Три грани социализации личности

В основе преобразования социальных отношений между людьми в индивидуальные отношения личности лежит механизм интериоризации — экстериоризации, функционирующей в процессе совместной деятельности. «Развитие внутренних индивидуальных свойств личности ребенка имеет ближайшим источником его сотрудничество с другими людьми...» [162].

В понятии «интериоризация» необходимо выделить три различные грани.

Первую грань можно было бы назвать гранью «индивидуализации». Раскрытие этой грани позволило Л. С. Выготскому отразить основной генетический закон культурного развития: от интерпсихического, социальной коллективной деятельности ребенка к индивидуальному, интрапсихическому, собственно психологическим формам его деятельности. Суть этой линии анализа развития конкретных видов деятельности выступает в работах Л. С. Выготского, посвященных превращению внешней социальной речи, «речи-для-других», во внутреннюю речь — «речь-для-себя». Если же исследователь поставит своей целью раскрыть эту грань интериоризации на материале изучения личности, что особенно важно для избежания сведения интериоризации только к переходу из материального в идеальное в конкретной деятельности, то заданное Л. С. Выготским направление исследований приведет его к анализу интериоризации общественных отношений в процессе совместной деятельности. И такого рода исследования уже есть. Так, в исследовании В. В. Абраменковой показывается, как возникают и проявляются гуманные отношения к сверстнику у дошкольников в совместной деятельности. Вначале совместная деятельность, предполагающая кооперацию у детей, порождает и полностью определяет опосредствованные гуманные отношения. Затем гуманные отношения, интериоризуясь в ходе совместной деятельности, фиксируются в гуманных смысловых установках личности ребенка, проявляющихся в таких переживаниях, как сорадование и сострадание к удачам и неудачам других. В онтогенезе взаимосвязи между гуманными, или, шире, межличностными, отношениями, преобразованными в установки личности, и совместной деятельностью как бы «переворачиваются»: если у детей совместная деятельность непосредственно порождает и опосредствует гуманные отношения, то у взрослых гуманные отношения, фиксируясь в установках личности, опосредствуют и даже определяют выбор тех или иных мотивов конкретной деятельности. Подобная диалектика в развитии взаимосвязи между «отношениями» и «деятельностью» доказывает недопустимость противопоставления категории «отношение» категории «деятельность».

Вторая грань понятия «интериоризация», отражающая переход от «МЫ» к «Я», лучше всего передается посредством термина «интимизация». При изучении этой грани разрабатываются проблемы самосознания личности[163]. Для иллюстрации этого аспекта интериоризации можно сослаться на глубокие наблюдения С. Л. Рубинштейна, который в простом факте называния двухлетними детьми себя в третьем лице (Петя, Ваня, т.е. так, как их зовут другие люди), затем лишь в первом лице («Я») видит начало осознания детьми своего «Я». Изучение этого аспекта интериоризации еще ждет своих исследователей.

И наконец, третья, наиболее изученная, грань понятия «интериоризация» — это «интериоризация» как производство внутреннего плана сознания (П. Я. Гальперин, В. В. Давыдов, Н. Ф. Талызина). Казалось бы, детальное изучение этого аспекта интериоризации должно было бы послужить своеобразной гарантией от односторонних его интерпретаций. Тем не менее интериоризация порой трактуется как прямой механический перенос внешнего, материального, во внутреннее, идеальное. Отчасти такая односторонняя интерпретация может возникнуть из-за выделения в контексте общепсихологической теории деятельности А. Н. Леонтьева положения о единстве строения внешней и внутренней деятельности. Но единство, например единство мысли и слова, как неоднократно подчеркивал Л. С. Выготский, никак не означает их тождественности, одинаковости. Для того чтобы избежать возникновения впечатления об интериоризации как механическом переносе внешнего во внутреннее, а также для выявления специфических черт внутреннего диалога, «диалога с самим собой», укажем те преобразования, которые претерпевает внешняя речь при переходе во внутреннюю. Превращение социальной речи, «речи-для-других», в «речь-для-себя» радикально изменяет грамматическую и семантическую структуру внутренней речи. Для того чтобы объяснить эти изменения, следует во главу угла поставить идею Л. С. Выготского о роли мотивации в понимании высказывания. Отметим, что общение между людьми становится диалогическим в смысле М. М. Бахтина, когда общающиеся фокусируются на мотивах друг друга. Аналогичное изменение происходит во внутренней речи. Итак, главный критерий — фокусировка на мотивах общающихся людей. Л. С. Выготский писал: «...понимание мысли собеседника без понимания его мотива, того, ради чего высказывается мысль, есть неполное понимание. Точно так же в психологическом анализе любого высказывания мы доходим до конца только тогда, когда раскрываем этот последний и самый утаенный план речевого мышления, его мотивацию» [164]. Во внутренней речи человек на осознаваемом или неосознаваемом уровне знает мотивы собеседника, так как в качестве собеседника выступает он сам, его «Я». Отсюда и предельная индивидуализированность внутренней речи, проявляющаяся в редуцированности ее фонетических моментов, фрагментности, предикативности и интонационной окраске. Во внутренней речи нет необходимости договаривать слова до конца, так как известно по самому намерению, что должно быть произнесено. В ней нет нужды начинать с подлежащего, так как всегда говорящему известна ситуация, в которой развертываются те или иные события. Достаточно, как на трамвайной остановке, сказать «идет» или многозначительно «вы понимаете...» между «посвященными» людьми, чтобы понять, о чем говорится. Отсюда предикативность внутренней речи. Еще более глубокие изменения происходят в семантическом строении внутренней речи, этой особой форме диалога с самим собой. Для семантики внутренней речи характерны такие особенности, как преобладание смысла над значением, слияние смыслов, идиоматичность, агглютинация семантических единиц. Идиоматизмы, непереводимые на язык внешней речи предельно индивидуализированные значения, — это индикаторы растущей интимизации самосознания личности. Во внешней диалогической речи их аналогами являются внутренние диалекты разных социальных групп, по которым представители этих групп безошибочно узнают «своего». Агглютинация семантических единиц — это слипание слов, изменяющее их смысл. Каждому известны примеры таких агглютинации, как «Мойдодыр» и «Айболит». Еще одна особенность — это преобладание смысла над значением, предельным случаем которого является изменение в зависимости от мотива значения слова вроде известного «попляши» в басне «Стрекоза и Муравей», приобретшего смысл «погибни». И наконец, вливание смыслов друг в друга, примером которого является превращение в ходе чтения «Мертвых душ» Гоголя мертвых душ, умерших, и числящихся живыми крепостных в духовно мертвых героев поэмы. Все эти черты могут проявляться не только во внутреннем, но и во внешнем «открытом» диалогическом общении людей, за которым стоят личности — смысловые отношения.

Итак, в зависимости от задачи, стоящей перед исследователем, в представлениях об интериоризации как механизме социализации проступают три различные грани — индивидуализация, интимизация и производство внутреннего плана сознания. Без учета этих аспектов интериоризации вряд ли возможно проникнуть в психологическую природу механизма общения, обучения и воспитания личности, раскрыть закономерности процесса усвоения индивидом общественно-исторического опыта.

Однако при более глубоком проникновении в сущность этих механизмов абстракция, позволяющая увидеть личность преимущественно в качестве участника общественного развития, практически исчерпывает сферу своего влияния. Будучи вполне уместной и даже необходимой на квазипсихологическом и интерпсихологическом уровнях изучения личности в системах «роль-для-всех» и «роль-для-группы», она вступает в очевидное противоречие с фактами, как только исследователь обращается к изучению движущих сил развития личности и ее жизненного пути, т. е. того пути, на котором личность становится не только субъектом своего развития, но и хозяином собственной судьбы.

* * *

Основной задачей историко-эволюционного подхода к изучению личности является задача выявления закономерностей развития изменяющегося человека в изменяющемся мире. В известном смысле кредо историко-эволюционного подхода к личности может стать изречение, написанное на подводной лодке героя повести Жюля Верна капитана Немо — Mobile in Mobiles (подвижный в подвижном).

Выступая как источник развития личности социально-исторический образ жизни как бы задает появившемуся на свет индивиду сценарий, втягивает его в определенный распорядок действий. Жесткость этого распорядка действий зависит прежде всего от того, насколько варьирует в конкретном социально-историческом образе жизни свобода выбора тех или иных видов деятельности. Весьма условно пеструю мозаику культур в ходе человеческой истории можно расположить у двух полюсов — полюса полезности и полюса достоинства. В тех культурах, где чаша весов склоняется в сторону полюса полезности, безличное социотипическое поведение начинает преобладать над индивидуальным поведением в жизни личности. Культура, ориентированная на полезность, прежде всего стремится к равновесию, к самосохранению. В такого рода культурах сокращается время, отводимое на детство, а старость не обладает ценностью.

Иная природа культур, ориентированных на достоинство. Ведущей ценностью в социально-историческом образе жизни этих культур становится ценность личности, независимо от того, можно что-нибудь получить от этой личности для выполнения того или иного дела или нет. В таких культурах дети, старики и инвалиды священны. Они находятся под охраной общественного милосердия. И именно эти культуры в историко-эволюционном процессе оказываются более подготовленными к нахождению нетривиальных решений в критических, кризисных ситуациях.

При всех отличиях культур, ориентированных на полезность и достоинство, в каждой из таких культур существуют механизмы по выработке неопределенности (Ю. М. Лотман), предполагающие осуществление индивидуального поведения личности. Обращение к археологическим и этнографическим данным позволяет предполагать, что уже на самых ранних этапах антропосоциогенеза поведение не сводилось к безличному поведению и не вмещалось в рамки чисто адаптивных рациональных действий.

За нередко встречающимися в человекознании представлениями о существовании безличных периодов человеческой истории, за идеями о социализации как о навязывании ребенку внешних социальных схем мышления и поведения выступают концепции двойной детерминации развития личности. Приблизиться же к пониманию закономерностей развития личности удается тогда, когда в центре анализа вместо неизменной личности в изменяющемся обществе или же вместо изменяющейся личности в неизменном обществе[165] оказываются реальные процессы совместной деятельности людей в истории общества и жизненном пути индивидуальности.

Раздел IV

Индивидуальность