Я наблюдаю, как он дышит: вдох — выдох, вдох — выдох.

Вторник четырнадцатый. Мы говорим «прощай»

 

Был холодный, промозглый день. Я подни­мался по ступеням дома Морри и обращал вни­мание на мелочи, которых не замечал прежде: силуэт холма, каменный фасад дома, вечнозе­леные растения и мелкие кусты вдоль дороги. Я шел медленно, не торопясь, наступая на мок­рые мертвые листья, распрямлявшиеся под мо­ими ногами.

Накануне мне позвонила Шарлотт и сказа­ла, что у Морри «дела плохи». По тому, как она сказала это, я понял: дни его сочтены. Морри отменил все свои встречи и почти все время спал, что было совсем не в его духе. Он не был любителем поспать, особенно если было с кем поговорить.

— Он просит, чтобы вы его навестили, — сказала Шарлотт. — Но только, Митч... он очень слаб.

Ступени крыльца. Стекло входной двери. Я впитываю все эти мелочи так, словно вижу впер­вые. Нащупываю магнитофон в сумке на плече, расстегиваю молнию — убедиться, что не забыл пленки. Сам не знаю, зачем это делаю. Пленки всегда при мне.

Дверь открывает Конни. Всегда жизнерадост­ная, сегодня она выглядит совсем уныло. И здо­ровается со мной едва слышно.

— Как у него дела? — спрашиваю я.

— Так себе. — Конни закусывает нижнюю губу. — Даже думать об этом не хочется. Знаете, он такой добрый человек.

— Знаю.

— Так жаль его.

Появилась Шарлотт, подошла ко мне и об­няла. Сказала, что Морри еще не просыпался, хотя было уже десять часов утра. Мы отправи­лись на кухню. На столе, выстроившись в ряд, стояли бутылочки с лекарствами — маленькая армия коричневых пластмассовых солдатиков в белых фуражках. Чтобы облегчить дыхание, Мор­ри теперь принимал морфий.

Я положил принесенную с собой еду в холо­дильник — суп, овощные пирожки, салат с тун­цом — и извинился перед Шарлотт за то, что принес все это. Мы оба знали, что Морри уже давно не мог ничего жевать, но для меня это была традиция. А когда знаешь, что потеря близка и неизбежна, цепляешься за любую традицию.

Я сел ждать в гостиной, где Коппел проводил с Морри первое интервью.

На столе лежала газета, и я стал ее читать. В Миннесоте два мальчугана играли с отцовскими ружьями и выстрелили друг в друга. В одном из переулков Лос-Анджелеса в мусорном баке на­шли брошенного младенца.

Я отложил газету и уставился на камин. На­конец я услышал, как открылась и закрылась дверь, а потом до меня донесся звук шагов Шар­лотт.

— Ну что ж, — тихо сказала она, — он вас ждет.

Я встал и двинулся к нашему заветному мес­ту и вдруг увидел, что в конце коридора на склад­ном стуле, скрестив ноги и уткнувшись в книгу, сидит незнакомая женщина. Это была дежурная сестра из приюта для умирающих.

В кабинете никого не было. Я растерялся. Не­решительно повернулся к спальне и тут увидел Морри: он лежал на кровати, под простыней. Я видел его в такой позе только раз, когда ему де­лали массаж, и афоризм его: «Коль с кровати ты не встал, это значит — дуба дал» мгновенно эхом отозвался у меня в голове.

С вымученной улыбкой я вошел в спальню. Морри был в желтой, похожей на пижаму ру­башке. Тело его казалось таким худым, что я на мгновение подумал: в нем чего-то не хватает. Он был такой маленький, словно ребенок.

Рот профессора был приоткрыт, бледная кожа туго обтягивала скулы. Взгляд его устремился на меня, он попытался что-то сказать, но у него вы­рвался лишь тихий стон.

— А, вот где он, — произнес я со всем энту­зиазмом, который мне удалось обнаружить в пол­ной внутренней пустоте.

Морри выдохнул, закрыл глаза и улыбнулся, и я увидел, что даже улыбка ему теперь не по силам.

— Мой... дорогой друг... — наконец вымол­вил он. — У меня дела... не очень хороши... се­годня...

— А завтра будут получше.

Он с трудом вдохнул и с усилием кивнул. Вдруг я увидел, как он с чем-то сражается под простыней, и понял: он пытается высвободить из-под нее руку.

— Подержи ее... — сказал Морри.

Я отодвинул простыню, взял его руку, и она тут же утонула в моей. Я придвинулся ближе, почти вплотную к его лицу. И тут я заметил: про­фессор был небрит — впервые за все время бо­лезни. Торчавшие тут и там крохотные седые щетинки казались совершенно неуместными на его лице, словно кто-то обсыпал ему щеки и под­бородок солью. И как это борода растет у чело­века, в чьем теле, едва теплится жизнь?

— Морри, — тихо позвал я.

— Тренер, — поправил Морри.

— Тренер, — повторил я. Меня пробрала дрожь. Речь Морри теперь походила на короткие вспышки: воздух — на вдохе, слово — на выдохе, а голос был тихий и дребезжащий. И еще от него исходил сильный лекарственный запах.

— Ты... добрый человек. Добрый человек.

— Ты тронул меня... — шепотом сказал Мор­ри и подвинул мою руку к своему сердцу, — вот тут.

В горле у меня застрял комок.

— Тренер...

— А-а?

— Я не знаю, как сказать «прощай». Морри легонько похлопал меня по руке, не

отнимая ее от своей груди.

— Вот так... мы говорим... прощай...

Он тихо вдохнул и выдохнул, и я рукой ощут тил, как его грудь поднялась и опустилась. И тут он взглянул мне прямо в глаза.

— Ты мне... очень дорог... — выдохнул он..

— И вы мне тоже... тренер.

— Я знаю... и еще я знаю...

— Что еще вы знаете?

— Что... так было... всегда...

Он зажмурился и заплакал. Лицо его смор­щилось, как у младенца, который еще толком и не знает, как плакать. Я прижал его к себе. Я гладил его обвислую кожу. Я гладил его по воло­сам. Я провел ладонью по его лицу и ощутил про­ступившие под тонкой кожей скулы и крохот­ные, как будто накапанные из пипетки, слезы.

Когда его дыхание стало чуть ровнее, я от­кашлялся и сказал, что вижу, какой он сегодня усталый, так что я приеду в следующий вторник и надеюсь, он будет пободрее. Морри пророяш «спасибо» и тихонько хмыкнул — так он теперь смеялся. Но вышло это все равно невесело.

Я подхватил сумку с магнитофоном, которую так и не раскрыл. Зачем я ее только принес? Я ведь знал, что она нам не понадобится. Я накло­нился к Морри совсем близко, поцеловал и при­жался лицом к его лицу, щекой к его щеке, ще­тиной к щетине, задержавшись чуть дольше обыч­ного на случай, если это доставит ему хоть ка­кое-то удовольствие.

— Ну, пока? — спросил я, поднимаясь.

Я сморгнул слезы, а он, увидев мое лицо, сжал губы и изумленно поднял брови. Я думаю, это была минута удовлетворения для моего старика профессора. Он-таки заставил меня заплакать.

— Ну, пока, — прошептал он.

 

Выпускная церемония

 

Морри умер в субботу утром.

Все его родные были с ним. Роб прилетел из Токио, и Ион был рядом с ним, и, конечно, Шар­лотт, и двоюродная сестра Шарлотт Марша, та, что написала стихотворение к «неофициальной цере­монии» Морри, которое так его тронуло. Они по очереди дежурили возле его постели. Морри впал в кому через два дня после нашей последней встре­чи, и, по мнению врача, ему оставались считанные минуты. Он продержался еще день и ночь.

Но вот четвертого ноября, когда родные на ми­нуту отлучились на кухню за чашкой кофе, впер­вые оставив Морри одного, у него остановилось дыхание.

И его не стало.

Я полагаю, это случилось неспроста. Он не хотел никого пугать. Не хотел, чтобы родные испытали тот ужас, какой испытал в свое время он, когда получил телеграмму о смерти матери или когда увидел тело отца в морге.

Я думаю, Морри сознавал, что лежит в своей постели и что его книги, и записи, и маленький гибискус — все это рядом с ним. Он хотел уйти из жизни безмятежно и именно так ушел.

Его хоронили ветреным, сырым утром. Трава была влажная, а небо молочного цвета. Мы стояли возле вырытой в земле ямы и слышали, как в пруду плескалась о берег вода, а утки отряхивали перья.

Сотни людей хотели прийти на похороны, но Шарлотт попросила, чтобы были только близкие друзья и родственники. Раввин Аксельрод про­чел несколько стихотворений, а брат Морри Дэ­вид, все еще хромавший от перенесенного в дет­стве полиомиелита, по традиции взял лопату и бросил в могилу землю.

Когда прах профессора опустили в землю, я ос­мотрелся вокруг и подумал: «Морри был прав — чудное место. Деревья, трава, пологий склон».

Как он тогда сказал? «Ты говори, а я буду слушать».

И я начал мысленно говорить с ним. И к моей радости, эта воображаемая беседа зазвучала по­чти естественно. Взгляд мой упал на часы, и я понял почему. Был вторник.

 

* Имеется в виду Опра Уинфри — самая популярная в США ведущая телешоу. — Здесь и далее примеч. пер.

* Хумус — блюдо арабской кухни; табули — салат из турецкого гороха и зелени.

* Уистен Хью Оден (1907—1973), выдающийся поэт (родившийся в Англии и впоследствии переселившийся в США), известный непревзойденным литературным мастерством.

* Эбби Хоффман и Джерри Рубин — известные акти­вистки антивоенного движения шестидесятых годов.

** Анджела Дэвис была активисткой негритянского дви­жения за гражданские права, членом экстремистской орга­низации «Черные пантеры».

*** Малколм Икс (1925—1965), настоящее имя — Мал-колм Лита. Американский негритянский лидер. Считается героем борьбы афроамериканцев за свои права.