Показания Рэндольфа Картера

 

Еще раз повторяю, джентльмены: все ваше расследование ни к чему не приведет. Держите меня здесь хоть целую вечность; заточите меня в темницу, казните меня, если уж вам так необходимо принести жертву тому несуществующему божеству, которое вы именуете правосудием, но вы не услышите от меня ничего нового. Я рассказал вам все, что помню, рассказал как на духу, не исказив и не сокрыв ни единого факта, и если что-то осталось для вас неясным, то виною тому мгла, застлавшая мне рассудок, и неуловимая, непостижимая природа тех ужасов, что навлекли на меня эту мглу.

Повторяю: мне неизвестно, что случилось с Харли Уорреиом, хотя мне кажется по крайней мере, я надеюсь, что он пребывает в безмятежном забытьи, если, конечно, блаженство такого рода вообще доступно смертному. Да, в течение пяти лет я был ближайшим другом и верным спутником Харли в его дерзких изысканиях в области неведомого. Не стану также отрицать, что человек, которого вы выставляете в качестве свидетеля, вполне мог видеть нас вдвоем в ту страшную ночь в половине двенадцатого, на Гейнсвильском пике, откуда мы, по его словам, направлялись в сторону Трясины Большого Кипариса сам я, правда, всех этих подробностей почти не помню. То что у нас при себе были электрические фонари, лопаты и моток провода, соединяющий какие-то аппараты, я готов подтвердить даже под присягой, поскольку все эти предметы играли немаловажную роль в той нелепой и чудовищной истории, отдельные подробности которой глубоко врезались мне в память, как бы нибыла она слаба и ненадежна. Относительно же происшедшего впоследствии и того, почему меня обнаружили наутро одного и в невменяемом состоянии на краю болота клянусь, мне неизвестно ничего, помимо того, что я уже устал вам повторять. Вы говорите, что ни на болоте, ни в его окрестностях нет такого места, где мог бы произойти описанный много кошмарный эпизод. Но я только поведал о том, что видел собственными глазами, и мне нечего добавить. Было это видением или бредом о, как бы мне хотелось, чтобы это было именно так! я не знаю, но это все, что осталось в моей памяти от тех страшных часов, когда мы находились вне поля зрения людей. И на вопрос, почему Харли Уоррен не вернулся, ответить может только он сам, или его тень, или та безымянная сущность, которую я не в силах описать.

Повторяю, я не только знал, какого рода изысканиям посвящает себя Харли Уоррен, но и некоторым образом участвовал в них. Из его обширной коллекции старинных редких книг на запретные темы я перечитал все те, что были написаны на языках, которыми я владею; таких, однако, было очень мало по сравнению с фолиантами, испещренными абсолютно мне неизвестными знаками. Большинство, насколько я могу судить, арабскими, но та гробовдохновенная книга, что привела нас к чудовищной развязке та книга, которую он унес с собой в кармане, была написана иероглифами, подобных которым я нигде и никогда не встречал. Уоррен ни за что не соглашался открыть мне, о чем эта книга. Относительно же характера наших штудий, я могу лишь повторить, что сегодня уже не вполне его себе представляю. И, по правде говоря, я даже рад своей забывчивости, потому что это были жуткие занятия; я предавался им скорее с деланным энтузиазмом, нежели с неподдельным интересом. Уоррен всегда как-то подавлял меня, а временами я его даже боялся. Помню, как мне стало не по себе от выражения его лица накануне того ужасного происшествия он с увлечением излагал мне свои мысли по поводу того, почему иные трупы не разлагаются, но тысячелетиями лежат в своих могилах, неподвластные тлену. Но сегодня я уже не боюсь его; вероятно, он столкнулся с такими ужасами, рядом с которыми мой страх ничто. Сегодня я боюсь уже не за себя, а за него.

Еще раз говорю, что я не имею достаточно ясного представления о наших намерениях в ту ночь. Несомненно лишь то, что они были самым тесным образом связаны с книгой, которую Уоррен захватил с собой с той самой древней книгой, написанной непонятным алфавитом, что пришла ему по почте из Индии месяц тому назад. Но, готов поклясться, я не знаю, что именно мы предполагали найти. Свидетель показал, что видел нас в половине двенадцатого на Гейнсвильском пике, откуда мы держали путь в сторону Трясины Большого Кипариса. Возможно, так оно и было, но мне это как-то слабо запомнилось. Картина, врезавшаяся мне в душу и опалившая ее, состоит всего лишь из одной сцены. Надо полагать, было уже далеко за полночь, так как ущербный серп луны стоял высоко в окутанных мглой небесах.

Местом Действия было старое кладбище, настолько старое, что я затрепетал, глядя на многообразные приметы глубокой древности. Находилось оно в глубокой сырой лощине, заросшей мхом, бурьяном и причудливо-стелющимися травами. Неприятный запах, наполнявший лощину, абсурдным образом связался в моем праздном воображении с гниющим камнем. Со всех сторон нас обступали дряхлость и запустение, и меня ни на минуту не покидала мысль, что мы с Уорреном первые живые существа, нарушившие многовековое могильное безмолвие. Ущербная луна над краем ложбины тускло проглядывала сквозь нездоровые испарения, которые, казалось, струились из каких-то невидимых катакомб, и в ее слабом, неверном свете я различал зловещие очертания старинных плит, урн, кенотафов (Кенотаф - пустая, т.е. не содержащая погребения могила. Создавались в Древнем Египте, Греции, Риме и Средней Азии в тех случаях, когда умершего на чужбине человека нельзя было похоронить), сводчатых входов в склепы крошащихся, замшелых, потемневших от времени и наполовину скрытых в буйном изобилии вредоносной растительности.

Первое впечатление от этого чудовищного некрополя сложилось у меня в тот момент, когда мы с Уорреном остановились перед какой-то ветхой гробницей и скинули на землю поклажу, по-видимому, принесенную нами с собой. Я помню, что у меня было две лопаты и электрический фонарь, а у моего спутника точно такой же фонарь и переносной телефонный аппарат. Между нами не было произнесено ни слова, ибо и место, и наша цель были нам как будто известны. Не теряя времени, мы взялись за лопаты и принялись счищать траву, сорняки и налипший грунт со старинного плоского надгробья. Расчистив крышу склепа, составленную из трех тяжелых гранитных плит, мы отошли назад чтобы взглянуть со стороны на картину, представшую нашему взору. Уоррен, похоже, производил в уме какие-то расчеты.Вернувшись к могиле, он взял лопату и, орудуя ею как рычагом, попытался приподнять плиту, расположенную ближе других к груде камней, которая в свое время, вероятно, представляла собою памятник. У него ничего не вышло, и он жестом позвал меня на помощь. Совместными усилиями нам удалось расшатать плиту, приподнять ее и поставить на бок.

На месте удаленной плиты зиял черный провал, из которого вырвалось скопище настолько тошнотворных миазмов, что мы в ужасе отпрянули назад. Когда спустя некоторое время мы снова приблизились к яме, испарения стали уже менее насыщеными. Наши фонари осветили верхнюю часть каменной лестницы, сочащейся какой-то злокачественной сукровицей подземных глубин. По бокам она была ограничена влажными стенами с налетом селитры. Именно в этот момент прозвучали первые сохранившиеся в моей памяти слова. Нарушил молчание Уоррен, и голос его приятный, бархатный тенор был, несмотря на кошмарную обстановку, таким же спокойным, как всегда.

- Мне очень жаль, сказал он, но я вынужден просить тебя остаться наверху. Я совершил бы преступление, если бы позволил человеку с таким слабыми нервами, как у тебя, спуститься туда.

Ты даже не представляешь, несмотря на все, прочитанное и услышанное от меня, что именно суждено мне увидеть и совершить. Это страшная миссия, Картер, и нужно обладать стальными нервами, чтобы после всего того, что мне доведется увидеть внизу, вернуться в мир живым и в здравом уме. Я не хочу тебя обидеть и, видит Бог, я рад, что ты со мной. Но вся ответственность за это предприятие, в определенном смысле, лежит на мне, а я не считаю себя вправе увлекать такой комок нервов, как ты, к порогу возможной смерти или безумия. Ты ведь даже не можешь себе представить, что ждет меня там! Но обещаю ставить тебя в известность по телефону о каждом своем движении как видишь, провода у меня хватит до центра земли и обратно.

Слова эти, произнесенные бесстрастным тоном, до сих пор звучат у меня в ушах, и я хорошо помню, как пытался увещевать его. Я отчаянно умолял его взять меня с собой в загробные глуби, но он был неумолим. Он даже пригрозил, что откажется от своего замысла, если я буду продолжать настаивать на своем. Угроза эта возымела действие, ибо у него одного был ключ к тайне. Это-то я очень хорошо помню, а вот в чем заключался предмет наших изысканий, я теперь не могу сказать. С большим трудом добившись от меня согласия быть во всем ему послушным, Уоррен поднял с земли катушку с проводом и настроил аппараты. Я взял один из них и уселся на старый, заплесневелый камень подле входа в гробницу. Уоррен пожал мне руку, взвалил на плечо моток провода и скрылся в недрах мрачного склепа.

С минуту мне был виден отблеск его фонаря и слышно шуршание сходящего с катушки провода, но потом свет внезапно исчез, как если бы лестница сделала резкий поворот, и почти сразу вслед за этим замер и звук. Я остался один, но у меня была связь с неведомыми безднами через магический провод, обмотка которого зеленовато поблескивала в слабых лучах лунного серпа.

Я то и дело высвечивал фонарем циферблат часов и с лихорадочной тревогой прижимал ухо к телефонной трубке, однако в течении четверти часа до меня не доносилось ни звука. Потом в трубке раздался слабый треск. И я взволнованным голосом выкрикнул в нее имя своего друга. Несмотря на все свои предчувствия, я все же никак не был готов услышать те слова, что донеслись до меня из глубин проклятого склепа и были произнесены таким возбужденным, дрожащим голосом, что я не сразу узнал по нему своего друга Харли Уоррена. Еще совсем недавно казавшийся таким невозмутимым и бесстрастным, он говорил теперь шепотом; который звучал страшнее, чем самый душераздирающий вопль: Боже! Если бы ты только видел то, что вижу я!

В тот момент у меня отнялся язык, и мне оставалось только безмолвно внимать голосу на другом конце трубки. И вот до меня донеслись исступленные возгласы:

- Картер, это ужасно! Это чудовищно! Это просто невообразимо!

На этот раз голос не изменил мне, и я разразился целым потоком тревожных вопросов. Вне себя от ужаса, я твердил снова и снова:

- Уоррен, что случилось? Говори же, что происходит?

И вновь я услышал голос друга искаженный страхом голос, в котором явственно слышались нотки отчаяния:

- Я не могу тебе ничего сказать, Картер! Это выше всякого разумения! Мне просто нельзя тебе ничего говорить, слышишь ты? Кто знает об этом, тот уже не жилец. Боже правый! Я ждал чего угодно, но только не этого.

Снова установилось молчание, если не считать бессвязного потока вопросов с моей стороны. Потом опять раздался голос Уоррена на этот раз на высшей ступени неистового ужаса:

- Картер, ради всего святого, умоляю тебя верни плиту на место и беги отсюда, пока не поздно! Скорей! Бросай все и выбирайся отсюда это твой единственный шанс на спасение. Сделай, как я говорю, и ни о чем не спрашивай!

Я слышал все это и тем не менее продолжал, как исступленный задавать вопросы. Кругом меня были могилы, тьма и тени; внизу подо мной ужас, недоступный воображению смертного. Но друг мой находился в еще большей опасности, нежели я, и, несмотря на испуг, мне было даже обидно, что он полагает меня способным покинуть его при таких обстоятельствах. Еще несколько щелчков, и после короткой паузы отчаянный вопль Уоррена:

- Сматывайся! Ради Бога, верни плиту на место и дергай отсюда. Картер!

То, что мой спутник опустился до вульгарных выражений, указывало на крайнюю степень его потрясения, и эта последняя капля переполнила чашу моего терпения. Молниеносно приняв решение, я закричал:

- Уоррен, держись! Я спускаюсь к тебе!

Но на эти слова абонент мой откликнулся воплем, в котором сквозило теперь уже полное отчаяние:

- Не смей! Как ты не понимаешь! Слишком поздно! Это я во всем виноват мне и отвечать! Бросай плиту и беги мне уже никто не поможет!

Тон Уоррена опять переменился. Он сделался мягче, в нем была слышна горечь безнадежности, но в то же время ясно звучала напряженная нота тревоги за мою судьбу.

- Поторопись, не то будет слишком поздно!

Я старался не придавать его увещеваниям большого значения, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение и выполнить свое обещание прийти к нему на помощь. Но когда он заговорил в очередной раз, я по-прежнему сидел без движения, скованный тисками леденящего ужаса.

Картер, поторопись! Не теряй времени! Это бессмысленно... тебе нужно уходить... лучше я один, чем мы оба... плиту....

Пауза, щелчки и вслед за тем слабый голос Уоррена:

- Почти все кончено... не продлевай мою агонию... завали вход на эту чертову лестницу и беги, что есть мочи... ты только зря теряешь время... прощай. Картер... прощай навсегда...

Тут Уоррен резко перешел с шепота на крик, завершившийся воплем, исполненным тысячелетнего ужаса:

- Будь они прокляты, эти исчадия ада! Их здесь столько, что не счесть! Господи!.. Беги! Беги! Беги!!!

Потом наступило молчание. Бог знает, сколько нескончаемых веков я просидел, словно парализованный шепча, бубня, бормоча. взывая, крича и вопя в телефонную трубку. Века сменялись веками, а я все сидел и шептал, бормотал, звал, кричал и вопил:.

- Уоррен! Уоррен! Ты меня слышишь? Где ты?

А потом на меня обрушился тот ужас, что явился апофеозом всего происшедшего ужас немыслимый, невообразимый и почти невозможный. Я уже упоминал о том, что, казалось, вечность миновала с тех пор, как Уоррен прокричал свое последнее отчаянное предупреждение, и что теперь только мои крики нарушали гробовую тишину. Однако через некоторое время в трубке снова раздались щелчки, и я весь превратился в слух.

- Уоррен, ты здесь? позвал я его снова, и в ответ услышал то, что навлекло на мой рассудок беспроглядную мглу. Я даже не пытаюсь дать себе отчет в том, что это было я имею в виду голос, джентльмены, и не решаюсь описать его подробно, ибо первые же произнесенные им слова заставили меня лишиться чувств и привели к тому провалу в сознании, что продолжался вплоть до момента моего пробуждения в больнице. Стоит ли говорить, что голос был низким, вязким, глухим, отдаленным, замогильным, нечеловеческим, бесплотным? Так или иначе, я не могу сказать ничего более. На этом кончаются мои отрывочные воспоминания, а с ними и мой рассказ. Я услышал этот голос и впал в беспамятство. На неведомом кладбище в глубокой сырой лощине, в окружении крошащихся плит и покосившихся надгробий, среди буйных зарослей и вредоносных испарений я сидел, оцепенело наблюдая за пляской бесформенных, жадных до тлена теней под бледной ущербной луной, когда из самых сокровенных глубин зияющего склепа до меня донесся этот голос.

И вот что он сказал:

- Глупец! Уоррен мертв!

Перевод О. Мичковского

 

Картинка в старой книге

 

Искатели острых ощущений любят наведываться в глухие, потаенные места. Они охотно посещают катакомбы Птолемея (Так назывались, по крайней мере, четыре города. Вероятно, здесь речь идет о том, что находился в Верхнем Египте, южнее Абидоса, на Ниле) и узорчатые мавзолеи гиблых полуденных стран, забираются на залитые лунным светом башни полуразрушенных рейнских замков и сходят вслепую по стертым ступеням в провалы, зияющие чернотой среди руин заброшенных азиатских городов. Дремучий лес с нечистой силой, безлюдный горный кряж служат для них объектами паломничества, и они подолгу кружат возле таящих немую угрозу монолитов, высящихся на необитаемых островах. Но подлинный ценитель ужасов, который в каждом новом впечатлении, полном неописуемой жути, усматривает конечную цель и смысл существования, превыше всего ставит старинные усадьбы, затерянные в новоанглийcкой глуши, ибо именно там силы зла пребывают в своем наиболее полном и первозданном обличий, идеально согласуясь с окружающей их атмосферой суеверия и невежества.

Ничто не являет собой картины столь же пугающей и безотрадной, как неказистый деревянный дом, расположенный вдали от проезжих трактов на сыром травянистом косогоре у подножья гигантского выхода скальных пород. Сотни лет простоял он так, и все это время вились и ползли по его стенам виноградные лозы, а деревья в саду разрастались вширь и ввысь. Ныне его почти не разглядеть среди буйных лесных зарослей, и только крохотные оконца иногда выдают его присутствие своим тревожным блеском, напоминая о тех безумных ужасах, спасение от которых они находят лишь в бесконечном мертвенном оцепенении.

В таких домах поколение за поколением живут самые странные обитатели, каких только видывал свет. Фанатичные приверженцы жутких верований, сделавших их изгоями среди себе подобных, пришли сюда вместе с остальными переселенцами, чьи предки в поисках свободы селились на безлюдье. Здесь они процветали вне тех ограничений, что сковывали их сограждан, но сами при этом оказывались в постыдном рабстве у мрачных порождений собственной фантазии. В отрыве от цивилизации и просвещения все душевные силы этих пуритан устремлялись в совершенно неизведанные русла, а болезненная склонность к самоограничению и жестокая борьба за выживание среди окружавшей их дикой природы развили в них самые мрачные и загадочные черты характера, ведущие свое происхождение из доисторических глубин холодной северной родины их предков. Практичные по натуре и строгие по воззрениям, они не умели красиво грешить, а когда грешили ибо человеку свойственно ошибаться, то более всего на свете заботились о том, чтобы тайное не сделалось явным, и потому постепенно теряли всякое чувство меры в том, что им приходилось скрывать. Одни лишь старые заброшенные дома, дремлющие в лесной глуши, могли бы поведать о том, что от века покрыто тайной, но они смертельно боятся стряхнуть с себя дремотное забытье, составляющее единственный смысл их существования. Порой поневоле подумаешь, что для самих этих домов было бы лучше, если бы их снесли ведь они, должно быть, часто видят сны.

В одном из таких сооружений, ветхом и покосившемся, мне однажды пришлось искать убежища от внезапного проливного дождя. В ту пору, в ноябре 1896 года, я путешествовал по Мискатоникской долине, собирая информацию об истории этого края и его жителей. Предполагая, что путь мой затянется и будет извилистым и кружным, я решил воспользоваться велосипедом, несмотря на то, что время года отнюдь не располагало к такому виду транспорта. Непогода застигла меня на по всем признакам заброшенной дороге, которую я выбрал в качестве кратчайшего пути до Аркхэма. Населенных пунктов поблизости не было, и единственным укрытием могло послужить старое и невзрачное бревенчатое строение, тускло поблескивавшее оконцами меж двух исполинских вязов у подножия каменистого холма. Хотя дом этот находился на довольно приличном расстоянии от того, что некогда называлось дорогой, он с первого же взгляда произвел на меня крайне неприятное впечатление. Порядочные здания не таращатся на путников столь вызывающим и бесцеремонным образом. Кроме того, в ходе моих генеалогических изысканий мне попадались легенды вековой давности, изначально настроившие меня против подобного рода мест. Однако разгулявшаяся не на шутку стихия не позволяла мне быть слишком щепетильным, и я без колебаний подкатил по травянистому склону к закрытой входной двери.

Сначала я почему-то решил, что дом оставлен жильцами, однако когда я приблизился к нему, уверенность моя сильно пошатнулась, ибо, несмотря на то, что все здешние дорожки густо поросли сорной травой, они все же сохранились несколько лучше, чем можно было ожидать в случае полного запустения. Поэтому прежде чем толкнуть входную дверь, я постучал, ощутив при этом какую-то необъяснимую тревогу. Замерев в ожидании на неровной мшистой глыбе, заменявшей собой порог, я беглым взглядом окинул стекла соседних окон и фрамуги над дверью и отметил, что все они хорошо сохранились, хотя и были покрыты толстым слоем пыли и дребезжали при каждом порыве ветра. Значит, дом по-прежнему был обитаем, несмотря на всю его видимую запущенность и бесхозность. Однако на стук мой никто не отзывался. Постучав на всякий случай еще разок, я взялся за ржавую щеколду и обнаружил, что дверь не заперта. Взору моему открылась тесная прихожая с обшарпанными стенами; в воздухе ощущался едва уловимый, но тем не менее весьма неприятный запах. Я вошел в дом прямо с велосипедом и затворил за собой дверь. Впереди маячила узкая лестница, к которой примыкала дверца, ведущая, вероятно, в погреб, а по левую и правую стороны от меня виднелись закрытые двери комнат первого этажа.

Прислонив велосипед к стене, я толкнул дверь слева от себя и проследовал в крохотную клетушку с низким потолком, тускло освещаемую сквозь два запыленных окошка и обставленную самой простой и необходимой мебелью. Вероятно, эта комната некогда служила гостиной: в ней имелись стол, стулья и внушительных размеров камин с полкой, на которой тикали старинные часы. Книг и бумаг было немного, и в окружающем полумраке я с трудом различал заголовки. Более всего меня поразил дух глубокой древности, присутствовавший повсюду буквально в каждой видимой детали интерьера. Большая часть домов в округе изобиловала реликвиями былых времен, но здесь старина сохранилась в какой-то особенной полноте, ибо во всей каморке я не нашел ни одного предмета, который можно было бы с уверенностью отнести к послереволюционному периоду. (Имеется в виду Война за независимость английских колоний в Северной Америке 1775 1783 гг.) Не будь эта комната столь скудно обставлена, она могла бы стать подлинным раем для антиквара.

Осматривая эти необычные апартаменты, я все отчетливее ощущал, как во мне растет чувство беспокойства, охватившее меня с первого взгляда на дом. Я бы не мог с точностью определить, что именно пугало или отталкивало меня; скорее всего, дело было в самой атмосфере дремучей старины, мрачности и забвения. Я не испытывал ни малейшего желания присесть и беспрестанно ходил по комнате, разглядывая все подряд. Первым предметом, привлекшим мое внимание, стала средней толщины книга, валявшаяся на столе и имевшая столь древний вид, что было даже как-то странно лицезреть ее здесь, а не в стенах какого-нибудь музея или библиотеки. Кожаный переплет с металлическими застежками позволил ей сохраниться в отличном состоянии; правда, от этого она выглядела еще более неуместной среди убогой обстановки этой обители. Когда я раскрыл ее на титульном листе, удивление мое значительно возросло, ибо передо мной лежало не что иное, как редчайшее издание отчета Пигафетты (Итальянский путешественник, участник и историк экспедиции Магеллана (его отчет выходил и на русском языке в 1950 г.) о землях Конго, составленного им на латыни на основе записок мореплавателя Лопеса и отпечатанного в 1598 году во Франкфурте. Я был немало наслышан об этом издании, украшенном оригинальными иллюстрациями работы братьев де Брю (Лавкрафт ошибается, называя их братьями, на самом деле это отец Теодор Де Брю (1528 1598) и сын Джон Теодор Де Брю (1561 1621), книгоиздатели.), и на время позабыл о своих тревогах, охваченный нетерпеливым желанием перелистать страницы книги. Рисунки и впрямь оказались весьма любопытными. Делая их, художники руководствовались довольно поверхностными описаниями и были вынуждены восполнять недостающие детали за счет собственного воображения, в результате чего негры, например, у них вышли светлокожими и с кавказскими чертами лица. Вероятно, не скоро бы я закрыл эту книгу, не будь здесь одного, на первый взгляд, пустякового обстоятельства, которое подействовало на меня угнетающе и вновь пробудило прежнее ощущение беспокойства. Обстоятельство это заключалось в том, что книга как бы по собственной воле снова и снова pacкрывалась на одной и той же картинке под номером 12, где была изображена во всех отвратительных подробностях лавка мясника у каннибалов Анзикейских племен. Мне самому было стыдно, что я так нервничаю из-за какого-то пустяка, но рисунок вывел таки меня из равновесия, особенно после того, как я прочел пояснительные строки, в которых излагались некоторые особенности анзикейской кухни.

Чтобы рассеяться, я повернулся к ближайшей полке и принялся разглядывать стоявшие на ней книги. Их было немного, в том числе Библия XVIII века, "Путь пилигрима" (Аллегорический роман (1678 1684) Джона Беньяна (1628 1688), написанный им в заключении), напечатанный в том же столетии в типографии издателя альманахов Исайи Томаса и снабженный затейливыми гравюрами, полуразложившийся остов "Magnalia Christi Americana" (Христианское величие Америки (лат) Коттона Мэзера и еще несколько книг столь же почтенного возраста. Внезапно мое внимание привлекли отзвуки шагов в комнате наверху. В первый момент я остолбенел от неожиданности ведь еще совсем недавно, когда я колотил в дверь, на стук мой никто не отозвался, но в следующее мгновение меня осенило, что, видимо, хозяин только встал после глубокого сна, и я уже без прежнего удивления продолжал прислушиваться к скрипу шагов, доносившемуся с лестницы. Поступь была тяжелой и в то же время какой-то уж слишком осторожной; такое странное сочетание привело меня в замешательство. Потом шаги замерли, и спустя несколько секунд, в течение которых обитатель дома, должно быть, разглядывал стоявший в прихожей велосипед, я услышал, как он возится с задвижкой, после чего обшитая дубовыми досками дверь распахнулась настежь.

В проеме возникла персона столь примечательной наружности, что я удержался от изумленного возгласа, лишь вовремя вспомнив о правилах хорошего тона. Лицо и фигура вошедшего вызвали во мне смешанное чувство испуга и восхищения. Передо мной стоял седовласый старец, одетый в рубище, ростом не менее шести футов и, несмотря на возраст и очевидную нужду, еще достаточно крепкого и сложения. Длинная всклокоченная борода полностью закрывала ему лицо, которое имело какой-то неправдоподобно румяный и свежий цвет и было едва тронуто морщинами, на высокий лоб ниспадала прядь седых волос, густых, как у юноши. Голубые глаза его, слегка налитые кровью, глядели остро и испытующе. Если бы не вопиющие неухоженность и неопрятность, облик этого человека можно было бы назвать не только впечатляющим, но и благородным. Однако эта неухоженность придавала ему настолько отталкивающий вид, что ни лицо, ни фигура уже не могли поправить положение. Во что конкретно был одет старик, я даже затрудняюсь сказать в моем представлении это была просто масса лохмотьев, из-под которых торчала пара тяжелых сапог. Нечистоплотность же его превосходила всякое описание.

Как наружность вошедшего, так и тот непроизвольный страх, который он мне внушал, приготовили меня к какой-нибудь грубости с его стороны, и потому я даже вздрогнул от удивления и ощущения какого-то жуткого несоответствия, когда он жестом пригласил меня сесть и заговорил слабым старческим голосом, проникнутым льстивым подобострастием и заискивающим радушием. Выражался он весьма своеобразно на той примитивной разновидности новоанглийского диалекта, которую я считал давно вышедшей из употребления, и все время, пока он разглагольствовал, сидя напротив меня за столом, я прислушивался не столько к смыслу, сколько к характерным оборотам его речи.

- Что, небось, в дождик попали? начал хозяин. Очень славно, что вы оказались так близко от дома и не погнушались зайти. А то я, вишь, маленько соснул, иначе бы враз услыхал. Эх, старость не радость, сынок, а в мои лета самое первое дело крепкий сон. Далеко ли путь держите? С той поры, как убрали аркхэмскую станцию, редко встретишь на этой дороге прохожего человека.

Я ответил, что направляюсь в Аркхэм, и извинился за непрошеное вторжение. Старик продолжал:

- Рад видеть вас, юный сэр. Нечасто сюда наведываются чужаки, так что мне, старику, и словом-то перекинуться не с кем. Сдается мне, что вы аж из Бостона, верно? Самому мне там, правда, бывать не случалось, но городского я, если увижу, то завсегда отличу. Жил тут у нас в восемьдесят четвертом один горожанин, работал учителем, стало быть, в школе, а потом вдруг куда-то сгинул, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу...

В этом месте старик как-то странно захихикал, но когда я спросил его, чем вызван этот смех, он промолчал. По всем признакам, хозяин дома находился в чрезвычайно веселом расположении духа и не скрывал своих причуд, о которых можно было догадаться уже по одному тому, как он ухаживал за своей внешностью. Старик продолжал разглагольствовать в том же роде с каким-то даже подозрительным радушием. Между тем мне пришло в голову спросить у него, где он раздобыл такое редкое издание, как "Regnum Congo" (Королевство Конго (лат.)) Пигафетты. По-прежнему находясь под впечатлением этой книги, я почему-то никак не решался о ней заговорить. В конце концов, однако, любопытство взяло верх над смутными опасениями, владевшими мной с того момента, как я впервые увидел этот дом. К моему облегчению, старика нимало не смутил мой вопрос, и он отвечал на него охотно и обстоятельно.

- А, эта африканская книжка! Я выменял ее году в шестьдесят восьмом у капитана Эбенезера Хоулта, того самого, который потом погиб на войне.

Услышав имя капитана, я насторожился. Оно встречалось мне несколько раз в ходе моих генеалогических изысканий, правда, насколько я помнил, его не было ни в одном из документов, относившихся к послереволюционному периоду. Я подумал, не сможет ли хозяин дома помочь мне в работе, и немного погодя решил спросить его об этом. Старик отвечал:

- Эбенезер много лет плавал за море на салемском "купце" и в каждом, почитай, порту находил разные занятные штуковины. Книжицу эту, сколько мне помнится, он раздобыл в Лондоне, в какой-то из тамошних лавок, покойник любил это дело, по лавкам, стало быть, шастать. Я раз гостил у него дома на холме (в ту пору я торговал лошадьми) и вдруг вижу эту книжку. Уж больно мне картинки приглянулись ну, я ее у него и выменял. Занятная книжица! Дай-ка я стекла-то нацеплю...

Старик порылся в своих лохмотьях и вытащил на удивление старые и засаленные очки с крохотными восьмиугольными стеклами и металлическими дужками. Водрузив их себе на нос, он взял со стола книгу и принялся любовно ее перелистывать.

- Эбенезер кое-что тут разбирал она ведь на латыни, а у меня вот никак не выходит. Мне ее читали учителя двое или трое, правда, не целиком, и еще пастор Кларк говорят, он, бедняга, в пруду утонул. Ну-ка, попробуйте, может, у вас получится?

Чтобы ублажить старика, я перевел ему один абзац из начала книги. Если я и допустил кое-какие ошибки, старик был не настолько грамотен, чтобы их заметить во всяком случае, слушая меня, он радовался, как ребенок. К этому времени общество старика уже начало меня тяготить, и я стал подумывать о том, как бы улизнуть, не обидев его. С другой стороны, меня забавляло детское пристрастие старого невежественного человека к картинкам в книге, которую он не умел читать, и мне было интересно, насколько лучше он справляется с теми немногими томами на английском, что украшали его библиотеку. Простодушие, столь неожиданно выказанное хозяином дома, развеяло большую часть моих опасений, и, продолжая слушать его болтовню, я невольно улыбался.

- Странное дело, как эти картинки заставляют тебя шевелить мозгами. Взять хотя бы вот эту, в начале. Где это видано, чтобы у деревьев были такие листья прямо, как крылья? А люди? Совсем не похожи на негритосов. Да и вообще ни на кого. Я так думаю, им положено быть вроде наших индейцев, только что в Африке. Иные, гляньте-ка, смахивают на обезьян или каких-то обезьяньих людей, а вот что касается этой бестии, то о такой я даже и не слыхивал.

Старик ткнул пальцем в мифическое существо вероятно, плод вымысла художника, представлявшее собой подобие дракона с крокодильей головой.

- А теперь я покажу вам самую славную картинку, где-то здесь она посередке...

Голос старика упал почти до шепота, глаза заблестели ярче обыкновенного, движения дрожащих рук стали как будто еще более неловкими, но тем не менее они вполне справились со своей задачей. Книга раскрылась, можно сказать, сама собой как если бы ее часто открывали именно на этом месте на той безобразной двенадцатой картинке, где была представлена лавка мясника у анзикейских каннибалов. Меня охватило прежнее беспокойство, но я старался не показывать виду. Самым странным было то, что художник изобразил африканцев похожими на белых людей. Отрубленные конечности и туши, развешанные по стенам лавки, выглядели омерзительно, а мясник с топором на их фоне попросту не укладывался в сознании нормального человека. Однако хозяин дома, похоже, наслаждался этим зрелищем ровно в той же мере, в какой я испытывал к нему отвращение.

- Ну, и как она вам? Не видали в наших краях ничего подобного, а? Когда я увидел ее в первый раз, у меня аж дух захватило. Я так и сказал Эбу Хоулту:

"У меня от этой картинки поджилки трясутся". Когда в молодости я читал о резне это было в Писании, про то, как убивали мидян, или как их там я тогда уже начал смекать, но картинки у меня не было. А здесь нарисовано все как есть. Я, конечно, понимаю, что убивать это грех, но разве не все мы затем только и родились, чтобы жить во грехе? Вот этот бедолага, которого разделывают на части каждый раз, как я взгляну на него, у меня аж мурашки по коже бегут, а я все гляжу и не могу оторваться. Вишь, как ловко мясник отхватил ему ноги. Там, на лавке, лежит его голова, одна рука вона рядом, а другая по ту сторону чурбана.

Старик пришел в сильнейшее возбуждение, глаза его хищно поблескивали за стеклами очков, и только голос с каждым словом становился все тише. Мои собственные ощущения с трудом поддаются описанию. Все безотчетные страхи, что владели мною прежде, возродились с новой силой, и уже в следующее мгновение я осознал степень своего отвращения к этому дряхлому мерзкому чудовищу, находившемуся в непосредственной близости от меня. Я более не сомневался в том, что передо мной был сумасшедший, или, по меньшей мере, психически больной человек. Старик говорил едва слышно, но шепот его казался мне страшнее любого крика, и, слушая, я трепетал.

- Так вот, значит, я и говорю, что странное дело, как эти картинки действуют на мозги. Если хотите знать, юный сэр, то вот от этой я прямо-таки схожу с ума. Когда я заполучил у Эба книжку, я глядел на нее часами, особливо как послушаю пастора Кларка, когда он, покойник, читал воскресную проповедь. Однажды я проделал забавную штуку да вы не пугайтесь, сэр! просто перед тем, как пойти забивать овец на продажу, я поглядел на картинку, и право слово забивать овец после этого стало куда веселее...

Старик говорил очень тихо, настолько тихо, что некоторых слов я не мог разобрать. Я прислушивался к шуму дождя и дребезжанию крохотных оконных стекол, улавливая время от времени глухие раскаты грома, необычные для этого времени года; с каждым разом они становились все ближе. Раз чудовищная вспышка молнии и последовавший за ней раскат грома потрясли дом до самого основания, но говоривший, казалось, не обратил на это никакого внимания.

- Забивать овец стало куда веселее, и все же, знаете ли, это было не совсем то, что надо. Странное дело, когда тебе что-нибудь втемяшится в голову. Ради всех святых, юноша, не рассказывайте никому об этом, только я готов поклясться перед Богом, что от этой картинки во мне проснулся аппетит к такого рода пище, какую не вырастишь на пастбище и не купишь за деньги. Эй, сидите смирно, что вас взяло? Я же еще ничего не делал, я только спрашивал себя: а что, если я попробую? Говорят, что мясо создает плоть и кровь и продлевает жизнь. Вот мне и стало любопытно; а нельзя ли продлевать свою жизнь еще и еще, если это будет не просто мясо, а нечто большее...

Но старику не суждено было продолжить свой монолог. Причиной этому явился отнюдь не мой испуг и даже не внезапно налетевший ураган тот самый, в разгар которого я очнулся в полном одиночестве среди дымящихся почерневших развалин. Рассказчика остановило одно, на первый взгляд, пустяковое и в то же время не совсем обычное обстоятельство.

Книга лежала между нами на столе, раскрытая на той странице, где была помещена эта отвратительная картинка. В тот момент, когда старик произносил слова "нечто большее", послышался слабый звук, напоминающий всплеск, и на пожелтевшей бумаге раскрытого тома показалось какое-то пятнышко. Я мысленно погрешил на ливень и протекающую крышу, но ведь ливень не бывает красным. Между тем в самом центре картинки, изображавшей лавку мясника у анзикейских каннибалов, живописно поблескивала миниатюрная алая клякса, сообщая особую выразительность кошмару, запечатленному на репродукции. Заметив ее, старик оборвал фразу на середине прежде, чем его могло побудить к этому выражение ужаса на моем лице; старик оборвал фразу и бросил беглый взгляд на потолок, в направлении комнаты, из которой он вышел час тому назад. Я проследил за его взглядом и увидел прямо над нами, на потолке, крупное темно-красное пятно неправильной формы; оно росло на моих глазах. Я не закричал и даже не пошевелился, я просто зажмурился. А спустя мгновение раздался сокрушительной силы удар стихии; он разнес на куски этот проклятый дом, кишащий чудовищными тайнами, и даровал мне тот обморок, который только и спас меня от окончательного помешательства.

Перевод О. Мичковского

 

Ужасный старик

 

Именно Анжелико Риччи, Джо Чанеку и Мануэлю Сильве принадлежал замысел нанести визит Ужасному Cтарику, пожилому джентльмену обитающему одиноко в обветшалом доме вблизи побережья, на Приморской улице, и чья репутация человека одновременно необычайно богатого и крайне немощного, делала обстоятельства необычайно привлекательными для людей профессии господ Риччи, Чанека и Сильвы, профессия которых была ничем иным как грабеж.

Обитатели Кингспорта рассказывали про Ужасного Старика, а врочем и думали, много такого, что преимущественно и оберегало его от внимания джентльменов подобных Мистеру Риччи и его коллегам, несмотря на неопровержимые доказательства, что в своем затхлом и древнем жилище он скрывает огромное состояние. Ужасный Старик был, и правда, весьма странной личностью - полагали, что в свое время он служил капитаном клипера в Ист-Индии, впрочем это быто так давно, что никто не мог вспомнить, когда Ужасный Старик был молод, к тому же он был так неразговорчив, что немногие знали его имя. Во дворике своего старого и заброшенного жилища, среди сучковатых деревьев он держал странную коллекцию больших камней, необычно расположенных и разукрашенных так, что они походили на идолов некого мрачного восточного храма. Этой коллекцией пугали мальчишек, любивших насмехаться над длинными и седыми бородой и волосами Ужасного Старика, и бить оконные стекла в его жилище, впрочем боявшихся его; и старшие, либо более любопытные мальчишки иногда пробирались к его дому и подглядывали за ним сквозь пыльные оконные стекла. Они утверждали, что в голой комнате на столе и на земляном полу расставлено множество странных бутылок, в каждой из которых на бечевке, подобно маятнику, был подвешен маленький кусок свинца. И они уверяли, что Ужасный старик разговаривает с этими бутылками, обращаясь к ним по именам - Джек, Меченный, Длинный Том, Джо-Испанец, Питерс и Мэйт Элис, и всякий раз, когда он заговаривает с бутылкой, точно отвечая, маленький свинцовый маятник внутри совершал отчетливые колебания.

Те, кто видели длинного, тощего Ужасного Старика за этим занятием, не подсматривали за ним более. Но Анджело Риччи и Джо Чанек и Мануэль Сильва не были Кингспортских кровей, - были они теми безродными чужаками, жизнь которых лежала за пределами круга привычек и традиций Новой Англии, и они видели в Ужасном Старике лишь дрожащего от старости, практически беспомощного седобородого, что не мог ходить без помощи сучковатой трости, и чьи тонкие, слабые руки жалостно тряслись. Им, по правде, было несколько совестно обойтись подобным образом с одиноким стариком, которого люди избегали, а собаки облаивали. Но работа - это работа; и для грабителей, чьи души в их ремесле, одновременно соблазн и вызов, когда необычайно старый и крайне немощный человек, не обладающий счетом в банке, расплачивается в деревенской лавке, за немногое необходимое, испанским золотом и серебром отчеканенным более двух веков назад.

Господа Риччи, Чанек и Сильва выбрали для своего визита ночь 11 апреля. Мистер Риччи и мистер Сильва должны были встретиться с несчастным старым джентльменом, пока мистер Чанек будет ждать их и предположительный груз металла в крытом автомобиле на Корабельной улице, около ворот в высокой задней стене владений их хозяина. Желание избежать бессмысленного объяснения, в случае непредвиденного вмешательства полиции, побуждало к такому плану для тихого и незаметного отхода.

Планировалось, что три искателя приключений начнут раздельно, чтобы впоследствии избежать любых злонамеренных подозрений. Господа Риччи и Сильва встретились на Приморской улице у парадной двери старика, и хотя им не нравилось, как луна освещала раскрашенные валуны сквозь начинающие выпускать бутоны ветви сучковатых деревьев, было слишком много важных вещей, о которых стоило позаботиться, вместо того чтобы беспокоиться из-за праздных суеверий. Они боялись, что может оказаться неприятным делом заставить Ужасного Старика разговориться относительно его припрятанного золота и серебра, потому как престарелый капитан был известен упрямством. Однако он был крайне стар и очень слаб и у него будут два посетителя. Господа Риччи и Сильва обладали опытом в искусстве превращать нерасположенных к беседе в многоречивых, а крики слабого и исключительно почтенного джентельмена можно было легко заглушить. Они двинулись к освещенному окну и услышали Ужасного Старика разговаривающего со своими бутылками с маятниками. Тогда они надели маски и вежливо постучали в источенную погодой дубовую дверь.

Ожидание показалось очень длинным мистеру Чанеку и он беспокойно ерзал в крытом автомобиле у задних ворот дома Ужасного Старика на Корабельной улице. Мистер Чанек отличался необычайным мягкосердечием и ему не нравились ужасные крики, что слышались в древнем доме после часа назначенного для действия. Не говорил ли он своим коллегам быть мягким насколько возможно с трогательно пожилым морским капитаном? Очень нервно он посматривал на узкие дубовые двери в высокой покрытой плющом каменной стене. Часто поглядывал на часы и удивлялся задержке. Неужто старик умер, прежде чем показать, где скрыты его сокровища, и стал необходим основательный обыск? Мистеру Чанеку не нравилось ожидать так долго в темноте. Затем он почувствовал за воротами мягкую поступь либо же постукивание при ходьбе, услышал мягкий поворот заржавелой задвижки, и увидел, что узкая тяжелая дверь распахнулась вовнутрь. И в бледном свечении одинокого тусклого уличного фонаря он напряг свои глаза, чтобы увидеть, что его коллеги вынесли из зловещего дома, который маячил так близко. Но он не увидел того, чего ожидал, - это были вовсе не его коллеги, а лишь Ужасный Старик, опирающийся на свою сучковатую трость и отвратительно ухмыляющийся. Мистер Чанек никогда ранее не замечал, какого цвета глаза у этого человека, теперь он заметил, что они желтые.

Незначительные происшествия приводят в заметное волнение маленькие города, посему население Кингспорта судачило всю весну и лето о трех неопознанных телах, ужасно располосованных, будто множеством сабельных ударов и ужасно обезображенных, как если бы они были растоптаны поступью вереницы обутых ног, следы которых смыл прилив. И некоторые люди даже судачили о таких пустяковых вещах, как оставленный автомобиль найденный на Корабельной улице или о серии особенно нечеловеческих криках, услышанных ночью, бодрствующими жителями, возможно принадлежавших бездомному животному или мигрирующей птице. Но эти праздные деревенские сплетни совершенно не интересовали Ужасного Старика, что был натуре скрытен, а когда кто-то стар и жалок, то он становится скрытен вдвойне. Кроме того, столь старый морской волк, вероятно, в далекие дни своей забытой юности был очевидцем намного более захватывающих событий.

 

Дерево

 

На зеленом склоне горы Маэналус, в Аркадии, там, на руинах виллы росла олива, у надгробья, когда-то прекрасного и украшенного величественными скульптурами, но ныне, как и вилла разрушенного. Росла, эта, противоестественно огромная олива, на краю могилы, где ее любопытные корни разметали источенный временем мрамор, а само дерево приняло столь необычные, отталкивающие формы, так походившие на нелепого человека или искаженное смертью человеческое тело, что сельские жители по ночам, когда луна слабо освещала искривленные сучья, боялись проходить мимо. Гора Маэналус прежде служила обиталищем ужасному Пану, чьи эксцентричные спутники были многочисленны и простодушные деревенские жители верили, что дерево, должно быть, состоит в каком-то ужасном родстве с этими полными причуд последователями Пана; но старый пчеловод, живший в соседней хижине, поведал мне другую историю.

Давным-давно, когда стоявшая на холме вилла была нова и блистала великолепием, в ней обитали два скульптора: Калос и Мусидос. От Лидии до Неаполя превозносилась красота их работ, и никто не смел сказать, что в мастерстве один превзошел другого. Гермес работы Калоса стоял в мраморном храме в Коринфе, и Палада работы Мусидоса увенчивала колону в Афинах рядом с Парфеноном. Люди платили почтением Калосу и Мусидосу, поражаясь, что художественная ревность не охладила тепло их братской дружбы.

Но хотя Калос и Мусидос жили в неразрывной гармонии, их нрав не был схож. Пока Мусидос веселился в ночи среди развлечений Тегеи, Калос оставался дома, забираясь прочь от глаз рабов в холодное уединение в оливковой роще. Там он размышлял над видениями, что заполняли его разум, и там задумывались прекрасные фигуры, что позже становились бессмертными в дышащем мраморе. Впрочем, из-за того, что Калос работал без натурщиков, праздные люди утверждали, что он общается с духами рощи и его статуи не более чем изображения фавнов и дриад, встреченных там.

Калос и Мусидос были столь известны, что никто не удивился, когда Тиран Сиракуз прислал к ним делегатов с предложением изваять роскошную статую Тахе, что Тиран желал установить в своем городе. Статую громадных размеров и искусной работы желал Тиран, чтобы вызывать зависть государств и притягивать путешественников. Невероятна станет слава того, чья статуя будет одобрена, и к их чести, Калос и Мусидос, оба были избранны для выполнения работы. Их братская любовь была столь известна, что коварный Тиран предлагал работу обоим, предполагая, что они не только не станут скрывать свои творения, но и будут советовать и помогать друг другу, и так создадутся две скульптуры столь неслыханной красоты, что затмят сон поэта.

С радостью скульпторы одобрили предложение Тирана, и в следующие дни их рабы слышали непрестанный стук зубил. Ни Калос, ни Мусидос не скрывали друг от друга работу, однако работали они в одиночестве. И от того ничьи глаза не видели божественных фигур, освобожденных искусными ударами из грубых камней, что пленили их с рождения мира.

По ночам, как и прежде, Мусидос посещал банкетные залы в Тегее, пока Калос в одиночестве бродил по оливковой роще. Но время шло, и люди заметили недостаток веселья в когда-то искрящемся Мусидосе. Странно, - судачили они, - что уныние овладело человеком со столь огромными шансами получить высочайшую художественную награду. Шли месяцы, а унылое лицо Мусидоса оставалось прежним, точно в ожидании какой-то перемены.

Но когда Мусидос поведал о болезни Калоса, в его печали уже не было ничего удивительного, ведь глубина и святость привязанности скульпторов была широко известна. Впоследствии многие навещали Калоса и действительно заметили бледность на его лице, и еще счастливую безмятежность. Мусидос же, точно обезумев от тревог, отправил прочь рабов желая собственными руками кормить и прислуживать другу. Скрытые за тяжелыми занавесками стояли две незаконченные статуи Тахе, едва тронутые в последнее время больным и его преданным другом.

По мере того как Калос слабел, несмотря на усилия озадаченных врачей и неутомимого друга, он желал, чтобы его чаще выносили в рощу, что он так любил. Там он просил, чтобы его оставляли в одиночестве, точно собираясь общаться с невидимыми созданиями. Мусидос даже давал согласие на подобные просьбы, хотя глаза его заполнялись слезами от мысли, что Калос больше жаждет внимания фавнов и дриад чем его. Наконец смерть приблизилась вплотную, и мысли Калоса стали блуждать в иных мирах. Мусидос, плача обещал ему склеп прекрасней надгробия Мавзолея, но Калос просил его более не говорить о мраморном великолепии. Лишь одно желание обитало в разуме умирающего, чтобы веточка с определенного оливкового дерева из рощи была похоронена на его могиле рядом с его головой. И ночью, в одиночестве, сидя в оливковой роще, Калос умер. Неописуемо прекрасен был мраморный склеп, который ошеломленный смертью Мусидос высек для своего возлюбленного друга. Казалось никто кроме Калоса не смог бы создать этот барельеф, на котором изображалось бы все великолепие Елисейских полей. И Мусидос не смог не похоронить рядом с головой Калоса оливковую ветвь из рощи.

Поначалу неистовое горе, сменилось смирением, и Мусидос принялся усердно трудиться над статуей Тахе. Все почести теперь достанутся ему, так как Тиран Сиракуз не заказал работу никому кроме него и Калоса. В его упорном труде нашли выход эмоции, и он каждый день прилежно работал, избегая развлечений, которые он однажды покинул. Вечера же он проводились рядом со склепом своего друга, где молодая олива росла рядом с изголовьем спящего. Так быстро росло это дерево и так странны были его очертания, что все видевшие его поражались, а Мусидоса оно, казалось, одновременно восхищало и отталкивало.

Через три года после смерти Калоса, Мусидос отправил послание Тирану и на торговой площади Тегеи шептались, что статуя закончена. К этому времени дерево у склепа приобрело удивительные размеры, превосходя прочие деревья своего вида, и расправило единственную тяжелую ветвь над комнатой в которой Мусидос работал. Многие посетители приходили увидеть чудовищное дерево, и столь же многие приходили полюбоваться искусством скульптора, так, что Мусидос редко бывал одинок. Но он не задумывался об огромном числе гостей, по правде, он казалось страшился оставаться один теперь, когда его всепоглощающая работа завершилась. Холодный же, горный ветер, сочась сквозь оливковую рощу и крону дерева на могиле, таинственным образом составлял едва различимые членораздельные звуки.

Тем вечером, когда эмиссары Тирана прибыли в Тегею, небеса были темны. И было доподлинно известно, что прибыли они перевезти великую статую Тахо и вознести вечную славу Мусидосу, и от того приняли их с большой сердечностью. Ночь принесла яростный порывы бури разбившейся о вершину горы Маэналус, и люди из Сиракуз были довольны, что уютно расположились в городе. Они рассказывали о своем прославленном Тиране и своем труде на него. А люди Тегеи рассказывали о добродетелях Мусидоса, и его тяжелом горе, и о его друге, так и не увенчанном за мастерство лавровым венком, и что возможно если бы он мог надеть лавровый венок вместо Калоса, то это бы его утешило. О дереве, что росло у могилы, рядом с головой Калоса, они так же рассказывали. Ветер пронзительно ревел все страшнее и сиракузцы и аркадцы молились Эолу.

В утреннем, солнечном свете тегейцы повели посыльных тирана вверх по склону к обиталищу скульптора, но ночной ветер совершил страшные вещи. Рабы рыдали на руинах, и среди оливковой рощи более не поднимались великолепные колоннады вокруг просторного зала, в котором Мусидос спал и упорно трудился. Эмиссары и тегейцы стояли охваченные ужасом, наблюдая среди развалин огромное, зловещее дерево, чей вид так походил на нелепого человека и чьи корни проникли в украшенную скульптурами гробницу Калоса. И страх и ужас лишь возрос, когда стали искать в разрушенном здании добродетельного Мусидоса и роскошную статую Тахе и не обнаружили ни малейших следов, ни Мусидоса, ни статуи. Среди руин обитал лишь хаос, и представители двух городов остались разочарованы; сиракузцам не досталась статуя, которую они увезли бы домой, тегейцы лишились скульптора, которого бы они увенчали. Тем не менее, через некоторое время сиракузцы получили великолепную статую из Афин, а тегейцы возвели над агорой чудесный храм прославляющий способности, добродетели и благочестие Мусидоса.

Но оливковая роща все еще стоит, как стоит дерево растущее у склепа Калоса, и старый пчеловод говорил мне, что временами ветви шепчут друг другу в ночном ветру, повторяя вновь и вновь. "Ойда! Ойда! - Я знаю! Я знаю!"

 

Коты Ултара

 

Говорят, в Ултаре, что за рекой Скай, человек не смеет убить кота, - я этому склонен верить, особенно, когда вижу, как кот умывается около огня. Он таинственен и близок к тем странным созданиям, которых люди уже не могут видеть. Он душа древнего Египта, тот, кто хранит сказки забытых городов Мера и Офира. Он родственник повелителей джунглей, наследник секретов древней и зловещей Африки. Сфинкс - его кузина, он говорит на ее языке, только он старше кузины и помнит, то о чем она даже и не знала.

В Ултаре, до запрета бургомистров убивать котов, жил старый бедняк-арендатор с женой, которым доставляло удовольствие ставить капканы и убивать соседских котов. Отчего они поступали так, никто не знает, может из-за крайней ненависти к голосам котов по ночам, или их обижало, что в сумерках коты могут красться по их двору и саду. Но какова бы ни была причина, старики получали наслаждение, отлавливая и убивая котов оказавшегося вблизи их хибары, а из звуков же, разносившихся по ночам, горожане догадывались, что способ умерщвления крайне необычен. Только горожане не обсуждали это со стариком и его женой, то ли из-за закоренелого выражения их иссохнувшихся лиц, то ли потому, что их крохотный и мрачный дом прятался под раскидистыми дубами в глубине запущенного двора. По правде, большинство владельцев котов ненавидело этих странных людей, только еще больше боялось, и вместо того чтобы бранить жестоких убийц, они лишь заботились, чтобы лелеемое животное не забредало к удаленной хибаре под темными деревьями. Когда из-за какого-нибудь неизбежного недосмотра кот пропадал, и во тьме разносились вопли, потерявшие бессильно стенали, либо же утешали себя, благодаря судьбу, что это пропал не их ребенок. Ведь люди в Утаре были простые и не знали откуда появились коты.

Однажды караван необычных странников с юга вошел в узкие, мощеные булыжником улицы Ултара. Странники были смуглы и не походили на прочих путешественников, проходивших Ултару дважды в год. На рынке за серебро они предсказывали судьбу и покупали яркие бусы у торговцев. Откуда пришли странники, никто не знал, но видели, что они совершают странные молитвы, и раскрасили фургоны странными фигурами с человеческими телами и головами котов, ястребов, баранов и львов. И предводитель каравана носил головной убор с двумя рогами и любопытным диском между рогов.

С караваном шел маленький мальчик без отца и матери, у которого был только маленький черный котенок. Чума не была добра к мальчику и оставила ему, чтобы смягчить горе, только это маленькое создание, но когда ты так мал, то можешь найти огромное утешение в живых шалостях черного котенка. Так что мальчик, которого смуглые люди звали Менес, играя с изящным котенком на подножке раскрашенного фургона, смеялся намного чаще, чем плакал.

На третье утро как странники остановились в Ултаре Менес не смог найти котенка, и так как он рыдал громко на рынке, то горожане рассказали ему о старике и его жене, и звуках, что раздавались этой ночью. И когда он услышал это, всхлипы уступили медитации, а затем и молитве. Менес протянул руки к солнцу и стал молиться на языке, который не один из горожан не смог понять, хотя, по правде, горожане и не особо стараясь понять - их внимание было приковано к небу и странным очертаниям, что принимали облака. Крайне необычно, но лишь маленький мальчик произнес свою молитву, облака, казалось, приняли наверху очертания призрачной, неясной фигуре экзотического создания, гибридного существа, увенчанного диском примыкающим к рогам. У природы полно подобных иллюзий, чтобы поражать наше воображение.

Ночью странники покинули Ултар, и их более не видели. И домовладельцы были озадачены, когда заметили, что во всем городе не могут найти ни одного кота. От очагов исчезли привычные коты, коты большие и малые, черные, серые, полосатые, желтые и белые. Старый Кранон, бургомистр, клялся, что смуглый народ забрал котов, мстя за убийство котенка Менеса, и проклинал караван и маленького мальчика. Но Нис, тощий нотариус, заявил, что старый арендатор и его жена, более вероятные особы для подозрения, ведь их ненависть к котам печально известна. Тем не менее, ни кто не отваживался выразить недовольство зловещей паре, даже маленький Атал, сын владельца гостиницы, клявшийся, что в сумерках видел всех котов Ултара на проклятом дворе под деревьями, шествующих медленно и мрачно по кругу вокруг хижины, по два в ряд, словно исполняя неслыханный ритуал. Горожане не знали сколь сильно можно верить столь маленькому мальчику, и хотя они боялись, что зловещая пара закляла котов, они предпочли не бранить старого арендатора, пока не встретят его вне темного и отталкивающего двора.

Так Ултар отправился спать в тщетной ярости, и когда люди проснулись на рассвете - коты сидели у своих очагов - большие и малые, черные, серые, полосатые, желтые и белые. Казалось, коты стали толще и сильнее лоснились. Горожане, немало удивляясь, обсуждали это событие. Старый Краг настаивал, что смуглый народ брал их, потому как коты не возвращались живыми из дома старика и его жены. Но все согласились с одним - то, что коты отказались съесть обычную порцию мяса или выпить блюдце молока - чрезвычайно любопытно. И два дня лоснящиеся, ленивые коты Ултара не прикасались к еде и лишь дремали у огня или на солнце.

Прошла целая неделя, прежде чем горожане заметили, что в сумерках в окнах дома под деревьями не зажигается свет. Тогда, тощий Нис отметил, что никто не видел старика и его жену с той ночи, когда коты пропали. На следующей неделе бургомистр поборол страх и решил по долгу службы нанести визит в странное молчаливое обиталище, впрочем, захватив с собой, в качестве понятых, кузнеца Шанга и резчика по камню Тула. И когда они разбили хрупкую дверь, то нашли лишь два чисто обглоданных скелета на земляном полу и жуков, кишевших по темным углам.

Позже в городском совете Ултара много говорили об этом. Зат, следователь, подробно допросил Ниса, тощего нотариуса, а Кранон, Шанг и Тул были подавлены вопросами. Даже маленький Атал, сын владельца гостиницы, был тщательно расспрошен и получил леденец в качестве награды. Они говорили о старом арендаторе, его жене, караване смуглых путешественников, о маленьком Менесе, его черном котенке, и о молитве Менеса, небе во время той молитвы, о том, что делали коты в ночь, когда караван отбыл и том, что позже нашли в доме под темными деревьями на мрачном дворе.

И, в конце концов, городской совет принял удивительный закон, о котором говорили торговцы в Хатеге и обсуждали путешественники в Нире, а именно, что в Ултаре никакой человек не может убить кота.

 

Храм

(Рукопись, найденная на побережье Юкатана)

 

Двадцатого августа 1917 года я, Карл-Хайнрих, граф фон Альтберг-Эренштейн, командор-лейтенант имперского военного флота, передаю эту бутылку и записи Атлантическому океану в месте, неизвестном мне: вероятно, это 20 градусов северной широты и 35 градусов восточной долготы, где мой корабль беспомощно лежит на океанском дне. Поступаю так в силу моего желания предать гласности некоторые необычные факты: нет вероятности, что я выживу и смогу рассказать об этом сам, потому что окружающие обстоятельства настолько же необычайны, насколько угрожающи, и включают в себя не только безнадежное повреждение У-29, но и совершенно разрушительное ослабление моей немецкой железной воли.

В полдень, восемнадцатого июня, как было доложено по радио У-61, идущей в Киль, мы торпедировали британский транспорт "Виктори", шедший из Нью-Йорка в Ливерпуль; координаты с.ш.45^16', з.д.28^34'; команде было разрешено покинуть корабль, который тонул очень эффектно: сначала корма, нос высоко поднялся из воды, пока корпус погружался перпендикулярно дну. Наша камера ничего не пропустила, и я сожалею, что эти прекрасные кадры никогда не попадут в Берлин. После этого мы потопили шлюпки из наших орудий и погрузились.

Когда мы перед закатом поднялись на поверхность, на палубе оказалось тело матроса: его руки странным образом вцепились в поручни.

Бедняга был молод, довольно смугл и очень красив: наверно, итальянец или грек - без сомнения, из команды "Виктори". Очевидно, он искал спасения на том самом судне, что вынуждено было разрушить его собственное, - еще одна жертва грязной войны, развязанной этими английскими свиньями против фатерланда. Наши люди обыскали его на предмет сувениров и нашли в кармане куртки очень старый кусок слоновой кости, из которого была вырезана голова юноши в лавровом венке. Мой напарник, лейтенант Кленце, решил, что вещь эта очень древняя и большой художественной ценности, поэтому забрал ее себе. Как она могла достаться простому матросу - ни он, ни я вообразить не пытались.

Когда тело отправляли за борт, произошло два инцидента, серьезно взбудораживших команду. Глаза мертвеца были закрыты; однако, когда его волокли к перилам, они распахнулись, и многим показалось, что они пережили странную галлюцинацию - пристально и насмешливо эти глаза посмотрели на Шмидта и Циммера, наклонившихся над телом. Боцман Мюллер, пожилой человек, мог бы быть и поумней, не будь он эльзасским свинопасом, полным предрассудков; его так потряс этот взгляд, что он следил за телом и в воде и клялся, что когда оно погрузилось, то расправило члены на манер пловца и поплыло под волнами на юг. Кленце и мне не понравились эти проявления крестьянского невежества, и мы сурово отчитали команду, особенно Мюллера.

Следующий день нас очень встревожил - заболели некоторые члены команды. Они явно страдали нервным перенапряжением, вызванным длительностью плаванья, и мучились дурными снами. Некоторые выглядели совершенно отупевшими и подавленными: удостоверившись, что они не симулируют, я освободил их от вахты. Море было бурно, поэтому мы погрузились: на глубине волнение не так беспокоило. Здесь и люди стали сравнительно спокойней, несмотря на какое-то странное южное течение, которого не было на наших океанографических картах. Стоны больных были решительно несносны: но пока они не деморализовывали команду, мы не принимали крайних мер. Наш план был оставаться там до пересечения с курсом лайнера "Дакия", упомянутом в донесении агентов в Нью-Йорке.

Рано вечером мы всплыли - море было спокойно. На севере виднелись дымы эскадры, но расстояние и наша способность погружаться хранили нас. Меня куда больше беспокоила болтовня боцмана Мюллера, который к утру стал еще более буйным. Он впал в отвратительное ребячество, нес чушь о мертвецах, плавающих за иллюминаторами и глядящих на негр в упор, и что он узнал в них тех, кто погиб, пал жертвой наших славных германских побед. А еще он сказал, что юноша, которого он нашел и вышвырнул за борт, был их вождем. Это было очень мрачно и нездорово: поэтому Мюллеру надели кандалы и выдали хорошую порку. Наказание команде не понравилось, но дисциплина нужна. Мы также отклонили просьбу делегации, возглавляемой матросом Циммером, чтобы изваяние слоновой кости было выброшено за борт.

Двадцатого июня матросы Бем и Шмидт, заболевшие накануне, впали в буйство. Сожалею, что в состав офицеров не входят врачи, ведь немецкие жизни драгоценны: но нескончаемый бред этих двоих и их ужасные проклятия настолько подрывали дисциплину, что пришлось принять крутые меры. Команда восприняла это мрачно, зато, похоже, успокоилась. Мюллер больше не доставлял нам хлопот. Вечером его освободили и он молча вернулся к своим обязанностям.

В течение недели мы все издергались, поджидая "Дакию". Напряжение усугублялось исчезновением Мюллера и Циммера, без сомнения, покончивших с собой из-за преследовавших их страхов, хотя никто не видел, как они бросались за борт. Я был даже рад избавиться от Мюллера: само его молчание неблагоприятно влияло на команду. Все теперь старались молчать, словно сдерживая тайный страх. Многие заболели, но никто не доставлял хлопот. Лейтенант Кленце от бессилия и напряжения выходил из себя по малейшему поводу: например, из-за дельфинов, все чаще собиравшихся вок