Жительница нью‑йорка открывает для себя Средний Запад 5 страница

Весной освободилась должность ответственного редактора журнала «Фуд филд обсервер», и Эмили рассчитывала на повышение, но на это место взяли сорокалетнего Джека Фландерса. Он был худой и высокий как каланча, с печальным нервным лицом, от которого невозможно было оторваться. Их офисы разделяла стеклянная перегородка, и Эмили могла наблюдать за тем, как он хмурится, вооруженный карандашом или сидя за машинкой, как говорит по телефону, как стоит у окна, погруженный в свои мысли (вряд ли в эти минуты он думал о работе). Джек Фландерс немного напоминал ей отца. Как‑то раз во время телефонного разговора его худое лицо озарила восторженная улыбка, и, догадавшись, что на другом конце провода женщина, Эмили почувствовала иррациональный укол ревности.

Джек Фландерс обладал глубоким звучным голосом и был подчеркнуто вежлив. Когда Эмили приносила ему какие‑то бумаги, он всегда говорил: «Спасибо, Эмили» или «Очень хорошо, Эмили», а однажды отметил: «Красивое платье», но избегал встречаться с ней взглядом.

Накануне сдачи номера, когда все уже валились от усталости, она вытащила из плотного конверта шесть матовых фотографий, изображавших то ли плоские коробки, то ли подносы из пористого картона. Все эти предметы были сняты в разных ракурсах и с разным освещением, чтобы подчеркнуть некую деталь общего дизайна. Сопровождавший фотографии пресс‑релиз захлебывался такими оборотами, как «революционный концепт» и «смелый прорыв», но, продравшись сквозь риторику, она уяснила, что речь идет об упаковке, в которой свежее мясо будет продаваться в супермаркетах. Она написала материал на полколонки, общий заголовок, а также подписи к четырем помеченным фотографиям и понесла все это Джеку Фландерсу.

– Зачем столько фотографий? – спросил он.

– Они прислали шесть, я отобрала из них четыре.

– Мм… – Лицо его приняло озабоченное выражение. – Нет бы положить в коробки мясо. Например, парочку свиных отбивных. Или показать продавца с коробкой в руке, чтобы стал понятен масштаб.

– Мм…

Он долго изучал эти четыре фотографии, а потом сказал:

– Знаете, Эмили, – он посмотрел на нее, и на лице его мелькнуло подобие той улыбки, что она видела накануне, когда он говорил по телефону, – иногда одно слово стоит тысячи фотографий.

Вспоминая об этом позже, она готова была согласиться с ним, что в его словах не содержалось ничего смешного, но в тот момент – может, все дело в том, как он это произнес? – на нее напал просто‑таки неудержимый хохот, до слабости в коленях, так что ей пришлось опереться на его стол. Кое‑как справившись с этим приступом, она поймала на себе робкий взгляд: в его глазах светилась радость.

– Эмили, может, мы чего‑нибудь выпьем после работы? – спросил он.

Шесть лет назад он развелся. У него было двое детей, живших с матерью. А еще он писал стихи.

– Печатались? – поинтересовалась она.

– Да, три раза.

– В журналах?

– Нет. У меня вышли три книжки.

Он жил в невзрачном квартале в районе западных двадцатых улиц, в двух шагах от Пятой авеню, где отдельные многоквартирные дома затесались среди лофтов. Его квартирку она бы назвала спартанской – ни ковров, ни занавесок, ни телевизора.

После их первой, чудесно проведенной ночи, со всей очевидностью доказавшей, что именно эту каланчу она искала всю жизнь, одетая в его халат, она порыскала среди его книжных полок и нашла‑таки три тощих сборника с именем Джона Фландерса на корешках. В это время он варил на кухне кофе.

– Джек, обалдеть! – закричала она. – Ты был признан «лучшим молодым поэтом Йеля».

– Ну, это своего рода лотерея, – отозвался он. – Кому‑то же они должны ежегодно присваивать это звание.

Но его самоуничижение показалось ей не вполне искренним; по его голосу было слышно: он рад, что она нашла этот сборник, а если бы не нашла, то он почти наверняка сам бы его показал. Она раскрыла книгу и прочла вслух один из отзывов:

– «В лице Джона Фландерса мы получили оригинальный новый голос, полный мудрости, страсти и в совершенстве владеющий собой. Порадуемся же вместе его дару». Bay!

– Не говори, – произнес он тем же смущенно‑гордым тоном. – Важная птица, а? Если хочешь, можешь взять ее домой. Вторая тоже ничего, хотя первая все‑таки посильнее. А вот к третьей не прикасайся, ради всего святого. Никчемная. Можешь поверить мне на слово. Сахар и молоко?

Они потягивали кофе и поглядывали в окно на коричнево‑зеленые стены домов с лофтами.

– Каким ветром тебя занесло в журнал «Фуд филд обсервер»? – спросила она.

– Нельзя же совсем без работы. А тут все просто. Я могу делать ее одной левой, а потом прийти домой и выкинуть все это из головы.

– Разве поэты не преподают в университетах?

– Пройденный этап. Сколько лет ухлопал, уже и не вспомнить. Лижешь задницу начальству, лезешь вон из кожи, чтобы получить постоянный контракт, весь день пытаешься не видеть все эти надменные физиономии, которые все равно настигают тебя по ночам, а главное, начинаешь писать академические вирши. Нет, детка, уж лучше «Фуд филд обсервер», поверь мне.

– Почему бы тебе не подать на стипендию? На эту… гуггенхаймовскую?

– Была у меня и гуггенхаймовская, и рокфеллеровская.

– А почему третья книга никчемная?

– У меня тогда жизнь пошла кувырком. Развелся. Поддавал, не без этого. Мне казалось, что я понимаю, о чем пишу, но что я тогда вообще мог понимать! Сентиментальщина, потворство своим прихотям, жалость к себе – полный букет. При нашей последней встрече Дадли Фиттс мне едва кивнул.

– А сейчас твоя жизнь какая?

– Да более‑менее то же самое, зато я кое‑что понял… – Он запустил руку под обшлаг халата и начал поглаживать ее локоть, словно это эрогенная зона. – Иногда, если ходишь с правильной карты, судьба посылает тебе хорошую девушку.

Всю неделю они практически не расставались – или она ночевала у него, или он у нее, – так что у Эмили никак не получалось побыть наедине с его стихами. И тогда она специально взяла день отгула.

Чтение оказалось непростым. В Барнарде она штудировала современную поэзию, и ее «экспликации» всегда проходили на ура, но это не было чтением для удовольствия. Ранние стихи Джека она просмотрела бегло, составив лишь общее впечатление; пришлось возвращаться и вчитываться в каждое стихотворение, чтобы понять, как оно сделано. Более поздние вещи были насыщеннее, притом что в них тоже слышался голос автора; последний же раздел составило одно‑единственное длинное стихотворение, настолько изощренное и многослойное, что ей пришлось прочесть его три раза. Было уже пять часов вечера, когда она позвонила ему в офис со словами, что книга замечательная.

– Без дураков? – (Она увидела его радостное лицо, как если бы была сейчас рядом.) – Эмили, ты же не станешь вешать мне лапшу на уши? Какие из них тебе больше понравились?

– Вообще‑то, Джек, мне все понравились. Правда. Подожди, дай подумать. «Празднование» растрогало меня почти до слез.

– Серьезно? – В его голосе прозвучало разочарование. – Ну да, изящная каноническая вещица, вот только мяса маловато. А как насчет «Ручной гранаты»?

– Да, и это тоже. В нем есть настоящая… едкость.

– Едкость – хорошее слово. Как раз то, что в нем должно присутствовать. Ну и конечно, главный вопрос. Что ты думаешь о последней вещи? О большом стихотворении?

– Я как раз собиралась о нем сказать. Оно великолепно, Джек. И такое трогательное. Приезжай скорее.

В начале лета он получил приглашение: в течение двух лет преподавать в писательской мастерской университета Айовы.

оба прочли это письмо, – пожалуй, было бы ошибкой ответить на это отказом.

– Мне казалось, преподавание вызывает у тебя аллергию.

– Да, но Айова – это особый случай. Насколько я знаю, их «мастерская» существует отдельно от английского факультета. Это аспирантская программа, своего рода профессиональная школа. Ребят в нее тщательно отбирают – собственно, это уже не студенты, а начинающие писатели, – а все преподавание сводится к четырем‑пяти часам в неделю. Видишь ли, идея заключается в том, что преподаватели должны сами писать, поэтому им предоставляется много свободного времени. Господи, если я не смогу сделать книжку за два года, значит, со мной и вправду беда. И вообще… – Он задумчиво потер подбородок большим пальцем, и она поняла, что его последний довод станет решающим в этом разговоре. – Я знаю, это прозвучит глупо, но приглашение в такое место весьма почетно. Наверно, кому‑то моя последняя книжка не показалась совсем провальной.

– Послушай, Джек, примешь ты их предложение или ответишь отказом, в смысле почета ничего не изменится. Поэтому хорошенько подумай: ты действительно хочешь уехать из Нью‑Йорка в Айову?

Они оба разволновались и кружили по комнате. Вместо ответа он подошел к ней, обнял и зарылся лицом в ее волосы.

– Я хочу уехать, – сказал он, – но при одном условии.

– Каком?

– Что ты поедешь со мной, – сказал он внезапно охрипшим голосом, – и будешь моей девушкой.

В августе они оба ушли из журнала «Фуд филд обсервер», и в последний уик‑энд перед отъездом в Айову она привезла его в Сент‑Чарльз.

– Хорош, – объявила Сара, едва сестры оказались одни на кухне, залитой солнечным светом. – Не то слово. И Тони, похоже, он понравился. – Она слизнула с пальца кусочек паштета. – Хочешь знать мое мнение?

– Ну?

– Выходи за него замуж.

– «Выходи за него замуж»! Сара, ты говоришь это про каждого мужчину, с которым я сюда приезжаю. По‑твоему, брак – это ответ на все вопросы?

Сара, кажется, обиделась:

– По крайней мере, на очень многие вопросы.

У Эмили чуть не вырвалось: «Тебе‑то откуда знать?» – но она вовремя прикусила язык. Вместо этого она сказала: «Время покажет», и они понесли в гостиную тарелки с сомнительно выглядящими закусками.

– Мое участие в войне ограничилось ползанием по Гуаму с рацией на спине, – рассказывал Джек. – Но я помню эти небольшие обтекаемые истребители «Магнум». Глядя на них, я пытался себе представить, каково находиться внутри и переключать приборы.

– Видел бы ты наши новые модели, – сказал Тони. – Пристегнулся – и фьють! – Он вскинул ладонь вертикально вверх в подобии салюта, демонстрируя сумасшедшую скорость взлета.

– Я себе представляю, – покивал Джек.

Когда в дом вбежали запыхавшиеся мальчики, Эмили постаралась не слишком распространяться по поводу того, как они выросли со дня ее последнего визита, но перемены были разительные. Четырнадцатилетний Тони‑младший, поражавший своим крупным телосложением, весь в отца, был хорош собой, но ничего не значащая улыбка, блуждавшая на его лице, как будто намекала на то, что из него может вырасти красавец с тремя извилинами. Самый младший, Эрик, смотрелся дичком, и в этом было больше угрюмости, чем робости. По‑настоящему ее внимание привлек только Питер, которого Пуки всегда называла своим любимцем. Он был худой и поджарый, как гончая, с материнскими карими глазами, и даже пузырящаяся жвачка во рту не могла скрыть природного ума.

– Тетя Эмми, помнишь, когда мне было десять лет, ты мне подарила президентов? – сказал он, не переставая жевать.

– Презент? Какой презент?

– Да не презент, а президентов.

И она вспомнила. Каждый раз перед Рождеством она сбивалась с ног в поисках подарков для племянников, прочесывала магазины, падая от усталости, дышала спертым воздухом, ругалась с измученными продавцами, и вот однажды она купила Питеру то, что, хотелось верить, ему понравится: набор белых пластмассовых фигурок всех американских президентов, до Эйзенхауэра включительно.

– Президенты, ну конечно.

– Короче. Они мне понравились.

– Еще как понравились, – встряла Сара. – Знаешь, что он сделал? Он разбил во дворе что‑то вроде парка, с лужайками, рощицами и рекой с навесными мостами, и всюду поставил президентов на пьедесталы сообразно их заслугам. Линкольн, как самый великий, получил самый высокий пьедестал, а Франклин Пирс и Миллард Филлмор получили самые низенькие. Ну вот, а Тафт, как самый толстый, оказался на широченном пьедестале, так что он…

– Ну всё, мам, – перебил ее Питер.

– Нет, подожди, – отмахнулась она и снова обратилась к сестре: – Ты бы это видела! А что он сделал с Трумэном? Он долго думал, что с ним делать, и в конце концов…

– Дорогая, будем считать, что ты обо всех рассказала, – вмешался Тони, незаметно подмигнув гостям.

– А? Ну хорошо.

Она поспешила выпить, то бишь прикрыла рот стаканом, как другие прикрывают свою наготу. Эта привычка осталась у нее на всю жизнь. От неловкости после рассказанного ею неудачного анекдота или от смущения, что она слишком много болтает, Сара запечатывала рот: в детстве – кока‑колой и леденцами на палочке, в зрелом возрасте – сигаретами и выпивкой. Возможно, всему виной были юные годы, когда сначала она ходила с торчащими кривыми зубами, а затем носила «железки», и с тех пор рот сделался ее самой уязвимой частью тела.

Позже мальчики затеяли борьбу на ковре, и кончилось тем, что они перевернули столик, после чего отец объявил:

– Всё, ребята. Отбой.

Это был его стандартный приговор на все случаи жизни, словечко, которое он, конечно же, подцепил в морских частях.

– А что им остается еще здесь делать, Тони? – попыталась заступиться за детей Сара.

– Пусть играют во дворе.

– У меня есть идея получше. – Тут она повернулась к Эмили. – Ты должна это увидеть. Питер, принеси гитары.

Эрик скрестил руки на груди, показывая всем свои видом, что он предпочитает остаться в стороне, а старшие мальчики вышли в другую комнату и вернулись с двумя дешевыми гитарами. Убедившись, что зрители готовы, они встали посреди гостиной и, ударив по струнам, затянули в подражание «Братьям Эверли»:

 

Bye bye, love,

Bye bye, happiness…

 

Тони‑младший ограничивался парочкой простых аккордов, да и в пении не усердствовал, зато Питер бойко перебирал пальцами струны и пел от души.

– Чудные ребята, Сара, – сказала Эмили, когда мальчики ушли играть во дворе. – Питер такой молодец.

– Я тебе говорила, кем он хочет стать, когда вырастет?

– Президентом?

– Нет, – задумчиво ответила Сара, словно рассматривая и такую возможность. – Никогда не догадаешься. Епископальным священником. Несколько лет назад я привела их на пасхальную службу в нашу городскую церквушку, и Питер загорелся не на шутку. Теперь каждое воскресенье он поднимает меня пораньше, чтобы вместе пойти в церковь, или сам едет туда на велосипеде.

– Ну, я думаю, он еще десять раз перерешит, – сказала Эмили.

– Ты не знаешь Питера.

За ужином Питер, явно вдохновленный своим недавним выступлением, то и дело перебивал взрослых дурацкими высказываниями, и отцу дважды пришлось пригрозить ему отбоем. В третий раз, после того как он водрузил на голову салфетку, это сделала Сара.

– Питер, отбой!

Она украдкой посмотрела на мужа – как, мол, я? ничего не напутала? – потом на сестру – смешно, да? – и лишь потом прикрыла рот стаканом.

– Я слышал, вы работаете на радио, – обратился к ней Джек Фландерс, когда взрослые остались одни в гостиной.

– Уже нет, – ответила она, явно польщенная. – Дело прошлое.

В начале пятидесятых она выступала в роли ведущей утренней субботней программы для домохозяек на местной радиостанции графства Саффолк – Эмили, один раз слышавшая эту передачу, была приятно удивлена, – но после полутора лет программу убрали из эфира.

– Это была маленькая региональная станция, – продолжала Сара, – но мне моя работа нравилась, особенно написание сценариев. Это моя слабость.

И тут ее прорвало: она пишет книгу! Один из предков Джеффри Уилсона по материнской линии, уроженец Нью‑Йорка по имени Джордж Фолл, был первопроходцем. Вместе с небольшой группой энтузиастов он осваивал территорию нынешней Монтаны. О Джордже Фолле сведений почти не сохранилось, если не считать его писем домой, где он описывал свои приключения; его племянник издал эти письма за свой счет в виде брошюры, и один экземпляр сохранился в архиве Джеффри Уилсона.

– Это потрясающий материал, – рассказывала Сара. – Чтение, конечно, непростое – они написаны в таком необычном, старомодном стиле, и, чтобы восстановить целиком смысл, требуется воображение, – но материал сам просится в руки. Я подумала: кто‑то должен сделать из этого книгу, так почему не я?

– Да, Сара, это… серьезно, – заметила Эмили, а Джек высказался в том духе, что это звучит многообещающе.

Вообще‑то проект находится в начальной стадии, заверила их Сара, словно желая таким образом немного умерить их зависть. Пока есть только общий план, вступление и, вчерне, первая глава, над которой еще надо поработать. У книги пока даже нет названия, разве что рабочее – «Америка Джорджа Фолла», и, конечно, предстоит потрудиться в библиотеке, изучая тот период. Это работа надолго, но ведь она в удовольствие, и вообще, приятно ощущать, что ты снова что‑то делаешь.

– Мм… – покивала Эмили.

– А если еще что‑то заплатят в придачу, – сказал Тони со смешком, – вот где будут приятные ощущения.

Сара, до этого момента явно робевшая, неожиданно осмелела.

– А хотите послушать мое вступление? Не так часто передо мной сидят два настоящих писателя. Дорогой, – обратилась она к мужу, – налей нам, пожалуйста, еще, и мы начнем.

Скинув туфли и поджав под себя ноги, Сара воздела дрожащей рукой рукопись и голосом, который вполне мог бы заполнить небольшой зал, начала читать вслух.

Во вступлении рассказывалось, каким образом письма Джорджа Фолла сохранились до наших дней и что они легли в основу настоящей книги. Затем следовал короткий обзор его путешествий со множеством дат и географических названий, но слушалось все это легко. Эмили была приятно удивлена плавностью повествования; впрочем, так же в свое время ее удивил Сарин радиосценарий.

Тони, уставившийся в свой стакан, имел сонный вид – надо думать, он это слышал не первый раз, – а его терпеливая, обращенная к полу улыбка словно говорила: если это доставляет моей женушке удовольствие, что ж, ради бога.

Тем временем Сара подошла к заключительному абзацу:

 

Джордж Фолл, человек во многих отношениях достойный, не был уникален. Таких в его время было великое множество – смельчаков, пожертвовавших своим уютом и безопасностью, чтобы бросить вызов, казалось бы, безнадежным обстоятельствам и покорить континент. Поэтому не будет преувеличением сказать, что история Джорджа Фолла – это история Америки.

 

Она положила рукопись и, вдруг снова оробев, отхлебнула виски с содовой.

– Замечательно, Сара, – сказала Эмили. – Правда замечательно.

Джек тоже произнес вежливую фразу в том смысле, что он полностью разделяет такую точку зрения.

– Над этим еще предстоит поработать, – заметила Сара, – но, в общем, где‑то так.

– Твоя сестра очень мила, – сказал Джек Фландерс в поезде по дороге домой. – И она действительно хорошо пишет, так что я не кривил душой.

– Я тоже. Для меня это не так чтобы неожиданность, – сказала Эмили. – Другое обидно: она стала такой рыхлой и опущенной. Ах, какая у нее когда‑то была фигурка!

– С женщинами это часто происходит с возрастом. Лично я предпочитаю худеньких. А насчет твоего зятя ты верно заметила: мужлан.

– После этих поездок у меня всегда разыгрывается жуткая мигрень. Уж не знаю почему, но факт. Ты не помассируешь мне шею сзади?

 

Глава 2

 

Айова‑Сити оказался милым городком, построенным вокруг университетского кампуса на берегах тихой реки. Отдельные прямые, обсаженные деревьями и залитые солнцем улочки напомнили Эмили иллюстрации в «Сатердей ивнинг пост», – так это и есть настоящая Америка? – и ей сразу захотелось жить в одном из этих просторных белых домов. Но потом, в четырех километрах от города, им попалось на глаза странного вида небольшое бунгало, к которому вела грунтовая дорога. По словам хозяйки, дом был построен как мастерская художника, и этим объяснялись огромная гостиная и венецианское окно.

– Для большой семьи это, наверно, не лучший вариант, – сказала она, – ну а вам как раз может понравиться.

Они купили дешевую подержанную машину и за несколько дней объездили окрестности, оказавшиеся вопреки ожиданиям вовсе не такими уж однообразными.

– Я думала увидеть сплошные кукурузные поля и прерии, – сказала Эмили. – А тут тебе холмы и рощицы. А какой запах, да?

– Мм… Не говори.

Каждый раз возвращаться в это уютное гнездышко было так приятно.

Вскоре состоялось собрание кафедры, с которого Джек пришел в приподнятом настроении.

– Знаешь, детка, – начал он, расхаживая по комнате с выпивкой в руке, – мне не хотелось бы выходить из образа скромного мальчика, но, как выясняется, я здесь лучший поэт. Возможно, даже единственный. Видела бы ты этих клоунов. А если бы ты еще прочла, что они пишут!

Она так и не прочла, зато увидела их на разных шумных и бестолковых вечеринках.

– Мне понравился этот пожилой мужчина, – сказала она Джеку, возвращаясь с одной из них домой. – Хью Джарвис, кажется?

– Да Джарвис – это еще не худший вариант. Лет двадцать назад он писал стоящие вещи, но сейчас он весь вышел. А что ты думаешь об этом сукином сыне Крюгере?

– Какой‑то очень стеснительный. Его жена мне понравилась, интересная особа. Вот с кем я хотела бы познакомиться поближе.

– Мм… Если это означает совместный ужин, даже не думай. Я не желаю видеть в своем доме этого гнусного притворщика.

В результате они жили затворниками. Джек поставил свой рабочий стол в углу гостиной и проводил за ним большую часть дня, вооружившись карандашом.

– Почему бы тебе не устроиться в маленькой комнате? – предложила она. – Чувствовал бы себя уютнее, разве нет?

– Нет. Мне нравится наблюдать за тобой. Как ты выходишь из кухни, как ты тащишь за собой пылесос и все такое. Я сразу понимаю, что ты здесь.

Как‑то утром, закончив домашние дела, она принесла свою портативную машинку и поставила ее подальше от него, в другом конце комнаты.

 

 

ЖИТЕЛЬНИЦА НЬЮ‑ЙОРКА ОТКРЫВАЕТ ДЛЯ СЕБЯ СРЕДНИЙ ЗАПАД

Если не считать Нью‑Джерси и, может быть, Пенсильвании, все пространство между рекой Гудзон и Скалистыми горами я всегда представляла себе как бесплодную землю.

 

– Письмо пишешь? – поинтересовался Джек.

– Нет, кое‑что другое. Есть одна идея. Тебе мешает стук пишущей машинки?

– Ну что ты.

Эта идея, вместе с заголовком и зачином, созревала в ее голове вот уже несколько дней, и наконец она взялась за работу.

 

Конечно, на севере был Чикаго, подобие оазиса с его песчаными ветрами, и отдельные островки вроде Мэдисона в штате Висконсин, известные своими причудливо‑странными имитациями восточной культуры, но главным образом в этих краях, куда ни глянь, ты видел только кукурузу и пшеницу и пугающее невежество. Большие города кишели такими персонажами, как Джордж Ф. Бэббитт, а тысячи захолустных городишек жили под гнетом, выражаясь словами Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, «удушающей инквизиции, щадившей разве что детей и стариков».

Стоит ли после этого удивляться, что все знаменитые писатели, родившиеся на Среднем Западе, бежали оттуда при первой возможности? В дальнейшем они могли предаваться элегическим воспоминаниям, но все это не более чем ностальгия, а возвращаться в родные места никто из них почему‑то не спешил.

Как человек с Восточного побережья, родившийся в Нью‑Йорке, я получала огромное удовольствие, вводя этих отбившихся от стада, потерянных «среднезападников» в свой мир. Я объясняла им: вот как мы здесь

 

– Твоя идея – это большой секрет? – спросил Джек из противоположного угла. – Или расскажешь?

– Да это просто… даже не знаю, как сказать. Может, это будет статья для журнала.

– Да?

– А пока что я просто валяю дурака.

– Ну‑ну. Прям как я.

По понедельникам и четвергам он уезжал в кампус и возвращался всегда на эмоциях – подавленный или, наоборот, радостно возбужденный, в зависимости от того, как прошел его класс.

– Ох уж эти дети, – проворчал он однажды, наливая себе выпивку. – Сукины дети. Им только дай палец – откусят руку.

Пил он много, даже будучи в хорошем настроении, зато делался более общительным.

– Я тебе, подружка, так скажу. Работенка у меня – не бей лежачего. Два часа болтаешь, что на ум взбредет, а они сидят с открытым ртом, как будто в жизни ничего подобного не слыхали.

– Очень может быть, – отвечала Эмили. – Я думаю, тебе есть чему их учить. Меня, например, ты многому научил.

– Правда? – Он выглядел смущенным и весьма польщенным. – Ты говоришь о стихах?

– Я говорю обо всем. Об этом мире. О жизни.

В тот вечер они наскоро поужинали, так им обоим не терпелось побыстрее плюхнуться в постель.

– Эмили, детка, – он гладил ее, играл с ее телом, – знаешь, кто ты? Я часто повторяю «ты чудо», или «ты прелесть», или «ты восхитительна», но это все не то. Знаешь, кто ты на самом деле? Ты – волшебство. Ты – волшебство.

Когда он повторил это в энный раз, Эмили не выдержала:

– Джек, не надо…

– Почему?

– Потому что слова имеют свойство приедаться.

– Вот как? О'кей. – Он выглядел обиженным. Но таким счастливым, как неделю спустя, когда он вернулся после класса на три часа позже обычного, она его еще не видела.

– Извини, детка, – начал он с порога. – После занятия я зашел выпить с одним из моих студентов. Ты поужинала?

– Нет. Всё в духовке.

– Черт! Надо было тебе позвонить, но я не смотрел на часы.

– Ничего страшного.

Пока они ели пересохшие свиные отбивные, которые Джек запивал бурбоном с водой, он говорил не умолкая.

– Ну и дела. У меня в классе есть такой Джим Максвелл, я тебе о нем рассказывал?

– Что‑то не припоминаю.

– Здоровый крепкий парень из техасской глубинки. Ковбойские сапоги и все, что полагается. Меня всегда немного пугали его вопросы – он парень жесткий и очень умный. К тому же отличный поэт… во всяком случае, на подходе. Короче, дождавшись, когда его сокурсники уйдут из бара и мы с ним останемся вдвоем, он поглядел на меня с прищуром и сказал, что должен мне кое в чем признаться. Детка, мне даже как‑то неловко. В общем, он сказал, что моя первая книга изменила его жизнь. Ни черта себе, да?

– Да уж. Высокая похвала.

– У меня это просто не выходит из головы. Представляешь, мои стихи изменили жизнь совершенно незнакомого человека из южного Техаса! – Он отправил в рот кусок свинины и заработал челюстями с видимым удовольствием.

В начале ноября он признался, а точнее, безапелляционно заявил, что его работа пробуксовывает. В течение дня он то и дело вскакивал из‑за стола и принимался мерить шагами комнату, швыряя в потухший камин окурки (чтобы сжечь дотла эту гору, приходилось подбросить в огонь не одно полено) и риторически восклицая: «Кто сказал, что я поэт?»

– Я могу прочесть что‑нибудь из того, что ты написал? – спросила она однажды.

– Нет. Ты потеряешь ко мне последнюю каплю уважения. Сказать тебе, что это? Стишки, к тому же плохие. Тара‑рам‑там‑там, тара‑рам‑пум‑пам. Мне надо было сочинять песенки в тридцатые годы, хотя не факт, что даже это у меня бы получилось. Таких, как я, понадобилась бы целая команда, чтобы получился один Ирвинг Берлин. – Он стоял, весь поникший, у огромного окна, глядя на жухлую траву и голые деревья. – Я как‑то прочитал интервью с Берлином. Журналист спросил его, чего он боится больше всего на свете, и он ответил: «Что однажды я протяну руку за сокровищем, а его там не окажется». Это про меня, детка. Сокровище было моим, я чувствовал это, как чувствуют кровь в жилах, а теперь я тянусь, тянусь за ним, а его там нет.

А потом потянулась затяжная снежная зима. Джек уехал в Нью‑Йорк, чтобы провести Рождество с детьми, и она оказалась предоставлена самой себе. Поначалу было одиноко, но затем она начала получать от этого удовольствие. Она снова взялась за статью, однако такие вроде бы ладные, хорошо пригнанные фразы вели в никуда. А на третий день она получила взволнованное рождественское письмо от сестры. Все мысли Эмили так долго были заняты исключительно Джеком Фландерсом, что сейчас, читая это письмо, она будто заново и не без удовольствия возвращалась к самой себе.

 

В «Большой усадьбе» всё хорошо, все шлют тебе приветы. В последнее время Тони много работает сверхурочно, так что мы его почти не видим. У мальчиков дела идут отлично…

 

Свой аккуратный девичий почерк Сара выработала в школе и сохранила на всю жизнь. («У тебя милый почерк, дорогая, – говорила ей Пуки, – но есть в нем какая‑то нарочитость. Ничего, с годами он станет более изощренным».) Эмили пробежала глазами второстепенные подробности письма и наконец дошла до главного:

 

Как тебе, вероятно, известно, Пуки потеряла работу – агентство по продаже недвижимости обанкротилось, – и все мы, естественно, за нее сильно переживали. И вот Джеффри пришло в голову очень благородное решение. У него над гаражом есть помещение, которое он сейчас переделывает в уютную квартирку, где она сможет жить совершенно бесплатно, на полагающуюся ей пенсию. Тони считает, что ее присутствие здесь создаст определенные неудобства, и я с ним в принципе согласна – нет, я ее, конечно, люблю, но ты меня понимаешь, – ну ничего, как‑нибудь.