Маргарита или Лиза (ныне ставшая Катей). 3 страница

Сохранившиеся письма к жене из этих поездок свидетельствуют о материальных затруднениях, усугубившихся с рождением осенью 1937 г. любимого сына Пети. Помимо работы в детской литературе Введенский зарабатывает на жизнь сочинением клоунских цирковых реприз, куплетов, миниатюр; Б. Семенов вспоминает «густо исчирканный черновик комической драмы». «Прощальное танго, в которой всё было не так просто, — одним из ее персонажей был претерпевший таинственные превращения „мужичок с козой по имени Эсмеральда“». Незадолго до начала войны Введенский писал пьесу для кукольного театра Образцова — наброски ее по сей день хранятся в архиве театра^[59].

В 1938 г. Введенский жаловался Т. Липавской, что лишен какого бы то ни было круга общения в Харькове, где единственным его другом был художник Д. Л. Шавыкин, впоследствии написавший прекрасный портрет вдовы поэта. По ее словам, жизнь Введенского в Харькове была замкнута семьей, к которой он был очень привязан, а за ее пределами ограничена несколькими знакомыми жены и кругом преферансистов, с которыми он играл по вечерам.

Семья жила в одноэтажном и довольно странном доме на Совнаркомовской улице — в центре его была большая тёмная, без окон, зала, когда-то, очевидно, освещавшаяся сверху через увенчивающий дом пирамидальный стеклянный купол. Введенский был необычайно привязан к сыну, — колыбельная, которую он ему пел каждый вечер, попала в сохранившийся у его вдовы отрывок …вдоль берега шумного моря шел солдат Аз Буки Веди… По необычной для провинции петербургской привычке в течение всех пяти лет жизни в Харькове он продолжал оставаться со всеми на «вы» и не выносил матерщины. В театр Введенский не выезжал никогда, никогда не выступал на собраниях в Союзе писателей, а о литературе и стихах не говорил ни с кем и за его пределами. Кроме Шавыкина никто в Харькове его поэзии но знал, читал он мало, писал только ночью. В Харькове создана вереница его замечательных поздних произведений — начиная с пьесы Потец и кончая его последней вещью «Где. Когда», которую он уже военным летом 1941 г. читал в Москве Е. В. Сафоновой. Та же Е. В. Сафонова рассказала нам, что после выхода в 1940 г. сборника Ахматовой «Из шести книг» Введенский заново открыл для себя этого поэта и в один из своих последних приездов в Москву с увлечением читал этот сборник у нее на Плющихе. Он проницательно заметил, что включенное в эту книгу стихотворение «И упало каменное слово…». составляющее часть «Реквиема», куда оно входит под названием «Приговор», — отнюдь не любовное. Парафразируя его строки, он говорил Е. В. Сафоновой: «У меня сегодня много дела; пойти в прокуратуру, отнести передачу…». Ахматова, конечно, ошибалась, когда в одном из писем писала о враждебности к ней обэриутов^[60], такое к ней отношение со свойственной ему односторонней прямолинейностью, сохранял, по воспоминаниям Н. Роскиной^[61], один Заболоцкий. В 1940-м году Ахматова рассказала Л. К. Чуковской о своем интересном разговоре с Хармсом, которому она прочла поэму «Путем всея земли» и который высказал ей свои соображения о гении^[62].

В конце сентября 1941 г. немцы приближались к Харькову, и семья должна была эвакуироваться. Введенский же оставался, т. к. был оставлен с несколькими другими писателями, чтобы делать какие-то «окна». Вагон для семей писателей был набит так, что уже после того, как детей как-то передали насилу протиснувшейся жене Введенского и ехавшей с ней матери, решено было остаться, чтобы через три дня следующим поездом уехать всем вместе. Детей возвратили обратно на платформу Введенскому, дамам пришлось вылезти через окно уборной (какой-то толстый украинский писатель, пытавшийся сделать то же самое, не пролез-застрял). Но дальше никакой эвакуации уже не было. Через несколько дней за Введенским пришли военные, сказавшие, что они по эвакуационный делам, и, не застав его, приказали быть назавтра дома. Наутро 27 сентября они вернулись, сделали обыск и арестовали поэта. Это был, как видно, так называемый «превентивный арест», произведенный с целью принудительной эвакуации, практиковавшийся перед приходом немцев в отношении людей, которые, как Введенский, были уже однажды репрессированы, или же просто так или иначе подозрительных. Вдова Введенского, Г. Б. Викторова, предполагала, что арест и эвакуация могли быть спровоцированы тем, что семья сошла с поезда и осталась в Харькове, но в Ленинграде месяцем раньше с подобным же обвинением-за пораженческую агитацию-был арестован Даниил Хармс, а Введенский и раньше боялся нового ареста — он очень беспокоился, когда незадолго до того его вызвали в детский сад: пасынок сказал по поводу убранного красными кумачами портрета, что Сталин похож на петуха (Где он это слышал? — Введенский объяснил, что на улице. — От кого? — Неизвестно точно, от кого).

В деле Введенского, с которым нам удалось познакомиться, имеются показания некоего Дворчика, который с чужих слов свидетельствовал, что поэт якобы говорил некоей Соколовской, что в случае угрозы занятия противником Харькова он никуда уезжать не собирается, так как он по происхождению дворянин и поэтому не опасается каких-либо репрессий со стороны немцев. Он также якобы рекомендовал ей добыть какие-либо документы, удостоверяющие ее буржуазное происхождение, и также не эвакуироваться из Харькова. Несколько позже было получено еще одно лжесвидетельство о том, что Введенский якобы не собирался уезжать, поскольку взял с собой мало вещей, а потом вместе с семьей вышел из поезда. В результате ему было предъявлено обвинение по «контрреволюционной» статье 54–10 — «в проведении антисоветских разговоров о якобы хорошем обращении немцев с населением на занятых ими территориях, в отказе эвакуироваться вместе с семьей и побуждений к этому других лиц».

7 октября жена поэта обращается и приемную НКВД с просьбой принять «вещевую и пищевую передачу» — резолюция начальника внутренней тюрьмы допускает только вещевую. После итого «и связи с обстановкой военного времени» Введенского вместе с другими заключенными этапируют вглубь страны, однако жена и дети смогли подойти к поезду, в котором его увозили, а он — перебросить ей через окно записочку.

И дальше мы не знаем почти ничего. Дата смерти, 20 декабря, указанная в реабилитационных «ксивах», хотя и выглядит достаточно реалистичной по срокам, на самом деле может быть совершенно фиктивной. Из людей, ехавших вместе с Введенским, двое вернулись после войны, но один очень скоро застрелился, а другой на все расспросы вдовы отвечал очень уклончиво и только через год ей сказал, что Введенский умер на этапе от дизентерии. Зимой 1966 г. мы встретились и Харькове с этим человеком и просили его рассказать все, что он знает о смерти Введенского. Его рассказ, чрезвычайно путаный и невнятный, содержал несколько противоречивых версий. Вопреки словам вдовы, присутствовавшей при том, как мужа увозили из Харькова, он рассказал, что их этап, около шестисот человек, сначала долго гнали до какого-то маленького городка и только там посадили в вагоны. Во время этого перехода их остановили, приказали сесть на землю и прочитали вынесенный кому-то смертный приговор «за агитацию», после чего приговоренный был расстрелян на месте. Дальше их везли через Воронеж до Казани, где многие, в том числе рассказчик, были отпущены (это снова подтверждает, что арест был превентивным). Но Введенский до Казани не доехал. В пути он заболел дизентерией и очень ослаб — кроме того, что арестантов плохо кормили, он обменивал свой паек на табак. Дальше начинаются противоречия. Сначала рассказчик сообщил, что помнит, как Введенского, мертвого или полуживого, выбросили из вагона, в котором они вместо ехали, потом, что после того, как из другого вагона выпустили на свободу «менее опасных» уголовников, Введенский вместе с другими больными переведен был туда, и о его смерти (в пути?) он узнал только в казанской пересыльной тюрьме. А по совсем глухим слухам, идущим, кажется, от другого — застрелившегося по возвращении — очевидца, ослабевший Введенский был пристрелен конвоем. Что было на самом деле — «теперь это уже трудно установить».

Прощай, тетрадь,

Неприятно и нелегко умирать.

Спустя четверть века хлопотами Сергея Михалкова Введенский был посмертно реабилитирован «за отсутствием состава преступления» и восстановлен в правах члена Союза писателей СССР, а его наследникам выплачено «единовременное пособие в сумме 600 рублей», которые, конечно, не были лишними в семье, с приходом немцев едва не угнанной в Германию и со времени ареста Введенского не перестававшей нуждаться.

Остается сказать, что память о Введенском умерла бы вместе с его немногими уцелевшими друзьями, если бы Я. С. Друскин, будучи уже в состоянии дистрофии, не отправился через весь блокадный город на квартиру Хармса, чтобы спасти его бумаги. Здесь он встретился с женой Хармса М. В. Малич, которая жила в другом месте — в дом попала бомба, стекла были выбиты, да и оставаться в квартире после ареста мужа было небезопасно. М, В. Малич дала Я. С. Друскину чемодан, в котором он унес рукописи и с которым не расставался даже в эвакуации. Благодаря этому оказались спасены бумаги по только Хармса, но и Введенского, имевшиеся в архиве Хармса. В течение 15 лет Я. С. Друскин, все еще надеясь на возвращение своих друзей, не прикасался к архиву, и только в 50-х годах, когда никаких надежд уже не оставалось, начал его разбирать. Спустя еще десятилетие мы присоединились к нему в этой работе.

Нам осталось выразить нашу глубокую признательность всем, кто так или иначе помог нам осуществить это издание. Бесконечна наша благодарность Я. С. Друскину, который счел возможным и 1963 г., когда Введенский был почти никому не известен, познакомить нас с его наследием и вскоре после того вверить нам заботу о его издании. Мы благодарим семью поэта — его покойную вдову Г. К. Викторову и сына, П. Л. Введенского, предоставивших сохранившиеся бумаги и фотографии, и Т. Л. Липавскую, завещавшую нам свой архив, а при жизни познакомившую со своими интерпретациями. И. И. Харджиеву мы признательны за его постоянную помощь; покойные ныне Т. П. Глебова, В. В. Стерлигов, Л. Я. Гинзбург, Е. В. Сафонова, Б. К. Черный, Л. Г. Шпет, Вс. Н. Петров предоставили нам имевшиеся у них документы. Все они, а также Л. К. Чуковская, И. В. Бахтерев, Г. Н. Кацман, И. Л. Андроников, О, Н. Арбенина-Гильдебрандт, Г. С. Гор, В. А. Каверин, А. Чернявский, И. А. Рахтанов и А. В. Разумовский делились с нами воспоминаниями.

В разное время весьма полезные предложения и указания дали нам Ю. М. Лотман и 3. Г. Минц, А. Г, Левинтон, В. И. Ракитин, В. Н. Сажин, Л. Н. Чертков и И. И. Ревзин. Со своими неопубликованными работами нас познакомили Б. Ванталов, П. Неслухов и Б. Ю. Улановская. Наша совершенно особая благодарность Вл. Эрлю, чье одно лишь бесконечное терпение позволило довести это издание до конца.

Михаил Мейлах

Произведения 1926-1937

Начало поэмы ^*

верьте верьте

ватошной смерти

верьте папским парусам

дни и ночи

холод пастбищ

голос шашек

птичий срам

ходит в гости тьма коленей

летний штык тягучий ад

гром гляди каспийский пашет

хоры резвые

посмешищ

небо грозное кидает

взоры птичьи на Кронштадт

гордой дудкой мчатся волны

мел играет мёртвой стенкой

в даль кидает как водичку

спит пунцовая соломка

на спине сверкает «три»

полк английский ерусланский

шепчет важное ура

торг ведёт монах с василием

где часовня жабой русою

улыбается густой каймой

на штыки на третье рождество —

дым и пень котёл и паучок

скоро сядет на холму воробышек

голубой как утка пиротехничек

ты сова копилка птица глупая

тень диван татары лунь павлин

уж летят степные галки

уж горячей пеной по небу

в шесть мечей сверкают башни

и блестят латинским маслом

волосами щит лазурный

вмиг покрылся как гусёныш

кипите кости в жиже бурной

варенье чёрное в стаканах

уста тяжёлого медведя

горели свечкою в берлоге

они открылись и сказали

«на гуслях смерть играет в рясе

она пропахшему подружка»

чу сухорукие костры

(свиная тихая колхида)

горели мясом. Рысь женилась

<1926>

Минин и Пожарский ^*

Петров в штатском платье

Пирожник. Придушим их.

Веечка (мужской человек. Лениво-лениво). Как же нам и не плакать, когда мы они взойдут на ступеньку, посидят-поседеют, они взойдут на другую ступеньку, ещё посидят — ещё поседеют. Все кудри повылезут — черепа блестеть станут. Кто же они — а все те, кто носит штаны.

ужели женщины штанов не носят?

штаны у женщин также есть

и им такая ж будет честь

присели и отошли без шинелей

Пи-Пирожник. Где же шляпа?

Голубенчиков.

где вы тучные ребята

пушки воздух теребят

одевайтеся спешите

ветер на шинели спит

свет хвостами шевеля

уж объелся щавеля

и рассвета керосин

в зябкий облак приносил

спят поля. Сон ручью

спят еноты чересчур

Князь Меньшиков. Пойду пройдусь мне моя колыбельная песня не нужна. На ветках пристани я вижу точно бы как бы так. Хорошо — поди сюда властитель.

Князь Меньшиков подходит.

Князь Меньшиков. (к нему). Вот хотел бы я спросить зачем здесь родственник.

Князь Меньшиков. (к нему). Хотел бы я знать: кто здесь родственник, уж не я ли. Ох, какой я знатный.

Князь Меньшиков. (к нему). Уже ли я не знатный!

Князь Меньшиков. И знали впредь.

Входит Ненцов светает и я с сигарой.

Монашки. Как чуден Днепр при тихой погоде, так ты Ненцов здесь зачем.

Ненцов. Уж не я ли зачем?

Монашки молчат и ушли.

Греков

итак я был убит

судьба моя старалась улететь

и многие прохожие летали

усы их словно ласточки сверкали

прохожие уж щурили глаза

и говорили: пробка Казимир и ветошь

была одна там туча как зола

а все другие были словно шведы

и догорает деревянный зал

кончается как немка перочинный лес

тут он и встал и вместе сел

Князь Меньшиков. Да город путевой и будто бледный.

Пирожник. Давай рыбку ловить. Вот вижу я фонарщик бежит и вопит, а за ним ангел летит и шуршит.

и на глазах урок прочёл

кто барабаном сел на мель

вариться в пушечном жары

лягушки в воду звать того

и кто ж ответить не готов

я Минин говорю им вон

Минин входит, озираясь словно щит:

закон часов я знаю вновь

что жирен памятник пучок земли

когда вокруг одна мамзель

одна неметчина её картуз

а Боже мой какой в плечах-то зуд

как в пятках-то щекотно мне

им хорошо бы поумнеть

а то сидят в воротничках

в папахах в галстуке на мерзлячках

Пожарский. (задумчиво, как бубен):

что шашка лысая моя

уныло жить нам батракам

что шашка тетерев maman

но и она согласна с ним

и он сельдем уже стоит

тут вскоре качка началась

как будто хохот для плеча

Поезд отходит.

Греков. Где же мой башлык. О Пушкин, Пушкин.

Машинист от паровоза

глядел и я на твой башлык

на нём звездами выткан штык

Дед (из столовой, разбитый барин, цыган). Отойди позабудь свой башлык. Машенька, дай мне килек, donez муа доску с маком. Ой что же это за цифирь.

Минин. (заросши в снегах):

я бестелесный

будто гусыня сидит

и перышки тоски скребёт

Факельщик. Я принужден её забыть.

Все. Будь здоров губернатор.

Губернатор (опрокинувши платок). Будь здорова губернаторская мать.

(Указав кием на два лежащих камешка):

погубили их собратья

затрещит свинцом скамья

ну вот лежу убитый

гляжу на берег еле видный

читаю плесканье копыт

а сам мерцаю от тоски

деревья уж варёные стоят

их листья ходят притаясь

винтовки все что зложены

у ног моих разложены

и месяц пробует в тиши

хотел я пуговку пришить

и в речку бросил плотный щит

как вдруг народ из Риги

как умно говорю

снимите ваши гири

я чистоганом напорюсь

Чиновник его особых поручений (на следующее утро после смерти чаю не пьёт всё твердит):

кому китаец или мних

а мне плевать хотелось в них

и так зигзагом кровь лелась

на сало и на тусклый глаз

людей лежащих на земле

родриго в зыбке спит мамзель

её фердунькой не пугай

она как матушка глупа

очнулся в золоте отец

свеча пошла дымить конец

и ещё что-то всё.

Варварова (болтая из колыбели голыми ногами, так что видны её пышные подмышки и пошлая грудь):

мне дайте мальчика

дитю любви

чтоб мальчик пальчиком

к тому же и пораженцы. Пингвинчики цып, цып, где ваш кролик.

Пингвины. Мы неизвестно чьи.

Дед

Варварова взирал я на тебя

когда как частокол меня тошнило

Греков

но вопли трудных англичан

прорезали могучий воздух

тут сабли взмах уж прорыдал

нянька ходит по ночам

нянька ищет входу

он пальто своё поймал и там уже дыра

он к ней та — замуж за Петра

там пролегала костяна тропа

медведь на ней стоял навзрыд

она кончается а волоса плетёт

и англичанка взездный вид

открыла в шляпе из кальсон

полюбовавшись справедливо

сверкнули шашки их несчастливо

да так что брызнула душа

и пташка Божия пошла на небеса дышать

все люди вскрикнули уже

так выстроили город Ржев

охотник плюнул он чудак

носил с колючками колпак

сияла за плечом коса

и был он бабка был осока

священник в городе том жил

где тумана спать бежал

вот он несёт широкий требник

а перед ним утёс

который чем овёс спасёт

тем был и титулован

тот Пушкин был без головы

то знали ль вы не знали вы

он англичан позвать велит

виня друзей что подвели

те вплачь сорвали воротники

и удалились от тоски

и снова вспомнили требник

медведь в берлоге нарожал ребят

те в долги дни в кулак трубят

а если в щель спустить тебя

то выйдет жареный звук

на котлах сидящий плачет

и костями украшает палисадника траву

горемыка — бедной пчёлкой их зовут

спешиться изволил он

лакей был в морде как ливрей

уже ли это Ржев поляк

и три домашние клопа

как няньки светят тополя

но слышны крики и пальба

наш англичанка уж бежит

одет в курчавое жабо

медведь их видом поражал

медведь он ягода болот

он как славянка сударь Смит

не всё напишете в письме

на это Пушкин отвечал

его штаны как каланча

лицо целковый по ночам

да говорю вам что не всё

и стали сеять все овёс

проходит час проходит год

собачка быстро подросла

стояла бурная погода

в кругу крестьянского села

могучий панцырь был утыкан

шмелями плавунами и львами

собачка лает спят коты

и англичане спят с усами

в одном окне лишь виден мир

стригла там свечка умных рыб

Петров в военном платье

Уральская местность. Ад.

Голос на крылышках. Что ты ласточка как хорошо поёшь сердцу больно. И поздно заснул. Я отчаянно дремала.

Плебейкин. Хорошо Варварова я тебя полюбил. Ты у меня одна.

Робеспьер Робеспьер

Катенька

и всё прочее такое

сам поймёт

Греков. Замёрзала крепость наша вся как есть кусочек. Ну ладно я пойду.

Они (дуэтом). Иди иди и пр.

Варварова. (отодвигаясь на скамейке). Плебейкин зачем ты ко мне всё ближе садишься — я ведь не мышь — что ты?

Плебейкин. Правда не мышь.

Варварова. Что ты опять ближе садишься — ведь я не гусь.

Плебейкин. Правда не гусь. Я тебя люблю, дай я тебя поцелую.

Погодя пришёл и Ненцов. Все они очень рано ушли.

Черти кашу из кружек варят.

Песня пока каша варится

Григоров стоял

взволнован и скучая

он много горевал

как утка вековая

он зыбких шашек тень

ему б учиться день

слагая травы черепа

кусты и горсти комаров

меньшую жилу и сухие кости

уж в отдалении текла Печора

нездешняя кровей свекровь

там путник спутника терял

мужские холмы озирал

Минин. (в платах). Готова ли каша?

Пожарский. (оттуда). Собачка собачка, поди-ка сюда. У борзый пёс — совсем как ложка?

Греков. Ты ли спал?

Ненцов. Я в общем спал.

Песня пока каша варится, а все остальные может вяжут чулки

окрестный воздух был жуком

а очи едким пузырьком

девица скажет вестник скал

сияя пальцем от тоски

и собирая сдохший вереск

шумит в прилежные пески

они её болезни гордо скажут лепестки

и существует Припять

в окне он видит за избой

стоит пылающий бизон

и свечка острая горит

уже сидел Рабиндранат Тагор

он грустно молвил шляпа тина

уж утопая в волнах ледяных

ему несли любви кафтан

а он как граф в реке потонет

прошли семейные недели

он дикой куклою лежал

из револьвера не стреляя

её он робко пожалел

он одеялом вспять лежал

на нём посмертные доспехи

висят печёночные шпаги

над ним Урал река и шлаки

крутились в сумрачной потехе

Урал кричит поддай ножа

река его жена в водянке

Григоров был как пух в портянке

сыночки Индии жужжат

Григоров как пёс заплакал

и Григоров был просто шлаком

его собачка тут же шла

народ шептал он дуть в колокола

и семь мужик одет в бушлат

и души свечи он несёт

где вновь безбрежно спал сион

Екатерина он пищит открой

со мной бородка камешек и крот

Екатерина подошла

на землю севши вниз исчезла

она как Дон Жуан пропала

и вышел пекарь нищ больной

но с цепочкой золотой стальной

Плебейкин

и ждёт он тускло переправы

небрежно гуси плыли вниз

повсюду разносились крики

загадочного их числа

они как сумрачные пики

равны косичкам силача

Комендант

о что за сахарные люди

им всё играть бы в тары люли

не видно пазухам числа

но усмехается силач

сипят проворные

Скачи, скачи через берег. Что ж вы римляне милые. Чу лоб и усы, нет движенья. Попрошу наоборот.

сипят проворные бараны

и вяло морщась издыхают

и нет пятёрки бороны

коль няньки жёлтые порхают

вода стекает парным свистом

как цапли прилетают вести

Ненцов. Сомнительно — я бы вас и не узнал.

Около того места где они все собрались был лес. А если повернуться кругом была мельница: плывёшь не плыву.

Петух кареглазый

(песня о втором сыне графа Шереметева)

всю ночь смеялся Кунцев

смеялся словно сом

всю ночь бурчали долы

и бегал Шпажецкий на мост

и был он Шпажецкого внук

и Кунцев сядет в лодку

тут мчится Петров

ту ту Фортунов

задумчивый сыр молодецкий

он злобы надменный песочек

уж ныне крутился в чесотке

был этот край бухарестский

и все там смеялись как вереск

вот жучки гудят

и ноги дугою расставив капрал

орал понимаю я ясли

он разумен и счастлив

как туча что месяц

вот жук нет хоромы

мама мама что за спесь

долговешни храмы

ах нет то уточек монарх

иль сих минут монах

Прапорщик

что за удивление

за что же букварей давление

и что за груз такой навален

край называется Ливан

там только мужички да спички

прозябают в спячке

Юпитер там и не жил никогда

он в жизни не имел ногтей

семерик надеюсь я не имел и после смерти

пожелая пожелая на сановника посмотреть

вот пушечные плечи

и константиновский живот

домашние большие щели

углов курносый новожил

и в этом гугенотском чреве

сидела мутная дена

она была обнажена

на час на градусник на вечер

и раздражена

потому что утопиться ей пришлось

и на нероновом плече уж головка её болталась

она козлёнком все сошли

и пир пустым остался

все подходят к ложу отменно спящего

и ночная панихида умилённо зрела

гаснет свечка и Руслана

петушком в траве лежит

на неё сидящую

орёл взирал и бегал

сказав привык её балет

к слезам но не привык к пальбе

Нерон. Римляне отомстим им за это?

Дед. Эти стихи вовсе не прапорщик читал. Я к тебе стоял спиной.

Но тут вошёл Портупеев, грозен как никогда и черен.

Пчела у него сидит на лбу, а не кузов с детьми.

Комендант (ему говорит). Гляди-ка опять римляне как им почки пришли.

Портупеев. И ладно что я тебе этого не сказал.

Комендант однажды.

Портупеев. Прошу тебя Люба уйди.

Нерон. Выпускайте зверюшек. (Побледнев — будто бы из Китая пришёл он с сестрицей. И та в очках. Сова — а живот как у будочника). Подымется кактус — опустится флейта.

Комендант обиделся. Стали на картах гадать. Люба он или нет.

Шведам усмешка и прошедшие дни. Входит крестная мать и на глазах римлян сажает овощи. Вечерело. Они же загадают и турецкий брат на помощь стоит. Ежеминутно стреляя из ружья.

Из девишника летят же скворцы. Павел сын и Егор. И.

Портупеев. Это горничные девки их нарожали.

Комендант. Гадают, Люба я или нет? Давайте спать ложиться.

Рыбак (садясь на невод). Я вам рыбы не дам. Я свою долю найду. Не на горе, не на лугу в воде.

Деревенские тёти. Что ж там и война началась.

Деревенские мужики. Да тот ли полк прошёл.

Медвежата на колёсиках (вся семья Бутылкиных). Прощайте вот мы уходим.

На колёсах посмешнее

а в гробнице пострашнее

вышла колбочка беда

сурик воск и лебеда

путник горничный горшок

и военный порошок

Ненцов с проходящими девушками в записки играть. Посмотрит брюхата, вторая хриповата, третья хромовата и Ненцов сказал: Что за девушки в этом городе какие они некрасивые и безобразные нету ни одной заманчивой солнышки и ой что же? А час посидел и сам умер. Прощай Ненцов.

в кафтане чёрном как нора

лицо краснеет как медвежья рана

глаза закрыты язык распух

он вялый как погромный пух

не слышит не лежит

порвались сети жил

а раньше звался он Ермолов

был князя Меньшикова друг

Меньшиков всплакнувши ушёл

Мужья напополам с девицами.

Мужья. Мы все любим сажать репку.

Девицы. А мы её стукнем молоточком.

Мужья. Прощайте на вокзале.

Девицы. Нет люди в воскресенье.

Мужья. Не хорошо так.

Девицы. Так уж надо.

Мужья. Прощайте Θома, будь здоров Никита, до свиданья Всеволод.

Девицы. Где ты Нюра наш желток.

Минин. Немного вас и мало нас.

Петров в судейском платье

Гонец-Гонец

я бежал недалеко

там нивы чёрные кидались

где одинокий лёд

и молча пазухой лежал колодец

и псы не вякали кругом

а волки сбрую почесали

и эта сеча началась

медведь сказал и я бежать могу

куда племянницей летит пчела

кто небо обозрит умом?

водкой потекла печаль

а не улыбкой силача

и молоток грудной сын

нам скажет трудно брести носы

в сей вечный праздник