Время плакать и время смеяться

 

Люди любят смеяться. На самом ли деле им так ве­село, когда они громко смеются, или за гоготом люди скрывают страх и отчаяние, трудно сказать. Са­ми смеющиеся точно об этом не скажут. Либо себя не поймут, либо тайну не раскроют. Они просто скажут, что им весело, и солгут, не моргнув глазом. Самим себе солгут. Начав разговор о смехе, приплели гусей к сме­ющимся людям, ибо говорим, что те «гогочут». Сейчас приплетем еще и коней, потому что скажем о шумно смеющихся, что те не только гогочут, но и ржут. Гусь глуп, а конь похотлив. Ржущий и гогочущий человек тоже похотлив и глуп. Иначе бы не смеялся, или смеял­ся бы меньше и тише. Эти слова не о ком-то далеком и чужом. Это о себе самом слова, потому что есть и во мне немалая любовь к смеху. Любовь, за которой скры­вают свои черные лица печаль и отчаяние.

Во времена уныния и бессмыслицы смех особенно громок. Пир во время чумы, пир Валтасара, Нероновы оргии—это все было накануне смерти, накануне гибели без покаяния. Такой смех надрывен. Он—звуковой фон, саундтрек для того самого пира во время чумы. И все пересмешники и хохотунчики, служители индустрии хохота—часто не более чем слуги безумия, воцаривше­гося в массовом сознании. Много поводов для смеха пре­доставил во дни оны грешным современникам Ной.

— Вы слышали? Этот безумец строит уже который год какой-то огромный ящик, и говорит, что будет по­топ. Ха-ха-ха!

— Да, слышал. Он туда собрался животных взять и уверен, что это ему повелел Бог! Ха-ха-ха!

— Да. Этот ящик он называет ковчегом и хочет пла­вать на нем, когда мы будем тонуть. Хи-хи-хи!

— Мы? Тонуть? Здесь и дожди-то редки. Я надорвал себе живот от смеха, когда обсуждал вчера с друзьями эту глупость. Рядом ни реки, ни моря. Одни горы. А он уже угробил на свое глупое строительство несколько десятилетий. Можно ли так бездарно распорядиться отпущенными годами жизни? Ха-ха-ха!

— Оставьте в покое этого больного человека. Пусть строит свой огромный ящик и пусть лезет в него, когда начнется потоп, который никогда не начнется. Займем­ся лучше чем-нибудь более приятным.

Насмешники уходили, не пряча улыбок, для более «приятных» дел, за которые однажды-таки пролился необычный дождь, и размокли горы, и всякая плоть была покрыта водой. А Ной был зрелищем. Он был по­смешищем, причем таким посмешищем, которое и многолетнее, и бесплатное. Над Ноем только слепой не смеялся, да и тот, вероятно, подхихикивал, слыша люд­скую молву.

 

Когда грешники веселятся, святым не до смеха. А ког­да святые будут радоваться и веселиться, ибо мзда их многа на Небесах, тогда грешникам придет время рвать волосы на голове и посыпать голову пеплом. Проверьте себя по этому камертону.

 

Говорят, легко смеяться над боксером, но не так лег­ко уворачиваться от его ответных усмешек. И над свя­тыми смеяться легко, пока не пришло время исполне­ния сказанного. Над блаженными чудаками одно удовольствие всласть поржать, пока в дверь не постучали. Можно даже пресс подкачать, хохоча над затеями святого человека. Многие москвичи подняли тонус, наблюдая за блаженным Василием и его выходками. Мол, зачем ему это, что за глупость заниматься подоб­ными делами? Но эти вопросы праздны. Праздны и пу­сты. Время все расставит по местам.

Праведный Лот, когда говорил со своими зятьями, то есть с теми мужчинами, которые согласны были взять в жены его дочерей, сказал им: «Встаньте, вый­дите из сего места, ибо Господь истребит сей город» (Быт. 19,14). Реакция названных зятьев на слова несо- стоявшегося тестя была такой же, как реакция людей эпохи Comedy Club, хотя телевизоров, как вы понимае­те, тогда не было. Зятьям показалось, что Лот шутит. Шутит человек. Что непонятно? Старый, глупый. Так бывает. Что, и пошутить нельзя?

И при Ное, и в Содоме так привыкли к шуткам, что без хлеба им было легче, чем без них. Смерть — шутка. Зачатие — шутка. Рождение — тоже шутка. Нож в ре­бро, пуля в грудь, автомобиль в стену — все шутка. Муж раньше времени из командировки вернулся. Ев­рей, русский и поляк в одном купе едут. Грешник со святым Петром у ворот рая беседу ведут. Чем не темы? Все перемелем в шуточной мясорубке.

А чё? Нельзя, что ли? Где написано, что нельзя? И во­прос не в том, чтобы смех запретить, как сделает вывод некто глупый. Смех незапрещаем, ибо корни его лежат в естестве человеческом. Смех до Страшного Суда оста­нется. Но суть в том, что есть время плакать и время смеяться (Еккл. 3,4), и время плакать поставлено перед временем смеяться, то есть оно по смыслу первое.

Нужно научиться вовремя плакать и вовремя сме­яться. Нужно еще научиться не плакать тогда, когда подобает веселиться, и не смеяться тогда, когда впору плакать. То есть подобает учиться различать времена. В этих вещах опасно ошибаться. И когда грешники ве­селятся, святым не до смеха. А когда святые будут ра­доваться и веселиться, ибо мзда их многа на Небесах, тогда грешникам придет время рвать волосы на голове и посыпать голову пеплом. Проверьте себя по этому ка­мертону.

И главное: если кто-то (может, и сам Лот!) скажет вам: «Уходи отсюда, ибо Господь обрек это место на проклятие», Боже вас сохрани счесть эти слова шуткой.

 

Тест на скрытое уныние

 

В практике верующей женщины, врача-психолога, был такой случай. В некой семье маленький ребе­нок, лет 5-6, начал воровать. Залезает в карманы в до­ме и тянет все, что в руку попадет. Беда! Оставь такого клептомана без внимания, и через небольшое время по нему тюрьма заплачет. Родители обратились к психо­логу. Психолог стала разбираться с ребенком при по­мощи сказок. Есть такая практика — терапия через сказку. «Выдумай, — говорит доктор ребенку, — и рас­скажи мне какую-то сказку или историю с чудесными персонажами, чтобы ты сам там был». Ребенок начал придумывать историю, в которой он то ли ежик, то ли медвежонок, и ему срочно нужно найти маму. Мама куда-то потерялась. И вот он собирается в дорогу и хо­чет идти за леса и за горы в поисках потерянной мамы. В этом месте маме еще ничего не ясно, а доктору ясно почти все.

«Ребенок не ваш?» — спросила осторожно наедине доктор. Мама — в обморок. «Откуда вы знаете?!» Дей­ствительно, ребенок усыновленный. Но усыновленный в столь малом возрасте, что знать ничего о своем усы­новлении не может и никого, кроме нынешних папы и мамы, на их месте представить не способен. Вот тут и проявилась соль события. Сознание ребенка дев­ственно и чисто. Он живет в семье, у него есть любящие родители. Но в душе, где-то гораздо глубже того, что мы называем сознанием, у ребенка рана. Он чувству­ет себя сиротой, человеком, потерявшим мать. Боль этой раны заставляет его тревожиться и искать. Искать то, чего при свете дня он никак не сможет объяснить и осмыслить, но что проявляется с помощью мифа, сказки. Итак, ребенок ищет мать, а воровство — это всего лишь этап неосознанного приготовления к путе­шествию, этап накопления запасов.

Можете себе представить, насколько глубоко могут быть спрятаны мотивы человеческой деятельности и как далеки они могут быть от громко декларируемых целей! Маленький человек в этом отношении ничем не отличается от взрослого человека. Он может что-то ду­мать о себе, что-то говорить, и речи его будут свежи и невинны, как фата невесты, как свежевыпавший снег. Но действовать при этом он временами будет исходя из внутренних импульсов, прячущихся от сознания и под­нимающихся из темных и непознанных душевных глу­бин. Вот откуда регулярное удивление общества, когда на скамье подсудимых вдруг оказывается «примерный семьянин, с отличной характеристикой с места рабо­ты». И все вздохи о гуманизме и XXI веке, о высшем об­разовании так печальны и бесполезны, когда люди дей­ствуют не в согласии с дипломом о высшем образовании, а согласно античным мифам, которых они, кстати, даже не читали.

Целая страна, далеко ходить не надо, на уровне де­клараций изображает себя который год девочкой в лентах и бантиках, с цветными шариками в руке. А на уровне подсознания при первом же приближении там моментально испаряется девочка и появляется вур­далак.

Такая сказкотерапия, которая выявила в ребенке скрытую травму, возможна и в отношении взрослых. Надо что-то почитать, о чем-то подумать, попробовать что-то написать. Вообще если глаголы «читать» и «пи­сать» присутствуют в жизни, то есть надежда на умень­шение зоны действия глаголов «стрелять», «стрелять­ся» и «вешать», «вешаться». И недаром некто сказал, что, если XXI век не будет веком гуманитарным, его не будет вообще. Итак, сказкотерапия для взрослых.

Вот один факт из жизни, имевший место на неких литературных курсах. Молодой человек получает за­дание написать сказку или историю с выдуманными персонажами. Задачи сделать из него Андерсена не стояло. Сказки вообще тяжелее писать, чем романы. Стоит задача привести в действие скрытые механизмы его внутреннего мира, так, чтобы он сам это увидел. Молодой человек открыто заявляет, что он пацифист, борец за чистую экологию, а главные его мечты — пре­одолеть во всем мире детский голод и найти лекарство от рака. Что же он придумал? А придумал он историю про двух мальчиков, которые с родителями поехали в лес на пикник и в шутку убежали от них вглубь леса. А потом заблудились и пробродили в лесу до темноты. Потом мальчики вышли на широкую опушку, над ко­торой сияла круглая луна, и стали громко кричать: «Ау!» В ответ на их крик со всех сторон на опушку выш­ли волки. Вышли на двух ногах, как люди, а не как жи­вотные. И одного мальчика съели сразу, а второму от­грызли руку, но он убежал. Когда он выскочил из леса, увидел огни ближней деревни. А волки его уже догоня­ли. Мальчик подбежал к ближайшему дому, стал сту­чать в него и кричать: «Впустите меня! Спасите!» Дверь открылась, а на пороге стоял волк на двух ногах, пото­му что они жили в этой деревне...

В этом месте хорошо было бы проснуться, вытереть пот и отдышаться. Но это был не сон, а сказочная исто­рия, придуманная пацифистом, который мечтает одо­леть онкологические заболевания и детский голод. Вот так. Ни больше, ни меньше. Среди тех, кто заявляет о себе, что любит всех людей, велик процент глубоко травмированных чем-то людей, что становится оче­видным после написания ими художественного текста объемом с альбомный лист.

Важно не то, что человек сказал вслух, а то, что ему снится. И не то важно, что плавает на поверхности со­знания посреди обрывков газетных передовиц. Важно то, о чем думает сокровенное человеческое «я», скры­тое от самого человека. Поэтому в Писании столько сказано о внутреннем человеке, о тайне сердца, о со­кровенных движениях души, о смирении, наконец, по­тому что знающий о себе чуть больше человек гордить­ся уже не хочет. Отход от христианства превращает современного человека в носителя черного нутра и за­сахаренной фразеологии. Печаль эту нужно знать в ли­цо. И пусть исцеление от нее чрезвычайно тяжело (пол­ное исцеление достижимо только при подлинной святости), все же нужно стараться быть честнее, сдер­жаннее и осторожнее, зная о расстоянии между тем, что вертится на языке, и тем, что копошится на дне сердца.

 

Молитва по расписанию?

 

Писатели прошлого восторгались поездами и одно­временно ужасались, видя их. Летит, коптит, режет тьму впереди фонарными огнями. А куда летит? Ты не знаешь. А все, кто сидят внутри, знают. Все они (спящие, спорящие на самые разные темы, жующие) совершают осмысленное путешествие из пункта А в пункт Б. Имен­но это и завораживает: осмысленное путешествие мно­гих из одной точки в другую, совершаемое снаружи стремительно и шумно, но комфортно внутри.

При этом человек, стоящий на полустанке с флаж­ком в руке или фонарем, воспринимается как фигура скорбная. Чуть ли не трагическая. Мелькнул в окне и исчез для тебя навеки. А ведь у него тоже жизнь в гру­ди — неповторимая и таинственная.

У Чехова много таких персонажей: обходчиков, до­рожных инженеров, провожающих ежедневно взглядом окутанные паром железные чудовища и думающих: «Они вот едут, а я здесь стою. Небось, они знают, где счастье, и едут к нему. А я здесь стою». И что-то еще в этом духе. Но на самом деле человек, стоящий на полустанке, и че­ловек, мчащийся в вагоне, — читатели одной и той же книги. Они связаны между собой, как караульный, ша­гающий по коридору тюрьмы, и заключенный, сидящий в тюремной камере. Оба заворожены быстрым движени­ем. Первый — железного чудища перед глазами. Вто­рой — деревьев за окном или вот этого станционного смотрителя с флажком в руке. Дорога завораживает.

В дороге есть нечто, похожее на всю вообще жизнь. Пребывание в дороге — это пребывание в промежу­точном состоянии. Один из семи древних мудрецов

говорил, что пребывающий на палубе корабля времен­но не числится ни среди мертвых, ни среди живых. Это из-за опасностей морского плавания. Но и обычная, весьма комфортабельная, дорога сегодня все равно по­мещает человека в промежуточное состояние. Человек вырван из пункта А, еще не доставлен пока в пункт Б. Соответственно человек предан размышлениям и пе­реживаниям, отдаленно напоминающим переживания души, покинувшей тело.

Локализация промежуточных мест характеризуется смесью многолюдства и одиночества. Вокзалы, аэро­порты, станции, остановки метро и автобусов. Здесь каждый сам по себе и всех одновременно много. Это как Страшный Суд: все собраны вместе, но каждый пу­тешествует по своему маршруту, то есть отвечает за свое. То, что ты кому-то нужен, чувствуешь только в узком кругу (в семье, на приходе). То, что ты никому не нужен, чувствуешь особенно остро в транспортном му­равейнике (острее — только в эмиграции). С этой точ­ки зрения любое путешествие дает нам серьезный за­ряд метафизических ощущений. Оно словно ставит нас на грань религиозного откровения.

Кто только не писал о поездах! Блок писал: «Вагоны шли привычной линией, подрагивали и скрипели. Мол­чали желтые и синие. В зеленых плакали и пели». М. Львовский писал: «Вагончик тронется, перрон оста­нется...» Герои Толстого и Достоевского исповедовались случайным попутчикам именно в вагонах поездов, по­тому что они словно придуманы для исповеди. Потом Платонов писал, что паровоз нежнее человека, и его жа­леть надо. «С любимыми не расставайтесь», — писал Кочетков. Его герой тоже «полуплакал-полуспал» опять- таки в прокуренном вагоне, «когда состав на скользком склоне от рельс колеса оторвал». Еще было: «На дальней станции сойду — трава по пояс» и «Дорога, дорога, ты знаешь так много». В общем, понятно, что много всего было. Всего, собственно, и не перечислишь, как ни ста­райся. Но если песенная и книжная поэзия не может равнодушно пройти мимо такого чудища, как стоящий под парами пассажирский состав, то это о чем-то гово­рит. Железный материализм («Наш паровоз, вперед ле­ти!»), оказывается, пропитан насквозь мистикой.

Да разве вся жизнь человеческая не есть путешествие из пункта А в пункт Б? И когда ты, путник, долго си­дишь на одном месте, то чувствуешь некую иллюзию оседлости. Иллюзию потому, что путешествие в сторону вечности не прекращается ни на секунду даже для до­моседа. Дорога возвращает душе чувство устремленно­сти, чувство временной бездомности, чувство опасно­сти, ибо всякое путешествие, хочешь не хочешь—экстрим. Из этих чувств рождается молитва Богу, и глубоко без­божно общество, не понимающее острую необходи­мость часовен и храмов на вокзалах и в портах — реч­ных, морских, воздушных. Люди расстаются и плачут, обнимаясь; они готовятся преодолеть враждебное про­странство, окунаются в неизвестное будущее, рискуют, надеются вернуться и встретиться. Следовательно, храм в таких местах нужен точно так же, как он нужен в больницах или в военных частях.

К железнодорожному вокзалу обычно примыкает ба­зар. То же касается и морского (речного) порта — к не­му примыкает зона торговли и бурного отдыха. В этом смысле зона путешествий часто примыкает к зоне жиз­ненной изнанки, то есть грязи. Все, что прячется от дневного взгляда на оживленной улице, здесь свободно выпячивается. Лучше всех об этом знает вокзальная милиция и все, кто здесь работает. С аэропортами не­сколько чище из-за повышенного контроля безопасно­сти и территориального удаления от городов. Если бы город шумел прямо у забора аэропорта, тамошняя ми­лиция возилась бы с теми же проблемами, что и мили­ция вокзальная.

Вокзал — образ границы между мирами, которые на карте обозначены буквами «А» и «Б» и между которы­ми проложена стрелка маршрута. На границе миров может скапливаться грязь. Будущие мытарства — это что? Это грязь на границе. В аэропорту аналог подоб­ных мытарств—усиленный паспортный контроль. Все чище, но и жестче. Проходя зону контроля в потоке без­различного многолюдства, человек заранее испытыва­ет нечто связанное со Страшным Судом. И это еще од­на черта промежуточных мест — здесь человек, одетый в форму, в любое время может подойти к тебе с вопро­сом на необязательно понятном языке.

Собственно, о чем этот небольшой рассказ? Если че­ловек молится только тогда, когда молится, то он ни­когда не молится. Так сказал один старец. И если чело­век думает о Боге только когда видит храм или переступает его порог, то он не думает о Боге вовсе. Думать о Боге можно и нужно в больнице, в вагоне ме­тро, в осеннем лесу и, конечно, в путешествии. Оно, пу­тешествие, обнажает в нашей жизни одну всегда при­сутствующую, но не всегда заметную черту. А именно: нынешняя жизнь есть состояние не оконченное, но промежуточное. Мы движемся. Над этим стоит заду­маться. Это нужно почувствовать. Из этого нужно сде­лать выводы.