Геном <-> мозг <-> тело <-> культурная среда <-> общество <-> Вселенная. 2 страница

Исходя из сказанного выше, можно полагать, что предлагаемая вниманию читателей книга В.Б. Швыркова является не менее чем в момент первого издания, а может быть и более актуальной, и что это издание будет способствовать ускорению того движения к «холистическому» и «целевому» детерминизму, о котором шла речь в начале настоящего Предисловия.

проф. Ю.И. Александров

 

 

ВВЕДЕНИЕ В ОБЪЕКТИВНУЮ ПСИХОЛОГИЮ

НЕЙРОНАЛЬНЫЕ ОСНОВЫ ПСИХИКИ

ВВЕДЕНИЕ

Познание самого себя было одной из самых сильных побуди­тельных причин познавательной деятельности уже древних лю­дей. Как отмечал Иван Петрович Павлов, «в сущности интересу­ет нас в жизни только одно — наше психическое содержание, однако механизм его был и есть окутан для нас глубоким мра­ком. Все ресурсы человека — искусство, религия, литература, философия и исторические науки — все это соединяется, чтобы бросить луч света в этот мрак, но человек располагает еще одним могущественным ресурсом — естественно-научным изучением с его строго объективными методами» [1949, с. 351]. В этом переч­не И.П.Павлов не назвал специальную науку, посвященную, как кажется, «изучению нашего психического содержания» — психо­логию. Это не случайно. Дело в том, что специфика предмета психологии заключается в изучении ею непосредственно не на­блюдаемого субъективного отражения человека и животного. Ненаблюдаемость обусловила то обстоятельство, что в разные времена и в разных культурах могли существовать самые разные представления об этой ненаблюдаемой реальности. Как отмечал Л.Фейербах, «никакая наука не водила человека больше за нос и не выдавала свои измышления за действительность, чем психо­логия» [цит. по: Чуприкова 1985, с. 158]. В настоящее время ста­вится вопрос о том, может ли в принципе психология считаться наукой. Рассматривая поиски оснований психологии за 100 лет, R.B. Johnson [1980] с разочарованием замечает, что когда путь не приводит к цели, которая давно должна бы быть достигнута, ос­тается либо объявить, что мы ее уже достигли, либо признать, что она вообще не достижима, и приходит к выводу, что психо­логия, возможно, никогда не достигнет «парадигмальной стадии», на которой, по его представлениям, находится современная фи­зика.

Сложность и своеобразие познавательной ситуации в психо­логии состоят в том, что, как отмечает Б.ФЛомов «... с одной стороны, проблемы психологии относятся к области субъектив­ных явлений, обычно противопоставляемых объективным, с дру­гой — от нее требуется изучение объективных законов психики.

В значительной мере этот парадокс обязан тем трудностям, которые возникают при попытках четко разграничить онтологи­ческий и гносеологический аспекты изучения психического...» [1984, с. 106]. В настоящей работе мы и попытаемся разрешить этот парадокс.

Как известно, органом психики — субъективного отражения объективной реальности — является особым образом организо­ванная материя — мозг, и уже во времена И.М.Сеченова не было людей, «...которые с большими или меньшими оговорками не принимали бы этой мысли за истину» [1952, с. 9]. Из этого, каза­лось бы, логически непреложно следует, с одной стороны, что объективное изучение психики возможно только как изучение мозговых процессов, и, с другой стороны, что мозговые процес­сы — и есть психические процессы. Однако, современная объек­тивная реальность все еще состоит в том, что существуют две различные науки со своим особым объектом, предметом и мето­дами: психология, изучающая психические процессы, и нейро­физиология, изучающая физиологические процессы. Прямые контакты между этими науками постоянно «искрят», примером чего может служить недавняя дискуссия [Научный диспут 1990], а попытки вскрыть «физиологические механизмы психических процессов», предпринимаемые в сопоставляющей психофизио­логии, неизбежно ведут к дуализму [Popper, Eccles 1977].

Гносеологические корни этой ситуации лежат в истории фор­мирования психологии и физиологии. При желании знать о «дви­жениях души», своей собственной и окружающих, человек рас­полагал лишь возможностями наблюдения статистических харак­теристик внешнего поведения (своего и окружающих). Представ­ления о психике, или душе, сложились еще в доисторическую эпоху, и в любом, самом примитивном языке, даже в коммуно-лектах древних австралийцев [Роуз 1981], имеются обозначения психических процессов, свойств и состояний, которые не могли сформироваться иначе, чем как обобщенные статистические

характеристики внешнего поведения человека. Например, относи­тельная частота успешных поведенческих актов человека или животного (объекта охоты) трансформировалась в его «ум», а частота агрессивных — в «злость», которая могла выступать и как постоянное свойство, и как временное состояние, и как про­цесс озлобления. Не зная истинных причин тех или иных по­ступков, люди видели их в субстанциированных статистических характеристиках внешнего поведения: «жадность заставила», «сме­лость повела» и т.п..

Ситуация не изменилась и сейчас. Современная психологи­ческая терминология, будь то «процесс восприятия», «состояние внимания» или «свойство нейротицизма», также представляет собой статистические характеристики внешнего, в том числе ре­чевого, поведения, так как психологические методы — экспери­ментальные, тестовые, опросники и т.д. — по-прежнему харак­теризуют человека лишь по его внешнему реальному или вооб­ражаемому поведению в различных ситуациях. Что в действи­тельности происходит в субъективном мире, т.е. в голове испы­туемого, остается полностью скрыто как от испытуемого (иначе объективная психология вообще бы была не нужна), так и от психолога (иначе существовала бы одна экспериментальная объек­тивная психология). В действительности существует много пси­хологии (интроспективная, когнитивная, установки, деятельно­сти, понимающая, гуманистическая и т.д., и их количество уве­личивается), дающих различные описания «психических процес­сов» в одной и той же поведенческой ситуации, например, в ситуации обнаружения сигнала [...].

Какие именно статистические характеристики или аспекты рассмотрения внешнего поведения выделяются и субстанцииру-ются как психические процессы или другие составляющие пси­хики, диктуется потребностями социальной практики. Канони­зированные еще Аристотелем ощущение, восприятие, воля, эмо­ции и т.п. под воздействием запросов различных видов практики в различных психологиях обогащались гештальтами, это, когни­тивными картами, обработкой информации и т.п.[...]. Очевидно, что поскольку социальные потребности в аспектах рассмотрения поведения человека постоянно изменяются и расширяются в связи с усложнением социальной практики, то список «элементов пси-

хики» может увеличиваться до бесконечности, и появившиеся в последнее время «процесс слежения» или «детекция актуальных сомнений» — не последние члены этого списка, в который, если быть последовательным, необходимо внести все технологичес­кие операции, такие как «сравнения», «категоризация», «управ­ление» и т.п., и все термины языка, относящиеся к характерис­тике якобы субъективного мира, даже такие как «парение духа», «угрызения совести» и т.п. Именно это и наблюдается сейчас в психофизике, инженерной психологии, психологии индивидуаль­ных различий, социальной психологии и т.д.

Очевидно, что для того, чтобы судить по внешнему поведе­нию о внутренних субъективных процессах, необходимо знать закон отношения между внешним поведением и этими процес­сами, а для этого необходимо знать, какие в действительности субъективные процессы протекают в мозгу человека. Без этого знания любые суждения о структуре и динамике субъективного мира оказываются логически неоправданными, но именно субъек­тивный мир и составляет для психологов основную «часть исто­рии, которую они хотят рассказывать» [...], так как иначе им рассказывать просто не о чем.

Как это ни покажется парадоксальным, гносеологическая ситуация в нейрофизиологии была аналогичной ситуации в пси­хологии, так как нейрофизиология долгое время не могла дать психологии действительных знаний о мозговых процессах, по­скольку сама находилась в таком же положении, как и психоло­гия и пользовалась метафорическими представлениями о мозго­вых процессах, такими как представления о «телефонной стан­ции», «компьютере» или «голограмме».

Мозговые процессы — это активность и взаимодействие нер­вных клеток, и эти процессы стали доступны исследованию на бодрствующих животных лишь тридцать лет назад [...]. Отсут­ствие до этого возможности изучать активность нейронов в по­ведении обусловило долгое господство структурно-функциональ­ного подхода, который родился из потребностей клинической практики, имевшей дело с объективными симптомами пораже­ния той или иной структуры мозга. Эти симптомы, взятые с «про­тивоположным знаком», и объявлялись функциями тех или иных структур. Структурно-функциональные представления, в свою

очередь, базировались на пришедшем из механики понимании поведения организма как реакции на внешние причины, в кото­рых психическое могло быть лишь эпифеноменом чисто физио­логических процессов «проведения возбуждения от рецепторов к эффекторам» через структуры, выполнявшие при этом свои «функции».

Таким образом, ориентация различных методов познания на конкретные потребности различных видов социальной практики и отсутствие методических возможностей изучать не предпола­гаемые, а реальные клеточные процессы в мозгу, обусловили ту­пиковую познавательную ситуацию в анализе проблемы соот­ношения психики и мозга и объективного изучения субъектив­ного отражения.

Эти подходы обусловили и ограниченность, и несопостави­мость онтологических представлений в физиологии и психоло­гии. В структурно-функциональной физиологии онтология огра­ничивалась «физиологическими процессами», или «жизнью тела», а в психологии долгое время — «жизнью души». На самом же деле обе науки в действительности изучали лишь нормальное или измененное в результате повреждения мозга поведение. При сопоставлении, даже теоретическом, психики как субъективного отражения объективного мира и психики как деятельности моз­га, возникали непреодолимые трудности [см., например, Ломов 1984, с. 346 и далее]. Эти трудности были связаны с несопоста­вимостью традиционных онтологических представлений в пси­хологии и нейрофизиологии. Психология якобы давала описа­ние процессов субъективного отражения объективного мира, причем в терминах свойств и отношений внешних объектов, а физиология — якобы описание деятельности мозга в терминах функций его структур. Как мы уже отмечали, несопоставимость этих описаний неизбежно вела к дуализму.

Необходимо отметить, что в самой психологии постоянно предпринимаются попытки пересмотреть онтологию. Как счита­ет Ф.Е.Василюк [1986], в психологиях деятельности, общения, установки и отношений онтология в виде «жизни души» была отброшена в пользу «...единой онтологии «жизни человека в мире», содержащей в себе два аспекта — «жизнь человека» и «мир», [с.85] Едва ли категории «жизнь человека» или «мир» можно признать

специфически психологическими, однако даже и в этом вариан­те психологическая онтология не включает объект исследования нейрофизиологии и «орган психики» — мозг, что делает такую психологию «безмозглой». Точно также как структурно-функци­ональная физиология для объяснения поведения не нуждается в «психике» и не позволяет поставить вопрос о природе именно субъективного (а не объективного как в зеркале или компьюте­ре) отражения объективной реальности в процессах мозга.

Основным научным событием, сделавшим возможным напи­сание данной книги, явилось установление того факта, что нер­вные клетки в разных областях мозга специализированы не от­носительно каких-либо процессов или функций, а относительно элементов субъективного опыта. Причем в корковых областях — главным образом относительно индивидуального приобретенно­го опыта, а в филогенетически древних структурах мозга — от­носительно видового опыта. На наш взгляд, это означает реше­ние древней психофизиологической проблемы, так как описа­ние совокупностей активных в какой-либо момент элементов мозга, специализированных относительно конкретных элемен­тов субъективного опыта, становится одновременно и описани­ем состояния субъективного мира в этот момент, а перечисление всех специализаций нейронов — описанием всей фило- и онто­генетической памяти организма, т.е. всего субъекта поведения. Отсюда становится очевидным, что действительный синтез пси­хологии и физиологии, который приведет к созданию объектив­ных методов исследования субъективного отражения, возможен только на основе общей для всех наук онтологии — и такой он­тологией (учением о сущем) в настоящее время является теория Эволюции, которая не только требует рассматривать любое яв­ление в развитии и находить его место в общей эволюционной картине мира, но и выделять само явление из реальности в соот­ветствии не с субъективными критериями, принятыми в той или иной традиционной науке и вытекающими из потребностей раз­личных видов социальной практики, а в соответствии с объек­тивными эволюционными критериями — уровнями организации материи, отражающими этапы ее развития. Как считает Я.А.По­номарев, использование таких критериев характерно для новой — «действенно-преобразующей формы знания» [1982].

Последовательное применение идей эволюции в любой обла­сти знаний ведет к системному видению мира. Мы попытаемся рассмотреть проблему соотношения мозга, психики и сознания с позиций системно-эволюционной теории, что, как нам пред­ставляется, приводит к созданию предпосылок объективного изу­чения субъективного мира объективными методами физиологии, «которая одна держит в своих руках ключ к истинно научному познанию психических явлений» [Сеченов 1952, с. 195].

РАЗВИТИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О СООТНОШЕНИИ ПСИХИКИ И МОЗГА

Современная психофизиология обязана своим происхожде­нием раздельному существованию психологии и физиологии, связь между которыми (т.е. соотношение психики и мозга) она при­звана установить. Как любые единицы языка, понятия «психи­ка» и «мозг» имеют социально-историческое происхождение и в интересующем нас аспекте пришли на смену древнейшим поня­тиям «душа» и «тело». Будучи общественным животным, человек и в доисторические времена должен был предвидеть поведение соплеменников, как для успешной трудовой деятельности, так и для распознавания возможных враждебных действий. Из этой, существующей уже у животных [Смит 1981] способности пред­видения чужого поведения и демонстрации или, наоборот, мас­кировки своего будущего поведения, и развились, вероятно, пред­ставления о существовании, кроме внешнего поведения, еще и «внутреннего плана», или субъективного мира чувств, желаний, намерений и т.д., которыми в первобытных обществах и ранних цивилизациях наделялись не только люди, но и природные объек­ты и вещи. По-видимому, именно потребности практики чело­веческого общения обусловливали выделение определенных ха­рактеристик поведения и их трансформацию в «свойства души», такие как трудолюбие и лень, ум и глупость, злость и веселость, любовь и ненависть и т.п. Создаваемая таким образом обыден­ная психология служила инструментом именно практики обще­ния и приспособления людей друг к другу. При этом, вероятно, особенно в связи с феноменами сна, обморока и т.п. душа

представлялась божественной и бессмертной, способной покидать тело на время или навсегда, входить в другие тела и т.п.

Тело же, напротив, было очевидно смертным и было объек­том различных видов поведения уже у животных. От знаний об устройстве тела зависел успех охотничьей, военной, медицинс­кой, кулинарной и т.д. практики. В соответствии с запросами этой практики в теле выделялись (и фиксировались в языке) со­вершенно иные «части», чем в «душе». Так, по-видимому, и воз­ник первобытный дуализм души и тела. С развитием обществен­ной практики и появлением все большего разнообразия ее форм понятия души и тела расходились все дальше, субстанциируя как тело, так и душу, и отдельные ее свойства, а представления о жизни как связи души и тела и смерти как прекращении этой связи, ассимилированные многими религиями, обусловило, ве­роятно, существующий с древнейших времен интерес к пробле­ме их соотношения и даже «... мучительное противоречие или противопоставление моего сознания моему телу» [Павлов 1949, с. 481].

Представления о соотношении души и тела, или психики и мозга, изменялись как с изменением представлений о психике и строении тела и мозга, так и с изменением социальных потреб­ностей в решении этой проблемы. По критерию социальных зап­росов в эволюции этих представлений можно выделить пять ос­новных этапов, каждый из которых, хотя и является логическим отрицанием предыдущего, тем не менее не вытесняет в обще­ственном сознании предшествующие полностью, а как бы на­слаивается на них, и на сегодняшний день все они, хотя и в разной мере, представлены в литературе, посвященной пробле­ме соотношения психики и мозга.

Первый этап, который был порожден человеческой потреб­ностью все объяснять и который можно назвать этапом наивно­го здравого смысла, берет свое начало в глубокой древности, когда душа и различные ее свойства помещались в различных структу­рах тела, приобретавших при этом различное ритуальное и сим­волическое значение, например, ухо — орган мудрости в древ­ней Месопотамии [Франкфорт и др. 19 84], голова и сердце — органы разума и чувств в «обыденной» психологии и т.п. Выс­шим достижением этого этапа являются, по-видимому, представления

Р. Декарта об эпифизе как регуляторе движений живот­ных духов под влиянием божественной души.

Усложнение социальных отношений приводило к увеличению числа аспектов рассмотрения человеческого поведения в соот­ветствии с практикой военного, художественного, спортивного и т.д. образования и, соответственно, к увеличению числа пси­хических явлений, фиксированных в языке и обыденном зна­нии. Это вызвало к жизни вторичную потребность классифика­ции таких явлений. Уже у Аристотеля [1937] существует доста­точно ограниченный перечень психических процессов, таких как ощущение, восприятие, внимание и т.п., а Б. Спиноза, напри­мер, все огромное разнообразие форм поведения человека, фик­сированных в языке как чувства, такие как любовь и ненависть, страх, отчаяние, веселость и т.п., сводил к различным комбина­циям всего трех аффектов: желание, удовольствие и неудоволь­ствие [1984]. Подобного рода классификации обслуживали сна­чала философские построения и религии; их накопление приве­ло к формированию психологии способностей и инстроспективной психологии как «самостоятельной науки».

Одновременно происходило накопление сведений относитель­но тела и мозга, в основном в рамках медицинской, животно­водческой, а затем и научной практики. Представления интрос­пективной психологии и бурно развивавшихся в эпоху промыш­ленной революции естественных наук, в том числе анатомии и физиологии, не могли быть сопоставлены прямо и непосредствен­но, что, вероятно, и вызвало к жизни второй этап попыток ре­шения проблемы соотношения психики и мозга, который мож­но назвать умозрительным. Основным достижением умозритель­ного периода было, по-видимому, решение психофизиологичес­кой проблемы Г. Спонсором, стоявшим в целом на позиции ин­троспективной психологии, которая, как считал Г. Спенсер, «ве­дет свои исследования посредством внутреннего наблюдения и в этом отношении не похожа на другие науки» [1897, с. 309]. Та­ким «внутренним наблюдением» Г. Спенсер, вслед за многими философами, начиная от Аристотеля, выделял память, разум, эмо­ции, волю, ощущения, восприятие, рассуждение и т.д.. Сопос­тавляя «душевные» и материальные процессы в нервной систе­ме, о которых он имел самые общие представления, почерпнутые

из современной ему зоологии и сравнительной анатомии, Г.Спенсер тем не менее утверждал, что «... существует только одна конечная реальность, которая обнаруживает нам себя то с субъективной, то с объективной своей стороны» [с.385]. Очень важным результатом этого этапа было также осознание Г. Спен­сером эволюционного происхождения психики.

На третьем этапе (со второй половины XIX века) проблему соотношения психики и мозга решали, главным образом, кли­ницисты и физиологи, так как интроспективная психология была в полном смысле «наукой о душе» и либо вообще отрицала связь божественной души с мозгом, либо решала эту проблему в духе картезианского дуализма [Будилова 1972, Ярошевский 1976].

В связи с запросами медицины анатомия мозга и перифери­ческой нервной системы в это время были уже достаточно под­робно изучены клиницистами, особенно невропатологами и хи­рургами — для диагностики и лечения было необходимо знать симптомы поражения той или иной структуры патологическим процессом или хирургическим вмешательством. Клинические наблюдения измененного поведения при повреждении различ­ных структур мозга позволили выявить многочисленные центры речи, письма, чтения, слуха, зрения, движений, сна, ярости и пр., которые не соответствовали «психическим процессам» инт­роспективной психологии, что вызывало справедливую критику субъективизма интроспекции и психологии вообще со стороны клиницистов.

Физиологические методы исследования нервной системы животных в это время в основном ограничивались наблюдением внешних эффектов разрушения и раздражения мозговых струк­тур. Эти исследования проводились в условиях вивисекции, т.е. на препаратах, и все феномены рассматривались как реакции препаратов на стимулы, наносимые экспериментатором. И.П. Павлов ввел в физиологическую практику экспериментирование на целом животном. Однако, животное было фиксировано в стан­ке, и слюнотечение — основной процесс, регистрировавшийся в опытах павловской лаборатории, — также рассматривалось как реакция на условный и безусловный стимул. Поэтому рефлекс — понятие, заимствованное из философии Декарта, признавался основой нервной деятельности как в физиологии, так и в

неврологии, где были описаны многочисленные клинически важные рефлексы, наличие и отсутствие которых служило надежным инструментом топической диагностики поражений различных отделов нервной системы.

Теоретические попытки решения психофизиологической про­блемы со стороны клиницистов и физиологов состояли либо во включении «центрального психического звена» в рефлекс (И.М. Сеченов), либо в идентификации психического явления — ас­социации и физиологического явления — условного рефлекса (И.П. Павлов), либо в замене психологической терминологии на физиологическую, например, «возбуждение зрительной коры» вместо «зрительного восприятия», и т.п.

Важным достижением этого клинико-физиологического пе­риода было осознание необходимости изучения психики «не по­средством внутреннего наблюдения, а объективными методами физиологии» [Сеченов 1952, с. 195], осознание возможности на основании этих исследований делать даже мировоззренческие выводы. Так, И.М.Сеченов и И.П.Павлов специально рассматри­вали вопрос о свободе воли в его естественно-научном аспекте.

Расширение сфер применения психологии в общественной практике привело к распаду интроспективной психологии на различные школы [...] и, в частности, к появлению в нашей стране психологии деятельности, в которой был постулирован принцип психофизиологического единства, состоящий в том, что «...психическое явление никогда не существует само по себе, оно всегда является только внутренне необходимым моментом более сложного психофизиологического процесса» [Выготский 1960, с. 408].

В физиологии в это время начинается исследование целост­ного целенаправленного поведения животных. И.С.Беритов [1975] приходит к выводу о том, что все, относящееся к павловским условным рефлексам и рефлексам первого порядка по И.С. Беритову, совершенно не может быть использовано для изучения поведения, и развивает представление о «психо-нервной деятель­ности», а П.К.Анохин [1968, 1975, 1978, 1979] создает теорию функциональных систем, согласно которой в основе поведения лежат качественно-специфические системные процессы, имею­щие различные аспекты рассмотрения, в том числе физиологический

и психологический. Точки зрения о единстве психики и нервной деятельности придерживался также и В.М. Бехтерев.

Эти новые представления, однако, долгое время имели лишь косвенные доказательства, и психофизиологический процесс, психо-нервная деятельность, системные процессы, нервно-пси­хические процессы оставались столь же ненаблюдаемыми, как и конечная реальность во времена Г. Спенсера.

Организационные мероприятия после павловской сессии 1950 года привели к тому, что ведущие посты как в психологии, так и в физиологии заняли представители наиболее примитивного ме­ханистического варианта павловского учения. Поэтому появле­ние и усовершенствование методов регистрации электрической активности мозга, совмещенное с большим желанием «видеть в динамике суммарной ЭЭГ отражение классических представле­ний об основных закономерностях работы головного мозга, при­вело в лучшем случае к повторению общих схем, предложенных для них еще И.П.Павловым» [Гусельников 1976, с. 8]. При этом описывались ЭЭГ- корреляты «возбуждения» и «торможения» отдельных структур, «иррадиации», «концентрации» и последо­вательного проведения возбуждений от афферентных структур к эфферентным по «дуге условного рефлекса». Даже обнаружение М.Н.Ливановым [1972] синхронности колебаний потенциалов в различных областях мозга трактовалось как выражение замыка­ния связи между этими структурами.

Многочисленные попытки прямого сопоставления психичес­ких процессов и электрофизиологических феноменов характе­ризуют вступление в следующий, четвертый этап развития пред­ставлений о соотношении психики и мозга. Его можно обозна­чить как этап «сопоставляющей психофизиологии», основной характерной чертой которого является попытка вскрыть мозго­вые корреляты и даже «механизмы» психических процессов.

Истоки этого подхода можно видеть уже во френологии, пы­тавшейся связать с отдельными областями мозга различные ду­шевные способности. И в последнее время делались попытки изучать нейрофизиологические механизмы многочисленных пси­хических процессов и функций, выделяемых самыми разными психологиями. Так, изучение «мозговых механизмов эмоциональ­ных реакций» [Асратян и др. 1961, с. 193], или «механизмов ощу

щения и восприятия от рецепторов до коры головного мозга», или «внимания» предполагает сопоставление различных физио­логических феноменов с понятиями интроспективной психоло­гии; изучение нейрональных механизмов «когнитивных карт» — с понятиями необихевиоризма Э. Толмена, а «механизмов коди­рования и обработки информации» [Сомьен 1975] — с категори­ями компьютерной метафоры и когнитивной психологии, и т.д. Если же экспериментальные результаты не удается описать в тер­минах существующих психологии, то исследователи-физиологи с легкостью изобретают недостающие функции, такие как «де­текция прагматической неопределенности» или «детекция сиг­нальных свойств стимула» и т.д.

Поиски нейрофизиологических коррелятов психических про­цессов не приводят к позитивным решениям. Так например, с одной стороны, изменения вызванных потенциалов могут рас­сматриваться как нейрофизиологические корреляты восприятия, мышления, внимания, эмоционального напряжения, волевого усилия и т.п., в зависимости только от того, какой процесс или функцию изучает автор. С другой стороны, в качестве коррелята одного и того же психического процесса, например, восприятия, разные авторы могут предлагать проведение возбуждения от ре­цепторов до коры, возбуждение специфических нейронов-детек­торов, специфического ансамбля клеток, специфический паттерн разряда или пространственную синхронизацию биопотенциалов.

В настоящее время не осталось, пожалуй, такого феномена в электрической активности мозга (от отдельных колебаний по­тенциала в одном отведении и до сложных коэффициентов свя­зи статических характеристик активности нейронов в разных структурах), который не был бы исследован как предполагаемый коррелят того или иного психического процесса или состояния. Довольно скромные успехи, достигнутые на этом пути, привели многих исследователей к весьма скептическому выводу относи­тельно возможности изучения психики методами физиологии.

Арсенал методов исследования активности мозга в настоящее время чрезвычайно расширился, и в распоряжении исследовате­лей имеется возможность изучать как суммарную электрическую активность различных структур, так и импульсную активность нейронов, состояние конкретных синапсов и биохимических

медиаторных систем, и т.п. В сопоставляющей психофизиоло­гии различные показатели мозговой активности, вне зависимос­ти от их «уровня», рассматриваются как «физиологические про­цессы», подлежащие сопоставлению с «психическими процесса­ми», представления о которых заимствуются из той или иной психологии, метафоры или здравого смысла.

Сопоставляющая психофизиология понимается обычно как прямой синтез психологии и физиологии, однако поиски физи­ологических коррелятов или механизмов психических процессов встречают целый ряд возражений, на которых мы остановимся несколько позже.

Экстенсивное развитие сопоставляющей психофизиологии и питающих ее «чистой психологии» и «чистой нейрофизиологии» представляется нам результатом «эмпирического этапа накопле­ния знаний» [Пономарев 1982] о поведении и активности мозга в поведении, для которого характерна эмпирическая многоаспектность рассмотрения одного и того же явления реальности, создаваемая существованием нескольких исторически сложив­шихся наук или нескольких подходов к анализу одного и того же явления. Специфическая особенность этого этапа «... заключена и в том, что критерии, на основании которых выделяются раз­личные стороны, аспекты явлений — субъективны. Они чаще всего непосредственно связаны с потребностями практики и массой других, самых разнообразных факторов, вплоть до осо­бенностей биографии исследователя» [Пономарев 1982, с. б].