Мораль для путешественников во времени 3 страница

Он нутром чуял, что они все равно сдадутся. Но тревожное предчувствие оставалось, и к туману оно не имело никакого отношения. За месяц пути у него была возможность пообщаться со многими американцами. Большинство из них были обеспокоены и не желали конфликта с Англией, особенно не хотели бы оказаться рядом с местом военных действий. Весьма разумное намерение. Но те, кто дерзнул участвовать в восстании… были настроены очень решительно.

Может бытьРамзи и передал часть его сведений генералам, но, казалось, что его самого нисколько не впечатлила предоставленная информация, тем более собственное мнение Уильяма, но возможно…

Конь споткнулся, и он, покачнувшись в седле, случайно дернул поводья. Рассерженное животное вскинуло голову и укусило его, скрежетнув по сапогу крупными зубами.

– Ублюдок! – он ударил коня по носу концами поводьев и потянул его голову на себя с такой силой, что у того закатились глаза, а перекошенные губы практически достали коленей Уильяма. Добившись своего, он медленно ослабил натяжение. Мерин фыркнул, бешено тряхнув гривой, но возобновил свой путь без дальнейших препирательств.

Уильяму казалось, что он ехал уже довольно долго. Но и время, и расстояние в тумане обманчивы. Он взглянул на холм, который был для него ориентиром, и обнаружил, что тот снова исчез. Безусловно, он покажется снова. Только этого не произошло.

Туман продолжал обволакивать все вокруг. Слышалось, как капает вода с листвы деревьев, которые внезапно появлялись из тумана и также неожиданно исчезали. Но холм упорно оставался невидимым.

Вдруг он понял, что уже некоторое время не слышит никаких звуков, производимых людьми.

А должен был слышать.

Если бы он приближался к штабу Клинтона, то должен был бы не только слышать все привычные звуки лагеря, но и столкнуться уже с людьми, лошадьми, увидеть походные костры, повозки, палатки…

Но вокруг не было ничего, кроме шипения воды. Он проехал мимо этого чертова лагеря.

– Будь ты проклят, Перкинс, – пробормотал он себе под нос.

Ненадолго остановившись, Уильям проверил запал и понюхал порох в своем пистоле: если бы тот отсырел, то пах бы по-другому. «Пока все отлично», – подумал он. В носу слегка пощипывало от острого запаха, но сернистого зловония тухлых яиц, присущего сырому пороху, не было.

Он оставил пистоль в руке, хотя по-прежнему не чувствовал ничего угрожающего. Однако дымка была такой густой, что Уильям не видел дальше, чем на несколько футов перед собой, и если кто-то вдруг появился бы из нее, то ему в ту же секунду пришлось бы принять решение – стрелять или нет.

Было тихо: орудия молчали, и никаких случайных мушкетных выстрелов, как накануне, не слышалось. Враг отступил – в этом не было сомнений. Но случись ему наткнуться на каких-нибудь континенталов, заплутавших в тумане, как и он сам, должен ли он стрелять? От этой мысли у него вспотели ладони, но он решил, что стрелять придется - ведь континентал, не задумываясь, пальнет в него в ту же секунду, как только увидит красный мундир.

Его больше беспокоила унизительная перспектива быть застреленным своими же собственными солдатами, чем возможность реальной смерти. Но и полностью игнорировать подобную опасность он не мог.

Проклятый туман становился все гуще. Напрасно он искал солнце, чтобы хоть немного сориентироваться по нему - не было видно даже неба.

Уильям подавил легкую паническую дрожь, что щекотала ему копчик. Право, на этом чертовом острове было тридцать четыре тысячи британских солдат, и сейчас он мог находиться на расстоянии пистолетного выстрела от любого из них. «Тебе всего лишь достаточно быть на расстоянии выстрела от одного единственного американца», – напомнил он себе, остервенело продираясь сквозь заросли лиственниц.

Неподалеку послышались шорохи и треск веток. В лесу явно кто-то был. Но кто?

Однозначно, англичане ни за что не стали бы передвигаться в таком тумане. Чтоб тебя, Перкинс! Если он услышит хоть какие-то звуки передвижения людей, то замрет и постарается остаться незамеченным. В противном случае… Все, на что он мог рассчитывать – это наткнуться на войсковое соединение, либо услышать что-то, о нем намекающее – звуки выкрикиваемых приказов, например…

Некоторое время он ехал медленно, и, наконец, убрал пистоль, посчитав его тяжесть утомительной. Боже, как долго он в пути? Час? Два? Может, ему развернуться? Но он понятия не имел, какой должен быть этот «разворот» - видимо, он так и ездит кругами. Все вокруг выглядело одинаково: серые размытые очертания деревьев, скал, травы. Вчера каждое мгновение он находился в крайней степени возбуждения, готовый к атаке. Сегодня же его боевой энтузиазм существенно ослаб.

Вдруг кто-то выскочил перед ним, отчего лошадь так резко встала на дыбы, что Уильям едва успел разглядеть человека. Но и этого хватило, чтобы понять – тот не был одет в британскую униформу. И Уильям бы выхватил свой пистоль, не будь обе руки заняты попыткой совладать с лошадью.

А у той началась настоящая истерика: она стала подпрыгивать, как ворона, бешено кружась, при этом сотрясая позвоночник Уильяма с каждым приземлением. Вокруг все вращалось и мелькало, слившись в сплошное серо-зеленое пятно, но, находясь в полусознании, он слышал голоса, что-то выкрикивающие - то ли насмешливо, то ли одобрительно.

Казалось, это продолжалось вечность, но на самом деле, прошло всего полминуты или около того, пока Уильяму удалось присмирить эту чертову тварь. Пыхтя и отдуваясь, животное продолжало мотать головой, выкатив глаза, белки которых влажно блестели.

–Ты гребаный ошметок конины! – обозвал Уильям мерина, вывернув ему голову. Влажное и горячее дыхание лошади проникало через замшу бриджей, а бока животного тяжело вздымались под ним.

–Не самая покладистая лошадь на моей памяти, – послышался голос, и чья-то рука поднялась, схватившись за уздечку. – Однако здоровая на вид.

Уильям успел мельком увидеть человека в охотничьей одежде, крепкого и смуглого, после чего кто-то еще схватил его за пояс и рывком стащил с лошади.

У него перехватило дыхание, когда, упав навзничь, он сильно ударился о землю, но он самоотверженно попытался добраться до своего оружия. Чье-то колено придавило ему грудь, а здоровенная лапа выхватила из рук пистоль. Бородатое лицо, нависая над ним, усмехнулось.

– Не очень-то дружелюбно, – сказал человек с упреком. – Я-то думал, что вы все, англичане, культурные.

–Ты только дай ему встать, Гарри, и, думаю, уж он «окультурит» тебя будь здоров! – произнес другой человек, который оказался пониже ростом и более худощавым, с мягким, поставленным как у учителя, голосом. Он выглядывал из-за плеча того, кто придавил коленом грудь Уильяма. – Думаю, ты мог бы позволить ему хотя бы дышать.

Когда давление на грудь ослабло, Ульям едва успел вдохнуть, как воздух снова вышибли из его легких, потому как человек, сваливший его на землю, ударил его кулаком в живот. Руки быстро начали обшаривать карманы Уильяма, через голову с него сдернули офицерский горжет, больно ободрав под носом. Кто-то, обхватив его, расстегнул и снял ремень, при этом восхищенно присвистнув от вида прикрепленного к нему снаряжения.

– Очень неплохо, – одобрительно сказал второй бандит. Он мельком взглянул на Уильяма, лежащего на земле и задыхающегося, словно выброшенная на берег рыба. – Благодарю вас, сэр. Мы премного благодарны. Верно, Алан? – крикнул он, повернувшись к человеку, удерживающему лошадь.

–Ага, поимели его, – произнес гнусавый шотландский голос. – Поехали уже!

Мужчины отошли в сторону и на секунду Уильям подумал, что они ушли совсем, но внезапно широченная рука схватила его за плечо и вздернула вверх. Усилием воли он, корчась, поднялся на колени, когда та же самая рука ухватила его за косичку и дернула назад голову, обнажая горло. Он уловил отблеск ножа и широкую ухмылку человека, но у него не осталось ни дыхания, ни времени для молитв или проклятий.

Нож полоснул вниз и он почувствовал резкий рывок в области затылка, от которого на глаза навернулись слезы. Человек раздраженно хмыкнул и, рубанув еще пару раз по волосам, наконец, торжествующе удалился, сжимая косичку Уильяма в мясистой, размером с окорок, руке.

– Сувенир, – ухмыляясь, сказал он Уильяму и, крутанувшись на пятке, побежал догонять своих друзей. И сквозь туман, как будто в насмешку, до Уильяма донеслось ржание его лошади.

 

ЕМУ ЗАХОТЕЛОСЬ КАК-НИБУДЬ исхитриться и убить хотя бы одного из них. Немедленно. Ведь они поймали его легко, словно ребенка, ощипали, как гуся, и оставили лежать на земле, словно чертова мудака! Злость была настолько сильной, что ему пришлось остановиться и ударить кулаком по стволу дерева. Жуткая боль заставила его задохнуться, но, едва дыша, он по-прежнему жаждал крови.

Зажав бедрами ушибленную руку, он шипел сквозь зубы, пока боль не утихла. Шок смешался с яростью, голова кружилась – он никогда не чувствовал себя настолько растерянным. Тяжело дыша, он провел здоровой рукой по затылку и, ощутив там топорщащиеся колючие обрубки – все, что осталось от косички, в новом приступе бешенства начал пинать дерево изо всех сил.

Хромая и ругаясь, он ходил кругами, затем, рухнул на камень и, задыхаясь, опустил голову на колени.

Постепенно дыхание выровнялось и способность рассуждать здраво начала к нему возвращаться.

Итак. Он по-прежнему блуждал в дебрях Лонг-Айленда, только теперь без лошади, без еды и без оружия. И без волос. Это заставило его выпрямиться и сжать кулаки. С трудом, но ему удалось справиться с яростью. Итак, сейчас нет времени злиться. Подвернись ему снова этот Гарри, Алан или коротышка с голосом учителя… Ну что ж, если это случится, времени у него будет достаточно.

Сейчас самое главное было найти любую армейскую часть. Ему вдруг захотелось сбежать, сесть на корабль до Франции, дезертировать, и никогда сюда больше не возвращаться, чтобы все думали, что он убит. Но он не мог этого сделать по различным причинам, и не в последнюю очередь из-за отца, который, скорее всего, предпочел бы его смерть, нежели трусливое бегство.

Ничего не поделаешь. Он обреченно поднялся на ноги, пытаясь чувствовать себя благодарным хотя бы за то, что бандиты оставили ему мундир. Туман местами немного рассеялся, но сырой и холодный,он все еще стелился по земле. Но не это беспокоило Уильяма – его собственная кровь все еще кипела.

Он посмотрел вокруг – на темные очертания скал и деревьев. Они выглядели точно так же, как и все остальные эти чертовы скалы и деревья, которые он повстречал в течение этого отвратительного дня.

–Итак, – произнес он вслух и, ткнув пальцем в воздух, повернулся вокруг себя, как он всегда делал. – Эни-мини-майни-мо, ухвати французика за палец ноги, если он взвизгнет… Ох, ну и черт с ним! (смешная считалочка, один из русских вариантов - эники-бэники ели вареники - прим. перев.)

Слегка прихрамывая, он пошел дальше. Он понятия не имел, куда идти, но должен был двигаться дальше или же его разорвало бы.

Некоторое время он развлекался, воображая недавнюю стычку в несколько другом ракурсе, с удовлетворением представляя, как он хватает толстяка по имени Гарри и превращает его нос в кровавое месиво прежде, чем разбить его голову о камни. Отобрав у него нож, он потрошит этого маленького надменного ублюдка… вырывая его легкие… Это называлось «кровавый орёл». Этим способом пользовались дикие германские племена: делая надрезы на спине человека, они вытаскивали через прорези легкие таким образом, что те хлопали, словно крылья, пока человек не умирал…

Постепенно он становился спокойнее, исключительно потому, что подобный накал злости выдержать было невозможно.

Его нога чувствовала себя лучше, костяшки пальцев были ободраны, но уже не ныли так сильно, а собственные фантазии о мести начали казаться ему слегка нелепыми. «Похоже ли это было на ярость сражения?» – задался он вопросом. «Неужели ты хотел не просто стрелять и наносить удары ножом, потому что таков твой долг – убивать, но потому, что тебе это нравилось? Хотеть убивать так, как желают женщину? И чувствовать себя дураком после этого?»

Уильям думал об убийстве в бою. Не постоянно, но время от времени. Он прикладывал немало усилий, чтобы все это себе мысленно представить, когда решился идти в армию. И он прекрасно понимал, что к подобному действию обязательно прилагаются сожаления.

Как-то отец рассказал ему, откровенно, без каких бы то ни было попыток самооправдания, об обстоятельствах, при которых он впервые убил человека. Не в сражении, а после него. Когда он добил шотландца, раненного и брошенного на Каллоденском поле.

– По приказу, – сказал отец. – Никого не щадить – это был письменный приказ нам, подписанный Камберлендом. Во время всего рассказа взгляд отца не отрывался от книжных полок, но в этот момент он в упор посмотрел на Уильяма.

– По приказу, – повторил он. – Разумеется, тебе придется выполнять приказы. Но настанет такой момент, когда не будет никаких приказов или ты окажешься в такой ситуации, которая неожиданно изменилась. И момент настанет, непременно настанет, Уильям, когда твоя честь продиктует тебе, что следовать приказу невозможно. При таких обстоятельствах ты должен будешь руководствоваться собственным мнением и быть готовым жить с последствиями принятых решений.

Уильям важно кивнул. Он только что принес показать отцу свои документы на назначение – там требовалась подпись лорда Джона, как его опекуна. Он рассчитывал, что подпись окажется простой формальностью, и не ожидал ни признаний, ни проповеди, если это было именно тем, чем было.

– Я не должен был этого делать, – внезапно сказал отец. – Я не должен был стрелять в него.

– Но это был приказ…

– Он не касался меня напрямую. Я еще не получил свое назначение и в той компании лишь сопровождал брата, а сам еще не был солдатом. Я еще не был под присягой и мог бы отказаться.

– А если не ты, так кто-нибудь другой застрелил бы его? – рассудительно спросил Уильям.

Отец натянуто улыбнулся.

– Да, они бы это сделали. Но не в этом суть. А правда в том, что мне никогда не приходило в голову, будто у меня есть выбор в подобном вопросе, вот в чем дело. У тебя всегда есть выбор, Уильям. Ты ведь не забудешь об этом?

Не дожидаясь ответа, он наклонился, выхватил перо из сине-белой китайской вазочки на своем столе и раскрыл хрустальную чернильницу.

– Ты уверен? – спросил он, серьезно глядя на Уильяма, и когда тот кивнул, поставил свою размашистую подпись. Потом поднял голову и улыбнулся.

– Я горжусь тобой, Уильям, – сказал он тихо. – И всегда буду.

Уильям вздохнул. Он не сомневался, что отец всегда будет любить его, но что касается его гордости… Конкретно эта экспедиция вряд ли прославит его. Если повезет, он вернется в свой полк прежде, чем кто-то заметит его долгое отсутствие и поднимет тревогу. Боже, какой позор, что он вот так заблудился и был ограблен - и это при первом же ответственном поручении!

И все же это было лучше, чем при первом своем ответственном поручении быть убитым бандитами.

Он продолжил свой путь, осторожно пробираясь сквозь окутанный туманом лес. Земля под ногами была не так уж плоха, хотя кое-где в низинах попадались болотистые места, в которых стояла дождевая вода. Один раз он услышал прерывистый треск мушкетного огня и поспешил на него, но тот прервался, прежде чем он разобрал, откуда стреляли.

Он угрюмо поплелся дальше, размышляя, за какое время можно пересечь весь этот чертов остров пешком, и как близок он к тому, чтоб осуществить подобное?

Начался резкий подъем в гору и теперь ему приходилось карабкаться, обильно обливаясь потом. Ему показалось, что туман слегка рассеялся, пока он поднимался. И действительно, в какой-то момент, очутившись на небольшом скалистом выступе, он глянул вниз, мельком осмотрев землю, полностью покрытую клубящимся серым туманом. От увиденного закружилась голова, и он был вынужден, закрыв глаза, на несколько секунд присесть на камень, прежде чем продолжить двигаться дальше.

Дважды он слышал людские голоса и ржание лошадей, но звуки были какие-то не такие, не было в них армейской четкости, и он разворачивался, осторожно продвигаясь в противоположном направлении.

Внезапно он обнаружил, что местность изменилась, превратившись в низкорослый лес, состоящий из чахлых деревьев, которые торчали из светлой почвы, хрустевшей под сапогами. И тогда Уильям услышал шум воды – плеск волн на берегу. Море! «Ну, слава Богу», – подумал он и ускорил шаг, направляясь на звук.

Однако по мере приближения к рокоту волн, он внезапно уловил и другие звуки.

Это были лодки. Он слышал шуршание нескольких корпусов о гравий, лязг уключин и плеск воды. И голоса. Приглушенные, но взволнованные. Проклятье! Он поднырнул под ветку хиленькой сосенки, уповая на просвет в этом стелющемся тумане.

Внезапное движение заставило его метнуться в сторону, рука потянулась к пистолю. Он едва вспомнил, что оружие сгинуло, прежде чем осознал, что его противником была большая голубая цапля, которая посмотрела на него желтыми глазами и, обижено защелкав, взметнулась ввысь. Буквально в десяти футах от него из кустов, раздался тревожный крик одновременно с залпом мушкетного выстрела, и прямо над его головой цапля взорвалась ворохом перьев. Он почувствовал на лице капли птичьей крови, которые были гораздо теплее его собственного холодного пота, и от неожиданности сел – черные пятна замелькали у него перед глазами.

Он не смел шевельнуться, не говоря уже о том, чтобы закричать. Из кустов послышалось перешептывание, но недостаточно громкое, чтобы хоть что-то можно было разобрать. Однако через несколько секунд до Уильяма донесся осторожный шорох, звук которого начал постепенно удаляться. Стараясь не шуметь, он встал на четвереньки и пополз в другую сторону, пока не почувствовал, что можно снова, не опасаясь, подняться на ноги.

Ему казалось, что он все еще слышит голоса. С сильно бьющимся сердцем он медленно подкрался поближе и, учуяв запах табака, замер.

Рядом с ним не было никакого движения, хотя голоса раздавались по-прежнему, но доносились они издалека. Он осторожно принюхался, но запах исчез – возможно, ему лишь показалось. Уильям двинулся дальше - в сторону звуков.

Теперь он отчетливо их слышал: негромкие, настойчивые выкрики, скрежет уключин и шлепанье ног в прибое. Шарканье и бормотание мужчин практически сливалось с шелестом моря и травы. Уильям бросил последний отчаянный взгляд на небо, но солнца по-прежнему не было видно. Он должен был находиться в западной части острова – он был уверен в этом. Почти уверен. И если это так…

Если это так, то звуки, которые он слышал, должны были принадлежать американским войскам, бегущим с острова Манхэттен.

– Не шевелись! – шепот позади него точно совпал с довольно жестким тычком ружейного дула прямо в почку, отчего он замер на месте. На мгновение ствол убрался, но ткнулся обратно с такой силой, что в глазах у него потемнело. Уильям издал гортанный звук и выгнулся, но прежде чем смог заговорить, кто-то мозолистыми руками схватил его за запястья и вывернул их за спину.

– Не сто́ит, – надтреснуто проворчал низкий голос. – Отойди в сторону, и я пристрелю его.

– Нет, не пристрелишь, – сказал другой, такой же низкий, но менее раздраженный голос. – Это всего лишь мальчишка. И хорошенький к тому же, – чья-то грубая рука погладила его по щеке, и он напрягся. Но кто бы это ни был, он уже крепко связал ему руки.

– Если бы ты хотела пристрелить его, то уже давно бы так и сделала, сестра, – произнес тот же голос и добавил. – Повернись-ка, паренек.

Он медленно обернулся и увидел, что был захвачен парой невысоких и коренастых, как тролли, старух. Одна из них - та, что с ружьем, курила трубку – это ее запах табака он учуял. Увидев шок и отвращение на его лице, она ухмыльнулась уголком морщинистого рта, крепко зажав мундштук пеньками своих коричнево-желтых зубов.

– Красив, как сама красота, – заметила она, оглядывая его с ног до головы. – Успокойся, побереги выстрел.

– Мадам, – сказал он, беря себя в руки и пытаясь быть обаятельным. – Полагаю, что вы ошиблись насчет меня. Я – солдат короля, и…

Они обе захохотали, заскрипев, как пара ржавых петель.

– Вот уж ни за что бы не догадались, – съязвила курильщица, усмехнувшись поверх трубки. – А мы-то думали, ты тут сортиры чистишь (золотарь по традиции одевался в красное– прим. перев.)!

– Помолчи, сынок, – другая сестра пресекла его дальнейшую попытку заговорить. – Мы не навредим тебе, пока ты стоишь и помалкиваешь, – она оглядела его, вызвав беспокойство.

– С войны, небось? – спросила она не без сочувствия. И, не дожидаясь ответа, толкнула его на валун, который был обильно покрыт коркой мидий и влажными водорослями, из чего он сделал вывод, что находится недалеко от берега.

Уильям ничего не ответил. Не из-за страха перед старухами, а потому, что сказать было нечего.

Он сидел, прислушиваясь к звукам массового бегства. Не представляя, сколько людей в этом участвовало, поскольку он понятия не имел, как долго все это продолжалось. Ничего полезного он не услышал: только обрывки разговоров мужчин, запыхавшихся от работы, ворчание ожидающих своей очереди, да изредка тут и там приглушенные смешки, рождавшиеся скорее от нервозности.

Туман приподнялся над водой, и теперь он мог их видеть – не более чем в ста ярдах от него –крохотный флот, состоящий из вёсельных лодок, легких рыбачьих плоскодонок и рыболовных шхун. Суденышки неспешно двигались туда-сюда по воде, гладкой, как стекло, и толпа на берегу неуклонно сокращалась.Но оставшиеся стояли, сжимая в руках оружие, и постоянно озирались, опасаясь преследования.

«Они и не догадываются...» – подумал он с горечью.

В данный момент собственное будущее его совершенно не беспокоило. Позор оказаться бессильным свидетелем того, как вся американская армия бежит у него прямо из-под носа. Но последовавшая за этим мысль о том, что он обязан вернуться и доложить об этом происшествии генералу Хау была настолько невыносима, что даже не имело значения, собирались ли эти старухи зажарить его и съесть.

Увлекшись происходящим на пляже, он сразу и не сообразил, что если сейчас ему были видны американцы, то и для них он стал заметен. На самом деле, континенталы и ополченцы были так заняты своим отступлением, что никто не обращал на него внимания, пока один из них не обернулся, кажется, высматривая что-то в верховьях берега.

Человек замер, затем, быстро оглянувшись на своих ничего не замечающих товарищей, целеустремленно зашагал по гальке, пристально уставившись на Уильяма.

– Что происходит, мамаша? – спросил он. Одетый в униформу офицера Континентальной армии, он был невысокого роста и широкоплеч, как и те две женщины, но гораздо крупнее. И, хотя лицо его было внешне спокойно, в налитых кровью глазах отражались его помыслы.

– Да вот, рыбачили, – ответила хозяйка трубки. – Поймали только этого мелкого окунька, и думаем, не бросить ли его обратно.

– Да? Ну, может не прямо сейчас.

С появлением этого человека Уильям замер и смотрел на него снизу вверх, сохраняя как можно более суровое выражение лица.

Мужчина взглянул на редеющий туман позади Уильяма.

– Чувствуешь себя здесь как дома, паренек?

Уильям сидел молча. Мужчина вздохнул, замахнулся кулаком и ударил его в живот. Скрючившись, Уильям свалился с валуна, и его стошнило прямо в песок. Человек схватил его за шиворот и поднял, как будто он ничего не весил.

– Отвечай же, парень. У меня не так много времени, и вряд ли ты захочешь, чтобы я поторопил тебя, – произнес он мягко, коснувшись при этом ножа на своем поясе.

Уильям, как сумел, вытер плечом рот, и пылающим взглядом уставился на человека. «Хорошо» – подумал он и ощутил, как на него снизошло определенное спокойствие. «Если я и умру, то, по крайней мере, умру за что-то». Эта мысль стала практически облегчением.

Однако, сестра курильщицы пресекла эту мелодраму, ткнув его дознавателя мушкетом в ребра.

– Если бы их было больше, мы с сестрой давно бы их услышали, – сказала она с легким отвращением. – Вояки тихими не бывают.

– Это правда, – согласилась курильщица и сделала продолжительную паузу, чтобы успеть вынуть свою трубку и сплюнуть. – Видишь, он всего лишь потерялся. И ясно, что говорить с тобой он не станет, – она бесцеремонно усмехнулась Уильяму, показав единственный оставшийся желтый клык. – Скорее умрешь, чем заговоришь? Да, парень?

Уильям едва заметно наклонил голову, и женщины захихикали. По-другому и не назовешь – они смеялись над ним.

– Иди-ка ты к своим, – сказала тетка человеку, махнув рукой в сторону берега позади него. – А то уплывут без тебя.

Но мужчина на нее даже не взглянул, он не сводил глаз с Уильяма. Тем не менее, через некоторое время он, быстро кивнув, повернулся на каблуках.

Уильям почувствовал за спиной одну из женщин, и что-то острое коснулось запястья и бечевка, которой они связали его, ослабла. Он хотел потереть запястья, но не сделал этого.

– Ступай, паренек, – почти нежно сказала курильщица трубки. – А то кто-нибудь увидит тебя и еще что-нибудь замыслит.

И он ушел.

Остановившись в верхней части берега, он оглянулся назад. Старухи исчезли, а тот человек сидел на корме лодки, которая стремительно отдалялась от практически пустого берега. Мужчина пристально смотрел на него.

Уильям отвернулся. Наконец-то показалось солнце: бледно-оранжевый круг, горящий сквозь туман. Сейчас, в послеобеденное время, оно уже клонилось к горизонту. Он повернулся лицом к острову и направился на юго-запад, но еще долгое время чувствовал взгляд на своей спине - даже после того, как берег позади него исчез из поля зрения.

Живот болел, а в голове крутилась одна единственная мысль о том, что сказал ему капитан Рамзи: «Вы слышали о леди по имени Кассандра?[13]»

 

Глава 7

НЕЯСНОЕ БУДУЩЕЕ

Лаллиброх,

округ Инвернесс, Шотландия.

Сентябрь, 1980.

 

НЕ ВСЕ письма были датированы, только некоторые. Бри робко перебрала с полдюжины верхних, и у нее перехватило дыхание как на вершине американских горок, когда она выбрала одно с надписью на клапане: «2 марта 1777 Р.Х.».

- Думаю, следующее - это, - ей было трудно сделать вдох. - Оно… тонкое. Короткое.

Оно было не более чем на полутора страницах, но причина его краткости была очевидна - письмо целиком написал отец. При виде его угловатого решительного почерка сердце Бри сжалось.

- Мы никогда не позволим учителям заставлять Джемми писать правой рукой, - яростно сказала она Роджеру. - Никогда.

- Ладно, - ответил он, удивляясь и слегка забавляясь ее вспышкой. - Или левой, если тебе так угодно.

«2 марта 1777 года от Рождества Христова.

Фрейзерс Ридж, колония Северная Каролина.

Моя дорогая доченька,

сейчас мы готовимся отправиться в Шотландию. Не навсегда и даже не на долгий срок. Моя судьба - наши судьбы – теперь здесь, в Америке. И положа руку на сердце, я предпочел бы смерть от жала шершня, чем ступить ногой на очередной корабль; я стараюсь не задумываться об этой перспективе. Но есть два главных соображения, которые вынуждают меня к этому решению.

Если бы я не был наделен знаниями, которые ты, твоя мать и Роджер Мак сообщили мне, то думаю, что, скорее всего, как и основное большинство людей в колониях, считал бы, что Континентальный Конгресс не протянет и полгода, а армия Вашингтона - и того меньше.

Я разговаривал с человеком из Кросс-Крика, его (с почетом) отправили в отставку из Континентальной армии из-за гнойной раны на руке, которой, конечно же, занималась твоя мать, пока он сильно кричал, а меня привлекли в качестве помощника, чтобы я сел на него. Он рассказал мне, что у Вашингтона не более нескольких тысяч солдат регулярных войск, все они очень бедно оснащены одеждой и оружием, и всем им задолжали денег, которые они вряд ли получат. Большинство его людей - это ополченцы, завербованные по краткосрочным контрактам на два или три месяца, но и те уже улетучиваются из-за необходимости вернуться домой к посевной.

Но я знаю. И в то же время не могу быть уверенным в том, как произойдет то, о чем я знаю. Суждено ли мне каким-то образом стать частью этого? Должен ли я сдерживаться, помешает ли это как-то успех того, чего мы желаем или предотвратит его? Мне часто хочется обсудить эти вопросы с твоим мужем, но поскольку он пресвитерианин[14], думаю, что его они встревожили бы еще больше, чем меня. Да, в конце концов, это неважно. Я таков, каким Бог сотворил меня, и должен справляться в том времени, в которое Он меня поместил.

И хотя я еще не утратил ни зрения, ни слуха, и даже могу контролировать свой кишечник, все же я уже не молод. У меня есть меч и ружье, я могу орудовать равно и тем и другим - но у меня также имеется печатный станок, и его можно использовать с гораздо большим эффектом. И я не упускаю из вида тот факт, что орудуя мечом или мушкетом, за раз одолеешь лишь одного врага, в то время как словом можно воздействовать на любое их количество.

Твоя мать, несомненно, предвидя перспективу своего присутствия при моей многонедельной морской болезни, предложила, чтобы я вошел в дело с Фергюсом и использовал станок «L’Oignon», а не ездил бы в Шотландию, чтобы вернуть свой собственный.

Я обдумывал это, но совесть не позволяет мне подвергать опасности Фергюса и его семью, используя их станок с той целью, с какой я намереваюсь. Ведь между Чарльстоном и Норфолком это - один из немногих работающих станков. Даже если я буду печатать с предельной секретностью, они в первую очередь окажутся под подозрением. Нью-Берн - рассадник лоялистских настроений, и происхождение моих памфлетов станет известно практически немедленно.