по всему, на спинку деревянной скамьи, и нежно улыбающаяся. Рядом с ней в такой же позе сидел Шура, очевидно, совершенно расслабленный, с одной из своих полуулыбок на лице. На заднем фоне виднелись заросли плюща. Ни разу в жизни я не изучала фотографию с такой скрупулезностью.

- Это Урсула?

-Да.

- Она очень мила. Выглядит приятной и умной женщиной.

Вот враг и обрел свое лицо.

- Да, так и есть.

- И ты любишь ее, не так ли?

- Я и не знал, что значит любить, пока в моей жизни не появилась Урсула. Она все во мне перевернула.

- В каком смысле?

- Я был - и самые близкие мои друзья без колебаний подтвердят это - я был резким человеком, склонным к сарказму, настроенным очень негативно, раздражительным. Часто со мной трудно было находиться рядом. Поверь мне, они скажут тебе, что я был не очень приятным и не особенно добрым. На самом деле, мои лучшие друзья скажут, что понятия не имеют, как это они терпели меня на протяжении последних двадцати лет или около того. Они также сообщат тебе, что я изменился. Теперь я почти приятная компания. По крайней мере, я стал гораздо тактичнее, чем был. А все потому, что Урсула сделала меня открытым для тех чувств, которых я не знал раньше. Думаю, можно было бы сказать, что с ней я научился, что называется, открывать сердце.

На его лице появился легкий румянец.

Ладно. Мы всем обязаны Урсуле. Спасибо вам, прекрасная женщина, возможно, ставшая всем, чем не могу стать я. Так какого черта я здесь делаю? Зачем он пригласил меня в свой дом, в свою жизнь?

- Спасибо за то, что показал мне ее. Трудно иметь дело лишь с именем, - сказала я.

Шура поднялся и отнес фотографию обратно в кабинет. Когда он вернулся, мы чокнулись бокалами и отпили вина. Шура откинулся на своем стуле и спросил меня: «Ну и чем же ты хотела бы заняться сегодня? Я полностью в твоем распоряжении. Мой дом, мои кошки и мои плетущие сети пауки - тоже».

Слава Богу, он не предложил отправиться в спальню. Прямо сейчас это было бы немыслимо. С нами в комнате была бы Урсула.

Я попросила у Шуры того, чего мне хотелось, поскольку не видела причины, почему бы и нет: «Мне бы хотелось знать, есть ли у меня возможность принять одно из твоих веществ. Я просто подумала, что, может быть, есть что-нибудь, что действует не так долго и что я могла бы попробовать».

Слово «вещество» куда приятнее. «Наркотики» звучит просто ужасно - плохо, опасно, безответственно. Думаю, меня запрограммировали так же тщательно, как и всех остальных.

Шура немного помолчал, рассматривая свой бокал. Я задержала дыхание. Затем он положил локти на стол, наклонился и сказал: «Да, есть кое-что, что может показаться тебе интересным. Я немного расскажу тебе об этом веществе. Для начала -это не мой препарат. Он был открыт давно, в 1912 году, в Германии. На него не обращали внимания, пока одна хорошая моя знакомая - очаровательная, забавная, чуть-чуть сумасшедшая девчонка, которая ко всему прочему еще и очень хороший химик, -не привлекла мое внимание к одной старой публикации. Там упоминалось несколько соединений, в том числе и то, о котором идет речь. Она сказала, что, на ее взгляд, это соединение было бы интересно синтезировать. Это была чистой воды интуиция, какая-то исключительная интуиция...»

- Как оно называется?

Шура усмехнулся, его глаза поддразнивали меня: «Мети-лендиоксиметамфетамин, или МДМА - для краткости». Я повторила эту аббревиатуру на одном выдохе.

- В любом случае, думаю, что могу приписать себе честь считаться приемным отцом этого препарата, если не его изобретателем, - продолжил Шура. - Я синтезировал его в своей лаборатории и принял небольшую дозу, после чего у меня образовалась приятная легкость в сознании. Вот и все. Никаких галлюцинаций или чего-нибудь в этом духе. Никаких движущихся стен или светящихся цветов - ничего подобного. Просто явно радостное настроение. И желание заняться работой, делать вещи, которые нужно делать. Поэтому я решил, что это мог быть своего рода антидепрессант. Я дал попробовать его своему старому другу, Адаму Фишеру, психологу. Ему тогда было далеко за шестьдесят или даже немного за семьдесят. Он сказал, что собирается уйти на пенсию и начинает свертывать свою практику. Я знал, что по части психоделиков он очень опытный человек, он изучал их воздействие много лет. Так что я спросил у него, не хочет ли он попробовать МДМА, а потом поделиться со мной впечатлениями.

Я отпила вина из бокала. В груди внезапно стало очень тепло, и я поняла, что очень счастлива. Быть здесь, слушать Шуру, видеть отблеск солнечного света на фруктах в вазе - мне было достаточно этого мига, просто быть в нем, позабыв обо все остальном.

Между тем Шура продолжил рассказ: «Адам попробовал предложенный мною препарат. Результат эксперимента был... -Шура замолчал, хихикнув, - ну, короче говоря, д-р Фишер передумал уходить на пенсию. Он внес изменения, в свою практику. В некотором смысле можно сказать, что МДМА полностью изменил всю его жизнь».

- А как он изменил свою практику?

- Ну, с тех пор - а МДМА я дал ему попробовать около семи лет назад - все свое рабочее время он посвятил обучению людей, в основном, невропатологов и психиатров. Он учит их применять МДМА. Адам рассказал об этом наркотике уже, наверное, нескольким тысячам врачей по всей стране, научил их, как правильно его использовать и им самим, и их пациентам. По крайней мере, тем пациентам, которые подходят для эксперимента.

- Это все-таки оказался антидепрессант, как ты и предполагал?

- И да, и нет. Такой относительно мягкий эффект имел место в моем случае, однако гораздо более значительное воздействие наркотик оказал на Адама и на большинство других людей, как теперь можно сказать. По их словам, этот препарат позволяет им ощутить поразительные прозрения - они постигают собственную жизнь, то, как они живут и что они делают. Они видят, как сами создают себе проблемы или растрачивают то, что имеют, то, чем они являются. Похоже, этот наркотик способствует прозрению, но он открывает путь к пониманию, не заставляя людей ощущать страх. Здесь нет угрозы потери самоконтроля.

- Чего большинство людей как раз и боятся... - поддержала я Шуру.

- Да. Пожалуй, страх потерять контроль над собой и оказаться беспомощным - это явление универсальное, и, разумеется, он возникает у людей, которые раньше никогда не принимали галлюциногены. МДМА позволяет вам полностью сохранять контроль и в то же время - взглянуть на себя как следует. Адам сказал мне, что МДМА расправляется с барьером страха, как назвал это Адам, страха, который люди испытывают перед тем, что творится внутри них, перед самим собой. Большинство людей описывают такое ощущение, словно они принимают себя, что позволяет им внимательно в себя всмотреться. В итоге получается, что подобное прозрение относительно не угрожает человеку.

- А бывали ли неудачные случаи? - поинтересовалась я.

- О, конечно. Я слышал о нескольких по-настоящему неудачных трипах. Мне рассказывали о них Адам и другие врачи. Самое главное, что в большинстве этих случаев люди не хотели принимать МДМА; принять наркотик их уговаривали муж или жена, или врач, тогда как они сами не были внутренне согласны прибегнуть к этому средству ради собственного спасения. Они принимали препарат под внешним давлением. Результаты были отрицательными, что вполне предсказуемо. Участвовавшие в таких экспериментах врачи получили хороший урок.

- Ты хочешь сказать, что нужно по-настоящему захотеть принять этот наркотик, а в противном случае все пойдет наперекосяк?

Шура наклонился вперед и сказал: «И не только в данном случае, это касается любого психотропного наркотика. Именно поэтому у людей случается то, что они называют плохими трипами, когда какой-нибудь умный сукин сын незаметно добавляет наркотик в пунш, - в общем, когда наркотик им подсовывают без их ведома. Вот это я считаю действительно непростительным поступком - давать человеку галлюциноген любого вида, не предупредив его об этом и не получив его согласия. Лично я думаю, что и врач не должен так поступать даже с наркотиком, который он прописал пациенту; этого ни в коем случае не следует делать с галлюциногеном. Или с чем-нибудь вроде МДМА, потому что он, хотя и не относится к психоделикам, оказывает определенное воздействие на сознание человека».

Глаза Шуры сузились от гнева.

Я кивнула ему и спросила: «Сколько времени продолжается сам опыт?»

Его лицо прояснилось, он посмотрел на меня: «Ты уверена, что хочешь попробовать? Именно сегодня? Сейчас?»

- Если тебе нравится эта идея и если тебе это не помешает.

- Продолжительность опыта, - начал Шура, - около трех часов, если не принять дополнительную дозу, которая обычно составляет примерно одну треть от первоначальной. Если где-то через полтора часа после приема первой дозы принять добавку, то максимальный эффект продлится на час дольше.

- Есть ли возможность принять этот препарат нам обоим? Как тебе эта идея? Пожалуйста, скажи мне, если не очень хочешь - по какой бы то ни было причине.

- На самом деле, сочту за честь, - ответил Шура.

- Ты всегда называешь это МД... что там дальше. Извини», - я изобразила угрызения совести, ударив себя по голове ладонью.

- МА, - закончил Шура.

- МДМА. Спасибо.

- Метилендиоксиметамфетамин, - напомнил он мне с усмешкой. В ответ я показала ему язык.

- Это ТЕБЕ легко сказать!

Шура встал из-за стола со словами: «Поброди здесь, если хочешь. Я вернусь через пару минут».

Я осталась на месте и стала рассматривать книги в шкафу и читать заголовки: «Искусство Индии», «Пещеры Ласко», «Голоса тишины» Мальро, «Юриспруденция» (в двух томах), «Босуэлл в Голландии», Чаплин, Бернард Шоу, лимерики и коллекция эротического искусства (ах, ну как же без этого!). Я также увидела «Выбор Софи»[57]и книгу под названием «Мудрость Китая и Индии» Лин Ютаня. Я вспомнила, что когда-то очень давно тоже читала это произведение, которое, кстати, сильно меня потрясло, но не могла припомнить его названия. Две полки книжного шкафа были полностью заполнены работами Олдоса Хаксли, некоторые из них были в двух экземплярах.

Конечно же, ему нравится Хаксли.

Тут вернулся Шура. Он принес четыре маленьких стеклянных пузырька с белыми крышечками. Он прошел на кухню, я последовала за ним и стала смотреть, как он открывает буфет и достает оттуда бокалы для вина. Он поставил их на покрытый кафелем стол около раковины. Бледный и потускневший, потерявший свой голубой цвет кафель, наверное, такой же старый, как и пол, подумала я. По крайней мере, кафель можно протирать и держать чистым. Между тем Шура открыл два пузырька и высыпал оказавшийся в них белый порошок в бокалы - один пузырек на один бокал. Потом добавил в бокалы немного горячей воды из-под крана и слегка взболтал получившуюся смесь, прежде чем протянуть один из бокалов мне. Он стоял прямо, почти как на официальном приеме. Шура чокнулся своим бокалом с моим и сказал: «С Богом».

Я залпом выпила жидкость из бокала и сразу же прижала ладонь ко рту: меня чуть не вырвало. Вкус у смеси был горький и гадкий. Я так и сказала Шуре.

На что он ответил: «Я считаю, что нужно узнать это на вкус до того, как понять, что оно делает. Я должен был тебя предупредить; приходится признать, что большинству людей это не по вкусу. В следующий раз, если захочешь, можно будет добавить сок».

Спасибо тебе за «следующий раз», любимый.

Я с подозрением уставилась на него: «Только не говори мне, что тебе нравится это!»

Он сказал несерьезным тоном: «Думаю, это довольно приятный вкус. Абсолютно честный и откровенный. Вкус с характером, я бы сказал. Вкус, имеющий индивидуальность!»

«Да ты с ума сошел!» - с этими словами я залезла в холодильник, нашла там бутылку грейпфрутового сока и налила себе столько, чтобы избавиться от этого особенного характера и индивидуальности у себя во рту. Шура только хмыкнул, глядя на искаженное гримасой мое лицо. Гримаса отвращения была лишь чуть-чуть преувеличена.

Ладно, Урсула, иди. Настал мой день - Шура принадлежит мне, хотя бы ненадолго.

Из кухни Шура повел меня в теплую гостиную. Я бросила свою сумочку на кофейный столик и присоединилась к Шуре, вставшему у окна. Он спросил у меня: «Ты знаешь Дьябло? Когда-нибудь там бывала?»

- Не думаю, что вообще видела ее раньше в реальности. На самом деле, кажется, я вообще не бывала в этом округе. Несколько раз я добиралась до Беркли, но никогда не проезжала по туннелю на эту сторону.

- Между прочим, - сказал Шура, продолжая рассматривать гору, - ты должна знать, что я дал каждому из нас очень низкую дозу МДМА - сто миллиграммов, если быть точным. Этого хватит, чтобы ты в полной мере ощутила его воздействие, но недостаточно для чего-то чрезвычайного. Если, конечно, ты не окажешься особо чувствительной к этому соединению. Эту возможность всегда необходимо учитывать, когда пробуешь новый для себя препарат.

- Когда я должна что-нибудь почувствовать?

- О, где-то минут через тридцать-тридцать пять. Обычно в первый раз люди замечают странное и незнакомое ощущение примерно через полчаса после приема наркотика. Если ты можешь просто расслабиться и не пытаться избавиться отданного ощущения, то оно пройдет в течение двадцати или чуть больше минут. После этого наркотик начнет действовать, и это будет продолжаться примерно час. Потом, если тебе понравится и ты захочешь продлить удовольствие еще на час, я дам тебе добавку - еще сорок миллиграммов препарата.

- И это просто продлит эффект и больше ничего не сделает?»

- Именно так. Ты не почувствуешь никаких изменений - интенсивность переживаний сохранится на прежнем уровне; дополнительная доза просто позволит тебе немного дольше остаться там, куда ты попадешь.

Пока я смотрела в окно, я вспомнила вопрос, который пришел мне в голову, когда я ехала к Шуре. «Между прочим, - спросила я, - как тебе удалось назвать улицу, где ты живешь, своей фамилией?»

- Ах, да, - хихикнул Шура. - Здесь все чисто. Когда мы с родителями переехали сюда, здесь повсюду росли ореховые деревья и фруктовые сады, на их месте сейчас ты можешь видеть дома и шоссейные дороги. Здесь не было автострад, а проехать можно было только по проселочным дорогам. Мы поселились в единственном доме в округе. Это был старый, ветхий, заброшенный дом, который его прежние хозяева оставили много лет назад. Он уже покосился. Думаю, он не рухнул лишь благодаря росшей рядом акации, дерево поддерживало его. В доме была одна центральная комната, окруженная верандой, пол которой почти везде провалился.

Мы с родителями начали отстраивать это жилище - именно в нем мы сейчас и находимся. Мы занимались строительными работами как раз тогда, когда шла Вторая мировая война. И однажды к нам зашел кто-то с почты и сказал, что Элмонд превращается в цивилизованный город и не может никому позволить жить на какой-то там проселочной дороге. Люди должны жить на улице, было сказано нам.

- И как же будет называться эта улица?»- спросил мой отец.

- Назовите ее сами, - сказал начальник почтового отделения или кто там мог быть.

- Бородин-роуд?

- Отлично. Почему бы и нет? - сказал наш гость.

Потом, через несколько лет появилась новая администрация и новый начальник почтового отделения. Он пришел к нам и сказал: «Вы не можете просто жить на дороге, у вас должен быть и номер дома».

- Как насчет № 1? - спросил отец, что было совершенно разумно, ибо на Бородин-роуд жила лишь наша семья.

- Назначать номер первый не входит в компетенцию почтового отделения. Пусть будет № 1692, - сказал начальник.

Мой отец согласился. «Почему бы и нет?» - сказал он. На том и порешили. Никто так никогда и не узнал, почему был выбран именно такой номер; думаю, никто этим и не поинтересовался у начальника почтового отделения, а сейчас уже слишком поздно спрашивать. Это было и остается тайной и по сей день!

Я рассмеялась: «Великолепная история. Но, помнится, ты говорил мне что-то насчет того, что цивилизация еще не добралась до Элмонда?»

- Я имею в виду настоящую цивилизацию, которая подразумевает убийства, ограбления банков, людей, которые не здороваются с тобой в бакалейной лавке.

Я снова засмеялась: «А, теперь понимаю!»

Отвернувшись от окна, я замерла от удивления. С этой стороны стены, разделявшей комнату напополам, висел большой портрет в антикварной золоченой раме. На картине был нарисован мальчик, одетый в голубую шелковую рубашку с высоким воротником и вышивкой в русском стиле. Я поняла, что это был Шура, и подошла поближе, чтобы рассмотреть его лицо. Светлые волосы, очень светлые. Твердый подбородок и такая же нижняя губа, рот решительного человека. Внимательные светло-голубые глаза.

Оставшийся позади Шура заговорил:

- Я не знаю точно, сколько лет мне здесь. Может быть, двенадцать.

- Прекрасный портрет. Он мне понравился.

Ребенок держал в руках музыкальный инструмент, показавшийся мне знакомым. Я спросила Шуру, что это такое.

- Это балалайка. Она сохранилась у меня до сих пор; на самом деле, она лежит на пианино, но, как ни горько это говорить, на ней не играли много лет.

Я посмотрела в сторону пианино и уже увидела очертания инструмента, который лежал сверху, но вдруг решила, что подробный осмотр нужно отложить. Я почувствовала, что что-то во мне происходит.

Я сказала Шуре, что пойду посижу. Я свернулась калачиком в углу дивана, где были разложены подушки, и сосредоточилась на том, что должно было вот-вот произойти. Шура сел в большое кресло, лицом ко мне, положив ноги на маленькую скамеечку, обитую тем же материалом, что и кресло. Я обнаружила, что пристально вглядываюсь в рисунок обивки - нежно-голубые полоски на сером, отливающем серебром фоне со слабым отпечатком крошечных цветов. Кресло было старомодным, подумала я, и удобным. Как вся комната.

Я оглянулась вокруг, увидев вещи, которые раньше не заметила. Большая ваза в восточном стиле на полке книжного шкафа, стопка альбомов с фотографиями на полке пониже, миниатюрная каменная сова на каминной полке, а рядом - маленькая фотография какой-то женщины в рамке.

Хотела бы я посмотреть вблизи на эту фотографию. Может быть, это его жена. Кажется, рамка старая. Возможно, это его мать. Впрочем, я не сдвинусь с места, пока не выясню, что со мной происходит. Странное, незнакомое ощущение, сказал он. Ладно. Вдохни поглубже и расслабь тело.

- Что-то замечаешь? - спросил Шура.

- Не знаю, - ответила я и полезла в сумочку за сигаретами. На кофейном столике, выложенном маленькой бежевой плиткой, нашлась медная пепельница. Рядом с ней стояла круглая керамическая ваза песочного цвета. В вазе были белые маргаритки. Несколько уже завяло.

Цветы для Урсулы.

Теперь точно что-то происходило, и в этом нельзя было ошибиться. Действительно, это было незнакомое ощущение. Оно было не похоже на то, которое я почувствовала тогда, когда начал действовать пейотль. В тот раз вокруг меня изменился свет, точнее, изменилось мое видение света, вспомнила я. Казалось, что я могу его потрогать, он как будто ощутимо присутствовал в комнате.

Я почувствовала, что Шура наблюдает за мной, но сейчас я не собиралась обращать на это внимание. Я решила, что появившееся странное ощущение было вполне физическим и находилось оно, в основном, в груди. Там я чувствовала смесь страха и возбуждения.

Хорошо, подумала я, это всего лишь новое ощущение. Я мысленно проверяла свое тело, отметив покалывание в основании шеи и напряжение в позвоночнике. Ничего удивительного я не заметила. Однако вскоре то ощущение, которое расположилось у меня в груди, распространилось по всему телу.

Словно какой-то голос говорит внутри, только без слов. Вовсе не противно. Просто непривычно.

- Можно не разговаривать, - тихо сказал Шура. - Ты должна чувствовать, что вольна делать все, что захочешь. Все, что тебе приятно.

- Да, - ответила я. В голове у меня тоже что-то изменилось. Она стала легкой. Никакого головокружения, просто легкость. И было еще кое-что, что я только начинала осознавать, - чувство умиротворения, заменившее ощущение странности. Простое, переполняющее душу умиротворение.

- Я чувствую, что расслабилась больше, - сказала я Шуре. Я совсем забыла - ведь он тоже принял наркотик. Узнать бы, что чувствует он. Но пока я не намерена его об этом спрашивать. Какое-то время я должна прислушиваться к себе.

- Возможно, наркотик уже действует на тебя или очень скоро начнет действовать, - сказал Шура. - То, что ты ощущаешь сейчас, ты и продолжишь ощущать с незначительными изменениями. Я имею в виду интенсивность переживаний. Она сохранится на том же уровне, что и сейчас, примерно в течение следующего часа или около того. Усиления быть не должно.

- Понимаю. Спасибо.

- Всегда пожалуйста, - ответил Шура, мягко, без поддразнивания.

Он смотрит, слушает, все замечает. Для него облегчение узнать, что со мной все в порядке. Он заботится обо мне, и он хочет, чтобы все это принесло мне пользу.

- Это очень приятное ощущение, очень умиротворяющее и спокойное, - сказала я.

- Хорошо. Я надеялся, что именно так оно и будет.

- Я думаю, что встану и немного прогуляюсь, если можно.

Шура встал и протянул мне руку, медленно подняв меня с дивана. Потом Шура накрыл своими ладонями мои руки и посмотрел мне в глаза. В падавшем из окон свете его глаза казались пронзительно голубыми. Я тоже посмотрела ему в глаза и увидела в них серьезность и явную симпатию - ошибиться в этом было невозможно. Забота и настороженность были в них. Я потянулась вверх, чтобы взять в руки его лицо. Стоя на цыпочках, я слегка коснулась губами его губ. Потом развернулась и пошла по направлению к кухне.

До меня долетел голос Шуры: «Хочешь, чтобы я пошел с тобой, или предпочитаешь остаться одна?»

Я остановилась подумать и в тот же миг поняла, что мне нужно побыть одной, чтобы изучить, что со мной происходит. Я сказала это Шуре.

Он понимающе кивнул: «Если что, я буду в своем кабинете. Не торопись. Можешь прийти ко мне или просто позови, если захочешь, чтобы я составил тебе компанию. Я тебя услышу, если ты будешь недалеко от дома».

Он думает, что у меня какие-то проблемы, но не станет говорить об этом вслух. Он не хочет программировать меня и настраивать на что-нибудь плохое.

- Спасибо тебе огромное, мой милый, - сказала я и ушла. Чувствуя легкость во всем теле, двигаясь легко и свободно, я пошла к задней двери. Я не колебалась, когда говорила «мой милый». Я знала о симпатии, которую Шура питал ко мне. Не было нужды подвергать цензуре свои чувства или даже крошечное их проявление.

Я вышла на глинистую тропинку, покрытую пятнами солнечного света и тенью листвы. Было прохладно, и я порадовалась, что надела шерстяную кофту. Я присела на траву справа от тропинки, не так далеко от дома. Я полезла в карман юбки, куда положила сигареты, и так и застыла. Вместо умиротворения я почувствовала нечто другое. Что-то, чего я вовсе не ожидала, поднималось во мне - внезапный приступ