Субъекта в технике психоанализа

ЖАК ЛАКАН

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Доклад на Римском Конгрессе, читанный в Институте психологии

Римского Университета 26 и 27 сентября 1953 года

 

 

МОСКВА

«ГНОЗИС»

 

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

FONCTION ET CHAMP DE LA PAROLE ET DU LANGAGE

EN PSYCHANALYSE

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

ВВЕДЕНИЕ

 

I. РЕЧЬ ПУСТАЯ И РЕЧЬ ПОЛНАЯ В

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ РЕАЛИЗАЦИИ СУБЪЕКТА

 

II. СИМВОЛ И ЯЗЫК КАК СТРУКТУРА И ГРАНИЦА

ПОЛЯ ПСИХОАНАЛИЗА

 

III. РЕЗОНАНСЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ И ВРЕМЯ

СУБЪЕКТА В ТЕХНИКЕ ПСИХОАНАЛИЗА

 

ПРИМЕЧАНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Не следует, в частности, забывать, что деления на эмбриологию, ана­томию, физиологию, психологию, социологию и клинику в природе не существует, и что есть лишь одна дисциплина - нейробиология, к которой наблюдение обязывает нас добавить, в соответствии со сферой наших интересов, эпитет: человеческая. (Надпись на здании Институ­та психоанализа, выбранная в качестве девиза в 1952 году).

Прежде чем произнести эту речь, нелишним будет рассказать об обстоятельствах ее появления на свет. Ибо она несет на себе их печать.

Тема речи была предложена автору в качестве основы теоретичес­кого сообщения для ежегодного съезда, который в течение восем­надцати лет традиционно созывался обществом, представлявшим в те годы французский психоанализ, и проходил под названием «Конгресс франкоязычных психоаналитиков», а затем, в течение последних двух лет, существовал как съезд аналитиков романоязычных (голландский был допущен в порядке языковой терпимос­ти). Конгресс этот должен был состояться в Риме в сентябре 1953 года.

Между тем, возникшие во французской группе серьезные разног­ласия закончились ее расколом. Поводом для них послужило ос­нование так называемого «института психоанализа». Определенная группа, сумевшая навязать этому учреждению свой устав и свою программу, заявила, что она не позволит выступить в Риме человеку, пытавшемуся вместе со своими сторонниками утвердить в институте иную концепцию, и действительно употребила все доступные средства, чтобы этому выступлению помешать.

Однако создатели успевшего возникнуть к тому времени нового Французского психоаналитического общества не сочли допусти­мым лишать записавшегося к ним на обучение студенческого большинства запланированного публичного манифеста, равно как и лишать этот манифест предназначенной для него почетной трибуны.

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Щедрые симпатии итальянской группы доказали студентам, что в Вечном Городе они отнюдь не являются нежелательными гостями. Что до автора настоящего доклада, то сколь бы тяжкой ни каза­лась ему задача держать речь о речи, его не оставляла мысль, что само место подает ему молчаливые знаки сочувствия.

Ведь он помнил, что еще задолго до того, как воссияла в этом месте слава высочайшей кафедры мира, Авл Геллий в своих Ат­тических ночах возводил название этого места, Mons Vaticanus, к слову vagire, означающему младенческий писк, первые попытки речи.

И даже прозвучав беспомощным криком новорожденного, речь эта могла стать благим предзнаменованием обновления основ на­шей дисциплины, укорененной именно в языке.

К тому же обновление это унаследовало от истории слишком мно­го смысла, чтобы не порвать, со своей стороны, с традиционным стилем «доклада» как чего-то среднего между компиляцией и син­тезом, сообщив ему иронию, ставящую основы этой дисциплины под вопрос.

Поскольку слушателями доклада были студенты, ждущие от нас слова, мы построили свою речь в расчете именно на них, отказавшись ради этого от принятого между авгурами обычая выдавать мелочность за строгость и путать правило с достоверностью.

В конфликте, который привел к настоящему исходу, автономия их в качестве субъектов игнорировалась, как выяснилось, в такой чудовищной степени, что в первую очередь потребовалось отреагировать на сам тон обращения, сделавший эти злоупотребления возможными.

Дело в том, что за спровоцировавшими конфликт частными об­стоятельствами обнаружился порок, далеко выходящий заих рам­ки. Сами притязания на подобную авторитарность в подготовке психоаналитиков наводят на мысль: а не приводят ли устоявшие­ся методы такой подготовки к парадоксальному результату - сво­его рода увековеченной ущербности?

Разумеется, жестко организованные формы посвящения, в кото­рых Фрейд видел гарантию передачи учения, для дисциплины, которая может выжить, лишь удерживаясь на уровне целостного опыта, являются совершенно оправданными.

Но не обернулись ли они обманчивым формализмом, который, наказывая риск, пресекает тем самым всякую инициативу, а неп-

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

ререкаемость мнения ученых мужей возводит в принцип, обрат­ной стороной которого является послушная осторожность, обескровливающая и вконец иссушающая всякий подлинно научный поиск?

В силу исключительной сложности понятий, которыми в данной области приходится оперировать, всякий, высказывающий в ней свое суждение, как нигде рискует обнаружить истинный масштаб своих умственных способностей.

Вследствие этого первой, если не единственной нашей задачей, должна была стать выработка независимых тезисов путем прояс­нения основоположении.

Суровый и неизбежный отбор должен делаться не путем бесконеч­ных проволочек мелочной кооптации, а исходя из плодотворности конкретной продукции и диалектической проработки противопо­ложных полиций.

Это вовсе не значит, будто мы признали за разногласиями самостоятельную ценность. Напротив, не без удивления услышали мы, как на Международном конгрессе в Лондоне, куда, не удовлетворив его формальным требованиям, мы явились в качестве просителей, некое лицо, к нам весьма благожелательно расположенное, выразило сожаление, что в оправдание своего отделения мы не могли сослаться на какие-либо доктринальные разногласия. Зна­чит ли это, что организация, считающая себя интернациональной, имеет какие-то иные цели помимо поддержания принципа общ­ности нашего профессионального опыта?

То, что дела давно уже обстоят иначе, является теперь секретом полишинеля, и в ответ непроницаемому господину Зильборгу, от­клонившему нашу просьбу на том основании, что поводом для от­деления могут быть исключительно научные разногласия, прони­цательный господин Вельдер сумел без лишнего скандала возра­зить, заметив, что поставив под вопрос принципы, которые каж­дый из нас рассматривает как основу своей деятельности, мы раз­берем перегородки, хранящие нас от Вавилонской неразберихи.

Мы, со своей стороны, заявляем, что внося что-то новое, мы вовсе не склонны ставить себе это в заслугу. Поскольку предмет наш обязан своей научной ценностью исклю­чительно тем концепциям, которые были выработаны Фрейдом в ходе его исследований - концепциям еще недостаточно критичес­ки проработанным и сохраняющим тем самым двусмысленность вульгарного словоупотребления, которая, идя им на пользу, созда-

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

ет в то же время опасность лишних недоразумений, - разрыв со сложившейся терминологической традицией представляется нам преждевременным.

Однако нам кажется, что мы только проясним эти термины, если приведем их в соответствие с языком современной антропологии и проблемами новейшей философии, в которых психоанализ зача­стую без труда узнает свои собственные.

Так или иначе, обнаружение в понятиях их стершегося в рутин­ном употреблении смысла, вновь обретаемого ими при постановке их в историческую перспективу и осознании их субъективных ос­нований, кажется нам задачей первоочередной важности. Выполнение этой задачи и является той главной функцией наставника, которой определяются все остальные и которая отра­жает истинную цену аналитического опыта. Если мы этой задачей пренебрежем, то лишится смысла та дея­тельность, результат которой только от ее смысла и зависит, а технические приемы окажутся сведены к простым рецептам, что лишит аналитический опыт статуса знания, равно как и всякого критерия реальности.

Ибо в отношении статуса своей деятельности психоаналитик край­не невзыскателен, и, будучи не в состоянии указать ее место внут­ри концептуального поля, без которого обходится его практика, готов видеть в ней чуть ли не магию.

Украшающий это предисловие эпиграф являет тому недурной при­мер.

Соответствующая ему программа подготовки психоаналитиков на­поминала бы школу водителей, преподаватели которой, не до­вольствуясь исключительной привилегией на выдачу водительских прав, вообразили бы, будто они вправе сами контролировать про­изводство автомобилей.

Справедливо это сравнение или нет, оно во всяком случае ничуть не хуже тех, что употребительны в самых серьезных наших кру­гах, но при этом, будучи предназначены нами для болванов, даже по тону своему очень далеки от шутки в кругу посвященных, хотя и успели стать расхожей мудростью ввиду своего велеречиво-бес­смысленного характера.

Первым в этом ряду следует известное сравнение преждевременно приступающего к практике кандидата с хирургом, делающим опе­рацию без стерилизации, а замыкается он душещипательным со-

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

поставлением несчастных студентов, сбитых с толку конфликтом среди преподавателей, с детьми, переживающими развод родителей.

Конечно, это последнее сравнение продиктовано, по всей видимости, уважением по отношению к людям, которые на своей шкуре испытали то, что можно деликатно назвать потугами к преподаванию, но в то же время, слушая трели учителей, невольно спраши­ваешь себя, не были ли границы инфантильности без предупреждения отодвинуты назад до границы глупости?

И все же истины, скрытые в этих клише, достойны более серьез­ного изучения.

Не вправе ли психоанализ, будучи методом обнаружения истины и демистификации субъективных камуфляжей, притязать на при­менение своих принципов и к собственной профессиональной кор­порации, то есть к представлению психоаналитиков о своей роли ч лечении больного, о своем месте в духовном сообществе, о своих собственных взаимоотношениях и, наконец, о своей образователь­ной миссии?

Мы надеемся, что открыв несколько окон, выходящих на просто­ры Фрейдовского учения, доклад этот поможет кому-то избавить­ся от тревоги, которая порождается символическим действием, когда оно теряется в собственных потемках.

Но как бы то ни было, мы напоминаем об обстоятельствах появления этой речи вовсе не для того, чтобы вынужденной спешкой оправдать его очевидные недостатки, ибо не в меньшей степени чем своей формой обязан он этой спешке и самим своим смыслом. Однажды, рассматривая характерный софизм интерсубъективного времени¹, мы уже имели случай продемонстрировать функцию спешки в той логической стремительности, что является непреложным условием истины.

Ничто сотворенное не появилось на свет без спешности, и нет в спешности ничего, что не порождало бы в речи свое преодоление.

Но если для человека наступает момент, когда он способен свести сделанный им выбор и обличаемое им нестроение к единой разум­ной причине, позволяющей ему понятьих сочетание в реальном, и уверенностью своей предвосхитить действие,их уравновешиваю­щее, в речи этой ничто случайным уже не станет.

 

ВВЕДЕНИЕ

«Определить это мы попытаемся теперь же, пока находимся по отношению к своему предмету в афелии, ибо когда мы окажемся в перше wu то от жары сможем обо всем позабыть».

Лихтенберг

«Flesh composed of suns. How can such be?» explain the simple ones».

Robert Browning.

Parleying with certain people.*

Когда человек открывает лик своего могущества, его охватывает такой ужас, что, снимая с него покров, он одновременно от него отворачивается. Именно так и получилось с психоанализом. Воистину прометеевское открытие Фрейда как раз и было таким двойным жестом, в этом убеждает нас не только его собственное творчество, но и любой скромный психоаналитический опыт воспитанника его школы, где жест этот налицо не в меньшей мере, чем в работах учителя.

С годами прослеживается неуклонное уменьшение интереса к функциям речи и полю языка Именно оно и является скрытым мотивом уже признанных внутри психоаналитического движения «изменений цели и техники», связь которых с ослаблением терапевтического эффекта остается, тем не менее, неоднозначной Первоочередное внимание, уделяемое теорией и техникой сопротивлению объекта, должно само подвергнуться диалектике анализа, которая не преминет распознать в нем алиби субъекта. Попробуем воспроизвести топику происшедшего смещения акцентов. Судя по литературе, которую мы именуем «нашей научной деятельностью», современные проблемы психоанализа можно расположить под тремя рубриками:

А. Функция воображаемого, как я буду называть ее, или, попросту говоря, фантазмов, в технике психоаналитического опыта и в образовании объекта на различных стадиях психического раз-

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

вития. Импульс работам в этой области был придан психоанали­зом детей и той соблазнительно благоприятной почвой, которую создавало для исследователей открытие доступа к формированию структур на довербальном уровне. Достигнув кульминации, им­пульс этот провоцирует возврат на прежние позиции, ставя воп­рос о том, какую символическую санкцию следует давать фантазмам приих интерпретации.

В. Концепция либидинальных объектных отношений, которая, обновляя идею прогресса лечения, незаметно изменяет способ его ведения. В этой сфере новые перспективы были открыты рас­пространением психоаналитического метода на лечение психозов и использованием в психоаналитической технике данных, имеющих иное происхождение. Психоанализ сближается здесь с экзистенци­альной феноменологией; можно даже сказать, с активизмом благотворительности. Здесь также четко прослеживается реакция в пользу возврата к символизации как стержню аналитической техники.

С. Значение контр-переноса и, соответственно, подготовки пси­хоаналитиков. На проблему эту заставили обратить внимание трудности, связанные с окончанием лечения, которые накладыва­ются на другие, аналогичные им, возникающие в тот момент, ког­да дидактический психоанализ завершается допуском кандидата к практике. Причем в обоих случаях можно наблюдать колебание между двумя позициями: с одной стороны, само существо анали­тика довольно смело рассматривается как немаловажный для действенности анализа фактор, который в конце анализа следует признать открыто, с другой же - не менее энергично заявляется, что никакое решение невозможно без глубокого изучения внутренних пружин бессознательного.

Помимо воистину первопроходческой активности, проявляемой ими на трех различных границах с витальностью служащего им опорой психоаналитического опыта, эти три проблемы имеют еще одну общую черту. Дело в том, что каждая изних склоняет ана­литика отказаться от речи, служащей анализу фундаментом; при­чем отказаться в тех самых областях, где, ввиду приближения к невыразимому, ее употребление должно было бы стать предметом особо внимательного исследования; мы имеем ввиду материнское воспитание, помощь в духе доброго самаритянина и овладение мастерством диалектики. И если аналитик к тому же отказывает­ся от собственного языка в пользу других, уже готовых языков, плохо представляя при этом как компенсируют они незнание, опасность становится неминуемой.

О последствиях символизации у ребенка действительно хотелось бы знать поближе, и даже матроны психоанализа - те самые,

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

что на наших совещаниях самого высокого уровня создают атмос­феру матриархата, - не застрахованы от того смешения языков, которым, по мнению Ференци, неизбежно отмечены взаимоотно­шения взрослого и ребенка².

Представления наших мудрецов о завершенном объектном отно­шении не отличаются определенностью и при изложении своем выдают посредственность, не делающую чести профессии.

Нет сомнения, что последствия эти - в которых психоаналитик выступает в роли современного героя, стяжавшего славу поистине смехотворными и в состоянии умопомрачения совершенными под­вигами, - могли бы быть скорректированы надлежащим возвра­том к изучению функций речи - деятельности, и которой психоа­налитику не должно быть равных.

Создается, однако, впечатление, что после Фрейда эта централь­ная область наших исследований была основательно запущена. Вспомним, сколь тщательно избегал сам Фрейд каких-либо выла­зок на ее окраины: либидинальные стадии детей открыты им пу­тем анализа взрослых, а в случае с маленьким Гансом он действует лишь через посредство его родителей. Для дешифровки целой области языка бессознательного в параноидальном бреде он вос­пользовался лишь одним ключом - текстом Шребера, который чудом уцелел в вулканических лавах духовной катастрофы авто­ра. Правда, в том, что касается диалектики этого труда и бережной передачи его смысла во всей его возвышенности, Фрейд выступает хозяином положения, мэтром.

Не значит ли это, что если место мэтра пустует, виной тому не столько его уход, сколько все большее забвение смысла его труда? И не достаточно ли, чтобы убедиться в этом, взглянуть, что же собственно на этом месте теперь происходит?

А происходит передача техники - унылой, полной затемняющих дело умолчаний и панически боящейся всякой свежей критики. По сути дела она превратилась в формализм едва ли не церемони­альный, так что невольно спрашиваешь себя, не подпадает ли она под категорию обсессивного невроза, с которым Фрейд столь убе­дительно связывал исполнение, и даже само происхождение рели­гиозных ритуалов?

Аналогия эта лишний рая подтверждается литературой, которую Деятельность эта порождает, чтобы в ней же найти себе питатель­ную среду. Создается впечатление, что перед нами любопытный замкнутый круг: непризнание истоков терминов порождает проб-

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

лему их согласования, а усилия разрешить эту проблему усугубля­ют исходное непризнание.

Чтобы докопаться до причин ухудшения аналитического дискурса, мы вправе применить психоаналитический метод к сообществу, которое этот дискурс практикует.

Говорить об утрате аналитическим дискурсом своего смысла столь же верно и столь же бесполезно, как объяснять симптом через его смысл, когда смысл этот еще не распознан. Ведь прекрасно из­вестно, что пока он не распознан, деятельность аналитика будет на своем уровне восприниматься не иначе как агрессия и что в отсутствие социальных «сопротивлений», служивших самоутверж­дению группы, пределы ее терпимости к собственной деятельнос­ти - если и не принятой окончательно, то по крайней мере «получившей признание», - зависят лишь от численности, служащей мерой ее присутствия на социальной лестнице.

Принципы эти вполне достаточны для распределения символичес­ких, воображаемых и реальных факторов, обуславливающих уз­наваемые нами в доктрине защитные механизмы: изоляцию, све­дение на нет, отпирательство и непризнание в любой его форме.

Поэтому если значение американской группы психоанализа для аналитического движения измерять ее численностью, достаточно просто определить весомость каждого из этих факторов.

На уровне символического прежде всего нельзя недооценивать важность фактора «С»*, на который мы обратили внимание на Психиатрическом Конгрессе 1950 года и который представляет собой константу, характеризующую данную культурную среду. В данном случае он обуславливает тот антиисторизм, который еди­нодушно признается главной чертой «коммуникации» в США и который нам представляется антиподом психоаналитического опыта. Дело усугубляется той доморощенной формой ментальности, которая под названием бихевиоризма утвердилась в американских понятиях о психологии настолько прочно, что дух Фрейда успел совершенно выветриться из тамошнего психоанализа.

Что касается двух других порядков - воображаемого и реально­го, - то рассудить, чем действующие в жизни психоаналитичес­ких сообществ механизмы обязаны, с одной стороны, отношениям престижа внутри группы и, с другой стороны, наличным результата воздействия свободного предпринимательства в этой области на общество в целом, мы предоставили заинтересованным лицам. Им же предстоит оценить, насколько применимо в данном случае

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

предложенная одним из наиболее проницательных их представи­телей теория конвергенции между «чужеродным» характером группы, обусловленным преобладанием иммигрантов, и дистанци­ей, на которую ставят ее от общества упомянутые выше культур­ные факторы.

В любом случае представляется совершенно очевидным, что в данной концепции психоанализа центр тяжести переносится на адаптацию индивидуума к социальному окружению, на поиск так называемых patterns, моделей поведения и прочих объективации, включаемых в понятие human relations. Рожденный в Соединен­ных Штатах термин human engineering как нельзя лучше указы­вает на привилегированность позиции исключения по отношению к человеческому объекту.

Именно соблюдение дистанции, предполагаемой подобной позици­ей, и привело к тому, что наиболее живые термины психоанали­тического опыта - такие как бессознательное и сексуальность - постепенно уходят в тень, а скоро и вовсе перестанут упоминаться. Мы не будем вдаваться в формализм и меркантильные разногла­сия, наличие которых явствует уже из официальных документов самого аналитического сообщества. Фарисей и лавочник интересу­ют нас лишь постольку, поскольку у них одна сущность, которая и является источником тех трудностей, которые оба испытывают, когда имеют дело с речью, особенно talking shop, т.е. когда речь заходит о делах.

Дело в том, что невозможность передачи мотивации сохраняет по­зиции мастера, но несовместима с подлинным мастерством - во всяком случае с тем, которое требуется для преподавания психоа­нализа. Не случайно еще недавно, чтобы сохранить первенство, кое-кому пришлось, хотя бы для проформы, дать по меньшей ме­ре один урок.

Вот почему после суммирования опыта, полученного на всех пере­численных выше фронтах работы, раздающиеся из того же лагеря твердые заверения о приверженности традиционной технике пси­хоанализа звучат довольно двусмысленно: недаром технику эту именуют уже не классической, а ортодоксальной. Приличия соб­людаются тем более тщательно, что о самом учении явно сказать нечего.

Мы со своей стороны утверждаем, что технику нельзя ни понять, ни правильно применить до тех пор, пока не будут правильно по­няты лежащие в ее основе концепции. Нашей задачей будет пока-

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

зать, что свой подлинный смысл эти концепции получают лишь тогда, когда они ориентированы в поле языка и подчинены функ­ции речи.

Здесь следует подчеркнуть, что для работы с любой концепцией Фрейда чтение его текстов будет нелишним, даже если понятиям, имеющим хождение в наши дни, концепция эта просто-напросто омонимична. Это очередной раз доказывает приходящая мне на память история неудачного пересмотра Фрейдовой теории ин­стинктов, предпринятого автором, не вполне ясно отдававшим се­бе отчет в откровенно мифическим характере ее содержания. Со­вершенно очевидно, что он и не мог отдавать себе в этом отчета, поскольку изучал эту теорию по работе Мари Бонапарт, которую он непрерывно цитирует как эквивалент текста самого Фрейда, ни разу не оповещая об этом читателя в расчете, надо пола­гать, - и отнюдь не слепом - на разборчивость этого последне­го, но невольно выдавая при этом полную слепоту в отношении истинного уровня своего вторичного источника. В результате, пе­реходя от редукций к дедукциям, и от индукций к гипотезам, ав­тор приходит к выводу строго тавтологичному его ложным исход­ным посылкам, а именно, что инстинкты, о которых идет речь, сводятся к рефлекторной дуге. Подобно стопке тарелок, которые бьются в классическом номере мюзик-холла, оставляя в руках ар­тиста лишь два не составляющих целое осколка, вся сложнейшая конструкция, движущаяся от открытия миграций либидо в эроген­ных зонах к метафизическому переходу обобщенного принципа удовольствия в инстинкт смерти, превращается вдруг в двучлен из пассивного эротического инстинкта, моделью которому служат любезные поэту* искательницы вшей, и инстинкта разрушения, инденфицируемого просто-напросто с двигательной функцией. Во­истину выдающийся результат в искусстве - бог весть, сознатель­ном или нет - доводить до логического конца последствия недо­разумения.

 

I. РЕЧЬ ПУСТАЯ И РЕЧЬ ПОЛНАЯ В

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ РЕАЛИЗАЦИИ СУБЪЕКТА

«Вложи в уста мои слово истинное и твердое и сдержи язык мoй».

(Внутреннее Утешение, гл.XV: о том, чтоне следует верить

каждому и о словесной оплошности)

«Говори сколько хочешь»

(Девиз «каузального» мышления)

Чего бы ни добивался психоанализ - исцеления ли, профессиональной подготовки, или исследования - среда у него одна: речь пациента. Очевидность этого факта вовсе не дает нам права его игнорировать. Всякая же речь требует себе ответа. Мы покажем, что речь, когда есть у нее слушатель, не остается без ответа никогда, даже если в ответ встречает только молчание. В этом, как нам кажется, и состоит самая суть ее функции в анализе.

Ничего об этой функции речи не зная, психоаналитик ощутит ее зов тем сильнее. Расслышав же в этом зове лишь пустоту, он ис­пытает эту пустоту в самом себе, и реальность, способную ее за­полнить, станет искать уже по ту сторону речи.

Тем самым он перейдет к анализу поведения субъекта, рассчитывая именно в нем обнаружить то, о чем тот умалчивает. Но чтобы получить от субъекта признание того, что обнаружено, об этом все-таки приходится заговорить. И он вновь прибегает к речи, но речь эта подозрительна уже тем, что служит ответом на неудачу его молчания перед ясно слышимым эхом собственного ничтожества.

Но какой, собственно, призыв раздавался по ту сторону пустоты высказывания субъекта? Это призыв субъекта к истине в ее осно­вании, на фоне которого можно расслышать и позывы потребнос­тей более скромных. Но первоначально и главным образом это зов самой пустоты, двусмысленное зияние которой покушается совратить другого средствами, где субъект прибегает к

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

самолюбованию и использует монумент, воздвигнутый собственным нарциссизмом.

«Так вот же она, интроспекция!» - воскликнет наш рассудитель­ный читатель, издалека почуявший грозящие ему опасности. Он охотно признается, что знает толк в ее прелестях, хотя пользы от нее больше никакой не ждет. Жаль, что он не привык терять вре­мя. Попади он на ваш диван, вы бы услышали от него немало прекрасного и глубокомысленного.

Непонятно, как психоаналитики, которые уже с первых шагов в своем ремесле обязательно сталкиваются с подобными типами, во­обще могут еще придавать какое-то значение интроспекции. Ибо как только пари вступает в силу, все прекрасные слова, что у не­го вроде бы были в запасе, куда-то пропадают. Счет им оказывается не так уж долог и к его изумлению на местоих явля­ются другие, которые поначалу кажутся ему настолько дурацки­ми, что лишают на некоторое время дара речи. Общая участь³.

Вот тогда-то он и улавливает разницу между призраком монолога, услужливые фантазии которого воодушевляли его болтовню, и принудительным трудом того не оставляющего лазеек дискурса, который психолог, не без юмора, и терапевт, не без задней мыс­ли, наградили именем «свободной ассоциации».

Ибо это именно труд, и труд настолько серьезный, что ею призна­вали требующим ученичества, и даже усматривали в необходимос­ти ученичества ценность этого труда как формирующего начала. Но что может сформироваться при таком подходе, кроме квали­фицированного рабочего?

Так как же следует нам тогда к этой работе относиться? Рассмотрим ее условия и ее плоды в надежде лучше усмотреть ее цель и выгоду. Но ходу дела уже отмечалась уместность термина durcharbeiten, которому соответствует английское working through и которое приводит в отчаяние наших переводчиков, хотя и дает им случай исполнить навеки отчеканенный в нашем языке завет классика: «спешите медленно»*. Так как же все-таки продвигается работа?

Теория предлагает нам триаду: фрустрация, агрессивность, рег­рессия. Создается объяснение на вид столь понятное, что от даль­нейшей необходимости понимать мы чувствуем себя изба­вленными. Интуиция проворна, но очевидность, превращаясь в расхожую истину, становится тем более подозрительной. И когда анализ обнаруживает ее слабость, негоже оправдываться ссылкой на «аффективность». Слово это, табуированное диалектической

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

беспомощностью, вместе с глаголом «интеллектуализировать», уничижительное употребление коего выдает эту беспомощность за достоинство, навсегда останется в истории языка позорным клей­мом нашей глухоты по отношению к субъекту⁴.

Посмотрим лучше, от чего возникает эта фрустрация. Может быть, от молчания аналитика? Опыт показывает, что ответ, даже (и в особенности) поощрительный, на пустую речь создает фрустрация гораздо более сильную, нежели молчание. Не коре­нится ли фрустрация в самом дискурсе субъекта? Создается впе­чатление, что субъект все более отлучается от «своего собственно­го существа» и, после честных попыток описать его, отнюдь не увенчивающихся созданием сколько-нибудь связного о нем пред­ставления, после всевозможных уточнений, к сущности его нас нимало не приближающих, после напрасных стараний укрепить и защитить его пошатнувшийся статус, после нарциссических объя­тий, тщащихся вдохнуть в него жизнь, признает, наконец, что «существо» это всегда было всего-навсего его собственным созда­нием в сфере воображаемого, и что создание это начисто лишено какой бы то ни было достоверности. Ибо в работе, проделанной им но его воссозданию для другого, он открывает изначальное от­чуждение, заставлявшее конструировать это свое существо в виде другого, и тем самым всегда обрекавшее его на похищение этим другим⁵.

На самом деле Эго, силу которого наши нынешние теоретики из­меряют его способностью выдержать фрустрация, есть фрустрация по самой своей сути⁶. Это не фрустрация желания субъекта, а фрустрация вызванная самим объектом, в котором ею желание отчуждено; и чем больше оформляется этот объект, тем более углубляется отчуждение субъекта от его наслаждения. Перед нами, таким образом, фрустрация во второй степени, при­чем такая, что даже если субъекту и удастся включить ее форму в свой дискурс, воссоздав тот инертный образ, в котором субъект, отраженный в зеркале, находит себе объект, он все равно не смо­жет этим удовлетвориться, ибо даже при абсолютном сходстве он сумеет отразить в этом образе лишь желание другого. Это значит, что адекватного ответа на этот дискурс не существует: всякое слово, которое примет его обознание за чистую монету, субъект соч­тет за презрение.

Агрессивность, которую испытывает при этом субъект, не имеет ничего общего с животной агрессивностью фрустрированного же-

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

лания. Отсылка к таковому, которой обычно и удовлетворяются, маскирует другую агрессивность, для всех и каждого гораздо ме­нее приятную: агрессивность раба, отвечающего на фрустрацию от своей работы желанием смерти.

Понятно теперь, как эта агрессивность может отреагировать на любое вмешательство, которое, обнаруживая воображаемые наме­рения дискурса, демонтирует объект, созданный субъектом для служения им. По сути дела это и называется анализом сопротив­лений, причем тут же проявляется его скользкая сторона. О ней предупреждает уже само существование простака-аналитика, ко­торый никогда не видел в фантазмах своих субъектов ничего, кроме выражения агрессивности⁷.

В таких, как он, без колебания отстаивающих «причинностный» анализ, направленный на трансформацию субъекта в настоящем путем наукообразных объяснений его прошлого, все, вплоть до интонаций, выдает страх перед необходимостью думать, что сво­бода пациента может зависеть от свободы его вмешательства. Но даже если его предприятие и оказывается в какой-то момент для субъекта благотворным, это всего лишь благотворность хорошей шутки, и задерживаться на этом мы не будем.

Рассмотрим лучше те hic et пипс, к которым сводится для некото­рых аналитиков все допустимое поле деятельности анализа. Такой, подход действительно может принести пользу - при условии, од­нако, что усматриваемое в них аналитиком воображаемое намере­ние не отделяется от символического отношения, в котором это намерение выражено. В них нельзя вычитать о «своем Я» субъек­та ничего, за что тот не мог бы ответить о себе как «я», т.е. от первого лица.

«Я был этим лишь для того, чтобы стать тем, кем я могу быть» - вот лейтмотив признания субъектов своих фантазий, без которого прогресс был бы неуловим.

Аналитик, таким образом, не может, не подвергая субъект опас­ности, выследить его в интимном содержании его жестов или ста­тики, не восстановив их в качестве немых частей его нарциссического дискурса - это хорошо известно и отмечалось даже начинающими психоаналитиками.

Опасность же состоит не в отрицательной реакции субъекта, а, скорее, в пленении его новой объективацией, не менее вообража­емой чем предыдущая - объективацией его статики, можно даже сказать, его статуарности, в обновленном статусе ее отчуждения.

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Искусство аналитика должно, напротив, состоять в том, чтобы постепенно лишать субъекта всякой уверенности, пока не рассеются последние призраки ее. И именно с членением дискурса связаны этапыих исчезновения.

Сколь бы пустым дискурс ни казался, он таков лишь на поверх­ности: вспомним слова Малларме, сравнивавшего повседневное употребление языка с хождением монеты, у которой чеканка на обеих сторонах давно стерлась, и которая переходит из рук в руки «в молчании». Метафоры этой довольно, чтобы напомнить нам, что слово, даже донельзя стертое, сохраняет ценность tesser'a.

Даже ничего не сообщая, дискурс демонстрирует существование коммуникации; даже отрицая очевидность, он утверждает, что слово конструирует истину; даже имея целью обман, он играет на игре в свидетельство.

Психоаналитик знает лучше кого бы то ни было, что самое глав­ное - это услышать, какой «партии» в дискурсе доверен знача­щий термин; именно так он, в лучшем случае, и поступает, так что история из повседневной жизни оборачивается для него обра­щенной к имеющему уши слышать притчей; длинная тирада - междометьем, элементарная оговорка, наоборот, - сложным объ­яснением, а молчаливый вздох - целым лирическим излиянием.

Таким образом, смысл дискурсу субъекта сообщает удачно расставленная пунктуация. Вот почему перерыв сеанса, при нынеш­ней технике отмеряемого чисто хронометрически и совершенно независимо от течения дискурса, есть своего рода ритмическое членение (скандирование), которое успешно играет роль вмешательства, служащего для приближения заключительных моментов. Тем самым конец сеанса выводится из рамок рутинной процедуры и начинает служить полезным задачам техники анализа.

Именно так может происходить регрессия, представляющая собой не что иное, как актуализацию в дискурсе фантазматических от­ношений, восстанавливаемых Эго на каждом очередном этапе разложения своей структуры. Ведь в конечном счете регрессия не реальна; даже в языке она проявляет себя лишь в мельчайших модуляциях, речевых оборотах, и «оплошностях столь легких», что странности в них ничуть не больше, чем в нарочитом детском «сюсюкании» взрослых. Приписать регрессии реальность актуального отношения к объекту значило бы спроецировать субъект в отчуждающую иллюзию, отражающую всего лишь алиби психоаналитика.

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Вот почему нет для психоаналитика худшей ошибки, нежели руководствоваться мнимым контактом с переживаемой субъектом реальностью. Эта подслащенная пилюля интуиционистской, и даже феноменологической, психологии получила в современном потреблении распространение весьма симптоматичное для оскудения эффектов речи в нынешнем социальном контексте. Но свойственный ей характер навязчивой идеи особенно бросается в глаза, когда она применяется в отношениях, которые по самим правилам своим всякий реальный контакт исключают.

Ну, а чтобы умерить энтузиазм юных аналитиков, находящихся под впечатлением непостижимой одаренности тут предполагаемой, нет ничего лучше как обратиться к результатам контрольных сеансов, которые им пришлось пройти. С точки зрения контакта с реальностью, сама возможность такого контроля стала бы пробле­мой. Происходит же как раз обратное: контролирующий демонстрирует воистину второе зрение, благодаря которому практика контроля становится для него по меньшей мере столь же поучи тельной, сколь и для контролирующего. И тем более поучительной, чем меньше этот последний выказывает пресловутых дарова­ний, передачу которых иные аналитики считают тем более невозможной, чем более они кичатся своими техническими секретами.

Смысл этой загадочной ситуации в том, что контролируемый выполняет в ней роль фильтра или рефрактора дискурса субъекта, в результате чего перед контролирующим предстоит готовая стереог­рафия, где с самого начала выделены три или четыре регистра, в которых записана создаваемая этим дискурсом партитура.

Если бы контролируемый мог быть помещен контролирующим в субъективную позицию, не совпадающую с той, которую предполагает зловещий термин «контроль» (в английском - но, к сожалению, только в нем - удачно передаваемый термином supervision), то самым полезным результатом этого упражнения стало бы для него умение самому занимать ту позицию вторичной субъективности, в которую ситуация с самого начала ставит контролера.

В этой позиции ему удалось бы найти правильный путь к тому, что классический термин «рассеянное внимание аналитика» описывает лишь очень приблизительно. Ведь важно понять, на что это внимание направлено. Цель всей нашей работы - это показать, что она отнюдь не направлена на некий объект по ту сторону речи субъекта, который иные аналитики ставят себе задачей

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

никогда не терять из виду. Если бы анализ шел этим путем, он либо прибег бы к совсем иным средствам, либо остался бы един­ственным в своем роде примером метода, воспрещающего себе применять ведущие к собственной же цели средства.

Единственный доступный для аналитика объект - это воображае­мое отношение, связывающее его с субъектом в качестве «его собственного Я», и, будучи не в силах это отношение исключить, он может воспользоваться им для регулирования пропускной способности своего уха - что физиология, вполне согласная здесь с Евангелием (уши, чтобы не слышать), считает процессом впол­не естественным, - или, иными словами, для распознавания того, что услышать следует. Ведь других ушей, какого-нибудь третьего или четвертого уха, которое обеспечило бы бессознательному прямой, минующий слух доступ к другому бессознательному, у него нет. О том, как к этой мнимой коммуника­ции следует относиться, мы в дальнейшем скажем.

Мы подошли к рассмотрению функции речи в анализе с самой неблагодарной ее стороны, со стороны пустой речи, когда субъект производит впечатление говорящего о ком-то другом, кто похож на него до неузнаваемости, но решительно не способен усвоить себе его желание. Мы показали источник все растущего обесценивания речи в теории и практике, и нам пришлось постепенно, шаг за шагом, освобождать ее от того, что давило ее как мельничный жорнов, хотя годится в анализе разве что на роль ветряного крыла: речь идет об индивидуальных психофизиологических факто­рах. которые остаются на деле из диалектики анализа исключен­ными. Сделать целью анализа изменение свойственной этим факторам силы инерции, значит обречь себя на чистую видимость снижения, чем, впрочем, некоторые направления в технике анализа действительно и довольствуются.

Обратив теперь наши взоры на другой полюс психоаналитического опыта - его историю, казуистику, процесс лечения, - мы об­наружим, что анализу hiс et nunc противостоит здесь ценность при­поминания (анамнеза) как показателя и пружины терапевтического прогресса; навязчивой интрасубъективности - истерическая интерсубъективность; анализу сопротивления - символическая интер­претация. Именно здесь начинается реализация наполненной речи. Рассмотрим полагаемое этой речью отношение.

Напомню, что примененный Брейером и Фрейдом метод лечения, одна из пациентов Брейера, Анна О., с самого начала окрестила

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

термином «talking cure». Заметим, что лечение этой больной исте­рией как раз и привело к открытию патогенного события, именуе­мого травматическим.

Событие это был признано причиной симптома на том основании, что словесное упоминание события (в рассказываемых больной stories) вызывало исчезновение симптома. Заимствованный у при­званной объяснить этот факт психологической теории термин «осознание» свой престиж сохраняет, но, как и любое слишком очевидное объяснение, вызывает наше справедливое подозрение. Психологические предрассудки эпохи не позволяли признать в вербализации как таковой иную реальность помимо ее flatus vocis. Остается фактом, тем не менее, что в гипнотическом состоя­нии вербализация отделена от осознания, а этого вполне достаточ­но, чтобы заставить нас пересмотреть концепцию ее последствий.

Не подадут ли нам здесь пример поборники бихевиористского Aufhebung, сказав, чтоих не интересует, вспомнил субъект о чем-нибудь или нет? Он просто рассказывал о событии. Мы, со своей стороны, предпочтем выразиться иначе, и скажем, что он это со­бытие вербализовал, или - раскрывая этот термин, французское звучание которого напоминает о другой фигуре Пандоры*, не имеющей отношения к ящику, куда следовало бы, наверное, этот термин прочно запереть, - что он перевел его в Слово, а точнее в эпос, с которым он связывает теперь истоки своей личности. Причем излагает он этот эпос на языке, который позволяет ему быть понятым своими современниками, более того, предполагает наличие их собственного дискурса. Поэтому рассказывание эпоса - включает ли оно былой дискурс в его архаичной форме и на чужом языке, или разворачивается с подлинно театральным воо­душевлением во времени настоящем - всегда имеет облик кос венной речи, всегда произносится на манер вставленной по ходу рассказа и заключенной в кавычки цитаты; причем если он ра­зыгрывается, то происходит это на сцене, предполагающей при­сутствие не только хора, но и зрителей. Гипнотическое припоминание является не просто воспроизведением прошлого, но, самое главное, актуализацией его в речи, что предполагает множество разного рода «присутствий». Оно относится к припоминанию наяву того, что в психоанализе носит курьезное название «материала», точно таким же образом, как драма, разыгрывающая перед собранием сограждан мифы об основании города, относится к истории - созданной, конечно, из

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

материалов - в которой нации наших дней учатся читать символы своей еще не пришедшей к развязке судьбы. Воспользовавшись языком Хайдеггера, можно сказать, что и то, и другое припоми­нание формируют субъект как gewesend, т.е. как сущий тем, кто таким-то образом был. Но во внутреннем единстве этой темпорализации сущее знаменует конвергенцию бывших. Это означает, что если бы со времени одного из «бывших» моментов успели бы произойти какие-то другие встречи, результатом стало бы другое сущее, которое и «бывшее» это заставило бы сбыться иначе.

Двусмысленность истерического разоблачения прошлого объясняется вовсе не витанием его содержания где-то между воображае­мым и реальным, ибо оно равно принадлежит и тому, и другому. Лживым его тоже не назовешь. Дело в том, что оно показывает, как рождается в речи истина, и тем самым сталкивает нас с ре­альностью того, что ни истинным, ни ложным не является. Во всяком случае именно здесь проблема задевает нас за живое.

Именно наличная в настоящем речь свидетельствует об истиннос­ти этого разоблачения в наличной реальности и во имя реальности эту истинность обосновывает. Однако единственным свидетелем той части сил прошлого, которая на каждом из перекрестков, где событие совершало свой выбор, оказывалась отстраненной, оста­ется в этой реальности тоже речь.

Вот почему условие непрерывности в анализе, служившее для Фрейда мерой полноты исцеления, не имеет ничего общего с Бергсоновским мифом восстановления длительности, в которой подлинность каждого из моментов оказалась бы нарушена, если бы она не итожила в себе модуляции всех предшествовавших моментов. Не о биологической памяти, не об интуитивистской мистификации, и не о парамнезе симптома идет речь у Фрейда, а о припоминании, т.е. об истории, в которой на тонком острии достоверных датировок балансируют в неустойчивом равновесии предположения о прошлом и обещания на будущее. Будем катего­ричны в психоаналитическом анамнезе речь идет не о реальности, а об истине, ибо действие полной речи состоит в том, что она упорядочивает случайности прошлого, давая им смысл грядущей неизбежности, предстоящей в том виде, в котором конституирует ее та толика свободы, посредством которой субъект полагает ее в настоящем.

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Извилистый путь поисков, пройденный Фрейдом в исследовании, посвященном «человеку с Волками», подтверждает сказанное, об­ретая в нем полноту смысла.

Когда речь идет о датировке первосцены, Фрейд требует полной объективации доказательства. Зато все ресубъективации события, которые представляются ему необходимыми для объяснения его последствий при каждом, повороте, на котором субъект перестраи­вает свою структуру, т.е. весь ряд перестроек структуры события, происходящих, как он выражается, nachträglich, задним числом, он допускает безоговорочно⁸. Больше того, со смелостью, грани­чащей с безрассудством, он считает дозволенным опустить при анализе процессов те временные интервалы, в которых событие пребывает у субъекта в латентном состоянии⁹. Это значит, что он каждый раз аннулирует «время для понимания» в пользу «момента заключения», подталкивающего мысль субъекта к решению о смысле первоначального события.

Отметим, что «время для понимания» и «момент заключения» являются функциями, которые мы определили в теореме чисто ло­гической¹⁰, и которые хорошо знакомы нашим ученикам как необычайно удобные для диалектического разбора, служащего им руководством в процессе психоанализа.

Именно усвоение субъектом своей истории в том виде, в котором она воссоздана адресованной к другому речью, и положено в ос­нову нового метода, которому Фрейд дал имя психоанализа - не в 1904 году, как утверждала до недавнего времени одна знамени­тость, которая, неосторожно сняв покров молчания, обнаружила, что читала у Фрейда разве что заголовки, а в 1895¹¹.

Анализируя смысл этого метода мы, как и Фрейд, не отрицаем психофизиологической прерывности, которую демонстрируют по­рождающие симптом истерии состояния, как не отрицаем мы и возможность лечения этого симптома методами, воспроизводящи­ми прерывность этих состояний - гипнозом, и даже наркозом. Просто поскольку начиная с какого то момента Фрейд категорически отказался от обращения к ним, мы столь же категорически не доверяем всякой попытке опереться на эти состояния как для объяснения симптома, так и для его исцеления.

Ибо если оригинальность метода состоит в средствах, которыми он воспрещает пользоваться, то это объясняется тем, что средства, которые он считает допустимыми, достаточны для образования

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

области, чьи границы определяют относительность его действенности.

Средства, допускаемые этим методом, сводятся к речи, поскольку эта последняя сообщает действиям индивида смысл; область его - это область конкретного дискурса как поля трансиндивидуаль­ной реальности субъекта; его действенность - действенность ис­тории, поскольку в ней происходит возникновение истины в ре­альном.

Начнем с того, что субъект, приступая к анализу, соглашается тем самым занять позицию, которая уже сама по себе является более конструктивной, нежели все правила, которыми он в той или иной мере позволяет себя опутать: он соглашается потолковать. И не будет ничего страшного, если это замечание собьет слушателя с толку, ибо это дает нам повод настоять на том, что обращение субъекта, согласившегося потолковать, предполагает своего толкователя¹²; другими словами, что говорящий¹³ конституируется тем самым как интерсубъективность.

Во-вторых, именно на основе этой беседы, поскольку она вклю­чает ответ собеседника, проясняется для нас смысл требования Фрейда восстановить непрерывность мотиваций субъекта. Опера­ционный анализ этого требования и в самом деле показывает нам, что оно может быть удовлетворено лишь внутри интерсубъектив­ной непрерывности того дискурса, в котором история субъекта конституируется.

Так, субъект вполне может разглагольствовать о своей истории под влиянием одного из тех наркотиков, которые усыпляют созна­ние и именуются теперь «сывороткой истины»; в откровенно неле­ном названии этом звучит свойственная самому языку ирония. Но передача записанной речи, даже услышанная из уст лечащего вра­ча, не может, уже в силу отчужденности своей формы, произвес­ти то же действие, что и психоаналитическая беседа.

Итак, только с введением третьего термина фрейдовское открытие бессознательного проясняется в своих истинных основаниях и может быть просто сформулировано в следующих выражениях: бес­сознательное есть та часть конкретного трансиндивидуального дис­курса, которой не хватает субъекту для восстановления непрерыв­ности своего сознательного дискурса.

Таким образом, исчезает парадокс, неизбежно проявляющийся в понятии бессознательного, если относить это последнее к какой-то индивидуальной реальности. Ведь разрешить этот парадокс сводя

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

бессознательное к бессознательным тенденциям можно лишь игнорируя опыт, который ясно показывает, что бессознательное имеет отношение к функциям представления и даже мышления. Именно на этом настаивает Фрейд, когда, не в состоянии избе­жать соединения противоречивых терминов в понятии бессозна­тельного мышления, он напутствует его восклицанием sit venia verbo. Послушно ему следуя, мы и возлагаем всю вину на Слово - на то реализованное в дискурсе неуловимое Слово, которое перебегает, как колечко на нитке*, из уст в уста, чтобы дать акту субъекта, получающего заключенное в нем сообщение, смысл, де­лающий этот акт актом из его истории и сообщающий этому акту его истинность.

Тем самым, вместе с обособлением самой психоаналитической сферы как являющей реальность дискурса в его самостоятельнос­ти, отпадает упрек в противоречии in terminis, которое усматрива­ет в понятии бессознательного мышления плохо продуманная в своих логических основаниях психология. Eppur si muove психоа­налитика имеет те же последствия, что у Галилея: в обоих случа­ях перед нами не опыт, связанный с фактами, а чистой воды ех-perimentum mentis.

Бессознательное - это та глава моей истории, которая содержит белое пятно или ложь: это глава, прошедшая цензуру. Но истина может быть найдена; чаще всего она уже записана в другом мес­те. А именно:

- в памятниках: таковым является мое тело, т.е. истерическое ядро невроза, где исторический симптом обнаруживает структуру языка и расшифровывается как надпись, которая, однажды буду­чи прочитана, может затем быть уничтожена без особого сожаления;

- в архивных документах, смысл которых остается непонятен, по­куда не выяснено их происхождение: таковы воспоминания детства;

- в семантической эволюции: она соответствует моему запасу слов и особенностямих употребления, а также моему жизненному стилю и характеру;

- в традициях и даже легендах, где моя история облекается в ге­роизированные формы;

- в следах искажений, которые возникают при согласовании с соседними главами фальсифицированной главы, чей смысл дол­жен быть восстановлен нашим собственным истолкованием.

Студент, которому придет в голову мысль - настолько редкая, правда, что приходится в процессе обучения ее

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

пропагандировать - что для понимания Фрейда лучше читать Фрейда, чем г-на Фенишеля, сможет, осуществляя ее на практике, легко убедиться, что все сказанное здесь даже по духу своему столь мало оригинально, что не содержит ни единой мета­форы, которая не повторялась бы в работах Фрейда с частотой лейтмотива, проливающего свет на самый замысел их.

В дальнейшем он на каждом шагу своей практики без труда убе­дится в том, что подобно отрицанию, которое удвоением аннули­руется, метафоры эти теряют свой метафорический смысл; а убедившись, поймет и причину этого, заключающуюся в том, что он работает в собственной сфере метафоры, которая есть лишь сино­ним включенного в механизм симптома символического смещения. Ну, a после этого он лучше сможет оценить и воображаемое смещение, мотивирующее труды г-на Фенишеля, измерив разницу в основательности и технической эффективности между отсылками к мнимо-органическим стадиям индивидуального развития, с одной стороны, и исследованием отдельных конкретных событий истории субъекта, с другой. Разница здесь та же, что между под­линным историческим исследованием и пресловутыми законами истории; прекрасно известно, что в каждую эпоху находится фи­лософ, выводящий их из преобладающих в эту эпоху ценностей. Это не значит, что в многообразных смыслах, обнаруженных в общем ходе истории на пути от Боссюэ (Жака-Бенина) до Тойн-би (Арнольда), вехами на котором служат творения Огюста Конта и Карла Маркса, ничего достойного внимания не найдется. Всякому ясно, конечно, что для ориентировки исследований в об­ласти ближайшего прошлого, равно как и для сколь-нибудь ос­мысленных предположений о ближайшем будущем, от таких знаков одинаково мало толку. Они достаточно скромны, чтобы откладывать свою достоверность на послезавтра, и не столь щепетильны, чтобы не допускать ретушировки событий, позволя­ющей успешно предвидеть происходившее вчера.

Но если для научного прогресса польза от них невелика, то в дру­гом отношении они действительно интересны и заключается этот интерес в той существенной роли, которую они играют в качестве идеалов. Она-то и заставляет нас провести различие между пер­вичной и вторичной функциями историзации.

Характеризуя психоанализ и историю как науки, посвященные изучению особенного, мы вовсе не утверждаем, будто факты, с которыми они имеют дело, совершенно случайны или произволь-

 

30
ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

ны, а все значение их сводится в конце концов к травме в ее первозданном виде.

События зарождаются в первичной историзации; другими слова­ми, история создается уже на сцене, где, будучи однажды записа­на, она тут же разыгрывается перед взорами совести, с одной стороны, и правосудия, с другой.

В некую эпоху некий бунт в предместье Сент-Антуан переживает­ся его актерами участниками как победа или как поражение Парламента или Двора, в другую - как победа или поражение пролетариата и буржуазии. И хотя, в снобом случае, расплачива­ются за все говоря языком Ретца, «народы», перед нами совер­шенно разные исторические события - мы хотим сказать, что в памяти людей они оставят совершенно различный след.

Дело в том, что с исчезновением реальности Парламента и Двора первое событие вновь уподобится травме, которая, если не тревожить специально ее первоначального смысла, способна к постепенному и подлинному заживанию. В то время как память о вто­ром останется живой даже в условиях цензуры - подобно амнезии вытеснения, которая представляет собой одну из самых цеп­ких форм памяти - и останется до тех пор, пока существуют лю­ди, готовые подчинить свой бунт борьбе за выход рабочего класса на политическую сцену, т.е. люди, для которых ключевые слова диалектического материализма имеют смысл.

Утверждать, будто я собираюсь перенести эти замечания на сферу психоанализа, пожалуй, излишне, поскольку они и так имеют к ней самое прямое отношение, а путаница между техникой расшифровки бессознательного и теорией инстинктов и влечений ус­траняется благодаря им сама собой.

То, что мы приучаем субъекта рассматривать как бессознатель­ное - это его история. Другими словами, мы помогаем ему осу­ществить сегодняшнюю историзацию фактов, уже обусловивших какое-то количество исторических «поворотов» в его существова­нии. Но роль эту они смогли сыграть лишь в качестве фактов уже исторических, т.е. в определенном смысле признанных, или в оп­ределенном порядке подвергшихся цензуре.

Таким образом, всякая фиксация на так называемой инстинктив­ной стадии представляет собой оставленный историей шрам: либо страницу стыда, которую забывают или зачеркивают, либо стра­ницу славы, которая обязывает. Но забытое дает о себе знать в действиях, зачеркнутое сопротивляется тому, что говорится где-то

 

31
ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

в другом месте, а обязательство увековечивает в символе ту самую иллюзию, у которой субъект оказался в плену.

Короче говоря, инстинктивные стадии уже в самом процессе их переживания организованы в субъективность. Другими словами, субъективность ребенка, запоминающего движение сфинктеров как победу или поражение, тут же наслаждающегося воображае­мой сексуализацией отверстий своих клоак, превращающего ис­пражнение в акт агрессии, удержание в попытку соблазна, а расслабление в символ, по сути ничем не отличается от субъективности аналитика, пытающегося понять, и с этой целью восстановить, формы любви, которую он называет прегенитальной.

Другими словами, анальная стадия, когда она переживается, ничуть не менее исторична, нежели когда она задним числом продумывается; в обоих случаях основание ее всецело принадлежит интерсубъективности. Признание же ее этапом пресловутого созревания инстинктов даже лучшие умы настолько сбивает с толку, что они начинают видеть в этой стадии воспроизведение в онтогенезе стадии животного phylum, искать которую следует у аскарид и даже медуз - соображение, которое под пером Балинта выглядит изобретательно, но у прочих превращается уже в бессвязный бред, в некое безумие, пытающееся, скажем, в простейших организмах обнаружить воображаемую схему проникновения в тело, прах перед которым якобы обуславливает женскую сексуальность. Что мешает тогда усмотреть образ «Я» в креветке, на том основании, что и «Я», и креветка после очередной линьки облекаются в новый панцирь?

В 1910-1920 некто по имени Яворский построил замечательной красоты систему, в которой «биологический план» распространялся на всю сферу культуры, и где ракообразные получали свою историческую параллель, если не ошибаюсь, в позднем средневековье, ввиду широкого распространения в эту эпоху панцирных доспехов - систему, не оставившую ни одну животную форму, включая клопов и моллюсков, без своей человеческой аналогии.

Но аналогия не метафора, и чтобы строить на ней натурфилософию, нужен гений Гете, пример которого тоже, впрочем, не слишком вдохновляет. Что до нашей дисциплины, то нет примера, ее духу более чуждого, только отмежевавшись от него удалось Фрейду открыть верный путь толкования снов и прийти к понятию аналитического символизма. Понятие это - мы подчеркиваем идет прямо вразрез с аналогическим мышлени-

 

32
ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

ем, в котором в силу проблематичности его традиции иные, даже в наших собственных рядах, еще видят по ошибке союзника.

Поэтому нелепости, к которым приводит этот способ мышления, нужно использовать как средство его разоблачения: раскрыв глаза на абсурдность теории, они открывают их и на опасности вовсе не теоретического характера.

На самом деле сшитая из отдельных лоскутов Фрейдовского уче­ния мифология созревания инстинктов порождает духовные проб­лемы, пары которых, конденсируясь в облака идеалов, орошают, в свою очередь, обильными ливнями почву первоначального ми­фа. Лучшие перья макались в чернила, чтобы написать уравне­ния, которые удовлетворяли бы требованиям таинственной «genital love» (существуют понятия, которым по странностиихкак нельзя лучше пристал взятый в кавычки иноязычный термин: любая попытка их употребить расписывается в non liquet). Похо­же, однако, что никто не замечает проистекающих отсюда непри­ятностей; скорее все видят в этом возможность для поощрения разного рода Мюнхгаузенов психоаналитической нормализации к вытягиванию себя за волосы в надежде достичь седьмого неба полной реализации генитального объекта, или даже просто объек­та как такового.

То, что мы, психоаналитики, находимся в положении, способству­ющем осознанию могущества слов, еще не повод пользоваться этим могуществом в задача заведомо неразрешимых, а равно и не повод «возлагать на людей бремена тяжкие и неудобоносимые», как выражается проклинающий фарисеев Христос у евангелиста Матфея.

Бедность терминов, в которые мы пытаемся заключить любую субъективную проблему, для требовательного ума явно оставляет желать лучшего - стоит лишь сравнитьих с теми, в которых формулировались, пока в конце концов не запутались окончатель­но, древние споры вокруг Природы и Благодати¹⁴. К тому же бед­ность эта внушает опасения за качество тех психологических и со­циологических результатов, которые подобная терминология по­зволяет достигнуть. Остается лишь пожелать, чтобы лучшее пони­мание функций логоса рассеяло туманы наших фантастических харизм.

Попробуем придерживаться традиции более ясной, и истолковать знаменитый афоризм Ларошфуко: «есть люди, которые никогда не влюблялись бы, если бы никогда ничего о любви не слышали».

 

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

не в романтическом смысле целиком воображаемой «реализации» любви, на которую ей самой оставалось бы только сетовать, а как честное признание того, чем обязана любовь символу, и того, что в любви принадлежит слову.

Достаточно обратиться к работам Фрейда, чтобы воочию убедить­ся в том, сколь вторичную и гипотетическую роль отводит он тео­рии инстинктов. Он утверждает, что в его глазах теория эта не стоит даже наименее важного факта истории, а понятие «генитальный нарциссизм», привлекаемое им для обобщения случая Человека с волками, ясно показывает, с каким презрением относил­ся он к фиксированной структуре либидинальных стадий. Больше того, конфликт инстинктов упоминается им лишь для того, чтобы сразу же это объяснение отстранить и признать в символической изоляции фразы «я не кастрирован», которая служит самоутверж­дению субъекта, вынужденную форму, в которую выливается его гетеросексуальный выбор, сопротивляясь последствиям гомосексуализирующего плена, в который угодило «его я», возвращенное к воображаемой матрице первоначаль