Но не было легкости, пропала уверенность в себе и своей музыке. Исчезла индивидуальность.

Тогда и начался этот кошмар. Пропали сон и аппетит. Это был постоянный стресс. Рояль он возненавидел, сам не понимая за что. Родные думали, что это надолго. В восемнадцать он был уже на учете у ведущего психиатра штата. Он по прежнему не мог спать, ел с трудом, но больше всего одолевали галлюцинации, он повсюду видел родителей.

О систематических занятиях не было и речи.

К девятнадцати он окончательно потерял форму, замкнулся в себе, ни с кем ни разговаривал, нигде не учился и время от времени впадал в бешенство.

Вокруг него суетились врачи и родственники. Его возили к лучшим специалистам, лучшие лекарства и различные способы и методики лечения и реабилитации все было для него. Но пользы от этого было не много. Вспышки ярости прекратились, но он по прежнему был замкнут и сломлен.

Четыре курса лечения дали свой результат и к двадцати двум годам он уже был разговорчив и в целом спокоен. Постепенно возобновлялись и занятия музыкой. Но он быстро понял, что о былой форме можно только мечтать. И вот теперь двадцати четырех летний, он почти восстановился технически, репертуар не уступал по сложности тогдашнему.

Но не было легкости, пропала уверенность в себе и своей музыке. Исчезла индивидуальность.

Теперь он был безлик и неинтересен, словно тапер в старом кинотеатре или солист ресторанного оркестра. Вновь и вновь выдавал он сложнейшие пассажи и с каждой нотой все больше понимал, что он больше не солист, так, концертмейстер в лучшем случае. Нет ни хватки, ни, нужного любому солисту, чувства себя, себя и больше ни кого - основы успешно действующего переливающегося персоналити, ни объема чувств и эмоций, чтоб хватило взять любой зал планеты, а главное не было энергии, не было энергии на все это! Не было, и он ясно понимал, не будет больше никогда. Он уже готов был смирится, но било самолюбие, то что раньше помогало ему летать, парить над залом, зрителем и всем сущим, теперь кромсало и мучило его что есть силы. Гордость твердила ему «Ты первый.» И он продолжал играть, играть поверхностно, безыскусно, демонстрируя стандартную пианистическую лень. Несколько выступлений облегчения не принесли. Исчез, испарился тот блеск, который делал его солистом не похожим ни на кого. Конечно аплодисменты слушателей радовали его, но память, хранившая впечатления от настоящих триумфов, убедительно доказывала ему насколько же он не тот что раньше. Этот контраст приводил в отчаянье. На экзамен он пришел слабым и жалким. Усталым и печальным смотрел он на других поступающих. Играли все по разному, но общий уровень был высок. Наконец подошла его очередь. Неуверенной походкой он подошел к инструменту. Положил руки на колени, беда всех пианистов, потеющие пальцы. Сурово и патетически прозвучала тоническая октава, а выразительное арпеджио придало уверенность и легкость. Соль минорная баллада Шопена набирала обороты, в каждый такт он вкладывал всю душу, всего себя. Как говорил ему когда то педагог «Очеловечивай звук!». Дальше было легко, былая техника помогала там, где уступала фразировка. Темп он держал уверенно. Динамически выполнял все задачи. Время перестало существовать, как во сне он выдал последний пассаж, поклонился и вышел из зала. В себя он пришел только через час. Одолевало воспоминание о выступлении. Брала вверх профессиональная привычка провести анализ. Он быстро все понял да была техника, но не было души. Была фраза, но не было предложения. Не было самого главного: своей трактовки, своего взгляда или хотя бы попытки к таковому, разумеется в строгих академических нормах, и все же не было своего касания, не было туше, это как без подписи, без имени, без репутации в мире музыкантов - профессионалов, без своего запаха, тени, мысли, без матери наконец! Без матери, стало плохо где то глубоко, но там где очень тонко и чувствительно. Да без матери это точно, это про него. И все же он надеялся. - Чего сидишь!, список уже повесили - вдруг прозвучало сзади. Он встал и медленно подошел к толпе студентов, жадно просматривающих список. Слышались вздохи проигравших и восклицания победителей в этом судьбоносном отборе в жизнь, в такое нужное, такое желанное дальше. Сил вздыхать у него не было. Он вышел оттуда усталый, но спокойный, снял галстук и расстегнул концертный пиджак. В сквере была скамейка он опустился рядом с каким то старичком, закрыл глаза. Старик курил сигару, читал газету и посматривал за собакой. - Что парень? экзамен сдавал? - старикам всегда охота поболтать. Он не ответил. - Значит теперь студент, ну учись, учись, я тоже был студентом когда то - старик не был тактичным человеком. Ему было все равно с кем и о чем разговаривать. - Хорошая это пора, пора - студенчество: друзья, подружки, стипендии, вечеринки, экзамены. Весело. Особенно если деньги есть.

Старик раздражал, но внезапно ему стало легко, захотелось вдруг смеяться и шутить. Захотелось купить большой и жирный гамбургер. Чего — чего, а денег у него достаточно. Он встал, взглянул на старика, тот уже смекнув, что разговора не будет занялся газетой. Хотелось сказать ему спасибо и что нибудь для него сделать. Прилив сил удивлял, впервые со смерти родителей он был по настоящему здоров и счастлив. Это старик его вылечил, вдохнул в него жизнь.

И он пошел в сторону продавщицы хот догов. «Какой хороший старик» - звучало в голове. Да, он вылечился, теперь все будет хорошо. Теперь все будет замечательно.

P. S.

В списке его не было.

(написано 31.12.02. - 02.01.03.)