VI. Дипломатия Ивана Грозного

В одном из писем к английской королеве Сигизмунд II, считавший себя особенным мастером дипломатического дела, говорит об опасности проникновения в Москву инженеров, орудий и технических сведений: «Ясно, что мы до сих пор побеждали царя только потому, что ему было неизвестно военное искусство, дипломатические приемы и уловки».

В этих словах заключалось большое незнание Москвы и неверное суждение о мнимой ее некультурности. Если Московская держава, благодаря трудности сообщений с Западной Европой, отставала от нее в технических изобретениях, то своей стройной могущественной военно-административной организацией, своей искусной, обдуманной, последовательной дипломатией Москва, напротив, значительно превосходила западноевропейские государства. В этом сказалась своеобразная культура великорусского народа, дисциплинированная, по выражению товарища И. В. Сталина, «потребностями самообороны», выросшая на традициях усердно изучавшейся в Москве византийской ученой мудрости.

Европейские наблюдатели любят посмеяться над устарелыми, наивно «восточными» формами московского церемониала. Например, Герберштейн описывает встречи иностранных послов с московскими уполномоченными, в которых вся суть заключалась в том, чтобы не поклониться раньше и не умалить этим достоинства своего государя. Не надо забывать, однако, что и на Западе очень долго придавали значение подобным символическим состязаниям в области этикета. Еще в 1697 г. при заключении мира между Людовиком XIV и австро-английской коалицией послы старались одновременно вскочить на мосты, ведшие с разных сторон к замку Рейсвейку, для того, чтобы малейшим опозданием не признать своего поражения и не нанести ущерба достоинству своей страны и правительства.

На первый взгляд может казаться одной из «азиатских» или «византийских» вычурностей Москвы таблица распределения держав на равные Московскому царству и ниже его стоящие. В Москве очень строго различали, кому царь может позволить считаться «братом» и кому должен в этом почете отказать. В середине XVI века «государями-братьями» считались турецкий султан, цесарь германский, король польский и крымский хан. За шведским королем Москва не признает равного с собою положения, тем более, что до 1523 г., когда воцарилась династия Ваза, в Швеции, по московской терминологии, были не настоящие монархи, а «обдержатели» (т. е. регенты). При появлении в кругу сношений Москвы какой-либо новой державы производилось внимательное исследование данного случая и особая оценка власти иностранного государя в меру его достоинства. Когда при Василии III пришло из Индии посольство от Бабура, в Москве не решились приветствовать султана далекой земли «братом государя», потому что неизвестно, кто он — государь или «урядник».

Мы будем, однако, неправы, если увидим во всех этих различениях пустую придирчивость московского правительства: перед нами в сущности то же понятие, что на конгрессах XIX века — разделение держав на первостепенные и второстепенные; Москва XVI века лишь отметила эту разницу своеобразными терминами эпохи. Московские дипломаты во всяком случае не чувствовали смущения перед европейцами, — напротив, любили брать на себя роль критиков по отношению к иностранным державам, забивать приезжавших в Москву послов текстами договоров и ссылками на исторические хроники, наконец принимать иронический тон и ловить противника на противоречиях.

В этом отношении характерны речи и выступления Висковатого, дьяка-печатника (канцлера, как его зовут иностранцы), получившего широкую популярность за границей. Руссов, составитель ливонской хроники, вообще очень враждебный русским, говорит о нем: «Иван Михайлович Висковатый — отличнейший человек, подобного которому не было в то время в Москве: его уму и искусству, как московита, ничему не учившегося, очень удивлялись иностранные послы». В 1559 г. Висковатый поучает датское посольство, представившее Москве рад предложений по делам ливонского ордена: Дания не должна была принимать жалобы ливонцев, подданных московского государя: обратившись к иностранным государствам, ливонцы уподобились неверным слугам, которые, укравши ночью у своего господина часть его имущества, продают ее другому. Московские государи, — говорил далее дьяк, — не привыкли уступать кому бы то ни было покоренные ими земли; они готовы на союз, но только не для того, чтобы жертвовать своими приобретениями.

Не менее своеобразно отвечают в 1562 г. московские бояре литовским послам, связывая теорию единства Русской земли и право московских государей на всю отчину с учением о их неограниченной власти. «Только вспомнить старину, как гетманы литовские Рогволодовичей, Давида да Мовколда, на литовское княжество взяли и как великому князю Мстиславу Владимировичу, сыну Мономаха, к Киеву дань давали, то не только что русская, земля вся, но и литовская земля вся — вотчины государя нашего; потому что, начиная от великого государя Владимира, просветившего русскую землю святым крещением, до нынешнего великого государя нашего, наши государи — самодержцы, никем не посажены на своих государствах; а ваши государи — посаженные государи; так который крепче — вотчинный ли государь, или посаженный — сами рассудите!» (Курсив мой. — Р. В.)

Бояре не ограничиваются летописной справкой о старинных русских князьях; они предлагают литовским послам поглядеть в литовские хроники и приводят оттуда очень подробные и мало почетные для литовцев сведения о ссорах Ягайла и Витовта, о том, как эти князья в своих усобицах обращались ко вмешательству немцев.

При Иване IV, опять как во времена его деда, основателя державы, Москва поражает иностранные дворы своим дипломатическим мастерством, своими несокрушимо настойчивыми, наблюдательными, изворотливыми дельцами. Первый из послов, отправленных в Англию для заключения договора, Иван Непея, показался англичанам до известной степени типом хитрого, неуловимого, себе на уме русского человека. Члены торговой компании, образовавшейся после возвращения Ченслора для промышленных сношений с вновь открытым краем, предупреждали агентов, отправившихся в Россию, что московский посол крайне недоверчив, все время настороже, ожидая от всех обмана, а потому они советуют быть осторожными в обращении с ним и другими русскими, «устанавливать точно торги и делать писанные документы, ибо они — тонкий народ, не всегда говорят правду и думают, что другие люди им подобны».

Большую гибкость и ловкость проявляли те послы Москвы, которым приходилось вести дела при мусульманских дворах. Таков Афанасий Нагой, находившийся в Крыму в 60-х годах, когда так важно было, среди разгара Ливонской войны, сдерживать воинственный пыл татар, готовых то поддаться подкупу со стороны Литвы и броситься на Москву, то итти вместе с войсками султана на Астрахань. Таковы послы, отправлявшиеся в Константинополь: Новосильцев, посланный в 1571 г., чтобы, под предлогом поздравления Селима II с восшествием на престол, уверить султана в том, что московский царь не притесняет мусульман в своем государстве и чтобы таким образом удержать турок от совместных действий с крымскими татарами на нижней Волге; Кузьминский, преемник Новосильцева, на долю которого выпала еще более трудная миссия предложить султану дружбу и тесный союз с московским государем для того, чтобы итти заодно против цесаря римского, короля польского и (чешского) и французского и всех государей «италийских» (т. е. вообще западноевропейских).

Среди московской дипломатической школы в качестве первоклассного таланта выделяется сам Иван IV. Международные дела он считал своей настоящей сферой; в этой области он чувствовал себя выше всех соперников. Недаром Грозный любил выступать лично в дипломатических переговорах, давать иностранным послам длиннейшие аудиенции, засыпать их учеными ссылками, завязывать с ними споры, задавать им трудные или неожиданные вопросы; он чувствовал себя в таких случаях настоящим дипломатом по призванию. Я назвал бы его одним из величайших дипломатов истории всех времен. Величие его дипломатии не только в техническом искусстве, но и во вдохновляющей его патриотической идее. В смысле непосредственного ведения иностранной политики вплоть до выступления в качестве оратора и полемиста, Иван IV занимает единственное место среди государей того времени.

В политическом таланте Грозного сказывается его бурная, крутая натура, легко увлекающая его к резкостям, к заносчивости. Он никогда не может отказать себе в удовольствии посмеяться над противником, отметить злым словечком какую-нибудь слабую сторону его. Ирония московских дипломатов обращается у него в дерзкие нападки. Отсюда совсем уже не дипломатичные, а иногда бестактные его выходки по отношению к государям второстепенным или пользовавшимся ограниченной властью.

Ему представляется «удивительным», что Сигизмунд II назвал шведского короля «братом»: разве не известно, что дом Ваза, правящий в Швеции, происходит от водовоза? Обращаясь непосредственно к королю Иоанну III, он выискивает всевозможные доводы для умаления шведской короны, между прочим, упирает в одно место, вычитанное им в договорной грамоте Густава Ваза, отца Иоаннова: «Архиепископу упсальскому в том руку дать за нее королевство шведское». По этому поводу Грозный пишет: «Если бы у вас совершенное королевство было, то отцу твоему архиепископ и советники и вся земля в товарищах не были бы; землю к великим государям не приписывают; послы не от одного отца твоего, но от всего королевства шведского, а отец твой в головах, точно староста в волости».

Этот беспокойно-назойливый тон выдерживается не только в отношении Швеции. К дружественным дворам Грозный нередко применял те же приемы насмешливого пренебрежения. Уловив ограниченный характер английской монархии, Иван IV пишет королеве Елизавете бесцеремонно: «Мимо тебя люди владеют... мужики торговые о государских головах не смотрят, ищут своих торговых прибытков».

Заносчивость Грозного стала отражаться в официальных нотах, посылавшихся иностранным державам, как только он сам начал заправлять политикой. В дипломатической переписке с Данией личное появление Ивана IV во главе дел ознаменовалось поразительным случаем. Со времени Ивана III московские государи называли датского короля «братом» своим; и вдруг в 1558 г. Шуйский и бояре находят нужным упрекнуть короля за то, что он именует «такого православного царя всея Руси самодержца братом; а преж всего такой ссылки не бывало». Тому, кто будет читать подряд переписку Москвы с Данией, не трудно заметить, что московские бояре заведомо говорят неправду; конечно, в Москве ничего не запамятовали, ни в чем не сбились, а просто царь решил переменить тон с Данией и вести себя с ней более высокомерно.

Но тот же Грозный мог легко превратиться в очаровательного собеседника, ласкового миротворца, друга свободы и вольностей, мог развернуть широкое понимание привычек и потребностей города или государства, с которым приходил в соприкосновение. В его богато одаренной натуре уживались, — вернее сказать, бурно сталкивались очень противоречивые качества, чувства и понятия.

Как ни тяжел был кризис 1570—1571 гг. для Москвы, Грозный не только не отказался от общей цели западной политики, но и не ослабил своего натиска. Вслед за разгромом Новгорода весной того же 1570 г. он уже готовит новый оригинальный план овладения Ливонией, вырабатывает своего рода политическое изобретение.

Дело в том, что непосредственное управление русских Ливонией, сопровождавшееся появлением православного духовенства, слишком противоречило всем привычкам местного населения к автономии. Надо почитать современную войне хронику Руссова, чтобы видеть, в какой мере раздражали ливонских обывателей московские порядки, насколько приятнее им были шведы с их безразличным отношением к администрации. С другой стороны, Москве приходилось продолжать войну за приморские города — Ревель, Ригу и др., следовательно, надо было располагать свободой для передвижения военных масс. Грозный решил, что выходом из затруднений будет создание в Ливонии особого государства, зависимого от Москвы, при короле, имя и происхождение которого послужит гарантией сохранения всех вольностей.

Воспользовавшись давнишней дружбой с Данией, Грозный пощадил в Ливонии, в качестве вассала (по московской терминологии «голдовника»), датского принца Магнуса. Со вновь назначенным королем был заключен обстоятельный договор, в силу которого Иван IV отступился от прямого управления Ливонией; за Магнусом, его наследниками и всеми жителями страны были признаны прежние права и привилегии, суды и обычаи, а также свободное исповедание лютеранства. Далее ливонцам открывалась свободная и беспошлинная торговля в Московском государстве, за что, в свою очередь, они обязывались свободно пропускать в Москву иностранных купцов со всякого рода товарами, а также художников, ремесленников и техников.

Для царя самыми выгодными статьями договора были военный условия. Новый ливонский правитель должен был помочь в овладении Ревелем и Ригой: в договоре предусматривалось, что если эти города не признают Магнуса королем добровольно, царь их к этому принудит; во исполнение этого обещания московский государь брал на свое содержание все военные силы, которые Магнус приведет ему на помощь, и подчинял его командованию московских воевод, в случае совместного с русскими ведения войны.

Свой военно-политический план Грозный обставил большой торжественностью и блеском: пышные празднества сопровождали объявление Магнуса королем Ливонии и женихом царской племянницы. Чтобы показать свое расположение к Ливонии и ее новому правителю, Грозный отпустил с ним на родину множество пленных немцев, сидевших по тюрьмам и сосланных на поселение во внутренние области Москвы.

Всеми этими мерами царь действительно достиг благоприятного впечатления. Руссов говорит: «Очень многие тогда радовались и ликовали в Ливонии, будучи вполне уверены, что московит уступит и передаст Магнусу все взятое им в Ливонии. Немецкая свита Магнуса признала его наилучшим и христианским господином, который возведет их до великих почестей и снова возвратит им отечество. Тогда многие во всей Ливонии стали относиться благосклонно к герцогу Магнусу и не знали лучшего утешения и помощи на земле для Ливонии».

Грозный спешил использовать новосозданное орудие борьбы за Ливонию. Не успели в Москве провозгласить Магнуса королем, как уже царь послал его на осаду Ревеля с 25-тысячной армией; позднее «подошло, как выражается Руссов, еще одно сильное войско русских, называвшееся опричниками». Магнус простоял под Ревелем почти 7 месяцев, громил крепостные стены русской тяжелой артиллерией, но не мог взять город, которому шведские корабли подвозили припасы и снаряды.

Отступление от Ревеля не остановило энергии Грозного. В 1571 г., тотчас же за нашествием Девлет-Гирея, мы его опять видим в Новгороде, полкам приказано собираться в Орешке у Ладожского озера и у Дерпта, чтобы вести войну со шведами в Финляндии и Эстонии. В следующем году (1572 г.) он снова, как в 1563 г. под Полоцком, становится во главе командования и бросает в бой лучшие отряды своих опричников. К этому времени относится своеобразный план вербовки для Москвы военных наемников, обученных европейскому бою.

Материал для наемнических отрядов могла теперь доставить сама Ливония, где, благодаря непрерывному военному положению, разоренные люди и отвыкшая от работы молодежь охотно принимались за солдатское ремесло. Типичную фигуру того времени представляет и первый в Москве предводитель наемников, которому Грозный поручил вербовку, Юрген Фаренсбах (или Юрий Францбек, как его окрестили русские): ливонский дворянин, совсем еще молодой, но успевший побывать на службе чуть ли не во всех европейских странах, — в Швеции, Франции, Нидерландах, Австрии, — Фаренсбах попал в плен к русским и прямо из тюрьмы получил свое новое назначение; он набрал семитысячный отряд ливонских и чужеземных так называемых гофлейтов (буквально «дворовых людей») и впервые показал свое искусство против татар на Оке, где, под начальством Воротынского, удалось отразить новое нападение Девлет-Гирея.

Руссов замечает с огорчением по поводу успеха вербовки Фаренебаха: «Во веки веков прежде не слышно было, чтобы ливонцы и чужеземцы так приставали к московиту, как в эти годы... Добрые старые ливонцы открещивались от московита, но много молодых, также и старых ливонцев перешли на его сторону, несмотря на то, что московит без устали домогался их отечества и публично говорил, что не оставит Ливонии в покое до тех пор, пока не вырвет с корнем всю сорную траву, т. е. всех ливонских дворян и немцев. Несмотря на то, что многие ливонцы по своей слепоте и неразумию всеми силами старались, чтобы московит как можно скорее и легче уничтожил их».

Успехи Ивана IV в Ливонии в 1572—1573 гг, объясняются полным бездействием Польши и Литвы, где со смертью Сигизмунда II должна была прекратиться соединявшая оба государства династия Ягеллонов. С 1571 г. царь готовится к войне с Ливонией и восстанавливает разрушенную врагом крепость Таурус, стоявшую против Вильны, — старый испытанный Москвою способ подготовки кампании, применявшийся со времен Ивана III к Нарве, Казани и Полоцку. Между тем кончина Сигизмунда II в 1572 г. поставила на очередь вопрос об избрании короля. Для польско-литовской аристократии явился удобный мотив, чтобы предложить Ивану IV остановить враждебные действия: паны ставили на вид возможность объединения обеих держав, польско-литовской и московской, под одной династией. В свою очередь для Грозного открылся повод развить большую дипломатическую кампанию с целью окончательного закрепления за собой Ливонии.

Два раза возобновлялись переговоры между Речью Посполитой и Москвой: в 1573 г., по смерти Сигизмунда, и в 1575 г., когда, вследствие бегства французского принца Генриха Валуа, вновь наступило бескоролевье.

Оба раза партии в Польше и Литве разделялись очень определенно на сторонников и противников царя московского. За него была большая часть шляхты, затем все население нешляхетское, особенно крестьяне, как сообщает венецианский посланник — наблюдатель, внимательный и острый. Тяготение к московскому царю средних и низших классов общества, не имевших участия в выборах и сеймах, впрочем, не имело политического значения. Против кандидатуры царя была высшая аристократия, и, так как в ее руках находилось ведение переговоров, она легко могла расстраивать все надежды и расчеты сторонников Ивана IV.

В переговорах московского двора с правительством польско-литовского бескоролевья выступает во всем блеске дипломатический и ораторский талант Грозного. Литовским послам он любит давать личные аудиеции, во время которых произносит длинные речи, делает интересные признания, придумывает оправдания своей политике.

Послу Воропаю, явившемуся по смерти Сигизмунда, он говорил с большим подъемом: «Ваши паны польские и литовские теперь без главы: потому что, хотя, в короне польской и великом княжестве литовском и много голов, однако одной доброй головы нет, которая бы всем управляла, к которой бы все вы могли прибегать, как потоки или воды к морю стекают... Если ваши паны, будучи теперь без государя, захотят меня взять в государи, то увидят, какого во мне получат защитника и доброго правителя; сила поганская тогда выситься не будет, да не только поганство, Рим и ни одно королевство против нас не устоит, когда земли ваши будут заодно с нашими».

Грозный старается обстоятельно объяснить причины недавней неудачи своей против татар: он боится, что поражение Москвы в 1571 г. принизил ее значение за границей, и оправдывается ссылкой на измену воевод. Отсюда новый выгодный довод в пользу его строгости, о которой так много говорят; но пусть эту строгость не принимают за жестокость; он зол лишь на тех, кто зол против него. Ему, впрочем, хорошо известно, по недавним примерам, что и в Литве изменников не милуют. «Если богу будет угодно, чтобы я был государем польских и литовских панов, наперед обещаю богу и им, что сохраню все их права и вольности и, смотря по надобности, дам еще большие. Я о своей доброте и злости говорить не хочу; если бы паны польские и литовские ко мне или детям моим своих сыновей на службу посылали, то узнали бы, как я зол, и как я добр».

Между прочим, Грозный нашел важным объяснить польским и литовским панам свое отношение к Курбскому: «Я и не думал его казнить, хотел только посбавить у него чинов, уряды отобрать и потом помиловать, а он, испугавшись, отъехал в Литву». Искусным оборотом речи царь предостерегает аристократическое правительство от личности столь ненадежной. «Пусть паны ваши отнимут у него уряды и смотрят, чтобы он куда-нибудь не ушел».

В той же самой речи, где затронуто столько тем, Грозный высказывает свое главное побуждение к занятию польско-литовского престола: для него все дело в прочном приобретении Ливонии. «Когда буду вашим государем, Ливония, Москва, Новгород и Псков одно будут». Совершенно неожиданно оказывается, что Польша в глазах московского царя не что иное, как залог для получения Ливонии. «Я за Полоцк не стою и со всеми его пригородами уступлю и свое московское, пусть только мне уступят Ливонию по Двину; и заключим вечный мир с Литвой, я и на детей своих положу клятву, чтобы они не вели войны с Литвою, пока род наш не прекратится».

В Литве у царя было больше сторонников, чем в Польше. Среди литовцев было много недовольных отторжением ряда земель к Польше, в силу Люблинской унии; соединение же с Москвой обещало Литве, напротив, перевес над Польшей. В Литве к тому же считали, что московский государь может дать настоящую и прочную охрану как от татар, так и от Германской империи, польские паны (рада) не спешили присылать послов в Москву; литовцы в 1573 г. отправили посла Гарабурду с рядом предложений. Они просили в короли самого Ивана IV или его младшего сына Федора; от московской династии они хотели получить обязательство в том, что не будут нарушаться права и вольности шляхетские; Литве будет уступлен Смоленск и Полоцк.

Царь дал ответ Гарабурде необычайно обстоятельный, продуманный и точный. Прежде всего он ставит на вид, что не ему или его сыну будет почет от избрания в короли, а Литве и Польше, если он на такое избрание согласится. «Знаем, что цесарь и король французский присылали к вам; но нам это не в пример, потому что, кроме нас да и турецкого султана, ни в одном государстве нет государя, которого бы род царствовал непрерывно через двести лет; потому они и выпрашивают себе почести: а мы от государства господари, начавши от Августа Кесаря из начала веков, и всем людям это известно».

Все это высокомерное введение должно послужить к тому, чтобы с самого начала поставить литовцев в положение просителей и отсюда сделать вывод о невозможности каких-либо территориальных уступок Литве. Лишь после этих заявлений Грозный высказал обещание, что не будет нарушать права и вольности литовцев и поляков; но тотчас же прибавил требование о почитании своего титула. Очень интересен полный титул, который тщательно выписывает Грозный: «Божьей милостью государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси, Киевский, Владимирский, Московский, король Польский и великий князь Литовский и великий князь Русский великого Новгорода, царь Казанский, царь Астраханский», а потом должно было расписать «области русские, польские, литовские по старшинству». Не упускал Грозный прибавить о сохранении прав своей державы и своей собственной власти. «Вере нашей быть в почете, церкви в наших замках, волостях и дворах каменные и деревянные вольно нам ставить; митрополитов и владык нам почитать по нашему обычаю. Еще надобно уговориться о дворовых людях, без которых я не могу ехать в Польшу и Литву; этих людей немного» (опричнина в это время уже была преобразована во «двор»).

Совершенно определенно ставит Грозный цель расторжения Люблинской унии; сам он готов отказаться от польской короны и искать одной литовской; Литве обещает он возвратить земли, отнятые у нее Польшей, только один Киев должен отойти к Москве. «Хотим держать государство московское и великое княжество литовское заодно, как были прежде Польша и Литва». Мысли Ивана IV, высказанные в личной аудиенции, еще раз подтвердили литовскому послу доверенные лица царя, — окольничий Умный-Колычев, думный дворянин Плещеев, дьяки Андрей и Василий Щелкаловы; они еще добавили в успокоение: «Польши не бойтесь: господарь помирит с нею Литву».

Всего существеннее в уговорах для Ивана IV было обеспечение себе при всяких разделах и всяких случайностях Ливонии. Он хочет избежать личной унии, но достигнуть объединения в тесный союз трех государств, причем одинаково готов отпустить ли в Литву собственного сына, или видеть в дружественном государстве выбранным цесарского сына, т. е. австрийского эрцгерцога. В один и тот же приезд литовского посла ему предлагаются очень различные комбинации, но при всех переменах остается одна постоянная величина — Ливония.

«Что прежде наша отчина была по реку Березыню, того мы для покоя христианского отступаемся: но Полоцк со всеми пригородами и вся земля Ливонская в нашу сторону, к государству Московскому, и без этих условий сына нашего Федора отпустить к вам на государство нельзя». Что же касается вечного мира, то для него условия другие: Полоцк со всеми пригородами и Курляндия к Литве, а Ливония к Москве. Двина будет границей, а Полоцку и пригородам с нашими землями граница будет по старым межам; и быть бы всем трем государствам на всех неприятелей за одно; а в короли выбрать цесарского сына, который должен быть с нами в братстве и подтвердить вечный мир». (Курсив мой. — Р. В.).

Вся беда для Грозного состояла в том, что Польша в такой же мере, как и Москва, тянулась к Ливонии, так же, как Москва, не могла обойтись без выхода к морю. На этом строил свои расчеты очень искусный французский агент Монлюк, хлопотавший за Генриха Валуа. По его словам, Генрих заведет флот, посредством которого всего скорее воспрепятствует нарвской торговле; далее он приведет в цветущее состояние Краковскую академию, снабдивши ее учеными людьми; отправит на свой счет в Париж сто польских шляхтичей для занятия науками. Видно, что Польшу, в такой же мере, как Москву, заботила выписка с Запада техников, а также и возможность обучения своей молодежи заграничной науке.

Неудача поляков с Генрихом Валуа, бежавшим через несколько месяцев после избрания назад во Францию, открыла Ивану IV новую возможность избрания на польско-литовский престол. Папский нунций в 1575 г. с беспокойством доносил в Рим, что только вельможи не хотят московского царя; народ же показывает к нему расположение; московского государя желает все мелкое, дворянство, как польское, так и литовское, в надежде через его избрание высвободиться из-под власти вельмож.

Однако избирательная кампания 1575 г. прошла для Ивана IV неудачно. Вот где крупный талант его пострадал от мелких досадных недостатков, от неумения сдержать себя во-время, от увлечения своим остроумием, от пренебрежения к противникам.

С самого начала он затронул политическое самолюбие панов, составлявших высшую раду. Те писали ему по отъезде Генриха, извещая зараз и о восшествии на престол, и о его «временном отбытии», причем упоминали что им, панам-раде, поручено сноситься с иностранными государями. Иван IV ответил, что посланный им уже гонец Ельчанинов будет дожидаться возвращения короля, а у панов радных не будет: государь сносится только с государем, а паны с боярами; раз у них есть король, с панами ссылаться непригоже.

Не использовав необходимых публичных церемоний, к которым привыкла польская и литовская аристократия, не сказавши ни слова о привилегиях, которые он готов предоставить высшему правящему слою, только что получившему золотую грамоту вольностей от Генриха, Иван IV мало занялся обработкой его членов в отдельности и в тайне. Некоторые из них определенно о том намекали русскому послу и даже давали образцы тех писем, с которыми царю следовало обратиться к таким-то и таким-то аристократам. На избирательный сейм, собравшийся; в Варшаве в ноябре 1575 г., Иван IV не прислал «большого», т. е. полномочного посла. Приверженцы Москвы, ожидавшие нетерпеливо заявлений царя, были разочарованы его кратким, сухим и бессодержательным посланием.

В конце концов Иван IV, помимо своих ошибок, был побежден неожиданной международной коалицией, которая не только разбила его кандидатуру, но и выдвинула убийственного для него противника.

Первый удар нанес новый враг Москвы, столь презираемые царем шведы. Шведский посол на сейме выдвинул сразу самый острый вопрос внешней политики — вопрос о войне против Москвы за Ливонию. Он предлагал бороться общими силами: пусть поляки отдадут шведам свою часть Ливонии, шведы откажутся от денежных сумм, которые они ссудили Польше. Из Ливонии может быть составлено особое владение, в котором править будет шведский королевич Сигизмунд, по матери потомок Ягеллонов. Затем шведский посол предлагал избрать на польский престол королеву Анну, сестру умершего Сигизмунда II Августа. По его мнению, только этим способом уладятся дела, польские и шведские, ливонские и московские, будет крепкий союз с соседними государствами, будет мир с турками, татарами и Германией. Московиты будут изгнаны из Ливонии. Нарвская торговля, столь вредная для Польши и выгодная для Москвы, прекратится.

У шведов оказался своеобразный сторонник в лице турецкого султана. Опасаясь избрания на польский престол сына императора Максимилиана, т. е. представителя враждебного Турции австрийского дома, султан выдвигал своего кандидата, зависимого от турок седмиградского воеводу Стефана Батория. Послы Батория дали на сейме блестящие обещания: сохранить все вольности панов и шляхты, сообразоваться во всем с их желаниями, обратно завоевать все отнятое Москвой, для чего он, Баторий, приведет свое войско; сохранять мир с турками и татарами; лично предводительствовать войсками; прислать 800000 злотых на военные издержки, выкупить пленную шляхту, захваченную в последнее татарское нашествие из земель русских. Эта кандидатура потом сошлась с предложением шведов: Батория стали прочить в супруги королевны Анны.

Сближение Швеции и Турции, северного и южного соседа Польши, заставило Грозного искать союза с Австрией, которая выставила своего претендента и была в то же время крайне обеспокоена кандидатурой турецкого ставленника. Но этот союзник никогда не приносил добра России. Ивану IV пришлось впервые узнать все отрицательные стороны тяжелой на подъем, вечно опаздывавшей, лишенной гибкости и такта австрийской политики. «Цесарское» правительство не умело подойти к Москве. Началось с мелочных обид, нанесенных московскому гонцу Скобельцыну, когда он прибыл в Вену. Потом царя рассердили послы императора, приехавшие в Москву: вместо ответа о Польше, они привезли только извинения; и это были в его глазах не настоящие послы, а скорее торговцы, искавшие выгод. В одном важном пункте предложения Австрии сходились с намерениями Ивана IV, именно в вопросе о разделе: чтобы польская корона отошла к цесарю, а литовское великое княжество — к Московскому государству. Но в то время как для царя вся суть этого дележа состояла в том, чтобы обеспечить за собой Ливонию, император, неспособный забыть, что Ливонию когда-то завоевали немецкие рыцари, предлагал Ивану IV оставить Прибалтику в покое. За это он думал увлечь московского царя перспективой овладения Царьградом.

Австрийские послы говорили: «Избрание Эрнеста (сына императора) в короли будет очень выгодно твоему величеству: ты, Эрнест, цесарь, король испанский, папа римский и другие христианские государи вместе, на сухом пути и на море, нападете на главного недруга вашего, султана турецкого, и в короткое время выгоните неверных в Азию; тогда по воле цесаря, папы, короля испанского, эрцгерцога Эрнеста, князей имперских и всех орденов все царство греческое восточное будет уступлено твоему величеству, и ваша пресветлость будете провозглашены восточным царем».

Но Иван IV не склонен был поддаваться на призраки, подобные тем, которые увлекали политических авантюристов, стоявших у власти в XVI веке. На союз христианских государств он смотрел с большим сомнением. Из истории восточного вопроса он вспомнил и преподнес австрийцам, со свойственной ему иронией, Владислава венгерского, который в свое время заключил союз с цесарем и многими немецкими государями, но был ими покинут и предан туркам, вследствие чего и погиб. Для того, чтобы в такой союз поверить, мало обещания императора, нужен обмен мнений всех государей, и Грозный упоминает датского короля, о котором забыл император. Что же касается Ливонии, он отводит предложение:

«Ливонская земля — наша вотчина, ливонские немцы нам дань давали; ливонской земле и курской (Курляндии) всей быть к нашему государству. У нас там посажен голдовник; так ты бы, брат наш дражайший, Максимилиан цесарь, в Ливонскую землю не вступался и этим бы нам любовь свою показал; а мы ливонской земли достаем и впредь хотим искать». (Курсив мой. — Р. В.) Ему бы хотелось, чтобы поляки выбрали Эрнеста, а литовцы московского государя, но если даже Литва не согласится отстать от Полыни, пусть и она выбирает Эрнеста.

По всему видно, что Иван IV охладел к мысли о занятии польско-литовского или даже только литовского престола; он готов уступить это опасное положение целиком своему новому союзнику; тем легче надеялся он при воцарении австрийца удержать за собою Ливонию.

Большой дипломатический поход 1573—1575 гг., на который Иван IV потратил столько энергии, изобретательности, ораторского искусства, окончился неудачно. Почему бросил он предприятие, в котором на его стороне, казалось, было столько благоприятных данных?

Здесь могли действовать очень реальные соображения: вступать в управление двумя шляхетскими республиками значило не только навязывать себе новые громадные трудности, но также подвергать опасности всю налаженную военно-монархическую систему Московской державы. Однако на политику Грозного могли оказывать свое давление также мотивы совершенно иного свойства. Война, которая длилась уже 17 лет, привела к страшному запустению соседних с Ливонией областей; между прочим, много вреда принесли набеги шведских воинских людей на мирное население новгородской окраины. По выражению И. И. Полосина, «для нужд войны царь Иван не останавливался перед крайним усилением тягла и жестокими взысканиями государевых доходов». Последнее со стороны тяглецов вызывает или покорную смерть, или разбег из новгородских пятин на север «к морю», куда глаза глядят. Приближался тяжелый финансовый и экономический кризис. Можно представить себе, что в этих грозных обстоятельствах, как бы предупреждая наступление еще худших условий, Иван Грозный, в какой-то отчаянной решимости, не дожидаясь провала своей кандидатуры в Литве, схватился за план новой войны в Ливонии с тем, чтобы так или иначе удержать в своих руках доступ к морю.