Три трактовки историзма повседневности

Исторический характер повседневности можно трактовать трояко. Во-первых, повседневность исторична, поскольку она представляет собой мир культуры, который, как писал Щюц, 'мы воспринимаем в его традиционности и привычности и который доступен наблюдению, потому что 'уже данное' отсылает человека к его собственной деятельности и к деятельности других, осадком, остатком которой оно является' [164, р. 133]. Привычные формы поведения существовали до нас и усваивались нами в процессе обучения, сами эти формы сложились в деятельности предшествующих поколений.

Во-вторых, историчность как соотнесенность с прошлым и будущим является одним из обязательных измерений повседневной жизни. Это объясняется прежде всего временным характером всякого действия. Планируемое действие соотносится не только с будущим (проект представляет собой предвосхищение будущего состояния дел), но и с прошлым. Причем соотнесение с прошлым имеет двоякий характер. С одной стороны, всякое новое действие является в какой-то степени повторением уже совершившегося, укладывается в рамки типа. В противном случае повседневность лишилась бы своего 'нормального' характера, каждое действие было бы прыжком в неизведанное. (Правда, самому деятелю эта повторяемость, воспроизводимость не дает возможности воспринимать временные изменения.) Типичное поведение неизменно, вневременно.

С другой стороны, временной характер действия проявляется в формировании его мотива. Мотив 'для-того-чтобы' - основа обращенного в будущее проекта. Он формируется на основе действия другого человека, соответствующий мотив которого с точки зрения этого планируемого действия рассматривается как мотив 'потому-что'. Таким образом, в каждом действии проявляется его соотнесенность с прошлым и будущим, имеется временная координата.

Но временное измерение фигурирует в повседневности и иначе. Индивидуальная перспектива видения мира каждым человеком включает в себя как мир современников, различные секторы, круги, фрагменты которого представляются с различной степенью отчетливости, так и мир предшественников, а также мир, если можно так выразиться, наследников. Разные люди в зависимости от их биографической ситуации представляют эти миры по-разному. Например, мир предшественников для историка-специалиста выглядит совсем не так, как его представляет себе человек, не знакомившийся с прошлым профессионально. Но и историк видит этот мир, то есть социальную реальность прошлого, дифференцированно: в нем выступают зоны, более или менее знакомые, представляемые с большей или меньшей степенью отчетливости и т.д. и т.п. Другими словами, системы релевантностей, определяемые практическими интересами деятелей в повседневной жизни, диктуют восприятие не только современности, но и прошлого: его глубину, отчетливость, направленность и прочие характеристики. Это живой, так сказать, непосредственный историзм повседневности.

Живой характер мира предшественников определяется и тем, что развитие наших исторических представлений, открытие новых фактов, документов в известном смысле развивают, изменяют его. Кроме того, этот мир постоянно 'прирастает' по мере того, как настоящее становится прошлым. Факты и явления прошлого в результате этих изменений получают новую интерпретацию и уже по-новому воздействуют на поведение и мышление сегодняшних людей. Конечно, можно сказать, что реальное прошлое не изменилось, то есть не изменились физические действия моих предшественников, 'наполнявшее' их эмоционально-смысловое содержание, не изменились и ушедшие в прошлое типологические модели, которыми пользовались наши предки. Но изменение прошлого влияет на обыденные и научные типологии, применяемые человеком в общении со своими современниками, и в этом смысле можно говорить о непрямом, но все же активном воздействии прошлого на настоящее.

Таким образом, оказывается, что прошлое все же в определенном смысле имеет будущее. Оно возвращается не просто, потому что является образцом, которому следуют традиционные формы действия, но потому что способно, самоизменяясь (в результате усилий историков и по мере своего прирастания), воздействовать на типические формы деятельности в настоящем.

Для того чтобы речь о воздействии прошлого на настоящее не осталась метафорой, рассмотрим механизм этих воздействий. Разумеется, нельзя говорить о прямом и непосредственном взаимодействии, предполагающем физическое присутствие партнера. Но тем не менее, это воздействие формально может иметь структуру диалога, представлять собой взаимодействие позиций, точек зрения, и позиция, занятая современником относительно прошлого, побуждает его углубленное изучение, открытие в нем новых сторон и опосредований, что в свою очередь заставляет нас менять нашу позицию по отношению к факту. Вопрошающий историк рано или поздно получает ответ из прошлого. Как писал Бахтин: '...нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения' [6, с. 373].

Все это касается смысловых аспектов взаимоотношений предшественников и современников. В данном контексте термин 'смысловой' не означает просто 'субъективный'; ведь типологическая интерпретация взаимодействия формирует новую среду деятельности, которая, будучи интерсубъективной с точки зрения ее онтологического статуса, объективна в качестве детерминанты деятельности, а поэтому - через посредство практической работы в мире -порождает новые объективные факты.

Но тем не менее мы пока говорим о смысловых взаимодействиях, ибо мир прошлого, каким его видит повседневный деятель, действительно мертв и пассивен, а его активизация возможна только в ходе специализированной исследовательской деятельности. Возникает вопрос: возможна ли повседневность, в которой взаимодействие прошлого и настоящего понималось бы натуралистически?

Такой повседневностью, в которой прошлое и настоящее взаимодействовали, так сказать, в реальном времени, была повседневность жизни в Древнем Египте. Речь идет не просто о культе предков. Согласно верованиям древних египтян, загробная жизнь была продолжением земной жизни. Умершего хоронили, но он '...воспринимался как реально существующий, способный принести вред или, наоборот, оказать помощь своим близким на земле, живые иногда пытались установить контакт с умершими родственниками посредством писем... В письмах излагались просьбы живых к умершему... Иногда просьбы сопровождались угрозами. Некоторые болезни живых считались следствием злых козней умерших. Это было одной из причин возникновения переписки: конфликт пытались уладить мирно' [49, с. 219-220].

В данном контексте нас интересуют не современные представления о возможности контактов с мертвыми, а представления древних египтян. Для них диалоги с мертвыми: обращения к ним, знаки, получаемые от них,- были естественным, нормальным явлением повседневности. Они верили что люди предшествующих поколений имели будущее, оставались свободными и могли воздействовать на мир настоящего. Если считать специфические взаимоотношения мира предшественников с миром современников одной из важнейших формальных структур повседневности, можно сказать, что перед нами другая повседневность.

Выше было отмечено, что историзм повседневности может пониматься трояко. Мы рассмотрели две первые возможности: повседневность как совокупность традиционных, то есть уже 'ставших', усваиваемых в процессе воспитания типов суждения и действия, и включенность прошлого и будущего в повседневную жизнь в качестве одного из ее существенных структурных моментов.

Перейдем к следующему вопросу: развивается ли сама повседневность исторически? Вопрос этот не так прост, как может показаться на первый взгляд. Если не задумываться, ответ будет таким: да, представления людей о нормальном и естественном меняются в ходе истории, значит, меняется и повседневность. Именно это имели в виду Маркс и Энгельс, когда писали в 'Немецкой идеологии', что 'всякий новый класс, который ставит себя на место класса, господствовавшего до него, уже для достижения своей цели вынужден представить свой интерес как общий интерес всех членов общества,...придать своим мыслям форму всеобщности, изобразить их как единственно разумные, общезначимые' [57, с. 47]. Другими словами, право, выражающее интересы этого, нового класса, становится 'естественным правом', человек, воплотивший в себе черты характерного индивида этого класса, становится 'естественным человеком', власть, которой пользуется этот класс, легитимируется как 'естественная власть'. 'Например, в стране, где в данный период времени между королевской властью, аристократией и буржуазией идет спор из-за господства, где, таким образом, господство разделено, там господствующей мыслью оказывается учение о разделении властей, о котором говорят как о вечном законе' [57, с. 47].

Тот факт, что повседневность изменяется в смысле содержания наполняющих ее идей, не может вызывать сомнения. Но ведь и в условиях демократии, и в условиях тоталитаризма действуют одни и те же механизмы формирования представлений об этих формах власти как о разумных и естественных, действуют одни и те же социальные механизмы формирования представлений об объективности этих форм, и при переходе от тоталитаризма к демократии они остаются неизменными. Так же и при изменении правовых норм и представлений о том, что преступно, а что нет, продолжают действовать типологические механизмы обыденной и профессиональной интерпретации, рассмотренные нами выше. Сыщики, будь это 'тоталитарный' майор Пронин или 'демократический' Ниро Вульф, ловят преступников одинаково.

Поэтому вопрос об историзме повседневности следует уточнить. Ниже речь будет идти о том, изменяются ли исторически формальные структуры повседневности.