Валентин Распутин. Прощание с Матерой

 

 

---------------------------------------------------------------

Повесть

Повести, изд-во "Молодая гвардия", Москва, 1980.

OCR и вычитка: Александр Белоусенко ([email protected])

---------------------------------------------------------------

 

 

 

 

И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя

для Матеры, для острова и деревни, носящих одно название. Опять с грохотом и

страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы, и Ангара освобожденнo

открылась, вытянувшись в могучую сверкающую течь. Опять на верхнем мысу

бойко зашумела вода, скатываясь по релке на две стороны; опять запылала по

земле и деревьям зелень, пролились первые дожди, прилетели стрижи и ласточки

и любовно к жизни заквакали по вечерам в болотце проснувшиеся лягушки. Все

это бывало много раз, и много раз Матера была внутри происходящих в природе

перемен, не отставая и не забегая вперед каждого дня. Вот и теперь посадили

огороды - да не все: три семьи снялись еще с осени, разъехались по разным

городам, а еще три семьи вышли из деревни и того раньше, в первые же годы,

когда стало ясно, что слухи верные. Как всегда, посеяли хлеба - да не на

всех полях: за рекой пашню не трогали, а только здесь, на острову, где

поближе. И картошку, моркошку в огородах тыкали нынче не в одни сроки, а как

пришлось, кто когда смог: многие жили теперь на два дома, между которыми

добрых пятнадцать километров водой и горой, и разрывались пополам. Та Матера

и не та: постройки стоят на месте, только одну избенку да баню разобрали на

дрова, все пока в жизни, в действии, по-прежнему голосят петухи, ревут

коровы, трезвонят собаки, а уж повяла деревня, видно, что повяла, как

подрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода. Все на месте, да

не все так: гуще и нахальней полезла крапива, мертво застыли окна в

опустевших избах и растворились ворота во дворы - их для порядка закрывали,

но какая-то нечистая сила снова и снова открывала, чтоб сильнее сквозило,

скрипело да хлопало; покосились заборы и прясла, почернели и похилились

стайки, амбары, навесы, без пользы валялись жерди и доски - поправляющая,

подлаживающая для долгой службы хозяйская рука больше не прикасалась к ним.

Во многих избах было не белено, не прибрано и ополовинено, что-то уже

увезено в новое жилье, обнажив угрюмые пошарпанные углы, и что-то оставлено

для нужды, потому что и сюда еще наезжать, и здесь колупаться. А постоянно

оставались теперь в Матере только старики и старухи, они смотрели за

огородом и домом, ходили за скотиной, возились с ребятишками, сохраняя во

всем жилой дух и оберегая деревню от излишнего запустения. По вечерам они

сходились вместе, негромко разговаривали - и все об одном, о том, что будет,

часто и тяжело вздыхали, опасливо поглядывая в сторону правого берега за

Ангару, где строился большой новый поселок. Слухи оттуда доходили разные.

 

Тот первый мужик, который триста с лишним лeт назад надумал поселиться

на острове, был человек зоркий и выгадливый, верно рассудивший, что лучше

этой земли ему не сыскать. Остров растянулся на пять с лишним верст и не

узенькой лентой, а утюгом, - было где разместиться и пашне, и лесу, и

болотцу с лягушкой, а с нижней стороны за мелкой кривой протокой к Матерe

близко подчаливал другой остров, который называли то Подмогой, то Подногой.

Подмога - понятно: чего нe хватало на своей земле, брали здесь, а почему

Поднога - ни одна душа бы не объяснила, а теперь не объяснит и подавно.

Вывалил споткнувшийся чей-то язык, и пошло, а языку, известно, чем чудней,

тем милей. В этой истории есть еще одно неизвестно откуда взявшееся имечко -

Богодул, так прозвали приблудшего из чужих краев старика, выговаривая слово

это на хохлацкий манер как Бохгодул. Но тут хоть можно догадываться, с чего

началось прозвище. Старик, который выдавал себя за поляка, любил русский

мат, и, видно, кто-то из приезжих грамотных людей, послушав его, сказал в

сердцах: богохул, а деревенские то ли не разобрали, то ли нарочно подвернули

язык и переделали в богодула. Так или не так было, в точности сказать

нельзя, но подсказка такая напрашивается.

Деревня на своем веку повидала всякое. Мимо нее поднимались в древности

вверх по Ангаре бородатые казаки ставить Иркутский острог; подворачивали к

ней на ночевку торговые люди, снующие в ту и другую стороны; везли по воде

арестантов и, завидев прямо по носу обжитой берег, тоже подгребали к нему:

разжигали костры, варили уху из выловленной тут же рыбы; два полных дня

грохотал здесь бой между колчаковцами, занявшими остров, и партизанами,

которые шли в лодках на приступ с обоих берегов. От колчаковцев остался в

Матере срубленный ими на верхнем краю у голомыски барак, в котором в

последние годы по красным летам, когда тепло, жил, как таракан, Богодул.

Знала деревня наводнения, когда пол-острова уходило под воду, а над Подмогой

- она была положе и ровней - и вовсе крутило жуткие воронки, знала пожары,

голод, разбой.

Была в деревне своя церквушка, как и положено, на высоком чистом месте,

хорошо видная издали с той и другой протоки; церквушку эту в колхозную пору

приспособили под склад. Правда, службу за неимением батюшки она потеряла еще

раньше, но крест на возглавии оставался, и старухи по утрам слали ему

поклоны. Потом и кроет сбили. Была мельница на верхней носовой проточке,

специально будто для нее и прорытой, с помолом хоть и некорыстным, да

нeзаемным, на свой хлебушко хватало. В последние годы дважды на неделе

садился на старой поскотине самолет, и в город ли, в район народ приучился

летать по воздуху.

Вот так худо-бедно и жила деревня, держась своего мeста на яру у левого

берега, встречая и провожая годы, как воду, по которой сносились с другими

поселениями и возле которой извечно кормились. И как нет, казалось, конца и

края бегущей воде, нeт и веку деревне: уходили на погост одни, нарождались

другие, заваливались старые постройки, рубились новые. Так и жила деревня,

перемогая любые времена и напасти, триста с лишним годов, за кои на верхнем

мысу намыло, поди, с полверсты земли, пока не грянул однажды слух, что

дальше деревне не живать, не бывать. Ниже по Ангаре строят плотину для

электростанции, вода по реке и речкам поднимется и разольется, затопит

многие земли и в том числе в первую очередь, конечно, Матеру. Если даже

поставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с макушкой,

и места потом не показать, где там силились люди. Придется переезжать.

Непросто было поверить, что так оно и будет на самом деле, что край света,

которым пугали темный народ, теперь для деревни действительно близок. Через

год после первых слухов приехала на катере оценочная комиссия, стала

определять износ построек и назначать за них деньги. Сомневаться больше в

судьбе Матеры не приходилось, она дотягивала последние годы. Где-то на

правом берегу строился уже новый поселок для совхоза, в который сводили все

ближние и даже не ближние колхозы, а старые деревни решено было, чтобы не

возиться с хламьем, пустить под огонь.

Но теперь оставалось последнее лето: осенью поднимется вода.

 

 

 

 

Старухи втроем сидели за самоваром и то умолкали, наливая и прихлебывая

из блюдца, то опять как бы нехотя и устало принимались тянуть слабый, редкий

разговор. Сидели у Дарьи, самой старой из старух; лет своих в точности никто

из них не знал, потому что точность эта осталась при крещении в церковных

записях, которые потом куда-то увезли - концов не сыскать. О возрасте

старухи говорили так:

- Я, девка, уж Ваську, брата, на загорбке таскала, когда ты на свет

родилась. - Это Дарья Настасье. - Я уж в памяти находилась, помню.

- Ты, однако, и будешь-то года на три меня постаре.

- Но, на три! Я замуж-то выходила, ты кто была - оглянись-ка! Ты ишо

без рубашонки бегала. Как я выходила, ты должна, поди-ка, помнить.

- Я помню.

- Ну дак от. Куды тебе равняться! Ты супротив меня совсем молоденькая.

Третья старуха, Сима, не могла участвовать в столь давних

воспоминаниях, она была пришлой, занесенной в Матеру случайным ветром меньше

десяти лет назад,- в Матеру из Подволочной, из ангарской же деревни, а туда

- откуда-то из-под Тулы, и говорила, что два раза, до войны и в войну,

видела Москву, к чему в деревне по извечной привычке не очень-то доверять

тому, что нельзя проверить, относились со смешком. Как это Сима, какая-то

непутевая старуха, могла видеть Москву, если никто из них не видел? Ну и

что, если рядом жила? - в Москву, поди, всех подряд не пускают. Сима, не

злясь, не настаивая, умолкала, а после опять говорила то же самое, за что

схлопотала прозвище "Московишна". Оно ей, кстати, шло: Сима была вся

чистенькая, аккуратная, знала немного грамоте и имела песенник, из которого

порой под настроение тянула тоскливые и протяжные песни о горькой судьбе.

Судьба ей, похоже, и верно досталась не сладкая, если столько пришлось

мытариться, оставить в войну родину, где выросла, родить единственную и ту

немую девчонку и теперь на старости лет остаться с малолетним внучонком на

руках, которого неизвестно когда и как поднимать. Но Сима и сейчас не

потеряла надежды сыскать старика, возле которого она могла бы греться и за

которым могла бы ходить - стирать, варить, подавать. Именно по этой причине

она и попала в свое время в Матеру: услышав, что дед Максим остался бобылем

и выждав для приличия срок, она снялась из Подволочной, где тогда жила, и

отправилась за счастьем на остров. Но счастье не вылепилось: дед Максим

заупрямился, а бабы, не знавшие Симу как следует, не помогли: дед хоть

никому и не надобен, да свой дед, под чужой бок подкладывать обидно. Скорей

всего деда Максима напугала Валька, немая Симина девка, в ту пору уже

большенькая, как-то особенно неприятно и крикливо мычавшая, чего-то

постоянно требующая, нервная. По поводу неудавшегося сватовства в деревне

зубоскалили: "Хоть и Сима, да мимо", но Сима не обижалась. Обратно в

Нодволочную она не поплыла, так и осталась в Матере, поселившись в маленькой

заброшенной избенке на нижнем краю. Развела огородишко, поставила кросна и

ткала из тряпочных дранок дорожки для пола - тем и пробавлялась. А Валька,

пока она жила с матерью, ходила в колхоз.

Сейчас возле Симы терся Колька, внучонок на пятом году, Валькина

находка. Мальчишка был не в мать, не немой, но говорил плохо и мало, рос

диким, боязливым, не отходящим от бабкиной юбки - не ребенок, а бабенок.

Старухи жалели его, приласкивали - он сильнее жался к Симе и смотрел на них

с каким-то недетским, горьким и кротким пониманием.

- Ты кто такой, чтобы на меня так глядеть? - удивлялась Дарья. - Че ты

там за мной видишь - смерть мою? Я про нее и без тебя знаю. Ишь, уставился,

немтырь, как гвоздь.

- Он не немтырь, - обижалась Сима, прижимая к себе Кольку.

- Не немтырь, а молчит.

Снова опустили разговор, разморенные чаем и бьющим из окна, что

выходило на закат, ярким клонящимся солнцем. Старуха Дарья, высокая и

поджарая, на голову выше сидящей рядом Симы, чему-то согласно кивала,

уставив в стол строгое бескровное лицо с провалившимися щеками. Несмотря на

годы, была старуха Дарья пока на своих ногах, владела руками, справляя

посильную и все-таки немаленькую работу по хозяйству. Теперь вот сын с

невесткой на новоселье, наезжают раз в неделю, а то и реже, и весь двор,

весь огород на ней, а во дворе корова, телка, бычок с зимнего отела,

поросенок, курицы, собака. Наказано было, правда, старухе, когда не сможет

или занеможет, обращаться за помощью к соседке Вере, но до этого еще не

дошло, Дарья справлялась сама.

Только что заступил июнь, подряд гуляли ясные, солнечные дни, едва

прерываемые короткими сумеречными ночами.

Жары на острове, посреди воды, не бывает; по вечерам, когда затихал

ветерок и от нагретой земли исходило теплое парение, такая наступала кругом

благодать, такой покой и мир, так густо и свежо сияла перед глазами зелень,

еще более приподнявшая, возвысившая над водой остров, с таким чистым,

веселым перезвоном на камнях катилась Ангара и так все казалось прочным,

вечным, что ни во что не верилось - ни в переезд, ни в затопление, ни в

расставание. А тут еще дружные всходы на полях и в огородах, вовремя упавшие

дожди и вовремя же наступившее тепло, это редкое согласие, сулящее урожай;

неторопливое, желанное нарастание лета...

- Утром подымусь, вспомню со сна... ой, сердце упрется, не ходит, -

рассказывала старуха Настасья. - Осподи!.. А Егор пла-а-чет, плачет. Я ему

говорю: "Ты не плачь, Егор, не надо", - а он: "Как мне нe плакать, Настасья,

как мне не плакать?!" Так и иду с каменным сердцем ходить, убираться. Хожу,

хожу, вижу, Дарья ходит, Вера ходит, Домнида - и вроде отпустит маленько,

привыкну. Думаю: а может, попужать нас только хочут, а ниче не сделают.

- Че нас без пути пужать? - спрашивала Дарья.

- А чтоб непужаных не было.

После того как Настасья с Егором остались совсем одни (два сына не

пришли с войны, третий утонул, провалившись с трактором под лед, дочь умерла

в городе от рака), начала Настасья малость чудить, наговаривать на своего

старика, и все жалобное, болезненное: то будто угорел до смерти, едва

отводилась, то всю ночь криком кричал, потому что кто-то изнутри душил его,

то плачет, "вторые дни пошли, плачет, слезьми умывается", хотя, знали все,

дед Егор не вдруг пустит слезу. Поначалу он стыдил ее, стращал, пробовал

учить - ничего не помогало, и он отступился. Во всем другом нормальный,

здравый человек, а тут как резьба какая свернулась и хлябает,

проворачивается, проговаривается о том, чего не было и не могло быть. Добрые

люди старались не замечать этой безобидной Настасьиной свихнутости, недобрые

любили спрашивать:

- Как там сегодня Егор - живой, нет?

- Ой! - радостно спохватывалась Настасья. - Егор-то, Егор-то... едва

нонче не помер. У старого ума нeту, взял сколупнул бородавку и весь кровью

изошел. Цельный таз кровушки.

- А теперь-то как - остановилась?

- Вся вышла, дак остановилась. Едва дышит. Ой, до того жалко старика.

Побегу досмотрю, че с им.

А Егор в это время ковылял по другой стороне улицы и зло и беспомощно

косил на Настасью глазом: опять, блажная, типун ей на язык, рассказывает про

него сказки.

Им предстояло самое скорое, раньше других, прощание с Матерой. Когда

дело дошло до распределения, кому куда переезжать, дед Егор со зла или от

растерянности подписался на город, на тот самый, где строилась ГЭС. Там для

таких же, как они, одиноких и горемычных из зоны затопления, ставились

специально два больших дома. Условия были обменные: они не получают ни

копейки за свою избу, зато им дают городскую квартиру. Позже дед Егор, не

без подталкивания и нытья Настасьи, одумался и хотел переиграть город на

совхоз, где и квартиру тоже дают, и деньги выплачивают, но оказалось, что

поздно, нельзя.

- Совхоз выделяет квартиры для работников, а ты кaкой работник, -

вразумлял его председатель сельсовета Воронцов.

- Я всю жисть колхозу ондал.

- Колхоз - другое дело. Колхоза больше нет.

Из района уже дважды поторапливали Егора переезжать, отведенная для них

с Настасьей квартира была готова, ждала их, но старики все тянули, не

трогались, как перед смертью стараясь надышаться родным воздухом. Настасья

посадила огород, заводила то одно, то другое дело - лишь бы отсрочить,

обмануть себя. В последний раз человек из района не на шутку накричал на

них, стращая, что квартиру займут и они останутся на бобах, и дед Егор

решился: если уж все равно ехать, то ехать. И отрезал Настасье:

- Чтоб к троице была в готовности.

А до троицы оставалось всего-то две недели.

- Зато никакой тебе работушки, - не то успокаивая, не то насмехаясь,

говорила Настасье Дарья. - Я у дочери в городе-то гостевала - дивля: тут

тебе, с места не сходя, и Ангара, и лес, и уборна-баня, хошь год на улицу не

показывайся. Крант, так же от как у самовара, повернешь - вода бежит, в

одном кранту холодная, в другом горячая. И в плиту дрова не подбрасывать,

тоже с крантом - нажмешь, жар идет. Вари, парь. Прямо куды тебе с добром! -

баловство для хозяйки. А уж хлебушко не испекчи, нет, хлебушко покупной. Я с

непривычки да с невидали уж и поохала возле крантов этих - оне надо мной

смеются, что мне чудно. А ишо чудней, что баня и уборна, как у нехристей, в

одном закутке, козле кухоньки. Это уж тоже не дело. Сядешь, как приспичит, и

дрожишь, мучишься, чтоб за столом не услыхали. И баня... какая там баня,

смехота одна, ребятенка грудного споласкивать. А оне ишо че-то булькаются,

мокрые вылазят. От и будешь ты, Настасья, как барыня, полеживать, все на

дому, все есть, руки подымать нe надо. А ишо этот... телехон заимей. Он

тебе: дрынь-дрынь, а ты ему: ле-ле, поговорела, и опеть на боковую.

- Ой, не трави ты мое сердце! - обмирала Настасья и прижимала к груди

дряблые руки, закрывала глаза. - Я там в одну неделю с тоски помру. Посередь

чужих-то! Кто ж старое дерево пересаживает?!

- Всех нас, девка, пересаживают, не однуе тебя. Всем тепери туды

дорога. Только успевай, господь, прибирай. Настасья, не соглашаясь, качала

головой:

- Не равняй меня, Дарья, не равняй. Вы все в одном будете месте, а я на

отдельности. Вы, которые с Матеры, друг к дружке соберетесь, и веселей, и

будто дома. А я? Ой, да че говореть?!

- Сколько нас, всех-то? - рассудительно отвечала Дарья. - Никого уж не

остается. Погляди-ка: Агафью увезли, Василису увезли, Лизу в район

сманивают. Катеринин парень по сю пору места себе не выберет, мечется как

угорелый. А когды выбирать, ежли вино не все до капельки выпито. Наталья

говорит: может, к дочери поеду на Лену...

- Татьяна, Домнида, Маня, ты, Тунгуска... Околоток хороший наберется.

Не мое кукованье.

- От и вся Матера! Господи!

- А я уж про себя молчу. Молчу-у, молчу, - заунывно подхватила Сима и

опять притянула к себе Кольку. - Мы с Коляней сядем в лодку, оттолкнемся и

покатим куда глаза глядят, в море-окиян...

У Симы не было своей собственности, не было родственников, и ей

оставалась одна дорога - в Дом престарелых, но и на этой дороге теперь, как

выяснилось, появилось препятствие: Колька, в котором она души не маяла. С

мальчишкой в Дом престарелых не очень хотели брать. Валька, немая Симина

дочь, свихнулась и потерялась. Взяв годы и познав мужика, одного, другого,

третьего, Валька пошла во вкус и так полюбила это дело, что уже и сама без

стесненья напрашивалась на ночные игры. И очень скоро наиграла Кольку. Сима

гонялась за Валькой с палкой, матери, жены кляли ее на чем свет стоит, и

осатаневшая Валька сбежала, вот уже больше года от нее не было ни слуху ни

духу. Симу научили подать в розыск, но при той неразберихе и движении,

которые начались теперь на Ангаре, при Валькиной немоте и документальной

неоформленности, отыскать ee было нелегко.

- Если и найдется, Коляню я ей так и так не отдам, - говорила Сима. -

Мы с Коляней хоть поползем, да на одной веревочке.

- Ты пошто его не учишь говореть-то как следует? - попрекала Дарья. -

Он вырастет, он тебя не похвалит.

- Я учу. Он может говорить. Коляня у нас молчаливый.

- Пришибло мальчонку. Он все понимает.

- Пришибло.

Не спрашивая у Настасьи, Дарья взяла ее стакан, плеснула в него из

заварника и подставила под самовар - большой, купеческий, старой работы,

красно отливающий чистой медью, с затейливым решетчатым низом, в котором

взблескивали угли, на красиво изогнутых осадистых ножках. Из крана ударила

тугая и ровная, без разбрызгов, струя - кипятку, стало быть, еще вдосталь, -

и потревоженный самовар тоненько засопел. Потом Дарья налила Симе и добавила

себе - отдышавшись, приготовившись, утерев выступивший пот, пошли по новому

кругу, закланялись, покряхтывая, дуя в блюдца, осторожно прихлебывая

вытянутыми губами.

- Четвертый, однако, стакан, - прикинула Настасья.

- Пей, девка, покуль чай живой. Там самовар не поставишь. Будешь на

своей городской фукалке в кастрюльке греть.

- Пошто в кастрюльке? Чайник налью.

- Без самовара все равно не чай. Только что не всухомятку. Никакого

скусу. Водопой, да и только.

И усмехнулась Дарья, вспомнив, что и в совхозе делают квартиры

по-городскому, что и она вынуждена будет жить в тех же условиях, что и

Настасья. И зря она пугает Настасью - неизвестно еще, удастся ли ей самой

кипятить самовар. Нет, самовар она не отменит, будет ставить его хоть в

кровати, а все остальное - как сказать. И не в строку, потеряв, о чем

говорили, заявила с неожиданно взявшей обидой:

- Доведись до меня, взяла бы и никуды нe тронулась. Пушай топят, ежли

так надо.

- И потопят, - отозвалась Сима.

- Пушай. Однова смерть - че ишо бояться?!

- Ой, да ить неохота утопленной быть, - испуганно остерегла Настасья. -

Грех, поди-ка. Пускай лучше в землю укладут. Всю рать до нас укладали, и нас

туды.

- Рать-то твоя поплывет.

- Поплывет. Это уж так, - сухо и осторожно согласилась Настасья.

И чтобы отвести этот разговор, ею то заведенный, Дарья вспомнила:

- Че-то Богодул седни не идет.

- Уж, поди-ка, на подходе где. Богодул когда пропускал.

- С им грешно, и без его тоскливо.

- Ну дак, Богодул! Как пташка божия, только что матерная.

- Окстись, Настасья.

- Прости, осподи! - Настасья послушно перекрестилась на иконку в углу и

неудобно, со всхлипом вздохнула, прихлебнула из блюдца и снова

перекрестилась, повинившись на этот раз шепотком молитвы.

Угарно и сладко пахло от истлевающих в самоваре углей, косо и лениво

висела над столом солнечная пыль, едва шевелящаяся, густая; хлопал крыльями

и горланил в ограде петух, выходил под окно, важно ступая на крепких, как

скрученных, ногах, и заглядывал в него нахальными красными глазами. В другое

окно виден был левый рукав Ангары, его искрящееся, жаркое на солнце течение

и берег на той стороне, разубранный по луговине березой и черемухой, уже

запылавшей от цвета. В открытую уличную дверь несло от нагретых деревянных

мостков сухостью и гнилыо. На порог заскочила курица и, вытягивая уродливую,

наполовину ощипанную шею, смотрела на старух: живые или нет? Колька топнул

на нее, курица сорвалась и зашлась, залилась в суматошном кудахтанье, не

унося его далеко, оставаясь тут же, на крыльце. И вдруг заметалась, забилась

в сенях, наскакивал на стены и уронив ковшик с ушата, в последнем отчаянии

влетела в избу и присела, готовая хоть под топор. Вслед за нeй, что-то бурча

под нос, вошел лохматый босоногий старик, поддел курицу батожком и выкинул в

сени. После этого распрямился, поднял на старух маленькие, заросшие со всех

сторон глаза и возгласил:

- Кур-рва!

- Вот он, святая душа на костылях, - без всякого удивления сказала

Дарья и поднялась за стаканом. - Не обробел. А мы говорим: Богодул че-то не

идет. Садись, покуль самовар совсем не остыл.

- Кур-рва! - снова выкрикнул, как каркнул, старик. - Самовар-р!

Мер-ртвых гр-рабют! Самовар-р!

- Кого грабют? Чо ты мелешь?! - Дарья налила чай, но насторожилась, не

убрав стакан из-под крана. Такое теперь время, что и нельзя поверить, да

приходится; скажи кто, будто остров сорвало и понесло как щепку - надо

выбегать и смотреть, не понесло ли взаправду. Все, что недавно еще казалось

вековечным и неподатным, как камень, с такой легкостью помчало в тартарары -

хоть глаза закрывай.

- Хресты рубят, тумбочки пилят! - кричал Богодул и бил о пол палкой.

- Где - на кладбище, че ли? Говори толком.

- Там.

- Кто? Не тяни ты душу, - Дарья поднялась, выбралась из-за стола. - Кто

рубит?

- Чужие. Черти.

- Ой, да кто ж это такие? - ахнула Настасья. - Черти, говорит.

Торопливо повязывая распущенный за чаем платок, Дарья скомандовала:

- Побежали, девки. То ли рехнулся, то ли правду говорит.

 

 

 

 

Кладбище лежало за деревней по дорогe на мельницу, на сухом песчаном

возвысье, среди берез и сосен, откуда далеко окрест просматривалась Ангара и

ее берега.

Первой, сильно клонясь вперед и вытянув руки, будто что обирая,

двигалась Дарья с сурово поджатыми губами, выдающими беззубый рот; за ней с

трудом поспевала Настасья: ее давила одышка, и Настасья, хватая воздух,

часто кивала головой. Позади, держа мальчонку за руку, семенила Сима.

Богодул, баламутя деревню, отстал, и старухи ворвались на кладбище одни.

Те, кого Богодул называл чертями, ужи доканчивали свое дело, стаскивая

спиленные тумбочки, оградки и кресты в кучу, чтобы сжечь их одним огнем.

Здоровенный, как медведь, мужик в зеленой брезентовой куртке и таких же

штанах, шагая по могилам, нес в охапке ветхие деревянные надгробия, когда

Дарья, из последних сил вырвавшись вперед, ожгла его сбоку по руке

подобранной палкой. Удар был слабым, но мужик от растерянности уронил на

землю свою работу и опешил:

- Ты чего, ты чего, бабка?!

- А ну-ка марш отседова, нечистая сила! - задыхаясь от страха и ярости,

закричала Дарья и снова замахнулась палкой. Мужик отскочил.

- Но-но, бабка. Ты это... ты руки не распускай. Я тебе их свяжу. Ты...

вы... - Он полоснул большими ржавыми глазами по старухам. - Вы откуда здесь

взялись? Из могилок, что ли?

- Марш - кому говорят! - приступом шла на мужика Дарья. Он пятился,

ошеломленный ее страшным, на все готовым видом. - Чтоб счас же тебя тут не

было, поганая твоя душа! Могилы зорить... - Дарья взвыла. - А ты их тут

хоронил? Отец, мать у тебя тут лежат? Ребяты лежат? Не было у тебя, у

поганца, отца с матерью. Ты не человек. У какого человека духу хватит?!. -

Она взглянула на собранные, сбросанные как попало кресты и тумбочки и еще

тошней того взвыла. - О-о-о! Разрази ты его, господь, на этом месте, не

пожалей. Не пожалей! Не-ет, - кинулась она опять на мужика. - Ты отсель так

не уйдешь. Ты ответишь. Ты перед всем миром ответишь.

- Да отцепись ты, бабка! - взревел мужик. - Ответишь. Мне приказали, я

делаю. Нужны мне ваши покойники.

- Кто приказал? Кто приказал? - бочком подскочила к нему Сима, не

выпуская Колькиной ручонки. Мальчишка, всхлипывая, тянул ее назад, подальше

от громадного разъяренного дяди, и Сима, поддаваясь ему, отступая,

продолжала выкрикивать: - Для вас святого места на земле не осталось! Ироды!

На шум из кустов вышел второй мужик - этот поменьше, помоложе и

поаккуратней, но тоже оглоблей нe свернешь и тоже в зеленой брезентовой

спецовке - вышел с топором в руке, и, остановившись, прищурился.

- Ты посмотри, - обрадовался ему медведь. - Наскочили, понимаешь.

Палками машут.

- В чем дело, граждане затопляемые? - важно спросил второй мужик. - Мы

санитарная бригада, ведем очистку территории. По распоряжению

санэпидстанции.

Непонятное слово показалось Настасье издевательским.

- Какой ишо сам-аспид-стансыи? - сейчас же подернулась она. - Над

старухами измываться! Сам ты аспид! Обои вы аспиды ненасытные! Кары на вас

нету. И ты меня топором не пужай. Не пужай, брось топор.

- Ну оказия! - мужик воткнул топор в стоящую рядом сосну.

- И не шуренься. Ишь, пришуренил разбойничьи свои глаза. Ты на нас

прямо гляди. Че натворили, аспиды?

- Че натворили?! Че натворили?! - подхватив, заголосила Дарья.

Сиротливые, оголенные могилы, сведенные в одинаково немые холмики, на

которые она смотрела в горячечной муке, пытаясь осознать содеянное и все

больше помрачаясь от него, вновь подхлестнули ее своим обезображенным видом.

Не помня себя, Дарья бросилась опять с палкой на медведя, бывшего ближе, но

он перехватил и выдернул палку. Дарья упала на колени. У нее недостало сил

сразу подняться, но она слышала, как истошно кричала Сима и кричал

мальчишка, как в ответ кричали что-то мужики, потом крик, подхваченный

многими голосами, разросся, распахнулся; кто-то подхватил ее, помогая встать

на ноги, и Дарья увидела, что из деревни прибежал народ. Тут были и

Катерина, а Татьяна, и Лиза, и ребятишки, Вера, дед Егор, Тунгуска, Богодул,

кто-то еще. Шум стоял несусветный. Мужиков окружили, они не успевали

огрызаться. Богодул завладел топором, который был воткнут в сосну, и, тыча в

грудь медведю острым суковатым батожком, другой рукой, оттянутой назад, как

наизготовку, покачивал топор. Дед Егор молча и тупо смотрел то на кресты и

звезды, обломавшиеся с тумбочек, то на сотворивших все это мужиков. Вера

Носарева, крепкая бесстрашная баба, разглядела на одной из тумбочек

материнскую фотографию и с такой яростью кинулась на мужиков, что те,

отскакивая и обороняясь от нее, не на шутку перепугались. Шум поднялся с еще

большей силой.

- Че с имя разговаривать - порешить их за это тут же. Место самое

подходявое.

- Чтоб знали, нехристи.

- Зачем место поганить? В Ангару их.

- И руки не отсохли. Откуль такие берутся?

- Как морковку дергали... Это ж подумать надо!

- Ослобонить от их землю. Она спасибо скажет.

- Кур-рвы!

Второй мужик, помоложе, по-петушиному вскидывая голову и вертясь из

стороны в сторону, старался перекричать народ:

- Мы-то что?! Мы-то что?! Вы поймите. Нам дали указание, привезли сюда.

Мы не сами.

- Врет, - обрывали его. - Тайком приплыли.

- Дайте сказать, - добивался мужик. - Не тайком, с нами представитель

приехал. Он нас привез. И Воронцов ваш здесь.

- Не может такого быть!

- Отведите нас в деревню - там разберемся. Они там.

- И правда, в деревню.

- Это вы зря: где напакостили, там ответ держать.

- Никуды от нас не денутся. Пошли.

И мужиков погнали в деревню. Они облегченно, обрадованно заторопились;

старухи, не поспевая за ними, потребовали укоротить шаг. Богодул вприпрыжку,

как стреноженный, не отпускал верзилу и продолжал тыкать его в спину своей

палкой. Тот, оборачиваясь, рявкал - Богодул в ответ щерил в довольной

ухмылке рот и показывал в руке топор. Вся эта шумная, злая и горячая

процессия - ребятишки впереди и ребятишки позади, а в середине, зажав со

всех сторон мужиков, растрепанные, возмущенные, скрюченные в две и три

погибели старики и старухи, семенящие и кричащие в едином запале,

поднимающие с дороги всю пыль, - толпа эта при входе в деревню столкнулась с

двоими, которые торопились ей навстречу: один - Воронцов, председатель

сельсовета, а теперь поссовета в новом поселке, и второй - незнакомый,

конторского вида мужчина в соломенной шляпе и с цыганистым лицом.

- Что такое? Что у вас происходит? - еще издали, на ходу потребовал

Воронцов.

Старухи враз загалдели, размахивая руками, перебивая друг друга и

показывая на мужиков, которые, осмелев, выбрались из окружения и

протолкалась к цыганистому.

- Мы, значит, делаем что надо, а они набросились, - взялся объяснять

ему молодой.

- Как собаки, - подхватил верзила и завозил глазами, отыскивая в толпе

Богодула. - Я тебе... пугало огородное...

Он не закончил, Воронцов перебил его и старух, которые на "собак"

отозвались возмущенным гулом.

- Ти-ше! - с растяжкой скомандовал он. - Слушать будем или будем

базарить? Будем понимать положение или что будем?.. Они, - Воронцов кивнул

на мужиков, - проводили санитарную уборку кладбища. Это положено делать

везде. Понятно вам? Везде. Положено. Вот стоит товарищ Жук, он из отдела по

зоне затопления. Он этим занимается и объяснит вам. Товарищ Жук - лицо

официальное.

- А ежели он лицо, пушай ответит народу. Мы думали, оне врут, а он, вот

он, лицо. Кто велел наше кладбище с землей ровнять? Там люди лежат - не

звери. Как посмели над могилками гадиться? Нам пушай ответит. Мертвые ишо

сами спросят.

- Такие фокусы даром не проходят.

- Царица небесная! До чего дожили! Хошь топись от позору.

- Слушать будем или что будем?.. - повторил Воронцов, взяв тон цокруче.

Жук спокойно и как будто даже привычно ждал, когда утихомирятся. Вид у

него был замотанный, усталый, черное цыганское лицо посерело. Видать,

работенка эта доставалась непросто, если представить еще, что объясняться

таким образом ему приходилось с местным населением не впервые. Но начал он

неторопливо и уверенно, с какой-то даже снисходительностью в голосе:

- Товарищи! Тут с вашей стороны непонимание. Есть специальное

постановление, - знал Жук силу таких слов, как "решение, постановление,

установка", хоть и произнесенных ласково, - есть специальное постановление о

санитарной очистке всего ложа водохранилища. А также кладбищ... Прежде чем

пускать воду, следует навести в зоне затопления порядок, подготовить

территорию...

Дед Егор не вытерпел::

- Ты не тяни кота за хвост. Ты скажи, кресты по какой такой надобности

рубил?

- Я и отвечаю, - дернулся Жук и от обиды заговорил быстрой: - Вы

знаете, на этом местe разольется море, пойдут большие пароходы, поедут

люди... Туристы и интуристы поедут. А тут плавают ваши кресты. Их вымоет и

понесет, они же под водой не будут, как положено, на могилах стоять.

Приходится думать и об этом...

- А о нас вы подумали? - закричала Вера Носарева. - Мы живые люди, мы

пока здесь живем. Вы загодя о туристах думаете, а я счас мамину фотокарточку

на земле после этих твоих боровов подобрала. Это как? Где я теперь ее

могилку стану искать, кто мне покажет? Пароходы поплывут... это когда твои

пароходы поплывут, а мне как теперь здесь находиться? Я на ваших туристов...

- Вера задохнулась. - Покуда я здесь живу, подо мной земля, и не нахальте на

ней. Можно было эту очистку под конец сделать, чтоб нам не видать...

- Когда под конец? У нас семьдесят точек под переселение, и везде

кладбища. Не знаете положения и не говорите. - Голос у Жука заметно

потвердел. - Да восемь кладбищ полностью переносятся. Это и есть под конец.

Дальше тянуть некуда. У меня тоже лишнего времени нет.

- Ты арапа не заправляй. - Знали в деревне: деда Егора расшевелить

трудно, но расшевелится, только держись, ничем не остановишь. Это как раз и

был тот момент, когда дед накалялся все больше и больше. - Откулева пришли,

туды и ступайте, - отправлял он. - К кладбищу боле не касайтесь. А то я

берданку возьму. Не погляжу, что ты лицо. Под лицом надобно уваженье к людям

иметь, а не однуе шляпу. Ишь, заявился, работку нашли! За такую работку по

ранешним бы временам...

- Да они что?! - Жук, побледнев, обернулся за помощью к Воронцову. -

Они, кажется, не понимают... Не желают понимать. Они что, не в курсе, что у

нас происходит?

-- Кур-рва! - высунулся Богодул.

Воронцов выгнул колесом грудь и закричал:

- Чего вы тут расшумелись? Чего расшумелись? Это вам не базар!

- А ты, Воронцов, на нас голос не подымай, - оборвал его дед Егор,

подбираясь ближе. - Ты сам тута-ка без году неделя. Сам турист... ране моря

только причапал. Тебе один хрен, где жить - у нас или ишо где. А я родился в

Матере. И отец мой родился в Матере. И дед. Я тутака хозяин. И покулева я

тутака, ты надо мной нe крыль. - Дед Егор, грозя, совал черный корневатый

палец к самому носу Воронцова. - И меня не пори. Дай мне дожить без позору.

- Ты, Карпов, народ не баламуть. Что требуется, то и будем делать. Тебя

не спросим.

- Иди-ка ты!.. - понужнул дед Егор, посылая Воронцова подальше.

- Это другое дело, - согласился Воронцов. - Так и запомним.

- Запоминай. Не шибко испугался.

- Защитничек нашелся.

- Много вас таких!..

- Убирайтесь, покуль до греха не дошло.

Снова закипятились, закричали старухи, теснее сжимая в кольцо

Воронцова, Жука и мужиков. Вера совала под нос Жуку фотографию матери - он

отстранялся и брезгливо морщился; с другой стороны на него наседали Дарья и

Настасья. Шляпа у Жука съехала набок, открыв черные как смоль и кудрявые

волосы, так что сходство с цыганом стало еще большим, - казалось, вот-вот он

не выдержит и по-цыгански, с гиком подпрыгнув, начнет налево и направо

лопотать по-своему, отбиваясь сразу от всех. Старуха Катерина взяла в оборот

Воронцова, наскакивая на него и повторяя: "Нету таких правов, нету таких

правов". Когда Воронцов пробовал отстраниться, перед ним возникала Тунгуска,

все это время молчаливо пыхающая трубкой, и молчаливо же показывала ему,

чтобы он слушал Катерину. Басом, как главный, основной голос гудел дед Егор.

И под весь этот тарарам, который все больше накалялся, Воронцов и Жук, едва

сумев переброситься несколькими словами, с трудом выдрались из толпы и

направились в деревню. Верзила попробовал отнять у Богодула топор, но

Богодул рыкнул и замахнулся - случившийся рядом дед Егор посоветовал

верзиле:

- Ты с им, парень, не шибко. Он у нас на высылке. Вот так же одного

обухом погладил...

- Уголовный, что ли? - заинтересовался верзила.

- Но-но.

- Я, может, сам уголовный.

- Ну, тогды спытай. Мы поглядим.

Но верзила, помявшись, покосившись еще на Богодула, который подмигивал

ему жутким, как горящим, красным глазом, побежал догонять своих. Через час

все четверо отплыли с Матеры.

...А старухи до поздней ночи ползали по кладбищу, втыкали обратно

кресты, устанавливали тумбочки.

 

 

 

 

Мало кто помнил, когда Богодул впервые появился в Матере - теперь уж

казалось, что он околачивался здесь всегда, что за грехи или еще за что

достался он деревне в подарочек еще от тех, прежних людей, полным строем

ушедших на покой. Помнили только, что было время, когда Богодул лишь

заплывал, заворачивал в Матеру со своих дорог по береговым деревням. Знали

его тогда как менялу: менял шило на мыло. И верно, наберет в сидор ниток,

иголок, кружек, ложек, пуговиц, мыла, пряжек, бумажек и обменивает на яйца,

масло, хлеб, больше всего на яйца. Известно, магазин не во всякой деревне, и

что требуется по хозяйству, не вдруг под руками, а Богодул уж тут, уж

стучит: не надо ли этого, того? Надо, как не надо! И зазывали Богодула,

поили чаем, делали заказы, подкладывали к десятку яиц еще два-три, а то и

все пять, курицы у всех - яйца эти он потом сдавал в сельпо и пускал в

оборот. Разбогатеть от такого оборота, ясное дело, он не мог, но кормился, и

кормился, пока носили ноги, вроде неплохо.

Или привечали Богодула в Матере больше, или по другой какой причине

приглянулся ему остров, но только, когда дошло до пристанища, Богодул выбрал

Матеру. Пришел, как обычно, и не ушел, приклеился. Летом еще, бывало,

отлучался ненадолго - видать, привычная бродячая жизнь брала свое, куда-то

гнала, что-то вымаливала, но зимой оставался безвылазно: неделю проживет у

одной старухи, неделю у другой, а то после истопки залезет и ночует в бане -

там, глядишь, опять весна, а с теплом Богодул перебирался в свою "фатеру", в

колчаковский барак.

Много лет знали Богодула как глубокого старика и много уже лет он не

менялся, оставаясь все в том же виде, в каком показался впервые, будто бог

задался целью провести хоть одного человека через несколько поколений. Был

он на ногах, ступал медленно и широко, тяжелой, навалистой поступью,

сгибаясь в спине и задирая большую лохматую голову, в которой воробьи вполнe

могли устраивать гнезда. Из дремучих зарослей на лице выглядывала лишь

горбушка мясистого кочковатого носа да мерцали красные, налитые кровью

глаза. От снега до снега Богодул шлепал босиком, не разбирая ни камнeй, ни

колючек; ноги его, разлапистые и черные, потерявшие видимость кожи на них,

настолько затвердели, что казались окостеневшими, будто на старую кость

наросла новая. Одно время ребятишки наловчились ловить змей: прижмут

рогаткой к земле и хватают возле головы, бегут пугать девчонок и баб; увидев

раз выпущенную ненароком, ползущую по дороге тварь, возле которой прыгала

ребятня, Богодул, недолго думая, подставил ей голую ступню - змея ткнула и

не проткнула, ударилась как о камень. С того случая мальчишки нашли новую

забаву: всех пойманных змей доставляли Богодулу, а он, сидя на валуне возле

своего барака и руками приподняв ногу, дразнил их, хехекая, как от щекотки,

когда змея в мгновенном прыжке пыталась проколоть его твердь, и блаженно

приговаривал:

- Кур-рва!

Одно это слово заменяло ему добрую тысячу, без которых никакой другой

человек не смог бы обойтись. Богодул прекрасно обходился. Поляк он был или

нет, только по-русски он разговаривал мало, это был даже не разговор, а

нехитрое объяснение того, что нужно, многажды приправленное все той же

"курвой" и ее родственниками. Мужики, бывало, матерились почудней,

позаковыристей, но никто не ругался с такой сластью: он не выпускал как

попало, а любовно выпекал мат, подлаживая, подмасливая его, сдабривая его

лаской ли, злостью. И то, что у других выскакивало как пустячное и привычное

ругательство, которое и до ушей не доходило, опадало по дороге, у Богодула

заключало весь смысл, все его доскональное отношение к предмету разговора.

Хоть и редко, но случалось все-таки, что Богодул разговаривался со старухами

- правда, и тогда курва на курве сидела и курвой погоняла, но все же это был

связный, понятный рассказ, который можно было слушать и постороннему

человеку.

Старухи Богодула любили. Неизвестно, чем он их привораживал, чем брал,

по только заявлялся он на порог к той же Дарье, она бросала любую работу и

кидалась к нему встречать, привечать.

- Здорово, Дарьюшка! - гудел он сиплым, будто дырявым, голосом.

- Драствуй-ка, - со сдержанной радостью отвечала она. - Пришел?

- Как бог, - и мат.

Дарья крестилась на образ, прося у господа прощения за все, что сказал

и скажет старик, и торопилась ставить самовар.

- Настасья! Иди чай пить, Богодул пришел! - кричала она через прясло. -

Гаркни там Татьяну, пущай тоже идет.

А раз любили его старухи, ясное дело, не любили старики. Чужой, да еще

блажной, подъедала-подпивала, ни побалакать с ним, ни вызнать ничего - черт

его поймет, что за человек, этот старуший приворотень. Она своему, родному

на сто рядов, забудет чай поставить, а ему нет, для нее он, прохиндей, и

верно как бог, сошедший наконец на страдальную землю и испытующий всех

их своим грешным, христарадным видом. Ворчали старики:

- От каторжник! (жил слух, что Богодула в свое время сослали в Сибирь

за убийство), - ворчали, но терпели: и со старухами лучше не связываться, и

он человек все-таки, не собака. Хоть и бесполезный, зловредный человек,

каких поискать по белому свету.

В последние годы, когда пошли слухи, а затем и началась суета с

переселением, Богодул был единственным, кого они словно бы никаким боком не

касались, - или рассчитывал до того помереть, или так же, как здесь,

пристроиться возле старух и на новом месте. Для них вся жизнь теперь

состояла только в этом, и о чем бы ни заходил разговор, в какое бы время ни

перебрасывался, кого бы ни метил, кончался он всегда одним - подступающим

затоплением Матеры и скорым переездом. Богодул сидел тут же, с шорканьем,

будто камень тер о камень, чесал свои донельзя заскорузлые ноги или, шумно

гоняя воздух, тяжело отпыхивался после чая и угрюмо сипел:

- Не имеют пр-рава.

- Да как не имеют, ежли имеют, - с досадой и надеждой набрасывались на

него старухи. - Нас, че ли, спрашивать будут?

- Не имеют. Потоп... кур-рва... на людей... не имеют. Я закон знаю.

И, поднимая над головой грозящий палец, смотрел на него с

требовательной злостью.

- Ты-то, христовенький, куда денешься? - с жалостью спрашивали старухи.

- С места ни ногой! - выкрикивал Богодул. - Японский бог! Не имеют

пр-рава. Живой, кур-рва!

- Дак ты один воду не остановишь, ежли ее подопрут. Че-нить с тобой

доспеют, куда-нить отправят.

- Живой... кур-рва! - упирался он.

На другой день после истории на кладбище он приволокся к Дарье не к

вечеру, как обычно, а с утра - она не поднялась ему навстречу, не

заговорила, сиднем сидела на топчане, остыло склонившись и опустив меж колен

сцепленные вместе, сухие, с торчащими костяшками, выделанные работой руки.

Богодул покрякал, устраиваясь на лавке у двери, - новую, магазинскую мебель

Павел еще по льду перевез на совхозную квартиру, здесь оставалось старье -

покрякал-покрякал Богодул, что-то недовольно буркнул и затих, ожидая, когда

заговорит Дарья. Но она, не выказывая охоты ни к разговору, ни к чаю,

молчала, время от времени тяжело вздыхая и так же тяжело, не одним махом,

поднимая на Богодула невидящие, глядящие куда-то сквозь глаза, будто не

узнавала Богодула или не понимала, зачем, по какой надобности он здесь.

Утро было позднее и тихое; солнце, вставшее уже высоко, светило ясно и

ярко, но без мощи, без напора, со сдержанной силой, и это чувствовалось даже

в избе: свет за окнами казался вялым, а разные шумы вокруг словно бы не

собирались сюда, в одно место для слуха, а оттекали в стороны. В нетопленной

избе было тепло срединным, ровно достаточным теплом, когда не жарко и не

прохладно - неощутимо вовсе, как во сне; устало и нудно звенели в окнах и

бились о стекла мухи; пахло кисловатым от ведерного чугуна с пойлом,

приготовленного для скотины и невынесенного; с вечера не убрано было со

стола, и все так же нетронуто стоял налитый вчера для Богодула стакан с

чаем. Теперь Богодул разглядел этот стакан, подошел и выпил - Дарья

шевельнулась и спросила:

- Новый, ли че ли, поставить?

Он мотнул головой: не надо, но она все-таки поднялась и поставила. А

взявшись за край дола, потянула его дальше: вынесла пойло, кинула курицам,

которые всполошенно и шумно бросились на корм, убрала со стола и к той поре,

когда в сенях зашумел самовар, опустила в фарфоровый запарник две щепотки

черного плиточного чая и пристроила его на конфорку. И после уже, принеся

самовар и заварив чай, ожидая, когда он напреет, Дарья наконец заговорила -

безжалобно и просто, будто только что на минутку пресеклась и теперь

продолжала дальше:

- Вечор и корову пропустила, не подоила. Одну холеру молоко киснет.

Ставлю на сметану, и сметана киснет, все кринки запростаны. А он, Павел,

приплывет, банку с-под подойника выпьет, и опеть в лодку, опеть нету. А я и

совсем мало пью. И не от надо, а жалко - вот и возьму выпью кружку, чтоб не

пропадало. Ничe, вскорости отойдет эта дарма. И подбелил бы когды в охотку

тот же чай, ан нечем, поминай как звали.

Она разлила чай, подвинула Богодулу его стакан, плеснула из своего в

блюдце и отпила. И, словно прислушиваясь к чему-то, улавливая что-то,

подняла голову и замерла, затем, уловив, опять опустила ее и снова

прихлебнула, поднеся блюдце к сухим, со змеиной кожей, острым губам. И круто

повернула разговор:

- Седни думаю: а ить оне с меня спросют. Спросют: как допустила такое

хальство, куды смотрела? На тебя, скажут, понадеялись, а ты? А мне и ответ

держать нечем. Я ж тут была, на мне лежало доглядывать. И что водой зальет,

навроде тоже как я виноватая. И что наособицу лягу. Лучше бы мне не дожить

до этого - господи, как бы хорошо было! Не-ет, надо же, на меня пало. На

меня. За какие грехи?! - Дарья глянула на образ, но не перекрестилась,

задержала руку. - Все вместе: тятька, мамка, братовья, парень - однуе меня

увезут в другую землю. Затопить-то опосле и меня, поди-ка, затопят, раз уж

на то пошло, и мои косточки поплывут, ан не вместе. Не догнать будет.

Тятька говорeл... у нас тятька ко мне ласковый был. Говорит: живи,

Дарья, покуль живется. Худо ли, хорошо - живи, на то тебе жить выпало. В

горе, в зло будешь купаться, из сил выбьешься, к нам захочешь - нет, живи,

шевелись, чтоб покрепче зацепить нас с белым светом, занозить в ем, что мы

были. К нам, говорит, ишо никто но обробел, не было и не будет такого

разини. Он-то думал, не будет, а я-то как раз и обробела. Мне бы поране

собраться, я давно уж нетутошняя... я тамошняя, того свету. И давно навроде

не по-своему, по-чужому живу, ниче не пойму: куды, зачем? А живу. Нончe свет

пополам переломился: eвон че деется! И по нам переломился, по старикам... ни

туды мы, ни сюды. Не приведи господь! Оно, может, по нам маленько и видать,

какие в ранешнее время были люди, дак ить никто назад себя не смотрит. Все

сломя голову вперед бегут. Запыхались уж, запинаются на каждом шагу - нет,

бегут... Куды там назадь... под ноги себе некогды глянуть... будто кто

гонится.

- Японский бог! - согласился Богодул.

Дарья подливала из самовара в стакан, из стакана в блюдце, ласково и

бережно прихлебывала, сластила чаем во рту, сглатывая не сразу, аккуратно

облизывала губы и неторопливо, забывчиво, будто и не подбирая, а вынимая

слова наугад, говорила и говорила, не вытягивая разговор в одну сторону,

нагибая его то туда, то сюда.

- Без чаю-то худо, - от удовольствия, что пьет его, признавалась она. -

Навроде отошла маленько. А утресь как обручем сжало в грудях, до того

тошно... мочи нету. Через силу подоила корову, а то уж она, бедная,

изревелась, выпустила ее - окошек не вижу, одна темень в глазах. Думаю: надо

самовар поставить. И сама себя ишо тошней тошню: какой тебе самовар? Ты за

самоваром-то и сидела, лясы точила, покуль у тятьки, у мамки нехристь

последнюю память сшибала. Не будет тебе никакого самовару, не проси. Как

вспомню, как вспомню про их... сердце оборвется и захолонет - нету. Я от

себя качну - навроде раз, другой толкнется, подeржится и опеть... как на

память найдет... опеть остановится. Ну, думаю, куды оне меня повезут, где

спрячут? Это когда мальчонка у Райки Серкиной помер, три дни полсажени земли

искали, чтоб похоронить, новое кладбище расчать, а кладбище опосле все равно

другое назначили. И лег он, христовенький, не туды, совсем один в стороне...

далеко, говорят, в стороне. Каково ему, маленькому, в лесу со зверьем?

Спасибо он потом отцу-матери за это скажет?

У нас тятька с мамкой, почитай, в одновременье померли. Не старые ишо,

ежли со мной равнять. Первая мамка, и ни с чего, ее смерть наскоком взяла. С

утра ишо холила, прибиралась, потом легла на кровать отдохнуть, сколь-то

полежала, да как закричит лихоматом: "Ой, смерть, смерть давит!" А сама

руками за шею, за грудь ловится. Мы подскочили, а знатья, че делать, ни у

кого нeту, руками без толку машем да чекаем: "Че, мамка, где, че?" Она прямо

на глазах у нас посипела, пятнами пошла, захрипела... Приподняли, посадили

ee, а уж надо обратно класть. На шее следы навроде как остались, где она

навроде душила... так и влипло. Тятька опосле говорил: "Это она на меня

метила, я ее звал, да промахнулась, не на того кинулась". Вот он у нас

долго, годов семь, однако что, хворал. Ставили на мельнице новый жернов, и

он под его... нога подвернулась, и прямо под его. Как ишо живой остался!

Кровью харкал, отшибло ему нутро. Он бы, поди-ка, и поболе подержался, ежли

берегчись, дак берегчись-то никак и не умел, ломил эту работу, что здоровый,

не смотрел на себя. Мамку хоронили зимой, под Рожество, а его близко к этой

поре, за Троицей. Откопали сбоку мамкин гроб, а он даже капельки не

почернел, будто вчерась клали. Рядышком поставили тятькин. Царствие вам

небесное! Жили вместе, и там вместе, чтоб никому не обидно.

На острову у нас могила есть... Тепери-то ее без догляду потеряли,

гдей-то пониже деревни по нашему берегу на угоре. Я ишо помню ее, как

маленькая была. Лежит в ей, сказывают, купец, он товары по Ангаре возил. И

вот раз плывет с товаром, увидал Матеру и велел подгребать. И до того она

ему приглянулась, Матера наша... пришел к мужикам, которые тогда жили,

пришел и говорит: "Я такой-то и такой, хочу, когда смерть подберет, на вашем

острову, на высоком яру быть похоронетым. А за то я поставлю вам церкву

христовую". Мужики, не будь дураки, согласились. И правда, отписал он

деньги, купец, видать, богатный был... целые тыщи - то ли десять, то ли

двадцать. И послал главного своего прикащика, чтоб строил. Ну вот, так и

поставили нашу церкву, освятили, на священье сам купец приезжал. А вскорости

после того привезли его сюды, как наказывал, на вековечность. Так старые

люди сказывали, а так, не так было, не знаю. А че им, поди-ка, здря

говореть...

Тятько как помирать, а он все в памяти был, все меня такал... он

говорит: "Ты, Дарья, много на себя не бери - замаешься, а возьми ты на себя

самое напервое: чтоб совесть иметь и от совести не терпеть". Раньче совесть

сильно различали. Ежли кто норовил без ее, сразу заметно, все друг у дружки

на виду жили. Народ, он, конешно, тоже всяко-разный был. Другой и рад бы по

совести, да где ее взять, ежли не уродилась вместе с им? За деньги не

купишь. А кому дак ее через край привалит, тоже не радость от такого

богачества. С его последнюю рубаху сымают, а он ее скинет, да ишо спасибо

скажет, что раздели. У нас сват Иван такой был. А он был печник любо-дорого

на весь белый свет. За им за сто верст приезжали печи класть. Безотказный,

шел, кто ни попросит, а за работу стеснялся брать, задарма, почитай, и

делал. На его сватья грешит: "Ты на неделю уйдешь, кто за тебя в поле будет

робить? Кто дома будет робить, простофиля ты, не человек". А он правда что

простофиля: "Люди просют"... Ну и запустил свое хозяйство... "Люди просют" -

хошь по миру иди. На эту пору объявилась коммуния - он туды свою голову... -

Последние слова Дарья договорила врастяжку, она вспомнила, перекинувшись

мыслью на теперешнее: - Я вечор без ума могилку свата Ивана доглядеть. Да уж

темно и было, не понять, где кто лежит. Нешто и ее своротили? Над ей

звездочка покрашенная была, сын с городу жалезную тумбочку привез, а сверху

как птичка звездочка. Надо седни проверить. Господи, догонь ты этих

извергов, накажи их за нас. Ежли есть в белом свете грех, какой ишо надо

грех? - Чтобы опять не разбередиться, Дарья осторожно покачала головой и,

вздохнув полной грудью, поднялась, пошла в путь и вынесла оттуда пять

шоколадных, в пестрой бумажной обертке конфет - три протянула Богодулу и две

оставила себе. - Посласти маленько, я знаю: ты любишь. Помню, поди-ка: в

войну хошь на зуб положить, а откуль-то брал по кусочку сахару, давал нам

для скусу. Сердился не дай бог, eжли мы для ребят оставляли, заставлял самих

хрумкать. Сластей того сахару я ниче не знаю. То и сладко, че нету.

- Вино - ык! - подал голос Богодул и сделал отмашку головой, показывая,

что вино он не терпит и никогда не терпел.

- Пущай его дьявол пьет, - согласилась Дарья, усаживаясь обратно на

свое место. - Че я заговорела про свата Ивана? Памяти никакой не стало, вся

износилась. А-а, про совесть. Раньше ее видать было: то ли есть она, то ли

нету. Кто с ей - совестливый, кто без ee - бессовестный. Тепери холера

разберет, все сошлось в одну кучу - что то, что другое. Поминают ее без пути

на кашном слове, до того христовенькую истрепали, места живого не осталось.

Навроде и владеть ей неспособно. O-хо-хо! Народу стало много боле, а

совесть, поди-ка, та же - вот и истончили ее, уж не для себя, не для спросу,

хватило б для показу. Али сильно большие дела творят, про маленькие забыли,

а при больших-то делах совесть, однако что, жалезная, ничем ее не укусить. А

наша совесть постарела, старуха стала, никто на нее не смотрит. Ой, господи!

Че про совесть, ежли этакое творится!

Я ночесь опосля вeчорошного не сплю и все думаю, думаю... всякая ахинея

в голову лезет. Сроду никакой холеры не боялась, а тут страх нашел: вот-вот,

грезится, чей-то стрясется, вот-вот стрясется. И не могу - до того

напружилась от ожиданья... Вышла на улицу, стала посередь ограды и стою - то

ли гром небесный ударит и разразит нас, что нелюди мы, то ли ишо че. От

страху в избу обратно, как маленькой, охота, а стою, не шевелюсь. Слышу: там

дверь брякнет, там брякнет - не мне одной, значит, неспокойно. Подыму глаза

к небу, а там звездочки

разгорелись, затыкали все небо, чистого места нету. До того крупные да

жаркие - страсть! И все ниже, ниже оне, все ближе ко мне... Закружили меня

звездочки... на-вроде как обмерла, ниче не помню, кто я, где я, че было. Али

унеслась куды-то. Пришла в себя, а уж поглядно, светлено, звезды назад

поднялись, а мне холодно, дрожу. И таково хорошо, угодно мне, будто душа

освятилась. "С чего, - думаю, - че было-то?" И хорошо, и больно, что хорошо,

стеснительно. Стала вспоминать, не видала ли я че, и навроде как видала.

Навроде как голос был. "Иди спать, Дарья, и жди. С кажного спросится", -

навроде был голос. Я пошла. Спать путем не спала, но уж маленько полегчало,

терпеть можно. А какой был голос, откуль шел, не помню, не скажу.

У нас мужики извеку, почитай, все свои были, материнские. Чужих не

сильно примали. При мне один Орлик прижился, дак Орлику сам черт - свояк. Он

на гольной воде, захоти он, нисколь не хуже бы обосновался и ноги не

замочил. Трепало было несусветное, сто коробов наворотит и не поперхнется,

язык как молотилка. Мужики, поди-ка, для того и оставили его, чтоб веселил,

на потеху себе. У нас такие не родились. Соберутся где и хахают, и хахают на

всю Матеру, а он сидит - голова рыжая, рожа разбойная, вся в конопушках, и

зубы редкие. Вот-вот, зубы редкие - не здря говорят: у кого зубы редкие-

вруша, через их все проскочит. И моет свои редкие зубы, и моет - откуль че

берется! До улежки мужиков доводил. Но и работящий был, ой, работящий! Где

кол забьет, там че-нить да вырастет. Дак вот, Дунька за Генкой Пресняковым

замужем, от его осталась, дочерь его. Ну, эта уж выродилась, не в тятьку

свово: ни соврать, ни поробить. А два парня были, те позаковыристей, за

словом в карман тоже не лазили - ну и одного как шпиена ерманского, чтоб не

подковыривал, взяли, а другой язык прикусил и съехал с Матеры. А куды

съехал, живой ли тепери, не знаю. Я уж и сама забыла про его, что он был, а

то бы у Дуньки долго ли спросить?

Ну, мужики у нас свои, а баб любили со стороны брать. Так заведено

пошто-то было. И по наших девок, кто оставался, тоже наперебой плыли: с

Матерой породниться кажный рад. У нас из веку богато жили. И девки от наших

мужиков все породные выходили, бравые - на залеживался товар. Ишо и пощас

видать породу, кто с Матеры. Мамку мою тятька тоже привез откуль-то с

бурятской стороны. Как он ее дразнил: ой-е-ек. От с этого самого Ой-е-ека,

али как он, мамка и вышла. А там то ли воды совсем не было, то ли речушка

какая в один перешаг текла, только до смерти она боялась воды. Попервости,

тятька рассказывал, станет на берегу и глаза зажмурит, чтоб не в