Часть III. А с ребенком — трое 2 страница

Она успокоилась и призадумалась. Здесь ему дать по башке не удастся. Придется просто дождаться, когда он вырубится, а то и вообще просто денег попросить. Все равно они сорят деньгами. Надо только остаться с ним где-нибудь наедине. Если он не вырубится, я попросту его чем-нибудь огрею… эх, жаль, ты не видела, что мы сделали с той маленькой потаскушкой… Он все трепал языком, а Траляля курила, и фонарные столбы мелькали за окошком, и тикал счетчик. Когда такси остановилось у входа в «Перекресток», он умолк. Они вышли из машины и попытались обосноваться в «Перекрестке», но буфетчик посмотрел на пьяного морячка и отрицательно покачал головой. Тогда они перешли улицу и зашли в другой бар. Бар был набит битком, но они отыскали в глубине маленький столик и сели. Они заказали выпивку, и Траляля, отхлебнув немного из своего стакана, пододвинула его к морячку, когда тот допил свой. Он снова принялся болтать, но, постепенно расчувствовавшись под воздействием освещения и музыки, переменил тему и заговорил о том, какая Траляля красавица и какое удовольствие он хочет ей доставить; а она пообещала ему такое удовольствие, какого он в жизни не получал, и даже не потрудилась при этом скрыть зевоту. Морячок просиял и стал пить быстрее, а Траляля спросила, не даст ли он ей немного денег. Она, мол, на мели, а ей нужны деньги, иначе ее выселят из комнаты. Он велел ей не переживать, пообещал устроить куда-нибудь на ночлег и подмигнул, а Траляля хотела было погасить об его физиономию сигарету, — скупердяй паршивый! — но рассудила, что лучше пока ничего не делать и выждать удобного случая, чтобы заполучить его денежки. Он принялся гладить ее по руке, а она оглядела бар и заметила, что на нее глазеет армейский офицер. У него было много нашивок, совсем, как у того, которого она обчистила, и она решила, что денег у него больше, чек у Гарри. Офицеры обычно при бабках. Она встала из-за столика, сказав Гарри, что идет в туалет. Офицер слегка покачнулся, когда она подошла к нему, и улыбнулся. Он взял ее за локоть и спросил, куда она собралась. Никуда. Нет, мы не можем позволить такой хорошенькой девушке уйти неведомо куда. У меня есть местечко, где нам никто не помешает, и целый бурдюк виски. Ну что ж… Она велела ему обождать и вернулась к столику. Гарри уже почти заснул, она попыталась достать у него из кармана деньги, и тут он зашевелился. Когда глаза Гарри открылись, она, вынув руку из его кармана, принялась расталкивать его; требуя, чтобы он проснулся. Я-то думала, ты хочешь мне удовольствие доставить. А то как же! Он кивнул, и голова его стала медленно опускаться на стол. Эй, Гарри, проснись! Официант спрашивает, есть ли у тебя деньги. Покажи им бабки, а то мне платить придется. Он медленно достал из кармана скомканные купюры, и Траляля, выхватив их у него, сказала, ну что, мол, я же говорила, он при деньгах. Она взяла со столика сигареты, положила деньги к себе в сумочку и снова подошла к стойке. Мой приятель дрыхнет, так что вряд ли он будет против, но, по-моему, нам лучше уйти. Они вышли из бара и направились к нему в гостиницу. Траляля надеялась, что не ошиблась. Могло быть и так, что Гарри еще где-нибудь деньги заныкал. Правда, у офицера, наверно, больше, а у Гарри она, может, всё забрала, к тому же у этого придурка скорее всего есть чем поживиться. Она посмотрела на него, попытавшись прикинуть, сколько у него может быть, но все офицеры выглядят одинаково. А все из-за этой треклятой формы. Потом ей стало интересно, сколько денег она взяла у Гарри и когда наконец сможет их сосчитать как только они пришли к нему в номер, она сразу направилась в ванную, слегка разгладила купюры и сосчитала их. Сорок пять. Черт подери. Ладно, насрать на это. Она сложила деньги, вышла из ванной и сунула их в карман какого-то кителя. Офицер налил понемножку в два стакана, они сели, несколько минут поболтали, поток погасили свет. Траляля рассудила, что пока нет смысла что-либо предпринимать, поэтому она расслабилась и наслаждалась жизнью. Когда они курили и пили по второй, он повернулся, поцеловал ее и сказал, что отродясь не видел такой великолепной пары сисек. Несколько минут он еще болтал, но она его не слушала. Она думала о своих сиськах, о его словах, о том, что с такими сиськами она может закадрить любого, и к чертям собачьим «Уилли» со всеми тамошними тупицами, лучше уж здесь ненадолго зависнуть и приятно время провести. Они погасили свои сигареты, и до самого утра ей было наплевать на то, сколько у него денег. Наутро, за завтраком, он пытался вспомнить все, что было в баре, но в памяти лишь смутно всплывал Гарри, а расспрашивать ее ему не хотелось. Несколько раз он пытался заговорить, но при взгляде на нее начинал испытывать смутное чувство вины. Когда они поели, он дал ей прикурить, улыбнулся и спросил, не против ли она, если он ей что-нибудь купит. Платье или что-нибудь вроде того. Я имею в виду, ну, в общем… мне бы хотелось купить тебе небольшой подарок. Как он ни старался не казаться глуповатым и сентиментальным, все же с утра, с легкого похмелья, ему было нелегко выразить свои чувства, а она казалась ему хорошенькой и даже немного наивной. Больше всего ему не хотелось, чтобы она подумала, будто он предлагает заплатить ей, будто оскорбляет ее, намекая на то, что она всего лишь обыкновенная проститутка; и все же он уже не чувствовал себя таким одиноким и хотел отблагодарить ее. Видишь ли, через несколько дней у меня кончается отпуск, и надо будет возвращаться обратно, вот я и подумал, что мы, наверно, могли бы… то есть, подумал, что мы могли бы провести вместе еще какое-то время… Он бормотал все это извиняющимся тоном, в надежде, что она понимает, о чем он хочет сказать, но она пропускала его слова мимо ушей, а когда заметила, что он договорил, попросту согласилась. Да насрать на все! Это куда лучше, чем от пьянчуг отбиваться, да и чувствовала она себя с утра неплохо, гораздо лучше, чем накануне (лишь изредка вспоминая про легавых и про деньги, которые те у нее отобрали), а перед отъездом за границу он мог бы отдать ей свои деньги (ему-то они зачем?), к тому же с такими сиськами бедствовать ей никогда не придется, а самое главное — черт подери — ее еще никогда так классно не дрючили… Они прошлись по магазинам, и она купила платье, пару свитеров (на два номера меньше, чем нужно), туфли, чулки, плоскую сумочку и большой пакет для своей одежды. Когда он посоветовал ей купить косметичку, она принялась было отнекиваться (не поняв, что это такое, когда он вручил ей подарок, да и не видя смысла тратить на это деньги — ведь с тем же успехом он мог бы отдать ей наличные), а он с удовольствием оценил скромность, мешающую ей истратить слишком много его денег и еще он был в восторге от того, как искренне, совсем по-детски, приходила она в возбуждение в магазинах, разглядывая и покупая товары. Они принесли все свертки в гостиницу, где Траляля надела новое платье и новые туфли, и отправились обедать, а потом в кино. В течение следующих нескольких дней они ходили в кино, в рестораны (Траляля старалась брать на заметку те, где постоянно бывали офицеры), снова по магазинам и возвращались в гостиницу. На четвертый день, когда они проснулись, он сказал, что ему пора ехать, и спросил, не проводит ли она его до вокзала. Она поехала с ним, рассчитывая, что он отдаст ей свои деньги, а потом, чувствуя неловкость, стояла рядом с ним на перроне, среди их сумок и чемоданов, и ждала когда он сядет на поезд и уедет. Наконец пришла пора прощаться, и он протянул ей конверт, а она подставила ему щечку для поцелуя. Конверт был тоненький, и она решила, что там, наверно, чек. Она положила его в сумочку, взяла свой пакет, пошла в зал ожидания, села на скамейку и открыла конверт. Потом развернула листок бумаги и начала читать: Милая Трал! Мне бы многое хотелось да и следовало сказать, но… Письмо. ПИСЬМО, черт бы его побрал. Она разорвала конверт и несколько раз перевернула письмо. Ни цента. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду и чего не в силах сказать… она всматривалась в слова… на тот случай, если ты все-таки испытываешь те чувства, на которые я надеюсь, внизу я пишу свой адрес. Не знаю, доживу ли я до конца войны, но… Вот дерьмо! Без злости, а просто констатируя факт. Она выбросила письмо, доехала на метро до Бруклина и зашла к «Уилли», чтобы похвастать новым нарядом. За стойкой стояла Рути, а в отдельной кабинке сидела с морячком Морячка Энни. Пару минут Траляля поболтала у стойки с Рути, ответив на вопросы насчет шмоток и рассказав о богатом клиенте, с которым она жила, о том, сколько денег он дал ей и куда ее водил. Рути время от времени отходила наливать выпивку, а когда возвращалась, Траляля продолжала свой рассказ, но вскоре, когда скудное воображение Траляля иссякло, Рути надоело слушать ее бред собачий. Траляля обернулась, взглянула на Энни и спросила, когда ее выпустили из каталажки. Энни велела ей пойти подрочить. Это, мол, ты лучше всех умеешь. Энни рассмеялась, а Траляля велела ей не раскрывать свое поганое хлебало, а то говнецом попахивает. Морячок встал, вышел из кабинки и, пошатываясь, направился к Траляля. Не надо так разговаривать с моей девушкой. С этой шлюхой потасканной, что ли? Мог бы подыскать кого-нибудь получше. Она улыбнулась и выпятила грудь. Морячок рассмеялся, облокотился на стойку и спросил, не хочет ли она выпить. Само собой. Но только не в этом гадюшнике. Пойдем в какое-нибудь заведение, которое не кишит вонючими потаскухами. Морячок расхохотался, вернулся к столику, допил свое виски и ушел с Траляля. Энни заорала на них и попыталась запустить в Траляля стаканом, но кто-то схватил ее за руку. Траляля с клиентом (он был не дурак выпить и к тому же…) сели в такси и поехали на Нижний Манхэттен. Траляля намеревалась сразу же от него отделаться (ей просто хотелось поднасрать Энни), но потом решила запастись терпением. Она осталась с ним, они пошли в гостиницу, и когда он отрубился, она забрала все его деньги и вернулась на Верхний Манхэттен. На Таймс-сквер она зашла в бар и села у стойки. Там было полным-полно военных, и когда она поглядывала вокруг, несколько пьяных морячков ей улыбнулись, но она не обратила на них внимания, а больше никто в баре не обращал внимания на нее. Ей во что бы то ни стало хотелось подцепить богатого лоха. Никаких беспонтовых пьяных морячков и солдатиков. Нет уж! Ни за что на свете! С ее-то шмотками и сиськами? Что, черт подери, эти молокососы о себе возомнили! Да плевала я в их гнусные хари! Дерьмо! Они мне жопу должны лизать, но и этого не умеют. Погасив сигарету, она отхлебнула глоточек из своего стакана. Она ждала. Улыбнулась нескольким офицерам, у которых, судя по всему, имелись бабки, но они были с женщинами. Вполголоса обругала этих уродин последними словами, опустила пониже лиф своего платья и, поглядывая вокруг, стала потягивать выпивку. Хотя пила она маленькими глоточками, выпивка быстро кончилась, и ей пришлось заказать еще одну порцию. Буфетчик налил ей еще и разглядел в ней непрофессиональную шлюху. Он улыбнулся и хотел было сказать, что она пытает счастья не в том заведении, но промолчал и просто налил ей еще, думая о том, что ей куда больше повезло бы в одном из баров на Восьмой авеню. Она стала потягивать новую порцию и закурила еще одну сигарету. Почему она до сих пор одна? Что это за притон? Каждый, у кого есть хоть пара зеленых, сидит с бабой. Гнусные потаскухи. Ни у одной нет такой классной пары больших сисек, как у нее. Она может охмурить любого сукина сына в баре «Уилли», любого ханыгу, который забредет к «Греку». А этим гадам здесь хоть бы хны. Да они все должны вокруг нее увиваться. Не должна она сидеть в одиночестве. Она здесь уже два часа. Ей захотелось встать и громко отхуесоситъ всех и каждого в заведении. Все вы — сплошь подонки паршивые! Она стала ворчать на проходивших мимо женщин. Одернула платье, чтобы оно было в обтяжку, и с трудом расправила плечи. Время всё шло и шло. Пьянчуг она по-прежнему игнорировала, рассчитывая, что нагрянет какой-нибудь тип при бабках. Так и не притронувшись к третьей порции выпивки, она сидела, поглядывая вокруг, кляня на чем свет стоит каждого сукина сына в заведении и ведя себя все более безрассудно и вызывающе. Вскоре она уже была готова закричать и чертовски жалела, что у нее нет ножа, а то бы поотрезала всем их паршивые яйца. К ней подошел флотский главный старшина и спросил, не хочет ли она выпить, а она чуть было не плюнула ему в физиономию, но, посмотрев на часы, чертыхнулась и пробурчала: да-да, мол, пойдем. Она залпом осушили свой стакан, и они ушли. В голове у нее все еще вертелись и были готовы сорваться с языка такие яростные вопли (да еще тот сукин сын не дал мне ничего, кроме паршивого письма), что она просто лежала на кровати, уставившись в потолок, и не обращала внимания на моряка, пока тот ее дрючил, да и когда он наконец в последний раз слез с нее и заснул, она еще несколько часов не смыкала глаз и продолжала чертыхаться. На другой день она потребовала у него денег, а он рассмеялся. Она попыталась ударить его, но он схватил ее за руку, отвесил ей оплеуху и сказал, что она не в своем уме. Потом рассмеялся и велел ей не дергаться. У него было еще несколько дней отпуска, да и денег на двоих хватало. Они могли бы неплохо провести время. Она обругала его последними словами и плюнула, а он велел ей собирать манатки и проваливать. Она зашла в кафетерий, сходила в туа-лет, ополоснула лицо и купила чашку кофе с булочкой. Выйдя, она направилась в тот же бар. Народу там было не очень много, в основном военные, пытавшиеся опохмелиться, и она, усевшись, потягивала порцию за порцией, пока бар не начал заполняться. Она пыталась присмотреть богатого лоха, но примерно через час, после нескольких порций, перестала обращать внимание на посетителей и принялась ждать. Какие-то морячки спросили, не хочет ли она выпить, а она сказала, что ей на все насрать, почему бы и нет, и пошла с ними. Несколько часов они бродили по округе и пили, потом она пошла с двумя из них в гостиницу, а наутро они дали ей пару зеленых, поэтому она провела с ними еще несколько дней, то ли два, то ли три, почти ни разу за это время не протрезвев и то и дело возвращаясь с ними и их приятелями в номер. А потом они то ли ушли, то ли куда-то пропали, и она вернулась в бар, чтобы подыскать еще одного, а то и целый экипаж какого-нибудь треклятого корабля. Без разницы. Она одернула платье, чтобы оно было в обтяжку, но умыться и не подумала. Не успела она дойти до стойки, как кто-то схватил ее за руку, довел до боковой двери и велел уходить. Она стояла на углу Сорок второй и Бродвея, кляня их на чем свет стоит и недоумевая, почему это каких-то паршивых шлюх пускают, а милую девчушку выставляют пинками, ах вы, куча гнусных придурков! Она повернулась, перешла улицу, все еще бормоча что-то про себя, и зашла в другой бар. Заведение было набито битком, она с трудом протиснулась в глубину зала, встала возле музыкального автомата и огляделась. Когда кто-нибудь подходил, чтобы завести пластинку, она улыбалась, расправляла плечи и откидывала волосы с лица. Так она стояла, пила, улыбалась, и в конце концов ушла с пьяным солдатом. Почти всю ночь они дрючились, немного поспали, потом проснулись и снова принялись пить и дрючиться. Она провела с ним день или два, может, больше, точно она не знала, впрочем, это не имело никакого значения, потом он куда-то подевался, а она вновь очутилась в каком-то баре и принялась стрелять глазками. Мотаясь из бара в бар, она по-прежнему одергивала платье, чтобы оно было в обтяжку, изредка, перед уходом из гостиницы, ополаскивала лицо, расплескивала выпивку, и вскоре, перестав стрелять глазками, уже попросту говорила: да-да, мол, насрать мне на все, — пододвигала к буфетчику пустой стакан и порой так и не удосуживалась посмотреть, что за пьянь угощает ее выпивкой, влезает ей на живот, слезает обратно и сюсюкает над ее сиськами; она попросту пила, потом раздевалась, раздвигала ноги и, едва ей успевали засадить, погружалась в сон или в пьяное оцепенение. Шло время — месяцы, а может, годы, как знать, и платье пропало, остались лишь затасканная юбка да свитер, и бродвейские бары сменились барами Восьмой авеню, но вскоре даже из этих притонов с их потаскухами, торговцами наркотой, сутенерами, гомиками и забулдыгами, вообразившими себя головорезами, ее прогнали пинками, и узорчатый линолеум превратился в доски, а потом пол покрылся опилками, и она засиживалась в портовых гадюшниках за бутылкой пива, ворча и кляня на чем стоит каждого сукина сына, который ее наебал, и шла с любым, кто смотрел на нее или знал, где можно завалиться спать. Медовый месяц кончился, а она все одергивала свитер, чтобы он был в обтяжку, но глазками стрелять уже не имело смысла. Выйдя из ночлежки, она, еле передвигая ноги, плелась в ближайший бар, и сидела там, пока не поступало очередное предложение переночевать. И все же каждый вечер она выпячивала сиськи и озиралась вокруг в поисках богатого лоха, не желая иметь дела ни с одним треклятым алкашом, но ханыги смотрели только на свои пивные бутылки, и она принималась дожидаться богатого лоха, который не пожалеет лишних полдоллара на пиво для готовой отдаться тёлки, и тащилась из притона в притон, постепенно зарастая грязью и покрываясь паршой. В баре на Саут-стрит один морячок купил ей бутылку пива, а его приятели, которые пили за его счет, панически испугались, как бы он их не бросил и не истратил на нее деньги, приготовленные на их пиво, поэтому, когда он пошел в сортир, они отобрали у нее бутылку и вышвырнули ее на улицу. Сидя на краю тротуара, она вопила, пока подошедший коп не пнул ее ногой и не велел ей проваливать. Она с трудом поднялась на ноги, кляня всех сукиных детей вместе с их братьями и крича, что они могут свою паршивую бутылку себе в жопу засунуть. Не нужно ей угощение от всякой треклятой мрази. Все, что захочет, она получит в баре «Уилли». Хорош, побалдела — и будет. Она вернется к «Уилли», где ее слово — закон. Вот это классное заведение. Там всегда есть люди при бабках. Не такие ханыги, как эти подонки. Пускай не думают, будто она за какие-то гроши позволит каждому треклятому ханыге залезать к ней в трусы и лапать ее за сиськи. Дерьмо! Да она, просто сидя «У Уилли», может с любого морячка все его жалованье содрать. «У Уилли» все ее знают. Это уж как пить дать. Спотыкаясь, она спустилась в подземку и, бормоча ругательства, доехала до Бруклина, а по ее грязному лицу все струился пот. Поднявшись на три ступеньки ко входу, она испытала мимолетное разочарование из-за того, что дверь не закрыта и ее нельзя резко распахнуть. Всего на миг она остановилась на пороге и огляделась, потом направилась в глубину зала, где сидели Морячка Энни, Рути и морячок. Она встала рядом с морячком, наклонилась у него перед носом, улыбнулась Энни и Рути, потом заказала выпивку. Буфетчик взглянул на нее и спросил, есть ли у нее деньги. Она ответила, что это не его собачье дело. Вот, дружок мой заплатит. Правда, милый? Морячок рассмеялся и выложил купюру, а она получила свою выпивку и презрительно усмехнулась, глядя на этого гнусного профана — буфетчика. Поганый мешок с дерьмом. Энни отвела ее в сторонку и сказала, что если она попробует встать ей поперек горла, она ей кишки выпустит и на пол вывалит. Рути, мол, хочет уйти, как только появится дружок Джека, и если ты все испоганишь, тебе, сука, не сдобровать. Траляля резко высвободила руку, вернулась к стойке, прислонилась к морячку и потерлась о его руку сиськами. Он рассмеялся и предложил ей махнуть стаканчик. Рути велела Энни не переживать за нее, скоро, мол, придет Фред, и мы свалим, и они заговорили с Джеком, а Траляля наклонилась к ним, встряла в разговор и заворчала на Энни, надеясь, что та вконец изведется, когда Джек уйдет с ней, а Джек смеялся по любому поводу, колотил по стойке и покупал выпивку, и Траляля улыбалась и пила, а музыкальный автомат орал, захлебываясь песнями хиллбилли и изредка блюзовыми, а красные и синие неоновые огоньки вокруг зеркала за стойкой мигали и потрескивали а солдаты моряки и шлюхи в кабинках и у стойки вопили и смеялись и Траляля подняла свои стакан махнула его одним духом и с громким стуком поставила на стойку и потерлась сиськами о руку Джека а тот посмотрел на нее прикидывая сколько у нее на лице угрей и не прорвется ли начав сочиться гноем тот большой прыщ на щеке и что-то сказал Энни потом расхохотался и хлопнул ее по ноге а Энни улыбнулась и сбросила Траляля со счетов а касса звякала и дым висел себе в воздухе и Фред пришел и присоединился к компании а Траляля громко потребовала еще одну порцию и спросила у Фреда нравятся ли ему ее сиськи а он ткнул в них пальцем и сказал вроде мол настоящие а Джек принялся колотить по стойке и смеяться и Энни кляня Траляля на чем свет стоит попыталась уговорить их уйти а они сказали давай еще немного посидим, тут весело, и Фред подмигнул а кто-то стукнул по столу и оглушительно расхохотался и на пол упал стакан и дым стал опускаться ниже добравшись до двери а Траляля расстегивала Джеку ширинку и улыбалась а он смеясь застегивал ее пять-шесть-семь раз и пялился на прыщ а огоньки мерцали и касса звякала напевно и Траляля сказала Джеку что у нее большие сиськи а тот стал колотить по стойке и смеяться и Фред рассмеялся подмигнув а Рути с Энни хотели уйти пока кто-нибудь им всю мазу не испоганил и прикидывали сколько денег у ребят с возмущением наблюдая как они тратятся на Траляля а Траляля залпом осушала стакан за стаканом и громко требовала еще и Фред с Джеком перемигивались и колотили по стойке и на пол упал еще один стакан и кто-то принялся оплакивать пролитое пиво и две руки боролись под столом за место под юбкой а девица выпускала дым в физиономии мужчин и кто-то отрубился уронив голову на столик и стакан схватили не дав ему упасть а Траляля сияла у нее все получалось и она еще утрет нос Энни да и кому угодно и она жадно осушила еще один стакан и выпивка пролилась ей на подбородок и она повисла на шее у Джека и потерлась грудью о его щеку а он поднял руки повертел сиськи точно дверные ручки и расхохотался а Траляля улыбнулась ну теперь-то уж дело на мази и насрать на всех тех разъебаев а кто-то нализался вдрызг и кто-то выволок пьянчугу из кабинки и вышвырнул из бара через черный ход а Траляля задрала свитер подбросила сиськи на ладонях и ну ухмыляться ухмыляться ухмыляться и Джек с Фредом принялись хохотать и улюлюкать а буфетчик велел ей спрятать эти треклятые штуковины и катиться ко всем чертям и Рути с Энни перемигнулись а Траляля медленно повернулась изо всех сил подбрасывая руками груди показывая всему бару предметы своей гордости — она все улыбалась и хвастливо подбрасывала ладонями самую большую и красивую пару сисек на свете и кто-то крикнул что такого быть не может и Траляля уткнулась грудью ему в физиономию и все рассмеялись и упал со столика еще один стакан а ребята стояли и смотрели и руки появились из-под юбки и сиськи Траляля облили пивом и кто-то заорал что это был обряд крещения а пиво потекло по животу закапало с сосков и она шлепнула ему сиськами по физиономии и кто-то крикнул ты же мол его задушишь… вот это смерть… эй, а на десерт-то что?.. я же велел тебе спрятать эти треклятые штуковины бегемотина ебучая а Траляля сказала ему что у нее самые аппетитные сиськи на свете и повалилась на музыкальный автомат и игла процарапала пластинку издав звук наподобие долгого рычанья и кто-то крикнул мол сплошные сиськи а пизденки никакой и Траляля предложила ему пойти проверить и какой-то подвыпивший солдат с шумом вывалился из кабинки и сказал пошли и стаканы стали падать и Джек опрокинул свой табурет и упал на Фреда и они уже на грани истерики облокотились на стойку а Рути надеялась что ее не уволят ведь это уже чересчур а Энни закрыла глаза и рассмеялась обрадовавшись что им не придется беспокоиться насчет Траляля да и ребята истратили не так уж много денег а Траляля все подбрасывала сиськи на ладонях поворачиваясь к каждому пока двое или трое за руку тащили ее к выходу и громко звала Джека обещая поебаться с ним так что у него аж в глазах потемнеет не то что эта гнусная распиздяйка с которой он сидит и кто-то крикнул мы сейчас придем и когда ее тащили по ступенькам вниз она споткнулась о чьи-то ноги оцарапала лодыжки о каменные ступеньки и завопила но вся компания тащила ее за руку не замедляя шага а Джек с Фредом всё хохотали опершись на стойку а Рути сняла свои фартук собравшись уходить пока что-нибудь им мазу не испортило а десять или пятнадцать пьянчуг доволокли Траляля до раз-битой машины на пустыре что на углу Пятьдесят седьмой улицы и сорвали с нее одежду и затолкали ее в машину и несколько ребят подрались за право быть первым и наконец образовалось нечто вроде очереди все орали и смеялись и кто-то крикнул ребятам стоявшим в хвосте чтобы они сходили за пивком и те сходили принесли баночного пива и раздали его всем участникам групповухи и ребята из «Грека» подошли и некоторые другие малолетние жители округи стояли смотрели и ждали а Траляля вопила и пихала свои сиськи в физиономии возникавшие у нее перед глазами и все передавали друг другу пиво а пустые банки бросали на землю или швыряли подальше и ребята вылезали из машины становились в хвост и выпивали пару банок пива снова дожидаясь своей очереди и подошли еще ребята из «Уилли» а после телефонного звонка на военную базу подвалили еще морячки с солдатиками и из «Уилли» принесли еще пивка и Траляля пила пивко пока ее тянули и кто-то спросил ведет ли кто-нибудь счет и кто-то крикнул что таких больших цифр никто не знает а по заляпанной грязью спине Траляля струился пот и саднило от пота и грязи ноги оцарапанные о ступеньки и пот с пивом капали ей на лицо с физиономий но она всё кричала что у нее самая большая чертова пара сисек на свете и кто-то ответил это уж мол как пить дать и подвалил еще народ человек сорок а может пятьдесят и они дрючили ее и снова становились в очередь и пили пиво и орали и смеялись и кто-то крикнул что в машине мол пиздятиной воняет тогда Траляля вместе с сиденьем вынесли из машины и положили на пустыре и она лежала на сиденье голая и в людских тенях не видно было ее прыщей и парши и она пила похлопывая себя другой рукой по сиськам и кто-то попытался запихнуть ей пивную банку в рот и все засмеялись а Траляля чертыхнулась и выплюнула кусочек зуба и кто-то снова попытался запихнуть ей банку а все смеялись и орали и на нее взобрался следующий и на сей раз ей разбили губы и кровь тонкой струйкой потекла на подбородок и кто-то вытер ей лоб смоченным пивом носовым платком и ей дали новую банку пива и она пила и кричала про свои сиськи и сломался еще один зуб и шире стала рана на губах а все смеялись смеялась и она и всё пила пила и вскоре отрубилась и ей влепили несколько пощечин а она что-то бормотала и вертела головой но привести ее в чувство они так и не смогли и потому так и продолжали ебать ее а она лежала без сознания на автомобильном сиденье посреди пустыря и вскорости им надоела телка бесчувственная как бревно и групповуха кончилась все разошлись кто к «Уилли» кто к «Греку» кто на базу а малолетки которые смотрели и ждали своей очереди были раздосадованы и сорвали зло на Траляля — в клочья разодрали ее одежду погасили пару-тройку сигарет о ее соски нассали и сдрочили на нее запихнули ей в манду метловище а потом им все это наскучило и они ушли оставив ее лежать среди битых бутылок ржавых жестянок и камней пустыря а Джек с Фредом и Рути с Энни по-прежнему смеясь с трудом влезли в такси и проезжая мимо пустыря наклонились к окошку и хорошенько рассмотрели Траляля лежавшую там нагишом всю в крови моче и сперме и увидели что из промежности у нее сочится кровь а на сиденье между ног уже образовалось небольшое пятно и Рути с Энни были счастливы и совершенно успокоились ведь они уже катили на Нижний Манхэттен и мазу им никто не перебил и им светила куча денег и Фред смотрел в заднее окошко и Джек колотил себя по ноге и хохотал во всё горло…

Часть V. Забастовка

Проходил я мимо поля человека ленивого и мимо виноградника человека скудоумного: и вот, всё это заросло терном, поверхность его покрылась крапивою, и казенная ограда его обрушилась.

Притч. 24, 30-31

Гарри посмотрел на сына, который лежал на столе и играл пеленкой. Мальчик надел ее себе на голову и захихикал. Несколько секунд Гарри наблюдал, как он размахивает пеленкой. Потом посмотрел на пенис сына. Поглазел, потом дотронулся. Ему стало интересно, может ли у восьмимесячного малыша возникнуть в этом месте какое-то особое ощущение. Возможно, он почувствовал то же самое, что и при прикосновении к любой другой части тела. Порой, когда малышу хотелось писать, пипка делалась жесткой на ощупь, но, по мнению Гарри, это еще ни о чем не говорило. Его рука все еще лежала на пенисе сына, когда он услышал, как в комнату вошла жена. Он отдернул руку. Отошел. Мэри взяла из рук младенца чистую пеленку и поцеловала его в животик. Гарри смотрел, как она трется щекой о животик младенца, то и дело задевая шеей о пенис. Впечатление было такое, будто она хочет взять в рот. Он отвернулся. Ему стало противно смотреть, подступила легкая тошнота. Он вышел в гостиную. Мэри одела и уложила ребенка. Гарри услышал, как она двигает кроватку взад-вперед. Услышал, как младенец сосет свою бутылочку. Все мышцы в теле Гарри были напряжены, нервы издерганы. Ему было чертовски жаль, что нельзя взять все эти звуки да и засунуть Мэри в жопу. Взять треклятого малыша да и запихнуть обратно ей в манду. Он взял телепрограмму, взглянул на свои часы, провел пальцем сверху вниз по колонке цифр, провел еще раз, потом включил телевизор и покрутил ручки настройки. Через несколько минут в комнату вошла жена, встала рядом с Гарри и погладила его по затылку. Что передают? Не знаю, — помотав головой и наклонившись вперед, подальше от ее руки. Она подошла к низкому столику, взяла из лежавшей там пачки сигарету и села на кушетку. Когда Гарри стряхнул с затылка ее руку, она испытала мимолетное разочарование, но лишь мимолетное. Она все понимала. Порой Гарри вел себя странно. Переживает, наверно, насчет работы, а тут еще того и гляди забастовка начнется. Наверно, все из-за этого.