Троицкая (Рубинштейна) улица.

Николаевская (Марата) улица.

Владимирский проспект.

Фонтанный дом

 

Идеал конской красоты в эпоху Николая I. — Великий князь Николай Александрович и князь В. П. Мещерский. — Родственные связи князя А. М. Белосельского-Белозерского. — Отзывы о великом князе Сергие Александровиче. — Путешествие в Святую землю великих князей. — Убийца И. П. Каляев. — Великий князь Дмитрий Павлович. — С. П. Дягилев и Коко Шанель. — Балет «Карнавал». — Реестр петербургских «теток». — Ресторан «Палкин» как центр гей-движения. — Биография князя В. П. Мещерского. — Миф о «Третьем Риме» и великий князь Московский Василий Иоаннович. — Протеже князя Мещерского И. Ф. Манасевич. — «Ямские» бани. — «Сайгон». — Князь Павел Петрович Вяземский как «русский маркиз де Сад»

Как это писал старик Кузмин:

 

На мосту белеют кони,

Оснеженные зимой,

И, прижав ладонь к ладони,

Быстро едем мы домой…

 

Аничков мост (по имени командовавшего в петровские времена строительным батальоном полковника М. О. Аничкова) перестраивали с 1715 года четыре раза, нынешний сооружен в 1849–1850 годах. Клодтовские кони — действительно, чудо что за кони. Успех их был неимоверен; Петр Клодт только и знал, что отливал новые копии: то в Неаполь, то в Берлин… Прусский король, в порядке ответного дара, послал в Петербург бронзовые статуи Славы, работы скульптора Кристиана Рауха, поставленные на Конногвардейском бульваре (а их, в свою очередь, двойники красуются в берлинском Шарлоттенбурге; да и перила-то нашего Аничкова моста — копия с одного из берлинских, по Унтер ден Линден).

Интересен вообще этот идеал конской красоты в царствование Императора Николая Павловича: кроме Клодта, столько наваявшего рвущихся и ржущих животных, — нарисованные и написанные маслом крупы разных мастей в полотнах Сверчковых, Гагарина, Орловского; гимны птицам-тройкам Соллогуба и Гоголя — было что-то в той эпохе лошадиное. Вернее даже, жеребячье, поскольку предполагалось, что у России-то все еще впереди, тогда как Запад гнил… Но читатели, думаем, согласятся, что в группах на Аничковом мосту хороши и фигуры укротителей, несколько простоватые, но милые.

По обе стороны от моста, на берегах Фонтанки — два дворца. Аничковский начат был еще при царице Елизавете, как дар тайному ее супругу, графу Андрею Кирилловичу Разумовскому. Строили дворец в 1741–1751 годах архитекторы М. Г. Земцов, Г. Д. Дмитриев, Ф.-Б. Растрелли. При Екатерине куплен он был для светлейшего князя Григория Александровича Потемкина (еще один нелегальный супруг), и в 1778–1789 годах отделан вновь, но вскоре тому же И. Е. Старову, который вел здесь работы, пришлось строить новый дворец — Таврический, так как этот Потемкин не без выгоды продал откупщику Никите Шемякину. Наконец, при Павле Петровиче Аничковский стал императорским дворцом и в этом качестве многократно приспосабливался и перестраивался в течение всего прошлого века. В результате получился громоздкий комод, боком стоящий к Невскому и в сутолоке как-то не замечаемый, между — с одной стороны, колоннадой Кабинета (1803–1811, арх. Д. Кваренги, Л. Руска), с другой — садом с павильонами, украшенными изваяниями витязей, в сущности, довольно хорошеньких, при некоторой манерности и явной заимствованности поз из высокой греческой классики («Дорифор» Поликлета). Павильоны строил в 1817 году К. И. Росси, скульптуры лепил С. С. Пименов.

С 1828 года дворец принадлежал Императору Николаю I. Молодой еще человек (ему было тридцать два года), с женой, Александрой Федоровной, любившей балы-маскарады с лотереями и шарадами, жил здесь в тесном семейном кругу. Балы устраивались иногда каждую неделю и попасть на них считалось особенной честью: приглашалось не более ста человек; кавалергардишку Дантеса не звали, разумеется. Пушкин удостаивался, с молодой женой, но как-то все допускал промашки: то натягивал ненавистный камер-юнкерский мундир, а надо было являться по-домашнему, во фраках; то предписывалось иметь в руках круглую шляпу, а Пушкин был в треуголке…

Собственно, из хозяев Аничковского дворца стоило бы обратить внимание лишь на цесаревича Николая Александровича, старшего сына Императора Александра II, «Никсу», как его ласково называли. Двадцатидвухлетний великий князь был окружен ореолом всеобщей любви и надежд. Как Тютчев писал: «Он, наша радость с малолетства, он был не наш, он был Его…» (в советских изданиях, где слово Бог писалось с маленькой буквы, получалась двусмысленность).

Близким другом наследника был князь Владимир Петрович Мещерский, на пять лет его старший… Помолвлен был Никса с датской принцессой Дагмарой, внезапно заболел, уехал лечиться в Ниццу и там скончался. Существует версия, будто не чахотка свела в могилу цесаревича, а сам он покончил с собой, не желая ни жениться на Дагмаре, ни обнаруживать свои естественные наклонности. Как все сплетни, связанные с Домом Романовых, и эта не поддается убедительной проверке. Дагмара, в православии Мария Федоровна, стала женой следующего по старшинству сына Александра II — Императора Александра III. Как-то всех она пережила: жениха, мужа, сыновей, тихо скончавшись в родной своей Дании в 1928 году.

На другом берегу Фонтанки — дворец великого князя Сергия Александровича, деверя, то есть, брата мужа Марии Федоровны. В наше время чаще именуют его (бывший Куйбышевский райком КПСС) дворцом Белосельских-Белозерских. Хозяева его менялись. Знаменитый в роду Белосельских-Белозерских князь Александр Михайлович купил в конце XVIII века дом на Фонтанке у Мятлевых; стоял он на том же месте, что нынешний дворец. Князь любил литературу, переводил на французский стихи Баркова, сам написал скабрезную оперетку «Олинька», поставленную на домашнем театре и приведшую зрителей в такое смущение, что многие покинули зал, не дождавшись конца спектакля. Были у него какие-то космогонические теории, переписывался князь с Кантом. Дочь его от первого брака с Татищевой — та самая Зинаида Александровна Волконская, о которой не раз вспоминали. Вторая жена Белосельского, родившая ему двух дочерей и сына Эспера, была Анна Григорьевна Козицкая. Все у нас в Петербурге по-семейному: татищевский дом стоял на Невском как раз напротив белозерского, а чуть подальше (д. 70) — дом Ивана Онуфриевича Сухозанета. Этот деятель отечественной артиллерии, одно время начальствовавший над военно-учебными заведениями, тоже дважды был женат, и первым браком — на одной из дочерей Белосельского. Что вовсе не мешало его устойчивой репутации. Выбился он в люди через Льва Михайловича Яшвиля, «педераста и игрока» (по пушкинскому слову).

В 1846 году, когда по проекту А. И. Штакеншнейдера началась полная перестройка дворца Белосельских-Белозерских, князь Эспер Александрович скончался, оставив двух малолетних сыновей, ничем не примечательных. В 1884 году, в связи с женитьбой на гессен-дармштадтской принцессе Элизабет (в православии — Елизавете Федоровне), дворец купил великий князь Сергий Александрович. Было ему тогда двадцать семь, а жене его двадцать. Младшая сестра великой княгини Елизаветы, Алиса, стала позднее женой племянника Сергия Александровича Николая II, Императрицей Александрой Федоровной.

О Сергии Александровиче вспоминают редко, и только в связи с действительно малоприятным событием коронацией 1896 года. Великий князь был московским генерал-губернатором и допустил оплошность, следствием которой стала знаменитая «ходынка». Но, в сущности, что тут от него зависело? Колоссальное человеческое стадо (насчитывали больше миллиона) давилось за царскими подарками на обширном Ходынском поле, где гуляния по случаю коронации устраивались со времен Екатерины II. Такая масса народу не могла друг друга не передавить, хоть бы там все бархатом было устлано.

Брат Александра III до назначения в Москву командовал Преображенским полком. По воспоминаниям своего кузена, великого князя Александра Михайловича, Сергий Александрович, «упрямый, дерзкий, неприятный… бравировал своими недостатками, точно бросая в лицо всем вызов и давая таким образом врагам богатую пищу для клеветы и злословия. Некоторые генералы, которые как-то посетили офицерское собрание л. — гв. Преображенского полка, остолбенели от изумления, услыхав любимый романс великого князя в исполнении молодых офицеров. Сам августейший командир полка иллюстрировал этот любезный романс, откинув назад тело и обводя всех блаженным взглядом». Наличие молодых красавцев-адъютантов, составлявших отличную компанию с длинным, сухопарым, ладно скроенным командиром, глаза которого, под хмуро насупленными бровями, вспыхивали лукавыми искорками, шокировало тогдашних ханжей. Впрочем, знакомый нам красавец, Гавриил Константинович, сын К. Р., учившийся в московском кадетском корпусе и пятнадцатилетним мальчиком бывавший во дворце дяди на Тверской, отзывался о нем с уважением и любовью. Можно быть уверенным, что общих с дядюшкой наклонностей он не имел, и вряд ли был менее объективен, чем августейший тесть известного нам Феликса Юсупова.

Командование преображенцами, в связи с переводом Сергия Александровича в Москву, перешло к отцу Гавриила, великому князю Константину Константиновичу, о нежной дружбе которого с кузеном мы уже вспоминали. Очень ласков был также Сережа со своим родным братом Павлом, на три года его младшим, обращая внимание царедворцев на «некоторую женственность повадок» в отношении младшего братика.

В 1881-м роковом году, когда братья стали сиротами, они совершали паломничество в Святую Землю. Вот сюжет, достойный мифолога: юноши Сергей и Павел, младшему из которых едва исполнилось двадцать, и ненамного их старший Константин Константинович, уже опаленный в боях русско-турецкой войны, устремляются ко Гробу Господню в те дни, когда Россия молится о Государе Александре II, погибшем от рук злодеев…

Это ведь не то, что ныне: в аэропорт Бен-Гуриона и на комфортабельном автобусе с кондиционерами. Дикая, выжженная земля, населенная полукочевыми племенами, мало изменившимися со времен царя Ирода, только под протекторатом не кесаря Августа, а английской королевы Виктории, бабушки всех европейских монархов. Вспоминается что-то из эпохи крестовых походов, дети на палубах парусников, направляемых в Палестину; юноши-пастухи, бредущие со своими посохами за Звездой, указующей им путь…

На самом деле Константин Константинович, которого, как сына генерал-адмирала российского флота, готовили к морской карьере, находился в чине лейтенанта на военном корабле «Герцог Эдинбургский», крейсировавшем в Средиземном море. Вместе с ним вышли в плавание его молодые кузены. Путешествие продолжалось два года, в течение которых корабль бросал якорь в портах Египта, Алжира, Греции, Италии и Палестины.

Вот что надо бы помнить о великом князе Сергии: его благочестивость и религиозное рвение. Именно им было основано Русское Палестинское общество, занимавшееся восстановлением и реставрацией христианских древностей на Святой Земле и широкой филантропической деятельностью. В Палестине появилось множество русских школ, приютов, больниц, странноприимных домов. Православные паломники из России могли, пользуясь предоставляемыми обществом льготами, добраться до Иерусалима по самым умеренным ценам. Вся поездка — от Петербурга до Одессы и на пароходе в Палестину — с питанием и ночлегом обходилась в четверть годового заработка простого рабочего. До революции в Иерусалиме, Вифлееме, Назарете перебывали многие десятки тысяч русских крестьян, ремесленников, мастеровых, не говоря уж о богатых паломниках. До сих пор мы видим в святых местах Израиля множество икон, лампад, церковной утвари, подаренных нашими соотечественниками.

Трагическая гибель Сергия Александровича 4 февраля 1905 года должна примирить с ним и тех, кто имел бы основания упрекать его в каких-то грехах. Убийца его был поэтом (такова была его подпольная кличка — «поэт» — в боевой организации эсеров; но он и на самом деле писал стихи). Иван Платонович Каляев, друг Бориса Савинкова, включился в кровавый террор едва ли не для того, чтобы погибнуть, но своей гибелью бросить вызов «врагам своей идеи неподкупной». Личность, в общем, малосимпатичная, но, возможно, не чуждая гомоэротизма. Женской любви, во всяком случае, двадцативосьмилетний террорист, как сам признавался, не испытывал.

Убийство великого князя окутано неким балладно-романтическим флером. Примериваясь к жертве, изверг-эсер увидел Сергия Александровича в карете с женой и двумя детьми-воспитанниками — дрогнул, не решившись бросить бомбу. Дождался другого раза, когда «объект» выезжал в экипаже один из Кремля. Бомба оказалась такой силы, что великий князь буквально разлетелся на куски (уж лошадь-то с кучером явно были невинными жертвами!). Вдова, великая княгиня Елизавета Федоровна посетила преступника в тюрьме и молилась о его прощении. Она удалилась в монастырь, основав Марфо-Мариинскую обитель в Москве. Мы чтим святую благоверную княгиню Елизавету как российскую новомученицу…

Дворец на Фонтанке великая княгиня подарила племяннику, пятнадцатилетнему Дмитрию. Брат великого князя Сергия, Павел Александрович, после смерти своей первой жены, греческой королевны, вступил в связь с разведенной полковницей Ольгой фон Пистолькоре, рожденной Карпович. Дети от этого брака, считавшиеся незаконными, по высокородному положению отца не могли быть признаны, а сам великий князь с новой женой некоторое время вынужден был жить за границей. Со временем все уладилось, Ольга Валерьяновна получила титул графини Гогенфельзен, дети ее стали именоваться князья Палей (двадцатидвухлетний юноша Владимир Палей, писавший неплохие стихи и переводивший на французский сочинения своего дядюшки-литератора Константина Константиновича, погиб с тремя кузенами, сыновьями К. Р., дядей, великим князем Сергием Михайловичем, и тетушкой, Елизаветой Федоровной, в шахте в Алапаевске)…

Дети Павла Александровича от законного брака, погодки Маша и Дима, неразлучные друг с другом, на время изгнания отца перешли на воспитание к дяде, Сергию Александровичу, своих детей не имевшему.

Дмитрий Павлович родился таким хиленьким, что его буквально приходилось укутывать ватой. Дядя собственноручно купал младенца в бульоне. Вырос мальчик в хорошенького, как куколка, юношу. Называли его «изделием Фаберже» за редкое изящество. Считался он болезненным, что не мешало ему заниматься конным спортом и даже входить в олимпийскую сборную России в 1912 году. Дмитрия Павловича по справедливости можно считать выдающимся деятелем отечественного спорта — им была проведена первая и единственная российская олимпиада 1913 года в Киеве. Близкая дружба его с Феликсом Юсуповым наверняка имела эротическую подкладку, по общим наклонностям юношей.

От большевистской расправы его спасло, как ни странно, участие в убийстве Распутина. Сосланный на персидский фронт, великий князь, узнав о событиях в Петрограде, поспешил перебраться через границу, отсиделся в Тегеране и оттуда выехал в Европу. С 1919 года он несколько лет считался любовником Коко Шанель… Это звучит примерно так же, как «жена Дягилева»: великая пользовалась мужчинами с той же непринужденностью, как богатые гомосексуалисты красивыми мальчиками. Законодательница мод, держа папиросу, говорила внуку Александра II: «Дмитрий, дайте огня». В 1926 году (финансовые соображения, несомненно, играли роль) Дмитрий женился на очень богатой и значительно его младшей американке Эмери. Они почти сразу разошлись, но остался плод брака — Пол Р. Ильинский, единственный реальный представитель романовской фамилии по мужской линии.

Да, раз уж вспомнили о Дягилеве и Коко Шанель. Подобно Мейерхольду, надорвавшемуся на постановке «Пиковой дамы», Дягилев потерпел катастрофу из-за «Спящей красавицы». Оказался полным банкротом в 1922 году, затратив уйму денег на грандиозную постановку балета в Лондоне. В это время он как раз познакомился с Коко у своей давней покровительницы и вдохновительницы Миси Серт. Шанель (почему-то попросив, чтоб он ничего не говорил Мисе) подарила ему чек на оплату всех долгов (что-то около 200 тысяч франков). Впрочем, сама женщина не бедная, она была подругой одного из богатейших людей своего времени, герцога Вестминстерского. Эта чета оплатила и достойные похороны Сергея Павловича, умершего практически без гроша…

Во владении великого князя Дмитрия Павловича перед революцией находился весь квартал на правой стороне Невского от Фонтанки до Троицкой улицы (Рубинштейна). Длинная узкая улица, ведущая к «Пяти углам», с несколькими домами хорошей архитектуры прошлого — начала нынешнего века; в их числе «дом Толстого» с прекрасной анфиладой дворов, соединенных гигантскими арками. Ныне славится Малый драматический театр, работающий в здании (д. 18), специально построенном в 1911 году для так называемого «Троицкого театра миниатюр». Разыгрывали здесь разные безделушки; любопытно, что хозяином театра был брат великого балетмейстера, А. М. Фокин.

Вспомнив о Михаиле Фокине (вот разительный пример: всю жизнь в балете, но убежденный гомофоб) — обратимся к другой стороне Троицкой улицы, к дому 13. С 1885 года зал в этом доме, по имени домовладелицы называвшийся «залом А. И. Павловой», сдавался под концерты и спектакли. В 1910 году, для благотворительного спектакля, организованного журналом «Сатирикон» (помните, там главный деятель Петруша Потемкин), М. М. Фокин поставил камерный балет «Карнавал» на музыку Р. Шумана. Легкие арабески, мягкий юмор немецкого романтика, капризная смена настроений — бакстовские фонарики в темной зелени кулис, пестрые костюмы, — это один из лучших балетов Фокина. Арлекина танцевал пластично-упругий Нижинский, а пантомимическую партию Пьеро исполнил Мейерхольд. Так что Троицкая была и в старину хорошо известна любителям прекрасного.

На углу Невского (д. 45) помещалась известная булочная-кондитерская Филиппова, в которой, согласно свидетельству очевидцев, можно было с 12 до 2 ночи найти «мальчишек из учащейся молодежи». Большим поклонником их считался некий «исследователь древних монастырей на Кавказе» Михаил Петрович Сабинин, засиживавшийся здесь допоздна.

Сведения, как понимает читатель, из неоднократно цитировавшегося доноса 1889 года. Много там фамилий, не оставивших в истории ни малейшего следа, да и со слов анонима можно узнать, разве что, какого возраста были «тетки» и чем интересовались в постели. Часто даже имени-отчества не известно. Но, чтобы не оставлять в читателе подозрения, будто от него что-то специально утаивают, добавим, к упоминавшимся выше, тех, кто вошел в сей уникальный памятник петербургской педерастии.

Федор Александрович Анненков, живший в Царском Селе — пятидесятилетний член Английского клуба (верный признак богатства и родовитости; вступить в этот клуб удавалось немногим, процедура голосования была сложна; женщины в клуб не допускались, но это обстоятельство абсолютно не определяло сексуальных наклонностей господ членов). Знакомился он преимущественно «с гимназистами, кадетами, лицеистами, правоведами и кантонистами», действовал открыто. Затем в списке идет двадцатилетний сын сенатора А. Д. Батурина, служащий в Волжско-Камском банке, очень красивый, не чуждающийся женщин и слывущий среди теток «кокоткой высокой марки». Биржевой маклер Герман Берг был женат, но в своем кругу звался Бергшей: «дама, любит солдат и молодых людей с большими членами». Подпоручик в запасе М. А. Бернов, двадцати пяти лет, служил в Казенной палате, любил, чтобы его «употребляли» молодые красивые люди высшего круга. «Богатый человек», ничего более о нем не известно, Блямбенберг жил с молодым человеком на содержании, Павлушей, и практикующих теток сторонился. Наоборот, вполне открыто действовал тридцатипятилетний портной-закройщик Бьерклюнд из магазина «Альберт» на Литейном. Двадцативосьмилетний актер-любитель Константин Богданов был богат и щедро платил молодым людям и солдатам, жил два года с Александром Налетовым, бывшим в большой моде. Далее в списке следуют: юнкер Тверского кавалерийского училища Вадбольский; солдат Кавалергардского полка Варгунин, «педераст за деньги, как активный, так и пассивный», пятидесятипятилетний делопроизводитель в Тюремном комитете Лев Александрович Величко, находившийся в хороших отношениях со своим начальником, Михаилом Николаевичем Галкиным-Враским; двадцатипятилетний фон-Визин, получивший богатое наследство; любитель солдат Конного полка провинциальный актер Михаил Михайлович Воробец-Сперанский (только из-за этого «Воробца» не полный тезка нашего законодателя, графа Сперанского); сорокапятилетний служащий Тульского банка Вернер, считавшийся «старой теткой и знатоком по части мужеложества»; двадцатидвухлетний артист балета Николай Людвигович Гавликовский, отдававшийся за деньги; начальник отделения в Городской Думе тридцатипятилетний Петр Иванович Данилевич, у которого были журфиксы по средам… Выделяется в общем ряду подполковник Георгий Петрович Раух, тридцати лет, служивший по особым поручениям в штабе 1-го армейского корпуса, член Императорского яхт-клуба, живший на Литейном, д. 5, среди теток считавшийся «Дон Жуаном». Этот Раух ввел, в частности, в избранный круг девятнадцатилетнего Дуденко и корнета-драгуна Василия Екимова, которых можно было «иметь за деньги на все лады». Ничем особенно не примечательны «употреблявшие молодежь из учащихся» отставной штабс-ротмистр Кирасирского полка Петр Николаевич Жданов, тридцати одного года, и тридцатипятилетний Ян Жук, который был «женат, аристократ, богат». Недавно приехавший из Москвы тридцатипятилетний Зайцев был «удивительно похож лицом на женщину» и ездил на балы и частные журфиксы в женских платьях. Тридцатилетний сын сенатора Катакази со своим любовником, «отставным казаком», устраивали как раз журфиксы по пятницам. Юный брат Катакази учился в корпусе и тоже «начинал развращаться». Упомянуты также пятидесятилетний отставной военный Засядка, предпочитающий юнкеров и солдат; Иванов, двадцати одного года, служащий в Городской Думе, «педераст за деньги на все лады»; двадцатипятилетний витебский помещик Корсак, живший с известным «Бергшей»; барон Краммер из министерства иностранных дел, конногвардейцы Леонтьев и Левашов, тридцатилетний закройщик Люстиг, увлекавшийся солдатами и пожилыми мужчинами. Теми же наклонностями отличался секретарь испанского посольства Ляс-Лянас, сам шестидесяти лет и любивший «людей постарше с бородами». Двадцативосьмилетний Сергей Иванович Маркелов, домовладелец и золотопромышленник, сын камергера, по словам осведомителя, «бывал всюду и действовал открыто», однако, вместе с тем, «боялся скандалов и вообще огласки и, чтобы избегнуть этого, готов на все». Жил он, кстати, здесь же на Троицкой, в собственном доме под номером 6.

Далее в списке юные «педерасты за деньги»: двадцатилетний музыкант Конного полка Милославский, семнадцатилетний учащийся Петропавловского училища Моос, двадцатилетний служащий Министерства путей сообщения Мякишев. Две «дамы», боявшиеся огласки и действовавшие «весьма скрытно»: богатый двадцатипятилетний князь Багратион-Мухранский и женатый тридцатипятилетний служащий Николаевской железной дороги Михаил Васильевич Набоков. Упомянутый любовник Богданова Александр Александрович Налетов, двадцати пяти лет, служил в канцелярии Капитула орденов. Пик его популярности был около 1887 года, а в 1895 году, как удалось выяснить, он уже скончался…

«Редкая тетка не употребляла» двадцатилетнего Петра Евгеньевича Насекина, пребывавшего на содержании у многих и уступавшего своих мальчишек знакомым теткам. Анонимщик явно отрицательно относится к этому порочному молодому человеку: «Действует открыто, бывает везде и держится как нахальная проститутка. На общественных балах и маскарадах бывает в женских костюмах до мельчайших подробностей». Сорокадвухлетний член правления Московско-Брестской железной дороги Михаил Александрович Николаев «в молодости был педерастом, теперь же сосет члены у молодых солдат». Действительный статский советник Владимир Петрович Обрезков, чиновник особых поручений при министерстве внутренних дел, состоящий в придворном штате в звании камер-юнкера, будучи «дамой», в свои шестьдесят лет употреблял собственного кучера (жена, вероятно, жила с форейтором).

Завершают список: московский купец, сорокалетний любитель банщиков Петр Петрович Оконешников, двадцатилетний князь Орлов, еще два «педераста за деньги» двадцатилетние Болеслав Писковский и Матвей Севостьянов, «употребляющий солдат» двадцативосьмилетний Приселков, француз сорока одного года Петр Густав Симон, шестидесятилетний игрок Целестин Скульский, восемнадцатилетний Василий Уствольский, обслуживавший артиста балетной труппы Русской оперы Яльмара Александровича Фрея, жившего в «Гранд-отеле» на Малой Морской; титулярный советник, служащий в таможне Ермолай Чаплин, подполковник Генерального штаба сорокалетний Казимир Иванович Чехович, тридцатипятилетний миллионер барон Шлихтинг, пятидесятилетний банковский служащий Карл Карлович Штейнберг, семидесятилетний генерал-майор Болеслав Сергеевич Энгельфельдт, преображенец Юнеев, актер частных сцен Артур Стирих, который «употребляет молодых людей, на них и разорился». Вот. Остальные, более приметные, уже упоминались в разных местах этой книги. Не двести человек, как мерещилось генеральше Богданович (см. главу 8), но достаточно внушительный срез петербургского общества по линии, соединяющей камер-юнкеров с полковыми музыкантами и миллионеров-домовладельцев с разорившимися актерами.

Чтоб еще больше нагнать страху на превосходительное лицо, которому направлена бумага, аноним включил в донос теоретические рассуждения по поводу последствий «зла, пустившего, по-видимому, глубокие корни в столице». «Помимо извращения общественной нравственности и общественного здоровья, оно в особенности вредно влияет на семенное положение молодых людей, воспитанников почти всех учебных заведений и на дисциплину в войсках. Многочисленные случаи самоубийства молодых людей (вон даже как! К. Р.) в нескольких случаях обнаруживали, что это были жертвы педерастии, жертвы невольные, не имеющие достаточно силы воли, чтобы высвободиться от развратных уз, в которые они попали, тем более, что главные развратители держали их в постоянном опьянении и не давали очнуться. В лучшем случае молодые люди, вместо самоубийств, покидали родительский дом, чтобы жить отдельно на счет своих содержателей-теток (вот так-то лучше! — К. Р.) и затем уже бесследно исчезали для своих родных надолго, если не навсегда».

Впрочем, найти, при желании, молодых людей, поддерживавшихся «в постоянном опьянении», не представляло труда. Невский, д. 47 — адрес ресторана «Палкин» (1873–1874, арх. А. К. Кейзер). Если верить осведомителю, в 1880-е годы этот ресторан считался как бы «клубом теток». «Здесь они пользуются большим почетом как выгодные гости и имеют даже к постоянным услугам одного лакея, который доставляет в отдельные кабинеты подгулявшим теткам молодых солдат и мальчиков». Фамилия лакея, если кого интересует, была Зайцев. Да и позже ресторан не утратил популярности. Кузмин со своими гимназистами тоже любил ужинать у «Палкина» (само название, будто, на что-то намекает).

Ярославский крестьянин Анисим Степанович Палкин открыл свой первый трактир на Невском во времена матушки Екатерины — в 1785 году. Многие поколения петербуржцев знали «палкинские» трактиры на Невском: на углу Садовой, на углу Литейного… В доме, принадлежавшем Константину Павловичу Палкину, представителю уже четвертого поколения династии трактирщиков, ресторан был открыт в 1874 году. Закрыли его в февральские дни 1917 года — в связи с необходимостью где-то содержать арестованных: тюрьмы были переполнены слугами самодержавия.

Петр Ильич Чайковский, естественно, бывая в столице, захаживал к «Палкину». Известно, например, что обедал он здесь с друзьями 23 января 1889 года, перед отъездом за границу (вовремя удалился, а может, и предупрежден был заранее о суете, так взволновавшей через пару месяцев петербургских сплетниц).

Кабинеты (их насчитывалось у «Палкина» двадцать пять) были, разумеется, на любой вкус. Как и везде, преобладали «натуралы». Вот, например (опытные конспираторы, знали, что легче всего скрыться на самом бойком месте), заседали в одном ресторанном кабинете большевистские редакторы газеты «Новая жизнь». Есть даже, кажется, мемориальная доска, если не сбросили.

В том же доме, со стороны Владимирского, размещалась типография газеты «Гражданин». Газета выходила с 1872 года; редактором ее был одно время Ф. М. Достоевский (есть, кстати, две мемориальные доски неподалеку и даже памятник и музей-квартира, но в данной книге для них нет места).

Основал газету князь Владимир Петрович Мещерский. Не раз уже вспоминали о нем, надо бы подробнее, тем паче, что отсюда рукой подать по Стремянной до улицы Марата (вот даже какие есть названия в нашем городе!). До того, как вошли у нас в моду французские людоеды, улица называлась Николаевской, и в доме 9 была квартира князя Мещерского — этакого арбитра вкуса, петербургского Петрония, вдохновлявшего на подвиги здешних теток и тапеток более полувека (скончался князь в 1914 году).

Что сказать о нем? Предки его владели мещерскими лесами с XIII века. Род большой, разные линии его разошлись в течение веков довольно далеко. У прадеда Владимира Петровича — князя Сергея Васильевича Мещерского — было двое сыновей: Иван и Петр. Сын последнего, Элим Петрович, был женат на дочери упоминавшегося выше мемуариста С. П. Жихарева, а внучка — княжна Мария Элимовна Мещерская — была возлюбленной великого князя Александра Александровича, будущего Императора. Таким образом, нетрудно сообразить, Владимир Петрович был троюродным братом Марии Элимовны, и вряд ли это обстоятельство было решающим в необыкновенной привязанности двух наших царей Александра III и Николая II — к этому общественному деятелю. Если угодно, можем указать, что Мария Мещерская, когда Александр был вынужден жениться на Дагмаре, доставшейся ему по наследству от «Никсы», вышла замуж за Павла Павловича Демидова, к которому от бездетного дядюшки, Анатолия Николаевича, перешел титул «князя Сан-Донато», и вскоре скончалась.

Дедушка нашего Владимира Петровича, князь Иван Сергеевич, имел четырех сыновей. Петр Иванович, рано (в 24 года) овдовев, женился вторым браком на Екатерине Николаевне Карамзиной, дочери историографа. Владимир был ребенком поздним; матери было больше тридцати. Учился он, о чем еще будет возможность поразмыслить, в училище правоведения, на одном курсе с Петром Ильичем Чайковским. Что ж, нельзя их назвать друзьями до гроба — бывало, и ссорились, — но подозревать князя Мещерского в вынесении приговора бедному композитору (см. главу 9) способны только полные идиоты.

Служил князь после училища правоведения полицейским стряпчим, уездным судьей и, наконец, по обширным связям и знакомствам, достиг благословенной должности чиновника по особым поручениям. Занимался литературой. Его комедия «Миллион» имела успех. Писал романы из жизни «большого света», как граф В. А. Соллогуб.

Общественно-политическая позиция князя Мещерского была однозначно консервативной, но не можем понять, что в том плохого. Кстати сказать, многократно осмеянный, но не теряющий привлекательности миф о «третьем Риме» — помнит ли читатель, в связи с чем была сформулирована эта удивительная теория? Будто Москва, по праву преемственности от Рима и Константинополя, сохранила чистоту православной веры, тогда как первые два Рима впали в ересь и блуд? Псковский старец Филофей сочинил, будто русский народ получил некую особую миссию, взамен евреев и греков, последовательно разжалованных из богоизбранных, укоряя московского Великого Князя Василия III в том, что он недостаточно осознал этот, для Филофея несомненный, факт.

Но и русским, которым, согласно Филофею, суждено «придерживать» мир до Второго Пришествия, надлежало кое в чем исправиться. Во-первых, крестились они неправильно (ну, это Никон исправил, введя троеперстие); во-вторых, зарились на церковное имущество (грешны: от Петра с Екатериной до большевиков). Но для нас интересно, в особенности, третье: XVI век, никакими Кузмиными с Харитоновыми не пахнет, однако же уличил Филофей своих соотечественников в особенной склонности к содомскому блуду. Причем, писал он, «мерзость такая приумножилась не только среди мирян, но и средь прочих, о коих я умолчу, но читающий да разумеет». А разуметь читатель должен был самого Великого Князя Василия Иоанновича, поражавшего современников тем, что брил бороду, окружал себя прелестными юными рындами и, не интересуясь вовсе женой Соломонией, сослал ее в монастырь, якобы, за бесплодие. Вторая его жена, Елена Глинская, родила ему, правда, ребеночка — лучше б не рожала. Родителю было за пятьдесят, когда появился на свет Иван Грозный… Тут уж что говорить: Федюшку Басманова все знают, хотя бы по фильму Эйзенштейна. Чтоб не возвращаться более к той далекой эпохе, напомним об одном из славных событий начального периода царствования Ивана IV (кстати, и о наставнике его, монахе Сильвестре, откровенно поговаривали), Стоглавом Соборе. Среди многочисленных решений этого Собора, на многие века определившего путь Русской Церкви, примечательно запрещение монахам-старцам держать у себя в кельях «голоусых» отроков (чтоб не вводили в соблазн)…

Князя Мещерского дружно ругали как «левые», так и «правые». Причиной была необыкновенная привязанность к этому человеку, не занимавшему крупных государственных постов, двух российских Императоров. Действительно, какова бы ни была причина дружбы Владимира Петровича со старшим сыном Александра II, подозревать в гомосексуальных наклонностях Александра III и Николая II никак невозможно. Но по советам князя Мещерского назначались и смещались министры, под его диктовку подписывались указы, он без доклада входил в царский кабинет. И реакционеры, и революционеры только разводили руками, но отчего бы не предположить, что князь Владимир Петрович просто был умным человеком, к мнению которого стоило прислушаться.

Естественно, что многочисленные враги князя Мещерского всячески подчеркивали его «голубизну». Существует даже апокриф, будто был он застигнут непосредственно в Зимнем дворце: то ли с барабанщиком, то ли с флейтистом. Это, конечно, вздор, но репутация князя была основана на очевидных фактах. Мещерский настолько не скрывался, что — при своем исключительном положении — попал в известный нам список 1889 года, наряду с мелкими чиновниками, офицерами, «отставными казаками» и простыми юными тапетками без всякого рода иных занятий. «Употребляет молодых людей, актеров и юнкеров и за это им протежирует… Для определения достоинств задниц его жертв у него заведен биллиард» (это особенно прелестно; помните — в 1-й главе — Гоголь с Данилевским игрывали, примеряясь кием с угла в лузу!).

Федор Иванович Тютчев, гениальный поэт и несомненный гетеросексуал, узнав о наклонностях князя Владимира Петровича, так изумился, что предположил, будто Николай Михайлович Карамзин перевернулся бы в гробу, узнав, чем занимается его внук. Мы не думаем, что просвещенный Карамзин, среди друзей которого были Уваров и Блудов, так уж удивился бы, да и среди современников князя Мещерского никто особенного значения его наклонностям не придавал. Находился он как бы в формальном браке с Николаем Федоровичем Бурдуковым, которого сделал камер-юнкером и «членом тарифного комитета» в министерстве внутренних дел. Когда поселился князь в собственном особняке в Гродненском переулке, д. 6 (занятом ныне американским консулом), друг его с Песков переехал в дом Мещерского на Спасской, д. 27 (улица переименована; вспомним мы о ней еще в самом конце книги). В 1904 году доброжелатели пытались познакомить Николая II с письмами князя к Бурдукову, но царь, пожав плечами, никак на это не отреагировал.

Любовниками князя Мещерского называли многих, но один — фигура экстраординарная, и не упомянуть его было бы жаль. Это Иван Федорович Манасевич-Мануйлов, сын ковенской жидовочки, плод мимолетного каприза князя Петра Ивановича Мещерского (было ему тогда 66 лет — редкий пример творческого долголетия). Детство будущего короля российских авантюристов прошло в Сибири: усыновлен он был неким Манасевичем-Мануйловым, сосланным за финансовые аферы, но сделавшимся в ссылке процветающим золотопромышленником. В 1888 году восемнадцатилетний Иван оказался в Петербурге и немедленно познакомился со «сводным братом», на тридцать лет его старшим, князем Владимиром Петровичем. Вряд ли напористого юношу могли смутить какие-то условности. Через будуар князя Мещерского вошел он в журналистские сферы, сделавшись плодовитым светским хроникером, модным драматургом, переводившим на русский лад французские фарсы.

В то же время началась его многолетняя связь с охранным отделением. «Большой знаток в женщинах, сигарах, лошадях и иностранной политике», он подолгу жил в Париже, где, подобно Якову Толстому (из «Зеленой лампы», см. главу 7), организовывал пророссийские публикации в прессе, а заодно собирал необходимые сведения о политических эмигрантах для царской охранки. Не лишено символичности, что в 1892 году он встречался в Париже с Полем Верленом, интервью с которым опубликовал в газете «Петербургская жизнь».

Со временем Иван Федорович сделался крупнейшим знатоком иностранных дипломатических шифров, наладил широкую агентурную сеть, стал заведующим отделом контрразведки в департаменте полиции. С одной стороны, он организовывал провокаторскую деятельность попа Гапона, с другой — снабжал Владимира Львовича Бурцева материалами для его сенсационных разоблачений полицейских агентов в журнале «Былое».

За обсчет тайных осведомителей (ловкач!) в 1906 году был изгнан из министерства внутренних дел, но, посадив в 1916 году в кресло премьер-министра Б. В. Штюрмера, восстановлен в службе. Распутина он, как принято было в тогдашней прессе, сначала ругал. В 1914 году (не связано ли это с потерей старого покровителя?) втерся в доверие к старцу, используя его имя для разных своих афер. Тем не менее, в августе 1916 года был арестован по обвинению в шантаже и вымогательстве, а в декабре (когда Распутин был убит) выпущен за недостаточностью улик. В феврале 1917 года вновь посажен, в августе выбрался в Гельсингфорс, где арестован, возвращен в Петроград и освобожден Великим Октябрем. Впрочем, с чекистами ему не удалось сработаться, и в 1918 году он был расстрелян.

Дом, в котором был, так сказать, сорван цветок Манасевича, находится на улице Марата бок о бок с редким по наглости вторжения в этот уголок старого города зданием «Невских» бань, построенным где-то к 55-летию советской власти, именно на фундаментах находившейся здесь церкви Общества попечения о народной трезвости. Впрочем, при полном отсутствии шансов когда-либо вписаться в окружающий ландшафт (имея, в этом смысле, сходство с Большим домом на Литейном) — бани довольно чистые, с бассейном, сухими парилками, и считается, будто в них кое-что можно найти.

На самом деле истинные любители предпочитают другие бани — в паре кварталов отсюда. Называются они «Ямские» и находятся на улице Достоевского (бывшей Ямской), д. 3. Странным образом в том же доме размещается известное в городе похоронное бюро. Несмотря на такое соседство, посетители не теряют чувства оптимизма, и в банные дни здесь в мужском отделении бывают очереди, что кажется почти невероятным, при возросших ценах за помывку и приличной обеспеченности населения ваннами. Но приезжают сюда со всех концов Петербурга.

Характер этой части города — между Владимирским и Лиговкой — определяется давним прошлым, когда за Фонтанкой находились слободы ямщиков, обслуживавших Московский тракт. Разъезжая, Свечной, Поварской, Колокольная, Большая Московская, Коломенская, сами названия здесь имеют особенный колорит. Неожиданные повороты улиц, пересекающихся не под прямыми, как обычно в Петербурге, но острыми углами; разномастные строения; уютное соседство ветхих двухэтажных домишек (типа «где жила Арина Родионовна») с солидными, облицованными гранитом и песчаником доходными домами эпохи модерна; тупички, проходные дворы, пустыри… В настроении и облике здешней публики ощущается близость больших вокзалов (Московский, Витебский), старейшего в городе Кузнечного рынка с неизбежным преобладанием лиц «кавказской национальности»… Впрочем, тут и художественная богема — на Пушкинской улице. Гулять здесь не то чтобы приятно, но поучительно, в особенности заграничным филологам-русистам. Дух Достоевского веет именно здесь, а не на разрытой Сенной и переименованных Мещанских.

Невский за Фонтанкой четко отделяет комфортный и престижный район Литейного проспекта от продолжающего его по прямой, и, вместе с тем, совершенно другого — Владимирского, с его грязнотцой, неустроенностью и своего рода душевной теплотой. Так, очевидно, казалось и в старину, а ныне, когда тротуары Литейного вымостились даже плиткой, будто в какой Германии, контраст с колдобинами и рытвинами Владимирского и прилегающих к нему улиц стал особенно разителен.

Перекресток с Невским — по своей природе пограничное место, пересечение взаимонепроницаемых потоков, столкновение противоположных интересов. Все это с необычайной убедительностью демонстрировал «Сайгон» — кафетерий, находившийся в 1960-1980-е годы (примерно четверть века) на углу Владимирского и Невского (д. 49). Сюда забредали пить «двойной» и «тройной» кофе из экспресса, стоивший от 8 до 14 копеек, местные бомжи, стукачи, студенты, поэты, аспиранты, служащие соседних учреждений, разнорабочие, спекулянты, фарцовщики, художники, музыканты, книгочеи (все эти категории населения, собственно, без труда могли смешиваться: и художники-стукачи, и аспиранты-наркоманы, и поэты-фарцовщики). Некоторые «тусовались» здесь весь день: в мало уютном помещении с длинными прилавками и круглыми столиками, за эти годы раза три отремонтированном, или на пятачке у входа. Отсутствие в настоящее время на Невском общедоступного места, где можно было бы выпить кофе — это, конечно, безобразие, не объясняемое никакими ссылками на опыт просвещенного Запада, где таких «сайгонов» было и остается множество. Но в своем роде показательно — для настроения общества, бессильного соединиться даже в очереди за чашкой кофе.

А ведь еще сравнительно недавно можно было встретиться с другом на Малой Садовой в кафетерии у «Елисеевского», пойти на Итальянскую к «Климу» на задах «Европейской», или направиться в сторону вокзала, где по пути непременно уж в «Сайгон», а там, поближе к Маяковской, — в «Ольстер» (именовавшийся также знатоками «огрызком», говорят, в честь мывшего там чашки парня весьма красноречивого вида)… Ну, для любителей памятна, конечно, пивная на углу Маяковской и Невского (д. 94) репутация которой была общеизвестна с 1950-х годов… Можно было свернуть и на Литейный, где любимые народом кафе-экспрессы находились на пересечении с улицами Некрасова и Пестеля. Ныне нигде ничего, зато, пожалуйста, в гей-клубы, от 50 до 100 тысяч за вход (при заработной плате, не у многих достигающей миллиона).

Да, раз уж оказались на Литейном, можно замысловатой проходной, через драматический театр (д. 51) выйти на зады Фонтанного дома графов Шереметевых, и далее во двор со стороны Фонтанки (д. 34), к прекрасной чугунной ограде с вызолоченным гербом (1830-е, арх. И. Корсини). Сам Шереметевский дворец (1750–1755, арх. С. И. Чевакинский, Ф. С. Аргунов), разумеется, один из замечательных в Петербурге, по воспоминаниям, с ним связанным, от Параши Жемчуговой до Анны Ахматовой. Но вспомним имя, менее всего приходящее в голову: Павел Петрович Вяземский.

Сын князя Петра Андреевича, известного, как один из ближайших друзей Пушкина (теперь и в этом позволяют себе сомневаться новейшие историки), Павел Петрович — орешек, так сказать, с двойной скорлупой. Женат был на Марье Аркадьевне Бек, вдове дипломата и литератора И. А. Бека, взяв ее с девятилетней дочкой. Падчерица Маша, вышедшая замуж за графа Ламсдорфа, была предметом неразделенной старческой любви дедушки Петра Андреевича, человека вообще любвеобильного.

Марья Аркадьевна, жена Павла Вяземского — урожденная Столыпина; Лермонтов приходился ей двоюродным племянником. Павел Петрович утверждал, что именно по его просьбе поэт перевел стихи Гейне «На севере диком». С немецким оригиналом познакомила двадцатилетнего Павлушу Софья Николаевна Карамзина, кузина, можно сказать: мать ее, Екатерина Андреевна — сводная сестра князя П. А. Вяземского.

Помнит ли читатель, о чем это стихотворение из шести строк? На севере диком стоит одиноко сосна, и ей снится, что на юге растет одинокая пальма. Что из того? Ничего не понятно. Другое дело, если читать по-немецки: там сосна — существительное мужского рода, а пальма — женского. В лермонтовском переводе стих Гейне приобрел неожиданно лесбийский оттенок (что б переводчику поставить какой-нибудь кактус!)

Павел Петрович учился в университете, пошел по дипломатической линии, сидел в разных посольствах, например, в Константинополе. Женившись, осел в Петербурге, успешно продвигался в чинах по ведомству народного просвещения. Полусумасшедшим занял он должность начальника Главного управления по делам печати, а когда безумие сделалось уж слишком явным, отправили его сенатором на покой. Много он занимался литературой, был почетным председателем Общества любителей древней письменности. Особым предметом его изучения было «Слово о полку Игореве» — странный шедевр, невесть откуда взявшийся и столь же загадочно исчезнувший. Никак не удается избавиться от предположения, что написано «Слово» вовсе не безвестным гением XII века, но ученым эрудитом пятью столетиями позже.

Склонность к мистификации обнаружилась и в самостоятельном творчестве князя Павла Петровича. Почтенный чиновник и маститый филолог подложил маленькую свинку лермонтоведам, опубликовав в «Русском архиве» сочиненные им четыре письма некоей Адели Омер де Гель, а также французские стихи, которыми, будто бы, обменялись поэт и прекрасная Адель, настолько увлекшая Лермонтова, что — ради встречи с ней — он совершил головокружительное путешествие из своего Пятигорска в Ялту, верхом, на несколько часов. И умчался обратно, выбивая тучи пыли копытами бодрого коня…

Чтение писем непредвзятым читателем немедленно убеждает, что перед нами шутка. Чего стоит рассуждение Адели, как она исправила в лермонтовском стихотворении показавшееся ей ужасно неприличным выражение «его ствол сухой и блестящий» (по-французски, разумеется). Но ведь то простой читатель, а ученые лермонтоведы полвека верили, будто Лермонтов был влюблен в Омер де Гель. Дама такая существовала на самом деле, ее муж одно время состоял в русской службе, записки ее о южной России вышли в Париже в 1860 году. О Лермонтове, с которым она не была знакома, там ни слова.

Князь позабавился и умер, а лермонтоведов в начале 1930-х годов ждала великая радость: в архиве князя Павла Вяземского открылось целое собрание сочинений Омер де Гель: ее письма, статьи, очерки политического и экономического характера. Как было не издать такую находку! Она и появилась в свет под названием «Письма и записки Омер де Гель», на полном серьезе, с текстологическим комментарием и разными примечаниями историко-культурного характера. Задним числом можно было бы усмотреть какой-то подвох в том, что предисловие к книге написал Павел Елисеевич Щеголев, любитель поиздеваться над доверчивым читателем, сочинивший как-то, в компании с Алексеем Толстым, гаденький пасквиль под видом записок Анны Вырубовой.

Однако, вскоре после опубликования книги, начали на полном серьезе заниматься «разоблачением» князя Вяземского, как мистификатора, что вполне несправедливо, поскольку покойный князь вовсе не объявлял свой роман подлинным историческим документом. Из-за того, что творение Павла Петровича было неадекватно воспринято литературоведами, о нем надолго забыли. А жаль! Пресловутое целомудрие русской классической литературы творчеством Павла Вяземского сильно поколеблено.

«Письма и записки Омер де Гель» — роман, любопытный по форме, но не законченный (хотя, вспомнив Стерна, можно в этом усмотреть стилистический прием). Красавица-авантюристка, лесбиянка и нимфоманка Адель вращается в высших сферах парижского общества, выполняет секретные поручения своего правительства в Турции и России, все это на фоне событий европейской истории накануне Восточной (Крымской) войны.

Автор романа, без сомнения, заслуживает имени «русского маркиза де Сада». Намешано тут всего столько, что диву даешься, как разнуздалось княжеское воображение. Героиня — совершеннейший вамп. В четырнадцать лет она вышла замуж за любовника своего опекуна, причем страсть ее достигала такого неистовства, что с мужем она проводила в спальне безвыходно несколько дней, пока бедняга не исходил кровавым поносом. Находясь на содержании у пожилого любителя дамских ножек князя Тюфякина, прекрасная Адель имеет кучу любовников и любовниц, воспламеняясь и на простых, но мужественных казаков и невинных пансионерок. Мать не уступает ей: в молодости она жила со стариком Демидовым, сын которого Анатолий оказывается братом Адели, питающим к ней кровосмесительную страсть. Матушка от кого-то рожает, дитя записывают на только что вышедшую замуж дочь. Адель занимается отбором прекрасных девиц, якобы в школу актеров, а фактически поставляет их в гарем к султану.

Оказавшись в России, она находит здесь необыкновенные возможности для удовлетворения садистических наклонностей. Если мать ее находила сладострастную утеху в избиении своих негров на островных плантациях, Адель широко пользуется русскими крепостными рабами. Описания мучительств достигают необыкновенной яркости, но сильно пованивают: одна из любовниц Адели, владелица модной лавки, своих нерадивых швей окунает в наказание головой в отхожее место. Является тут же некий Н-н (ну, это подлинное историческое лицо: помните Сергея Нарышкина) — юный и прекрасный офицер, обожающий рядиться в женские платья, дающий губернатору целовать свои ножки и собственноручно расстреливающий непокорных крестьян. Феерия!

Место, где шестидесятисемилетний старик Вяземский предавался зажигательным фантазиям о роковой Омердегельше — флигель Фонтанного дома, торцом выходящий на набережную, рядом со вторыми воротами с лепным гербом (1868, арх. Н. Л. Бенуа). Хозяин Фонтанного дома, граф Сергей Дмитриевич Шереметев, был женат на дочери князя Павла Петровича, Екатерине Павловне, и для тестя специально этот флигель был отделан.

 

Глава 17