Бессердечная культура из переписки двух ученых 2 страница

Теперь люди скоро убедятся в том, что мнимый «прогресс» есть в действительности разложение культуры. События заставят их пересмотреть свои воображаемые «достижения» и обновить свой творческий акт. Сердце и созерцание, любовь и интуиция должны быть реабилити­рованы и возобновлены и соответственно получат руко­водящую силу. Наряду с чувственным наблюдением внеш­него мира, наряду с холодной и жесткой волей к власти должно расцвести особое сердечное созерцание, сво­бодное от предрассудков прошлого, не компрометируемое псевдонаучной мыслью, воспринятое и осуществляемое в культурном творчестве. Это сердечное созерцание пере­родит и окрылит чувственное наблюдение мира; оно свяжет и облагородит холодную и жестокую волю к власти и ука­жет ей ее высшие цели и задачи.

Человек должен научиться этому новому созерцанию, воспринимающему и природу, и человека, и высшие пред­меты потустороннего мира — любовию; любовь, по завету Евангелия, должна стать первою и основною движущею силою и создать новую культуру на земле. Человек дол­жен понять, что привычные для него вопросы — «а какая мне от этого польза?» и «как использовать мне данное положение вещей против других?» — суть вопросы, дос­тойные животного, а не человека, и что такая установка души не может создать великую и жизнеспособную ду­ховную культуру. Культурное творчество требует от нас предметного служения, духовной преданности и жертвен­ности, т. е. сердца и любви. Оно требует от нас выбора истинной цели, верности, вчувствования и свободной со­вести, т. е. опять-таки любви и созерцания. И эту твор­ческую любовь, и это творческое созерцание нельзя ничем заменить или подменить: ни суровой дисциплиной, ни идеей долга, ни авторитетными велениями, ни страхом наказа­ния. Ибо любовь имеет в виду свободно избранный и любимый предмет; она индивидуализирует все отношение человека и воспитывает в нем культуру предметности; она интуитивна, созерцательна; она невынудима и свободна; она исходит от совести, движется вдохновением и творит. Тогда как долг есть начало рассудочное и формальное, а дисциплина действует силою авторитета, она не выби­рает своего предмета и довольствуется внешней испол­нительностью. Конечно, при отсутствии любви — лучше долг, чем произволение, и лучше дисциплина, чем разнуздание. Но ни долг, ни дисциплина не могут заменить любви.

Вот почему культура без любви есть пустое и мертвое понятие, мнимая культура или прямое лицемерие. И путь этот есть обреченный путь.

 

О ЧУВСТВЕ ОТВЕТСТВЕННОСТИ

Человек, как духовное существо, всегда ищет лучшего, ибо некий таинственный голос зовет его к совершенству. Он, может быть, и не знает, что это за голос и откуда он... Он, может быть, чувствует бессилие своей мысли и своего слова каждый раз, как пытается сказать, в чем же состоит это совершенство и какие пути ведут к нему. Но голос этот внятен ему и властен над ним; и именно желание отозваться на этот призыв и искание путей к совершенству придают человеку достоинство духа, сооб­щают его жизни духовный смысл и открывают ему воз­можность творить настоящую культуру на земле.

А человек призван быть на земле именно духом — не просто живым существом, наподобие животных и насе­комых, и не только одушевленным созданием, удачно соображающим и желающим для себя всякой пользы, капризно и разнообразно чувствующим и нестесненно фантазирующим. Все эти душевные способности даются ему, но не для злоупотребления ими, а для благого и ответственного служения. И вот первое, что необходимо каждому человеку, желающему творить культуру, это чув­ство своего предстояния, своей призванности и ответ­ственности. Можно было бы сказать, что люди делятся на две большие категории: одни — безответственно ищут в жизни или своего наслаждения (это люди «поглупее»), или своей пользы (эти люди «поумнее!»), другие же чувствуют себя предстоящими чему-то Высшему и Свя­щенному, так, что даже не умея сказать, что это за Выс­шее и где обретается это Священное, они не сомневаются в самом своем предстоянии Ему. Мир не есть для них «вольное пастбище», данное им для личного прокормле­ния и устройства; он не есть для них и случайное нагро­мождение «впечатлений», «явлений», удовольствий и неприятностей. Они чувствуют и прозревают великий смысл мирового вращения и своей собственной жизни, и не успокаиваются на том потоке «ничтожной суеты» к «мелкого сора» (А. К. Толстой), в котором тонут столь многие.

Это чувство предстояния и призванности сразу успо­каивает их и тревожит: успокаивает — ибо дает им ощуще­ние высшей «водимости» творческой основы, жизненного смысла и собственного достоинства; тревожит — ибо вызывает в них живое чувство духовного задания, выс­шей ответственности и собственного несовершенства. Это возлагает на них обязанность не мириться со всем тем, что происходит в них и во внешнем мире, обязанность оценивать, искать верных мерил, выбирать, решать и тво­рить. Это зовет их сразу к труду, к дисциплине и к вдохновению.

Такое удостоверение в собственной духовности и прия­тие ее есть первооснова живой религиозности. Ибо то Высшее, чему человек предстоит, есть Господь, Его зовы и Его божественные излучения. И призвание человека определяется именно свыше. И духовное измерение че­ловеческой жизни и всех ее дел имеет тот же единый источник. И ответственность человека есть в последнем измерении всегда ответственность перед Богом.

Само собой разумеется, что человек не всегда отчет­ливо сознает это и редко может точно выговорить ощущаемое. Но это ничего по существу не меняет. Сознание есть не первая и не важнейшая ступень жизни, а вторичная, позднейшая и подчиненная. И закрепление в слове глубоких и священных жизненных сил дается не каждому человеку, дается не всегда и не -легко. Здесь важно и драгоценно не умствование и не словесное опи­сание, а твердое и глубоко укорененное чувство предстоя­ния, призванности и ответственности. Духовность чело­века отнюдь не совпадает с сознанием, отнюдь не исчер­пывается мыслью, отнюдь не ограничивается сферою слов и высказываний. Духовность глубже всего этого, могу­щественнее, богаче, значительнее и священнее.

Духовность человека состоит прежде всего в уверен­ности, что в пределах его собственной души есть лучшее и худшее, на самом деле лучшее; такое, качество и досто­инство которого не зависят от человеческого произвола; такое, которое надлежит признать и перед которым подобает преклониться. К этому лучшему и высшему надо прислушиваться, сосредоточенно испытывать его, вникать в него, предаваться ему. И по мере того, как человек осуществляет это, он убеждается в том, что это высшее и лучшее совсем не исчерпывается его личными пределами, по является в нем самом как бы излучением и энергией действительно Высшего и Совершенного Начала, которо­му он и предстоит на протяжении всей своей жизни. При­общаясь этому началу, духовный человек не может не ра­доваться Ему, не может не возжелать Его и не полюбить Его. И очень скоро он удостоверяется в том, что это радование естественно и целительно, что это желание драгоценно и жизненно необходимо, что эта любовь от­крывает ему настоящий доступ к жизненному свету, к истинной свободе, к подлинному бытию и личному духов­ному достоинству. В этом делании духовный человек нау­чается преклоняться перед Богом, чтить самого себя, ви­деть и ценить духовность во всех людях и желать твор­ческого раскрытия и осуществления духовной жизни на земле. Это и есть сущая культура.

Все это можно было бы выразить так: в основе под­линной духовной культуры лежит личная, искренняя религиозность культурно-творящего человека[*]. Рели­гиозность есть живая первооснова истинной куль­туры. Она несет человеку именно те дары, без которых культура теряет свой смысл и становится просто неосу­ществимой: чувство предстояния, чувство задания и призванности, и чувство ответственности.

Предстояние Высшему есть первый дар религиозности. Напрасно думать, что это чувство «унижает» человека или придает ему «рабские черты». Такое мнение свиде­тельствует о том, что данному человеку далеко до истинной свободы: он боится попасть в «рабское» положение имен­но потому, что он все еще чувствует себя сам «недав­ним рабом», или «полурабом», или, если угодно, «воль­ноотпущенником». Человек, нашедший свою свободу и утвердившийся в ней, знает, что никакие условия, ни внешние, ни внутренние, не могут отнять у него этой сво­боды; ибо оттого, что другие люди будут обходиться с ним, как с рабом, его свобода не угаснет, а только углубится до пределов внешней недосягаемости; сам же он никогда не усвоит рабскую установку. Свобода, вообще говоря, не «дается», а «берется»; она берется духом как его неотъем­лемое достояние и соблюдается им как неотчуждаемая святыня. Но для того, чтобы это совершилось, свобода должна найти свой источник в том Высшем, которому она имеет счастье предстоять и от которого исходит всяческая духовность и всяческая свобода. Именно это имел в виду мудрый Томас Карлейль, когда писал: «В груди челове­ка нет чувства более благородного, чем это удивление перед тем, что выше его»... «человек не может вообще знать, если он не поклоняется чему-либо в той или иной форме»...[†] Надо сказать еще больше: человек не может творить культуру, не чувствуя себя предстоящим именно тому, что он должен осуществить в своем культурном творчестве. «Творящий» без верховного Начала, без идеа­ла, перед которым он преклоняется, не творит, а произвольничает, «балуется», тешит себя или просто безобразни­чает (наподобие Пикассо и других модернистов). Новые поколения, следующие за нами, должны признать, что по­клонение Богу не унижает человека, а впервые довер­шает его бытие и возвышает его. Человек же, который «ничему не поклоняется», обманывает сам себя, ибо на самом деле он поклоняется себе самому и служит своей бездуховной и противодуховной похоти. И культура его будет не культурой, а беспредметным посяганием и произволением, лишенным главного, не способным ни познать истину, ни создать художественное, ни совершить любовное, благое и чистое, ни узреть и раскрыть справед­ливое право.

Предстоящий измеряет себя именно тем, чему он предстоит. Именно это надо иметь в виду, читая Еван­гельские слова: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный» (Мтф. 5.48). Предстоящий Богу измеряет и оценивает себя лучами Божественности. Пред­стоящий совершенству судит себя высшим, доступным че­ловеку критерием. Предстояние подъемлет сначала взор человека, потом сердце его и волю его; оно вызывает в нем новые мысли, новое понимание себя, других людей и всей вселенной. Строение его души, доселе бывшее как бы од­ноэтажным домиком, надстраивается и возвышается. Его око начинает видеть новые «пространства», усваивает их и приобщает их к своей жизни. Или можно сказать: душа его переживает некое священное окрыление. Серд­це его воспринимает новые, горние лучи и научается радоваться им, ожидать их и трепетать от этого ожида­ния. Воля его научается выходить из всего чисто личного, мелкого и пошлого, и сосредоточивается на лучшем, на объективно-лучшем, на совершенном; она научается представлять себе это лучшее не только «вверху», но и «впереди»: она находит в нем жизненное задание для своего будущего.

Так пробуждается и крепнет в человеке живая со­весть. Не совесть, угрызающая за несовершение в прошлом добра или за совершение в прошлом зла; но совесть как творческая энергия, энергия любви и воли, направленная вперед, в будущее, к предстоящим свершениям. Она же и дает человеку то высшее счастье на земле, которое выра­жается словами духовное достоинство и призвание.

Духовное достоинство состоит в том, что «пред­стоящий» человек утверждает свою жизнь приятием Бо­жественного, любовью к Нему и верностью Ему. Он приемлет Его лучи, и эти лучи проникают в его душу до самого дна. Он проникается ими, как бы питается и жи­вотворится ими, и они сообщают ему свой огонь, свой свет и свое тепло. В них он находит свое бытие; так, что самое существо или естество его личности определяется и освящается ими. В глубине его души как бы строится храм, а в храме этом утверждается алтарь и престол с нсугасающим светильником. И не в том смысле, чтобы этот храм, и престол, и светильник были бы «доступны» ему, как иное — иному, как извне приходящему «прихожа­нину»; но в том смысле, что этот храм есть его собствен­ная обитель, и престол этот есть его собственная свя­тыня, и светильник этот есть его собственное горение. Не только «в нем есть пламя», но он сам в полноте своего духовного бытия есть это пламя. И это пламя есть его Главное, от которого он не может отказаться, которым он дорожит превыше всего своего «прочего» и которому он не может изменить. И чувствуя это удостоверение, он начинает постигать, что значит «чтить самого себя» (Пушкин!)⁵ и что такое есть чувство собственного достоинства.

Вот где скрывается последний и безусловный корень духовной ответственности, без которой человеку недос­тойно жить на земле и невозможно создавать духовную культуру.

Человек, как свободное и зрелое существо, отве­чает за свою жизнь, за ее содержание и за ее направле­ние. Это духовно-естественно и неизбежно. Дух есть живая сила, энергия, которая чувствует себя выбирающей, ре­шающей и действующей; и это самочувствие его не иллю­зия и не обман. Тайна свободы, — или, как обычно гово­рят, «свободы воли», — состоит в том, что сила духа способна сосредоточиваться, укреплять себя, увеличи­вать свою силу и превозмогать свои внутренние затруд­нения и свои внешние препятствия. Дух человека «свобо­ден» не в том смысле, что на него «ничто не влияет» или что он не несет никакого бремени «воздействия» и «при­чин»; но в том смысле, что ему дан дар самоусиления, самоосвобождения, который он должен принять и в поль­зовании которым он должен искуситься и укрепиться. Обычная воля человека есть не более чем потребность, влечение, страсть или упрямство. Но духовная воля человека есть дар освобождать себя от всякого неприем­лемого и отвергаемого воздействия, как внутреннего, так и внешнего. Человеческому духу присуще это живое чув­ство: «я мог в прошлом поступать иначе», и соответ­ственно «я и в настоящем могу выбрать, решить и осу­ществить свое решение». Повторяю: это не иллюзия и не самообман, ибо эта мощь самоусиления своей мощи действительно присуща человеческому духу. Неискушен­ному и неопытному может казаться, что он «не умеет» или «не знает», как начать; что он «слаб» и «беспомощен». Но ему будет казаться это лишь до тех пор, пока он будет сохранять «душевную», а не «духовную» установку. Ибо душа человека может действительно «духовно не уметь» и чувствовать себя «духовно слабой и беспомощ­ной»; ей неизбежно пребывать «под давлением обстоя­тельств» и «влечений»; для нее естественно колебаться, откладывать, не дерзать, искать оправданий и ссылаться на «среду», которая ее «заедает». Но для духа все это неестественно, чуждо, странно и мертво. Дух есть живая энергия: ему свойственно не спрашивать о своем умении, а осуществлять его; не ссылаться на «давление» влече­ний и обстоятельств, а превозмогать их живым действием. Как сказал однажды Карлейль: «Начинай! Только этим ты сделаешь невозможное возможным».

Свобода эта состоит в том, что не его определяют «влечения» и «обстоятельства», а он определяет сам себя, то расценивая свои влечения и видоизменяя свои обстоятельства, то извлекая из себя решения и сверше­ния, идущие наперекор всем обстоятельствам и влече­ниям. Свободы полной, тотальной, абсолютной нет и быть не может; и можно только радоваться тому, что человек лишен таких свойств и способностей. Ибо трудно себе даже представить, что за кошмарное создание представлял бы из себя человек, способный ежесекундно к проявлению ка­кого-то метафизического произвола, обреченный на такие свойства, как невоспитываемость, непредусмотримость в решениях и поступках, невменяемость, хаотическая кап­ризность и способность в любой момент провалиться в невиданную бездну зла. Общение с такими людьми исклю­чило бы всякое взаимное доверие, всякое воспитание, всякий правопорядок и всякое участие в прекрасном космосе и в Царстве Божьем. Можно только благодарить Бога за то, что такая свобода не дана человеку. На самом же деле свобода есть сила и искусство человека опре­делять себя самого и свою жизнь к духовности, соглас­но своему предстоянию, своему призванию и своей ответственности [‡].

Вот откуда у человеческого духа эта бессознательная, но твердая уверенность: «я мог иначе, но не сделал того, что мог»; или «я должен был совершить такой-то посту­пок и мог это сделать, но не сделал»; и соответственно: «многое в моем настоящем и будущем дается мне как готовое и неизменимое, но мой личный образ действий зависит от моего выбора и решения, а следовательно, от моего призвания и от моей ответственности». При таком самочувствии и понимании явление зовущей совес­ти и явление укоряющей совести получают свой полный смысл и значение. Призывы совести бесконечно расши­ряют горизонт человеческих возможностей, утверждая в каждом из нас способность найти путь к совершенству и вступить на него, возвращаться на него после ошибок и падений и всегда созерцать ту даль, в которой это совер­шенство пас ожидает. А укоры совести освещают нам те ошибки и падения, которых мы не сумели избежать; мало того, они как будто указуют нам, почему именно эти ошибки и падения состоялись, каких именно усилий наша свободная воля не совершила «тогда» для того, чтобы избежать уклонений и неудач, и какие именно усилия надо осуществить «теперь», чтобы укрепить себя для будущего. И смысл христианского покаяния и исповеди «на духу» состоит именно в том, чтобы оживить в душе человека чувство предстояния, энергию совести, веру в свое приз­вание, жажду духовной свободы и чувство ответствен­ности... Отсюда уже ясно, какое великое значение имеет «священное недовольство» человеческого духа самим со­бою, а также трезвое, честное, искреннее самоосуждение, которым «заболевает» духовно выздоравливающая душа.

Итак, предстоящий дух призван, а призванный чело­век ответствен; и в основе всего этого лежит дар к само­освобождению, сообщенный человеческому духу свыше.

Как это просто, ясно и бесспорно: человеку подобает жить не состояниями, а действиями и соответственно отвечать за эти действия. Дух человека подобен не воде, бесформенно растекающейся и безвольно плещущейся в своем ложе. Он не подобен и песку, пассивно лежащему, пока лежится, и пассивно осыпающемуся, «сползающему», когда потянет вниз. Дух человека есть личная энергия, и притом разумная энергия; разумная не в смысле «созна­ния» или «рассудочного мышления», а в смысле предмет­ного созерцания, зрячего выбора и действия в силу духов­но-достаточного основания. Так созерцал; так возлюбил; так выбрал; так совершил; и потому признаю это деяние моим деянием; поддерживаю его основания и мотивы и принимаю на себя ответственность за совершенное, приз­наю свою ошибку за ошибку, свое «заранее обдуманное намерение» признаю за таковое; и вина моя, и заслу­га (если она есть) моя, и последствия мною совершенного я готов нести и за них отвечать. Неспособный к этому не может считаться ни деятелем, ни человеком с харак­тером, ни морально зрелою личностью, ни творцом куль­туры, ни воспитателем, ни врачом, ни священником, ни солдатом, ни судьею, ни политиком, ни гражданином. Он есть робкий обыватель, трус, карьерист или ловчила. Он сам себе не доверяет; а потому и ему не следует доверять. В старой Руси про таких людей говорили: «бегун и хороняга». Да и что может быть более жалкое, чем безответ­ственный чиновник или политик, имеющий полномочия, призванный действовать, обязанный решать — и мечтаю­щий об одном: занести себе «на приход» свои жизненные успехи и уклониться от «расплаты» по закону об ответст­венности?...

Отсюда уже ясно, что необходимо различать: предва­рительную ответственность и последующую ответствен­ность.

Предварительная ответственность есть живое чувство предстояния и призванности и в то же время — живая воля к совершенству. Человек еще не совершил деяния; может быть, и не решил еще, что делать; может быть, и даже не избрал своей высшей ценности и не наметил своей высшей цели. Он только чует в себе активную силу и воле­вую энергию, он предвидит возможность и неизбежность будущих деяний — и связывает их намерением и внутрен­ним обязательством осуществить «наилучше наилучшее». Он ставит себя перед Лицо Божие и «предстоит»; он слы­шит призыв к совершенству и осмысливает его как «свою призванность»; он приемлет эту призванность и как бы «за­ряжает» свою душу волею к совершенству. Еще не совер­шив, он уже знает о своей ответственности. И это чувство своей ответственности — сразу дисциплинирует его, со­средоточивает его и вдохновляет.

Значение этой предварительной ответственности в куль­турном творчестве основополагающе и велико. Чтобы убе­диться в нем, достаточно представить себе человека, ко­торый берется за какое-нибудь Творческое дело и лишен предварительной ответственности. Что создаст живописец, который не знает ничего высшего и священного над собою, не чувствует своей призванности сказать верное, зоркое и значительное и нисколько не намеревается соз­дать «наилучше наилучшее»? Он будет только тешить свою живописную похоть, писать кое-что и кое-как, каприз­ничать, демагогировать или дразнить воображаемого зри­теля, произволять и безобразничать. Не так же ли обстоит дело с поэтом, музыкантом, скульптором и архнтектором? Именно отсюда возник весь современный «модер­низм» в искусстве... Что познает безответственный уче­ный, который не связал себя внутренне аскетической клятвой — созерцать неутомимо, исчерпывать все возмож­ные средства и пути для удостоверения, не щадить опыт­ных усилий, не выдавать гипотезу за истину и утвер­ждать с силою окончательности только достоверное и очевидное? Страшно и гадко думать о том, во что прев­ратится у него научная культура. Чего можно ждать от безответственного судьи, не требующего ни верного пра­восознания от себя самого, ни очевидности в изучении факта, ни прозрения в душу подсудимого, ни точного знания закона? Такой судья, не ведающий ни предстояния, ни призвания, ни желания осуществить «наилучше наилучшее», создаст режим произвола, коррупции и ку­мовства. Безответственный политик есть интриган и карье­рист, деятель, столь же отвратительный морально, сколь пагубный в общественном отношении; а между тем совре­менная государственность кишит такими людьми — и в де­мократиях, и в тоталитарных государствах. Кто захочет лечиться у безответственного врача? Кто поручит своих детей безответственному воспитателю? Кто захочет прини­мать молитвы и таинства от безответственного свя­щенника? Какой полководец выиграет сражение, командуя безответственными офицерами, ведущими в бой безответ­ственных солдат? Люди, не ведающие, что есть чув­ство предстояния и призванности и что есть воля осу­ществить «наилучше наилучшее», неспособны творить настоящую духовную культуру. В этом приговор и им, и создаваемой ими лже-культуре...

Такова сущность, таков смысл ответственности, — и предварительной и последующей,— в деле творческого обновления и углубления грядущей духовной культуры. И тот, кто продумает это, тот примет на себя обязан­ность изъяснить это другим. А русский человек сразу поймет, что это всего важнее в деле возрождения Рос­сии.

 

О ДУХОВНОСТИ ИНСТИНКТА

Кто желает воспитать ребенка, тот должен пробудить и укрепить в нем духовность его инстинкта. Если дух в глубине бессознательного будет пробужден и если ин­стинкт будет обрадован и осчастливлен этим пробуждением, то в жизни ребенка совершится важнейшее событие и дитя справится со всеми затруднениями и соблазнами предстоящей жизни: ибо «ангел» будет бодрствовать в его душе и человек никогда не станет «волком». Но> если в детстве это не состоится, то впоследствии всякие уговоры, доказательства и кары могут оказаться бессильными, ибо инстинкт со всеми его влечениями, страстями и пристра­стиями не примет духа и не сроднится с ним: он не будет узнавать и признавать его, он будет видеть в нем врага и насильника, услышит одни запреты его и всегда будет готов восстать на него и осуществить свои желания. Это будет означать, что инстинкт утверждает в себе «вол­ка»; он знать не знает «ангела» и отвечает на его появле­ние недоверием, страхом и ненавистью:

В этом состоит секрет воспитания, его живая тайна. Но именно это и упущено нашей эпохой: последние поко­ления человечества разучились воспитывать в детях духов­ность инстинкта и тем открыли для них гибельные пути. Грядущая культура должна понять эту ошибку и обновить свое педагогическое искусство.

Не следует сводить человека к его «сознанию», мышле­нию, рассудку или «разуму»: он больше всего этого. Он глубже своего сознания, он проницательнее своего мышле­ния, могущественнее своего рассудка, богаче своего разу­ма. Сущность человеческого существа — утонченнее и пре­восходнее всего этого. Его определяет и ведет не мысль и не сознание, но любовь, даже и тогда, когда она в при­падке отвращения судорожно преобразуется в ненависть и окаменевает в злобе. Человек определяется тем, что он любит и как, он любит. Он есть бессознательный кла­дезь своих воззрений, безмолвный источник своих слов и поступков; он есть подземный ручей своих пристрастий и отречений, своих мечтаний и страстей; он есть гар­мония и дисгармония своих «неодолимых» влечений. Именно поэтому сознательная мысль не проникает до главных и глубоких корней человеческой личности; и голос разума так часто бывает подобен «гласу вопию­щего в пустыне»; и потому образование не воспитывает человека, а полуобразованность прямо развращает лю­дей.

Воспитание человека начинается с его инстинктивных корней. Оно не должно сводиться к разглагольствованию или проповеди; оно должно сообщить ребенку новый способ жизни. Его основная задача не в наполнении па­мяти и не в образовании «интеллекта», а в зажигании сердца. Обогащенная память и подвижная мысль — при мертвом и слепом сердце — создает ловкого, но черствого и злого человека. Вот почему образование без воспитания есть дело ложное и опасное. Оно создает чаще всего людей полуобразованных, самомнительных и заносчивых, тще­славных спорщиков, напористых и беззастенчивых карье­ристов; оно вооружает противодуховные силы; оно развя­зывает и поощряет в человеке «волка».

Кто желает воспитать ребенка, тот должен пробудить и укрепить в нем духовность его инстинкта.

Но, говоря о духовности или о духе, не следует представлять себе какую-то непроглядную метафизику или запутанно-непостижимую философию. Дух есть нечто, что каждый из нас не раз переживал в своем опыте и что нам всем доступно: но только один переживал духов­ные состояния и содержания с радостным наслаждением, другой — с холодным безразличием, третий — с отвраще­нием или даже со злобою. Дух не есть ни привидение, ни иллюзия. Он есть подлинная реальность и притом драго­ценная реальность, — самая драгоценная из всех. Тот, кто жаждет духа, должен заботиться об обогащении своего опыта; не о наполнении своей памяти из чужих книг и не об изощрении своего ума умственной гимнастикой; но о разыскании в непосредственной жизни всего того, что придает жизни высший смысл, что ее освящает. Один найдет этот творческий смысл жизни в природе, другой — в искусстве, третий — в глубине собственного сердца, четвертый — в религиозном созерцании. Каждый должен найти свою собственную дверь, ведущую в это царство; каждый должен найти ее сам, и самостоятельно пересту­пить через ее порог. Но это лишь первый шаг; это только вход, обретение, начало; это только первый луч восходяще­го солнца. И чрезвычайно важно, чтобы этот шаг был сде­лан в самом раннем детстве, ибо — это надо всегда по­мнить, — все последующие шаги человека до известной степени подобны его первому шагу. Первый луч солнца должен озарить детскую колыбель: только тогда дитя станет «солнечным ребенком», а взрослый человек поне­сет через жизнь «лучезарное сердце».

Дух живет повсюду, где появляется или переживается людьми Совершенство; и даже там, где человек искренно стремится к совершенному или хотя бы к объективно-лучшему (Божественному), не достигая его и не осуществ­ляя его. Мудрый римлянин был прав, когда сказал: «in magnis et — sat est»⁶. В великом и божест­венном — весит и желание: сердцем хотел, но совершить не сумел, и зачтется желание по пасхальному слову Иоан­на Златоуста.

Этот свет Совершенства в жизни природы и человека, это влечение к Божественному составляет духовный смысл природного естества и человеческой жизни; и притом не только в значении внешней и далекой «цели», но и в зна­чении внутренней и реальной творческой причины. Совер­шенное может быть уподоблено не только дальней, зову­щей звезде, но и сокровенной органической силе, твор­чески определяющей жизнь природы и человека. Кто увидит это в духовном созерцании, тот скажет: мир имеет смысл, потому что ему светит совершенство, и более того: мир имеет бытие, потому что в нем живет и его направляет стремление к совершенству. И всюду, где мы находим это, мы обретаем духовное измерение вещей и жизнь само­го духа; переживая это, мы приобщаемся духу; приемля это, усваивая это и включая в свою жизнь — мы ста­новимся сами духовными существами, «чадами духа». Без духа и вне духа мы не имеем истинного бытия, а оста­емся, по слову Гоголя, «существователями».