Dus manibus. VIvio marciano militi legionis si cundae augustae. Ianuaria marina conjunx pien tissima posuit memoriam. 19 страница

К тому времени, когда появился отец в сопровождении Шереди, своего лакея, Мэри уже собрала и упаковала все их пожитки.

— Кто эти люди, промчавшиеся по городу, будто вихрь?

— Они называют себе христианскими рыцарями, — холодно ответил отец. — Их человек восемьдесят, французы из Нормандии, а путь держат в Палестину как паломники.

— Они люди опасные, госпожа, — предупредил Шереди. — Носят только короткие кольчуги, но в повозках у каждого — полный доспех. Пьют, не просыхая, и... — смущенно отвел глаза, — дурно обращаются с женщинами, кто бы те ни были. Вам, госпожа, нельзя отходить от нас.

Она с серьезным видом поблагодарила Шереди, однако нелепо было думать, что слуга и отец сумеют защитить ее от восьмидесяти пьяных и агрессивных рыцарей. Мэри даже посмеялась бы, когда бы это не было так грустно.

В составе большого каравана потому и путешествовали, что он предоставлял коллективную защиту, и Каллены, не теряя времени, нагрузили вьючных животных и погнали их на большое поле у восточного края города, где собирался весь караван. Проезжая мимо повозки керла Фритты, Мэри увидела, что он уже установил свой походный стол и быстро набирает новых желающих присоединиться к каравану.

Похоже было, будто они возвратились домой — с ними то и дело здоровались те, с кем они познакомились на пути сюда. Каллены отыскали свое место почти в середине каравана, потому что сзади прибавилось много новых путников.

Мэри все время оглядывалась по сторонам, но только перед самой темнотой появились те, кого она ожидала. Те пятеро евреев, с которыми он покинул караван, возвращались верхами, а позади она разглядела гнедую кобылку. Роб Джереми Коль гнал свою ярко раскрашенную повозку прямо к Мэри, и она вдруг почувствовала, как сильно забилось сердце в груди.

Выглядел он отлично, как и всегда, и был, кажется, рад возвращению. Калленов он приветствовал весело, словно он и Мэри не разошлись сердито после своей предыдущей встречи.

Когда он, позаботившись сперва о лошади, подошел к их костру, Мэри, как добрая соседка, не могла не сказать ему, что местные торговцы почти все уже распродали. Если он не поторопится, то может остаться без провизии.

Он любезно поблагодарил девушку, но сказал, что без всяких трудностей запасся провизией в Трявне.

— У вас-то самой достаточно?

— Да, отец успел закупить припасы одним из первых. — Ее обижало, что он ничего не сказал о новом платье и плаще, хотя смотрел на нее долго-долго, как никогда раньше.

— Они точно такого цвета, как ваши глаза, — сказал он наконец.

Мэри приняла это как комплимент, хотя до конца уверена не была.

— Спасибо, — отозвалась она без улыбки и заставила себя отвернуться: приближался отец, и Мэри стала наблюдать, как Шереди разбивает палатку.

 

***

 

Минул следующий день, а караван все не трогался с места; вдоль всей колонны слышалось недовольное ворчание. Отец пошел к Фритте, вернулся и сказал, что мастер караванщик ожидает, пока уедут нормандские рыцари.

— Они творят дурные дела, поэтому мудрый Фритта хочет, чтобы они ехали впереди каравана, а не беспокоили наш тыл.

Но на следующее утро рыцари все еще были здесь, и Фритта решил, что ждал вполне достаточно. Он подал сигнал — караван двинулся на последний этап пути, к Константинополю; мало-помалу общее движение докатилось и до Калленов.

Осенью они следовали за одним молодым франком с женой и двумя детьми. Эта франкская семья зимовала где-то недалеко от Габрово, и они определенно говорили, что намерены дальше двигаться с караваном, однако сейчас их не было видно. Мэри не сомневалась, что произошло нечто ужасное, и молила Бога смилостивиться над ними. Теперь она ехала позади двух толстых братьев-французов, которые еще раньше рассказывали отцу, что мечтают заработать целое состояние на продаже турецких ковров и иных ценных вещей. Они все время жевали чеснок для укрепления здоровья и нередко оборачивались и глупо таращились на прелести Мэри. Тут ей пришло в голову, что цирюльник-хирург, едущий на повозке сзади, тоже, наверное, разглядывает ее, и время от времени Мэри нарочно вертела бедрами больше, чем того требовала езда в седле.

Гигантской змеей караван вскоре вполз на перевал, который служил проходом в высоких горах. Дорога петляла, ниже шли крутые обрывы, а в самом низу поблескивала река, вздувшаяся после таяния снегов, преграждавших им путь всю зиму.

По другую сторону глубокого ущелья шли предгорья, постепенно сменявшиеся пологими холмами и равниной. Ночь путники провели на широкой равнине, поросшей густым кустарником. На следующий день двинулись дальше к югу, и стало ясно, что Балканские Врата разделяют две области с совершенно разным климатом: по эту сторону перевала воздух был гораздо теплее и с каждым часом пути теплел все заметнее. Заночевали они У Деревни Горня, разбив лагерь, с разрешения крестьян, среди сливовых садов. Хозяева продавали желающим огневую сливовую настойку, зеленый лук, напиток из кислого молока — такой густой, что его приходилось есть ложкой. Рано утром, когда еще не снялись со стоянки, Мэри услыхала отдаленные раскаты грома. Шум быстро нарастал, и вскоре в нем можно было различить выкрики мужчин.

Выйдя из палатки, Мэри увидела белую кошечку, которая покинула повозку цирюльника-хирурга и теперь стояла, замерев, на дороге. Французские рыцари пронеслись мимо галопом, как демоны в страшном сне, туча пыли закрыла кошечку, но Мэри успела все же заметить, что натворили копыта первых коней. Своего крика Мэри не услышала, но отчетливо помнила, что бросилась на дорогу, когда туча пыли еще не успела осесть.

Мистрис Баффингтон не была больше белой. Кошечку буквально втоптали в дорожную пыль. Мэри подняла изломанное тельце несчастного животного, и только тут заметила, что он вышел из повозки и стоит рядом.

— Вы испачкаете кровью новое платье, — резко сказал Роб, но лицо его было искажено болью.

Он забрал кошечку, взял с собой лопату и ушел из лагеря. Когда вернулся, Мэри не стала подходить к нему, но издали заметила, что глаза у него покраснели. Закопать мертвое животное — не то же самое, что похоронить человека, но Мэри не удивилась тому, что он способен плакать по кошке. Несмотря на высокий рост и немалую физическую силу, он был мягким, ранимым человеком, это-то и притягивало Мэри к нему.

Следующие несколько дней она не докучала Робу. Караван не шел дальше на юг, а повернул снова на восток, но солнце припекало с каждым днем все сильнее. Мэри уже стало ясно, что она зря потратилась в Габрово на новое платье: погода была слишком теплой, чтобы носить шерстяные одежды. Она перерыла свои запасы летних нарядов, нашла кое-что светлое, но эти платья были слишком праздничными, в дороге они не годились — слишком быстро износятся. Она остановилась на полотняном белье и грубом, похожем на мешок, рабочем платье, которое, чтобы сделать его понаряднее, перевязала шнурком на талии. На голову надела широкополую кожаную шляпу, хотя нос и щеки все равно уже покрылись веснушками.

Однажды утром она сошла с седла и продолжила путь пешком, чтобы, по обыкновению, размяться. Он улыбнулся ей:

— Забирайтесь в мою повозку, поедем вместе.

Мэри без споров взобралась на козлы. На этот раз она не испытывала никакой неловкости, ей радостно было сидеть с ним рядом.

Роб покопался под сиденьем и вытащил собственную кожаную шляпу, но такого фасона, какой носили евреи.

— Где вы это раздобыли?

— В Трявне мне дал ее священник.

Тут они увидали, как кисло смотрит на Роба ее отец, и дружно расхохотались.

— Удивляюсь, что он позволяет вам ехать со мной.

— А я его убедила, что от вас никакого вреда нет.

Они доверительно посмотрели друг другу в глаза. Его лицо было красиво, несмотря на прискорбно сломанный нос. Мэри сообразила, что сколь бесстрастным ни выглядело бы его лицо, все чувства отражались в глазах — глубоких, внимательных и почему-то казавшихся старше, чем он сам. В этих глазах девушка видела бездну одиночества, не меньшего, чем ее собственное. Интересно, сколько ему лет. Двадцать один? Двадцать два?

Мэри вздрогнула, отвлекаясь от своих мыслей: он говорил что-то о возделанном крестьянами плато, по которому пролегал их путь.

—...главным образом фруктовые деревья и пшеницу. Зимы здесь, должно быть, короткие и мягкие, ведь пшеница уже вон как подросла, — говорил Роб, но девушке не хотелось упускать то чувство близости, которое появилось в первые минуты.

— В тот день в Габрово я на вас очень рассердилась.

Другой на его месте стал бы возражать или улыбнулся, но он ничего не сказал.

— Из-за той славянки. Как вы только могли с ней пойти? На нее я тоже рассердилась.

— Не стоит зря сердиться ни на меня, ни на нее. Она была такая жалкая, я даже не стал ложиться с нею. Увидел вас, и это мне все испортило, — сказал он бесхитростно.

Мэри и не сомневалась, что он скажет ей правду, и в ее душе цветком распустилось чувство нежности и торжества.

Вот теперь можно было поговорить и о пустяках: о пролегающей впереди дороге, о том, как погонять животных, чтобы те не слишком утомлялись, о том, как трудно раздобыть хворост, чтобы приготовить пищу. Всю вторую половину дня они сидели рядышком и негромко говорили обо всем на свете, кроме белой кошечки и себя самих — а его глаза и без слов говорили ей многое.

Мэри все видела и понимала. По нескольким причинам это ее очень пугало, и все же она нигде больше не хотела бы оказаться в это время, только сидеть вот так рядом с ним на неудобной, покачивающейся повозке, под палящим солнцем. И лишь когда отец наконец властно позвал ее к себе, она подчинилась, но весьма неохотно.

 

***

 

Время от времени им встречались пасущиеся недалеко от дороги стада овец, в большинстве своем очень неприглядных, хотя ее отец непременно останавливался и внимательно осматривал их, а потом в сопровождении Шереди отправлялся поговорить с владельцами стад. Пастухи в один голос утверждали: чтобы отыскать действительно отличных овец, надо ехать далеко, до самой Анатолии.

К началу мая они были в одной неделе пути от Турции[97], и Джеймс Каллен даже не скрывал своих надежд и волнений. Его дочь тем временем переживала свои собственные надежды и волнения, но она всеми силами старалась скрывать их от отца. Возможность послать улыбку или бросить взгляд в сторону цирюльника-хирурга имелась всегда, однако Мэри иной раз принуждала себя не подходить к нему два дня подряд: боялась, что если отец догадается о ее чувствах, то прикажет ей держаться подальше от Роба Коля.

Как-то вечером, когда она чистила посуду после ужина, Роб пришел к их костру. Вежливо кивнул ей и направился прямо к отцу, держа на виду флягу крепкого вина как символ мира и дружбы.

— Присаживайся, — неохотно предложил отец. Но после первой чарки он стал дружелюбнее — несомненно, потому, что было приятно посидеть в компании, поговорить на английском языке, да и трудно было не поддаться обаянию Роба Джереми Коля. Прошло совсем немного времени, и Джеймс Каллен уже рассказывал гостю, что их ожидает дальше:

— Мне все говорят о восточной породе овец, поджарых, с узкой спиной, зато хвост и задние ноги у них такие жирные, что на запасах жира скотинка может долго жить во время бескормицы. У их ягнят руно шелковистое, с необычным, редко встречающимся блеском. Подожди, дружище, сейчас я тебе сам покажу! — Он скрылся в палатке и тут же вернулся с барашковой шапкой в руках. Серое руно было в тугих мелких завитках.

— Высшее качество, — сказал он с жаром. — Таким курчавым руно бывает только до пятого дня жизни ягненка, а потом еще два месяца оно остается волнистым.

Роб внимательно рассмотрел шапку и согласился: шкурка просто замечательная.

— О, так и есть! — подхватил Каллен и водрузил шапку себе на голову. Мэри и Роб засмеялись — вечер был теплый, а барашковая шапка нужна, когда стоят морозы. Каллен отнес шапку в палатку, они все втроем сели у костра, и отец позволил Мэри отхлебнуть раз-другой из его кружки. Не так-то легко оказалось проглотить крепкое вино, зато после этого мир стал казаться уютнее.

Раскат грома потряс побагровевшее небо, ярко сверкнула молния и на несколько долгих мгновений осветила их. Мэри успела разглядеть жесткие черты лица Роба, но глаза с открытым и беззащитным взглядом остались в тени.

— Удивительный край, — заметил ее отец. — То и дело гром и молния, а дождя ни капли. Я вот хорошо помню то утро, Мэри Маргарет, когда ты родилась. Тогда тоже гремел гром и сверкала молния, но шел еще и добрый шотландский ливень — так лило, будто разверзлись хляби небесные, а само небо едва не касалось земли.

— Наверное, это было в Килмарноке, — подался вперед Роб, — там, где ваше хозяйство?

— Да нет, не там, а в Солткотсе. Ее мать была из семьи Тедде-ров из Солткотса. Я привез Джуру в родительский дом, потому что ей, когда она затяжелела, очень не хватало матери. Нас там холили и лелеяли не одну неделю, вот мы и задержались, а уж приспело время рожать. Начались схватки, и вышло так, что Мэри Маргарет родилась не в Килмарноке, как все порядочные Каллены, а в доме дедушки Теддера на берегу Ферт-оф-Клайд[98].

— Отец, — смущенно вставила Мэри, — мастеру Колю ничуть не интересно, в какой день я родилась.

— Напротив! — воскликнул Роб и стал забрасывать ее отца вопросами, внимательно выслушивая обстоятельные ответы.

Она же сидела и молила Бога, чтобы снова не вспыхнула молния: Мэри вовсе не хотелось, чтобы отец увидел, как пальцы цирюльника-хирурга гладят ее обнаженную до локтя руку. Прикосновение было легким, как перышко, но Мэри вся задрожала от смятения, словно ей вдруг открылось будущее или воздух сделался холодным.

 

***

 

Одиннадцатого мая караван вышел на западный берег реки Арда[99], и керл Фритта решил не сниматься с лагеря весь день — пусть отремонтируют повозки да закупят у местных крестьян провизию. Отец Мэри взял с собой Шереди и наемного проводника и переправился на другой берег — так ему не терпелось, словно мальчишке, поскорее отыскать жирнохвостых овец.

Час спустя Мэри и Роб, вдвоем усевшись на ее вороного без седла, отъехали подальше от шума и суеты лагеря. Когда проезжали мимо палатки евреев, Мэри заметила, как жадно смотрит на них тощий юноша — то был Симон, учитель Роба. Он улыбнулся и ткнул в бок одного из своих товарищей, показывая на Роба, едущего с девушкой.

Впрочем, ей дела до этого не было. У Мэри кружилась голова — должно быть, от сильной жары; солнце с самого утра действительно палило немилосердно. Руками девушка обхватила Роба, чтобы не упасть с лошади, закрыла глаза и привалилась головой к его широкой спине.

Недалеко от лагеря они встретили двух невеселых крестьян — те подгоняли ослика, нагруженного хворостом. Крестьяне уставились на них, но на приветствие не ответили. Должно быть, шли они издалека, здесь поблизости деревьев не было, только поля и поля. На них никто сейчас не работал — время посева давно прошло, а до жатвы было еще далеко.

Когда доехали до ручья, Роб привязал коня к ветвям куста, они с Мэри разулись и спустились к ослепительно сверкающей под лучами солнца воде. По обеим сторонам ручья, в котором отражались их фигуры, раскинулось пшеничное поле, и Роб показал ей, как высокие колоски затеняют почву — там царит манящая прохлада и полумрак.

— Иди сюда, — позвал он. — Здесь как в пещере, — и заполз в пшеницу, словно большой ребенок.

Мэри последовала за ним с некоторым колебанием. Где-то Рядом прошуршало среди созревающих колосьев что-то жи-вое, девушка вздрогнула от неожиданности.

— Это просто маленькая мышка, она сама испугалась и убежала, — сказал Роб. Он потянул Мэри к себе, в прохладу, испещренную маленькими пятнышками света. Оба внимательно вглядывались друг в друга.

— Я не хочу этого, Роб.

— Значит, и не будешь, Мэри, — отозвался он, хотя по глазам она видела, что он заставил себя дать такой ответ против желания.

— Не мог бы ты просто поцеловать меня, а? — робко попросила она.

Так их первая близость обернулась неуклюжим прохладным поцелуем — а он и не мог быть иным из-за ее внутренней напряженности.

— А остальное мне не нравится. Понимаешь, я уже пробовала, — выпалила Мэри, и миг, которого она так страшилась, остался позади.

— Так у тебя, значит, имеется опыт?

— Только один раз, с кузеном в Килмарноке. Он сделал мне страшно больно.

Роб стал нежно целовать ее глаза, нос, она же тем временем боролась со своими сомнениями. В конце-то концов, кто это такой? Стивена Теддера она знала сызмальства, он был и двоюродным братом, и другом, и он причинил ей ужасную боль. А потом еще покатывался со смеху, глядя на нее, будто так уж забавно, что она ему это позволила — все равно что не протестовала, если бы он толкнул ее и она села бы задом в грязную лужу.

Пока Мэри одолевали эти невеселые мысли, англичанин начал целовать ее по-другому. Его язык теперь поглаживал ее губы изнутри. Неприятным это ей не показалось, она даже попыталась подражать ему, и тогда он засосал ее язык! Но стоило ему расстегнуть ей корсаж, как Мэри снова задрожала.

— Я только хочу их поцеловать, — настойчиво сказал Роб, и Мэри пережила необычное ощущение, глядя сверху на его лицо, потянувшееся к ее соскам. Она не могла не признать — с немалым удовлетворением, — что груди у нее полные, но высокие и тугие, уже изрядно порозовевшие. Его шероховатый ЯЗЫК прошелся по границе окружающего сосок ореола, который сразу покрылся пупырышками. Язык двигался сужающимися кругами, и вот уже он прижался к затвердевшему розовому сосочку, потом Роб обхватил сосок губами, будто младенец, не переставая все время поглаживать внутреннюю сторону ее бедер. Но когда рука добралась до холмика, Мэри напряглась и застыла. Она почувствовала, как плотно сомкнулись мышцы на бедрах и в низу живота, она вся была как натянутая струна, страх переполнял ее, пока Роб не убрал руку.

Он развязал свою одежду, взял Мэри за руку и сделал ей подарок. Ей и раньше приходилось видеть это у мужчин — мельком, случайно, когда она вдруг натыкалась на отца или кого-то из работников, мочившихся за кустом. И даже в такие мгновения она успевала увидеть больше, чем в тот раз со Стивеном Теддером, так что по-настоящему она ничего и не видела, и теперь не могла удержаться от искушения — внимательно рассмотрела Роба. Мэри не ожидала, что у него окажется такой... толстый, она подумала об этом с укором, словно в том была его вина. Набравшись смелости, потянула за кожицу — Роб дернулся, а она тихонько рассмеялась. Презабавнейшая штуковина!

Они ласкали друг друга, и Мэри понемногу успокоилась, даже сама отважилась проникнуть языком в его рот. Вскоре их тела стали теплыми, мягкими, влажными, и не было ничего особенного в том, что его рука погладила ее ягодицы, тугие и округлые, а затем снова скользнула между ног, чтобы вдоволь там наиграться.

Она только не знала, куда девать собственные руки. Положила палец ему между губами, ощутила слюну, потрогала зубы, язык, но потом Роб отдернул голову и снова стал посасывать ее груди, покрывать поцелуями живот и бедра. Он проник в нее сперва одним пальцем, затем двумя, теребя маленькую горошину, ускоряя круговые движения.

— Ах! — слабо выдохнула Мэри и подняла колени.

Но вместо мученичества, к которому она мысленно уже приготовилась, почувствовала теплоту его дыхания. Его язык рыбкой скользнул в ее влажную глубину, между мохнатыми складками, касаться которых она и сама-то стыдилась! «Как я смогу теперь смотреть в глаза этому мужчине?» — спрашивала себя Мэри. Впрочем, очень скоро этот вопрос отпал, просто сам собой улетучился: она уже дрожала и извивалась самым греховным образом, закрыв глаза и приоткрыв рот.

Она еще не пришла до конца в себя, когда Роб осторожно вошел в нее. Теперь они слились в одно целое, и он стал продолжением ее тесного и теплого естества, нежного, как шелк. Боли она не чувствовала, ее только слегка распирало внутри, но стало гораздо легче, когда он начал двигаться. Чуть погодя остановился.

— Так хорошо?

— Да, — ответила она, и Роб возобновил движения.

Мэри обнаружила, что двигает бедрами ему навстречу. А он уже не мог больше сдерживаться и стал двигаться все быстрее, со все большим размахом, резче и резче. Она хотела было подбодрить его, но сквозь ресницы увидела, как он запрокинул голову и выгнулся, входя в нее очень глубоко.

Как необычно и удивительно было ощутить сотрясающую его крупную дрожь, услышать его тихое рычание, которое выражало, кажется, величайшее облегчение, когда он излился в нее!

Потом они долго лежали без движения среди высоких, в рост человека, колосьев. Они не разжимали объятий, одна длинная нога Мэри была заброшена на него, оба медленно остывали, покрытые потом.

— Тебе это может со временем понравиться, — сказал наконец Роб. — Как пиво из солода.

Мэри сердито ущипнула его за руку. Однако задумалась над его словами.

— А почему нам это нравится? — задала она вопрос. — Я вот наблюдала за лошадьми — отчего это нравится животным?

Роб выглядел пораженным до крайности. Много лет спустя она поймет, что этот вопрос выделил ее из ряда всех иных женщин, каких он знал. Сейчас она лишь чувствовала, как он изучающе смотрит на нее.

Мэри не могла произнести этого вслух, но в душе уже почувствовала, что и Роб для нее выделился среди всех мужчин на свете. Она догадывалась, что он обошелся с нею необычайно ласково — всего до конца она еще не в силах была постичь, могла только сравнивать с испытанной раньше ужасной грубостью.

— Ты больше думал обо мне, чем о себе, — проговорила она.

— От этого я не пострадал, — откликнулся Роб.

Она погладила его лицо, задержала руку, а он поцеловал ее ладонь.

— Большинство мужчин... вообще людей... вовсе не такие, как ты. Я точно знаю.

— А тебе надо забыть о своем проклятом кузене из Килмарнока, — сказал он.

 

Предложение

 

У Роба появились пациенты из числа новичков. Его немало позабавило то, что они рассказали: когда керл Фритта предлагал им место в караване, он хвастал, что лечением здесь занимается искусный цирюльник-хирург.

Особенно поднималось у него настроение при виде тех, кого он лечил на первом этапе пути, ведь прежде ему никогда не доводилось заботиться о здоровье кого бы то ни было столь долгое время.

Ему рассказали, что высокий франк-скототорговец, вечно улыбавшийся — тот, кого он лечил от бубона, — умер от своей болезни в Габрово еще в середине зимы. Роб знал, что так оно и будет, он сам сказал тому человеку, что его ожидает, и все-таки новость его опечалила.

— Что вознаграждает меня, — признался он Мэри, — это повреждения, с которыми я умею справляться. Сломанная кость, зияющая рана, всякое повреждение, когда я точно знаю, что надо делать для выздоровления больного. А вот загадочные болезни это настоящее проклятие. Болезни, о которых мне вообще ничего не ведомо, даже меньше, чем самому больному. Или такие заболевания, которые неизвестно откуда берутся и не имеют никакого разумного объяснения. Как и чем их лечить — непонятно. Ах, Мэри, я так мало знаю, вообще ничего не знаю по сути, но ведь этим людям не к кому больше обратиться.

Она старалась утешить его, даже не понимая до конца всего, что он говорил. Со своей стороны, она получила от него немалое утешение. Однажды ночью она пришла к нему, вся в крови, корчась от судорог, и рассказала о своей матери. В один прекрасный весенний день у Джуры Каллен начался обычный месячный цикл, потом открылось кровотечение, потом кровь хлынула струей. Когда она умерла, Мэри от горя не в силах была даже плакать, но теперь каждый месяц, когда начинались истечения, она ожидала, что это приведет ее к смерти.

— Тихо! Это были не просто месячные, там было много чего другого. И ты отлично знаешь, что это было, — сказал ей Роб, держа теплую, успокаивающую руку на ее животе и утешая Мэри поцелуями.

Прошло несколько дней, они вместе ехали в повозке, и Роб вдруг заговорил — неожиданно для себя самого — о том, чего раньше никому не рассказывал: о смерти родителей, о том, как разобрали детей и как он потерял их следы. Она плакала навзрыд, отворачиваясь на козлах, чтобы не заметил отец.

— Как я тебя люблю! — прошептала Мэри.

— Я люблю тебя, — медленно выговорил Роб и сам удивился — этих слов он никому еще не говорил.

— Я ни за что не хочу расставаться с тобой, — сказала она.

После этого она в дороге часто оборачивалась на седле своего вороного и смотрела на Роба. У них появился свой тайный знак — пальцы правой руки прикладывались к губам, будто смахиваешь букашку или вытираешь приставшую пыль.

Джеймс Каллен по-прежнему искал забвения на донышке бутылки, и Мэри порой приходила к Робу, когда отец напивался и засыпал крепким сном. Роб пытался отговорить ее от этих затей: часовые обыкновенно нервничали на посту, и передвигаться по лагерю ночами было небезопасно. Но она оказалась женщиной упрямой и приходила вопреки его предостережениям, а Роба ее приход всегда радовал.

Она схватывала все на лету. Очень скоро они узнали все привычки и все недостатки друг друга, словно с детства росли вместе. То, что оба были такими высокими, тоже поддерживало атмосферу какого-то чуда. Не раз, когда они предавались любви, Робу приходило на ум сравнение со сказочными зверями-великанами, которые спариваются, порождая гром. По-своему для него все это было столь же в новинку, как и для Мэри. Женщин у него было множество, но прежде он не испытывал к ним любви; теперь же он хотел лишь доставить удовольствие ей.

Думая об этом, Роб тревожился и терял способность соображать, не понимая, что с ним произошло за такое короткое время.

 

***

 

Они все дальше заходили в глубь Европейской части Турции, в край, который звался Фракией. Пшеничные нивы сменились холмистыми равнинами, густо поросшими травой; появились и стада овец.

— Отец возвращается к жизни, — сказала Мэри Робу.

Как только караван приближался к очередной отаре, Джеймс Каллен в сопровождении незаменимого Шереди галопом несся туда и беседовал с пастухами. Смуглокожие мужчины с длинными крючковатыми палками были одеты в рубахи с длинными рукавами и просторные штаны, перевязанные под коленом.

Как-то вечером Каллен пришел к Робу в гости один, без Мэри.

— Я не потерплю, чтобы ты считал меня слепцом.

— Я такого и не думал, — ответил Роб с почтительностью в голосе.

— Дай-ка я расскажу тебе о своей дочке. Она училась. Она и латынь знает.

— Моя матушка тоже знала латынь. Кое-чему и меня научила.

— Мэри хорошо обучена латыни. А в чужих краях это важно, ведь на латыни можно говорить с чиновниками и священниками. Я посылал ее учиться к монахиням в Уолкирке. Они приняли ее, потому что рассчитывали заманить в свой орден, но я был настороже. Языки ее не особенно увлекали, но я сказал, что латынь она выучить обязана, и она потрудилась на славу. Я ведь уже тогда мечтал отправиться на Восток за отличными овцами.

— А сможешь доставить их домой живыми? — с сомнением спросил Роб.

— Сумею. С овцами я ловко управляюсь, — гордо заявил Каллен. — Всегда это было только мечтой, но когда умерла жена, я решил отправиться в путь. Родичи сказали, что я просто бегу, потому что потерял разум от горя, но дело здесь не только в этом.

Повисло тягостное молчание.

— А ты бывал в Шотландии, парень? — спросил наконец Каллен.

Роб покачал головой:

— Дальше, чем северная Англия и горы Чевиот, не заезжал.

— Ну, это не далеко от границы, — хмыкнул Каллен, — но еще очень далеко от настоящей Шотландии. Шотландия находится, видишь ли, выше, и скалы там куда круче. В горах полноводные реки — рыбой так и кишат, и для пастбищ остается вдоволь воды. Наше хозяйство находится среди крутых холмов, очень обширное хозяйство. И стада многочисленные.

Каллен помолчал, словно старательно подбирая слова.

— Кто возьмет Мэри в жены, тот и получит все это хозяйство, но он должен быть человеком достойным, — сказал наконец шотландец и наклонился ближе к Робу. — Через четыре дня мы прибудем в город Бабаэски. Там мы с дочерью покинем караван. Отправимся дальше на юг, в город Малкара, там большой рынок скота, и я думаю, можно купить овец. А после — на Анатолийское плоскогорье, на него я возлагаю самые большие надежды. Я бы не стал возражать, если бы ты захотел присоединиться к нам. — Каллен вздохнул и посмотрел Робу в глаза. — Ты силен и здоров. И смелости тебе не занимать, иначе не отважился бы забраться в такую даль ради прибыли и ради того, чтобы продвинуться в этом мире немного выше. Ты не тот, кого я сам бы для нее выбрал, но она хочет только тебя. Я же люблю ее и желаю ей только счастья. У меня, кроме нее, нет никого.

— Мастер Каллен... — начал Роб, но овцевод остановил его.

— Это дело такое, что его нельзя ни предложить, ни решить вот так сразу. Тебе, дружище, надо подумать хорошенько, как я думал.

Роб учтиво поблагодарил его, словно тот предложил ему яблоко или сласть, и с тем Каллен ушел восвояси.

Роб провел ночь без сна, глядя в звездное небо. Не такой уж он был дурак, чтобы не понять: девушка ему попалась редкостная. И, что совсем непостижимо, любит его. Другая такая ему в жизни не встретится.

А еще ведь и земля. Боже праведный, земля!

Ему сейчас предложили такую жизнь, о какой его отцу и мечтать не приходилось, да и дедам-прадедам тоже. Будет постоянная работа и твердая прибыль, уважение и связанные с тем обязанности. Будет хозяйство, которое можно оставить в наследство сыновьям. Совсем другая жизнь, не похожая на все, что он знал доселе, была ему предложена — любящая женщина, от которой он и сам потерял голову, обеспеченное будущее, положение одного из немногих, кто владеет землей.