Зарождение литературы ужасов

Будучи тесно связанной с первобытным мироощущением, страшная история стара, как мысль и слово.

Космический ужас присутствует уже в самых ранних образцах фольклора каждой нации и обретает форму в древнейших сказаниях, хрониках и священных книгах. Он составляет характерную черту практической магии с ее замысловатыми обрядами, вызываниями духов и демонов, известными с доисторических времен и достигшими своего высшего расцвета в Древнем Египте и у семитских народов. Такие тексты, как «Книга Еноха»[262]и «Ключ Соломона»,[263]прекрасно иллюстрируют роль сверхъестественного в древнем восточном сознании. На подобных произведениях были основаны устойчивые системы и традиции, отголоски которых мы находим и в современной литературе. Трансцендентальный ужас присутствует в античной классике, и мы имеем все основания предполагать, что еще большее значение он играл в устном народном творчестве, развивавшемся параллельно классическому направлению, но не дошедшем до нас ввиду отсутствия письменной традиции. Погруженное в мистический туман Средневековье дало новый толчок потребности выразить этот страх; Восток и Запад в равной степени стремились сохранить и приумножить сумрачное наследство, доставшееся нам как в виде разрозненного фольклора, так и в форме последовательно изложенных систем магии и каббалистики. Слова «ведьма», «оборотень», «вампир» и «вурдалак» не сходили с языков бардов и волхвов, и то, что в конце концов они перекочевали из песенных куплетов на страницы книг, было вполне закономерно. На Востоке сверхъестественная история тяготела к красочной помпезности и увлекательности, что по сути дела превратило ее в сказку. На Западе, где обитали суеверные германцы, сыны дремучих северных лесов, и еще не забывшие про диковинные жертвоприношения в рощах друидов кельты, она приобрела те глубину и убедительность, благодаря которым сила воздействия отчасти высказывавшихся, отчасти подразумевавшихся в ней ужасов возросла вдвое.

Значительной долей своего могущества западная традиция ужасов, несомненно, была обязана скрытому, хотя порой и ощутимому влиянию чудовищного культа жрецов ночи, чьи извращенные ритуалы, восходившие к тем доарийским и доземледельческим временам, когда по Европе со своими стадами и табунами кочевали орды коренастых монголоидов, коренились в наиболее отталкивающих обрядах незапамятной древности, связанных с плодородием. Отличительной чертой этой тайной крестьянской религии, передававшейся из поколения в поколение на протяжении тысячелетий, несмотря на формальное господство друидической, греко-римской, а потом и христианской веры, являлись непотребные ведьмовские шабаши, которые проводились в лесной глуши и на вершинах безлюдных гор в Вальпургиеву ночь и канун Дня всех святых — даты, традиционно считавшиеся началом сезона размножения домашнего скота, — и которые послужили источником бесчисленных преданий о заговорах и порчах, спровоцировав, между прочим, широкомасштабную охоту на ведьм, вылившуюся в Америке в знаменитый Салемский процесс. Духовной, а может быть, и кровной родственницей упомянутого культа была зловещая тайная доктрина «богословия наоборот», или служения Сатане, породившая такие ужасы, как пресловутая «черная месса»; примерно в том же направлении, хотя и с другого конца — под видом научных или философских штудий, — развивалась деятельность многочисленных астрологов, алхимиков и каббалистов типа Альберта Великого[264]и Раймунда Луллия,[265]какими неизменно изобилуют эпохи невежества и мракобесия. Атмосфера суеверного страха, усугубляемая постоянными вспышками эпидемий чумы, тяготела над средневековой Европой, пронизывая буквально все сферы ее жизни, лучшим доказательством чему служат те элементы фантасмагории и гротеска, которые исподволь вводились в большинство творений церковной архитектуры периода ранней и поздней готики и наиболее известными образцами которых являются демонические горгульи собора Парижской Богоматери и монастыря Мон-Сен-Мишель. Следует также помнить, что в те времена как среди образованной, так и среди необразованной публики существовала практически слепая вера в любые формы сверхъестественного — начиная с кротчайших доктрин христианства и кончая чудовищными непотребностями колдовства и черной магии. Такие знаменитые чернокнижники и алхимики эпохи Возрождения, как Нострадамус, Тритемий,[266]доктор Джон Ди, Роберт Фладд[267]и им подобные, появились не на пустом месте.

Мотивы и персонажи оккультного мифа и легенды, вскормленные и взлелеянные питательной средой Средневековья, сохранились в литературе ужасов до сего дня, хотя при этом они и претерпели изменения в соответствии с современными концепциями мироздания. Многие из них были заимствованы из древнейших устных преданий и сопровождали человечество на протяжении всей его истории. Призрак, появляющийся с требованиями похоронить свои кости; демон-любовник, приходящий за своей еще живой невестой; дух смерти, оседлавший ночной ветер; оборотень, запертая комната, бессмертный чародей — все это можно найти в том причудливом корпусе средневековых легенд, который лег в основу роскошного издания, осуществленного покойным мистером Бэринг-Гулдом.[268]Всюду, где доминировал склонный к мистицизму нордический дух, атмосфера таинственного в народных преданиях достигала своей предельной концентрации; в то время как у латинян, этих неисправимых рационалистов, даже фантастичнейшие из суеверий лишены тех романтических нюансов, что столь характерны для наших поверий, рожденных во мраке дремучих лесов и среди безмолвия снежных пустынь.

Поскольку вся художественная литература вышла из поэзии, именно с поэзии началось регулярное вторжение сверхъестественного в беллетристику. Любопытно, однако, что большинство античных памятников интересующего нас направления написано прозой: таковы рассказ Петрония об оборотне,[269]отдельные мрачные страницы Апулея,[270]короткое, но знаменитое письмо Плиния Младшего к Суре[271]и сборник «О вещах чудесных», составленный из разрозненных анекдотов греком Флегонтом,[272]отпущенником императора Адриана. Именно у Флегонта мы впервые находим чудовищную историю, озаглавленную «Филиннион и Махет» и повествующую о мертвой невесте. Впоследствии эта история была изложена Проклом,[273]а уже в новое время она вдохновила Гёте на написание «Коринфской невесты»[274]и Вашингтона Ирвинга[275]— на «Немецкого студента». Однако к тому моменту, когда мифологическое наследие Севера обретает письменную форму, не говоря уже о более позднем периоде, когда тема потустороннего утверждает себя в качестве постоянного элемента официальной литературы, мы сталкиваемся преимущественно с поэтическим воплощением этой темы. Примером тому служит большинство произведений, созданных в Средние века и в эпоху Возрождения на основе чистого вымысла. Скандинавские «Эдды»[276]и саги поражают воображение читателя невиданным размахом вселенских ужасов, заставляя его трепетать и обмирать от страха перед Имиром[277]и его кошмарными отпрысками, в то время как наш англосаксонский «Беовульф»[278]и германский эпос о Нибелунгах нисколько не уступают им по сверхъестественной жути. Данте дал первый классический образец нагнетания мрачной атмосферы, а в величавых стансах Спенсера[279]буквально везде лежит отпечаток суеверного страха — на деталях пейзажа, событиях и персонажах. Что же касается прозы, то здесь, в первую очередь, следует назвать «Смерть Артура» Томаса Мэлори[280]со множеством жутких сцен, заимствованных из старинных сказаний. Среди них выделяются похищение сэром Ланселотом меча и шелкового полотнища с трупа неизвестного рыцаря в часовне, явление духа сэра Гавейна, встреча сэра Галахеда с демоном могил. Наряду с такими литературными вершинами неизбежно должна была существовать масса третьесортных произведений, выходивших в виде дешевых «Книжек с картинками», которые продавались вразнос вульгарными зазывалами и читались взахлеб невежественной чернью. В драматургии елизаветинского периода с ее «Доктором Фаустом»,[281]ведьмами из «Макбета», тенью отца Гамлета и мрачным колоритом Уэбстера[282]в полной мере отразилось то влияние, какое оказывало демоническое и сверхъестественное на настроения умов; влияние, подкрепленное далеко не выдуманным страхом перед реально существующей черной магией, ужасы которой, прогремев сперва на континенте, отозвались эхом в ушах англичан в те дни, когда король Иаков Первый объявил крестовый поход против ведьм.[283]К накопившемуся за столетия багажу мистической прозы добавляется длинный перечень трактатов о демонологии и колдовстве, способствующих разогреву воображения читающей публики.

В течение всего семнадцатого и начала восемнадцатого века мы наблюдаем рост числа однодневок инфернального жанра в форме сказаний и баллад, по-прежнему, однако, остающихся за пределами нормативной беллетристики. Дешевые сборники страшных и таинственных историй появляются как грибы после дождя и пользуются невероятным спросом у читателей, о чем можно судить по таким примерам, как «Призрак миссис Вил» Даниэля Дефо, этой незамысловатой истории о посещении призраком умершей женщины ее далекого друга, написанной со скрытой целью привлечь внимание публики к плохо расходящемуся богословскому трактату о смерти. То была эпоха, когда высшие слои общества стремительно теряли веру в загробный мир, отдавая дань классическому рационализму. Затем, благодаря переводам восточных сказок в период правления королевы Анны,[284]происходит возрождение романтического мироощущения, обретающее отчетливые очертания к середине столетия и знаменующее собой новую эпоху преклонения перед Природой и блеском минувших времен с их романтическими декорациями, героическими деяниями и неслыханными чудесами. Первые признаки свершающейся перемены мы находим у поэтов, чей дар переходит в иное качество, заставляя читателя по-новому восхищаться, удивляться и трепетать. Наконец, после ряда робких попыток внести элемент сверхъестественной жути в современный роман (в качестве примера назовем смоллетовские «Приключения Фердинанда, графа Фатома»[285]), вырвавшийся на волю инстинкт страха находит себе достойное выражение в виде нового литературного направления — так называемой «готической» школы сверхъестественной прозы больших и малых форм, школы, в процессе своего двухвекового развития давшей миру многочисленные и нередко поистине блестящие образцы литературы ужасов. Остается только удивляться тому факту, что страшная история столь поздно утвердила себя в качестве законного и академически признанного литературного жанра. Ее корни и атмосфера стары, как само человечество, но окончательную форму она обрела лишь в восемнадцатом веке.

Ранний готический роман

Населенные тенями ландшафты «Оссиана»,[286]сумбурные фантазии Уильяма Блейка, гротескные пляски ведьм в бернсовском «Тэме О'Шэнтере»,[287]демонический колорит «Кристабели» и «Сказания о старом мореходе»[288]Кольриджа, призрачное обаяние «Килмени»[289]Джеймса Хогга и нотки вселенского ужаса в «Ламии» и многих других вещах Китса[290]— вот несколько типичных примеров вторжения потусторонних мотивов в британскую литературу. Наши тевтонские собратья на континенте оказались не менее восприимчивыми к новому веянию, подтверждением чему служат «Дикий охотник» и еще более знаменитая баллада о женихе-демоне «Ленора». Оба этих произведения, принадлежащие перу Бюргера[291]и пересказанные по-английски Скоттом, страстным поклонником всего сверхъестественного, стали лишь первыми кирпичиками в фундаменте величественного здания, воздвигнутого сумрачной германской музой. Из немецких же источников взята легенда о кровожадной каменной невесте, восходящая к незапамятной древности и переработанная Томасом Муром[292]в исполненную леденящего ужаса балладу «Кольцо», а позднее использованная Проспером Мериме в его «Венере Илльской».[293]Но высочайшей вершиной, достигнутой поэтическим гением Германии, может считаться бессмертный шедевр Гёте «Фауст», где простая народная легенда возведена на уровень классической трагедии эпохального масштаба.

И все же именно англичанину — да еще такому веселому и жизнерадостному, как Хорас Уолпол,[294]— суждено было придать растущей тенденции определенную форму и стать фактическим основоположником литературного жанра романа ужасов. По-дилетантски влюбленный в средневековую романтику и мистику, обитатель выстроенного в псевдоготическом стиле замка Уолпол в 1764 году опубликовал роман «Замок Отранто», довольно посредственную и неубедительную вещь, которой тем не менее довелось оказать почти беспрецедентное влияние на литературу ужасов. Поначалу благоразумно выдав ее за перевод произведения мифического «Онуфрио Муральто», выполненный с итальянского оригинала неким «Уильямом Маршалом, дворянином», Уолпол вскоре признался в авторстве и вкусил плоды широкой и стремительно набиравшей силу популярности своего детища, вылившейся во множество переизданий, инсценировок и огромную волну подражаний как в Англии, так и в Германии.

Наряду с рыхлым, искусственным и претенциозным сюжетом основным недостатком данного произведения является его светский и будничный тон, не позволяющий автору создать настоящую атмосферу ужаса. Роман повествует о некоем Манфреде, вероломном узурпаторе, вознамерившемся стать основателем династии, с каковой целью — после загадочной гибели своего единственного сына и наследника Конрада — он пытается избавиться от законной супруги Ипполиты и обвенчаться с суженой несчастного юноши, который, между прочим, был раздавлен в день своей свадьбы гигантским шлемом, сверхъестественным образом упавшим во двор замка. Потерявшая жениха Изабелла скрывается от козней Манфреда в подземельях замка и там встречает благородного юношу по имени Теодор, одетого в крестьянское платье, но лицом неуловимо схожего со старым лордом Альфонсо, владевшим имением до Манфреда. Вскоре после того в замке начинает твориться всяческая чертовщина, включая появление в самых различных местах гигантских доспехов, выходящий из рамы портрет, удар молнии, разрушающий здание, и, наконец, огромный призрак Альфонсо, восстающий из руин в полном рыцарском облачении и через расступившиеся облака возносящийся на небо. Тем временем Теодор сватается к дочери Манфреда Матильде и тут же теряет ее (по ошибке убитую собственным отцом), после чего выясняется, что Теодор — это сын Альфонсо и, соответственно, законный наследник замка и окрестных владений. История заканчивается его женитьбой на Изабелле и перспективой счастливой жизни до глубокой старости, а коварный Манфред, непомерные амбиции которого послужили причиной как таинственной гибели его сына, так и пережитых им самим потусторонних ужасов, удаляется в монастырь для покаяния, в то время как его убитая горем супруга находит приют в женском монастыре по соседству.

Вот и вся история — занудная, манерная и начисто лишенная вселенской жути, без которой не может быть подлинной литературы ужасов. Однако та толика таинственности и духа седой старины, что, безусловно, присутствует в ней, задела нужную струнку в душах современников, изголодавшихся по всему чудесному, и заставила даже самых придирчивых читателей принять роман всерьез, несмотря на внутреннюю несостоятельность последнего, возведя его в ранг значительнейших вех в истории литературы. Главная же заслуга этого произведения состояла в том, что в нем был представлен принципиально новый тип сюжета, персонажей и фона, и этот тип, доведенный до ума авторами с более развитым чувством сверхъестественного, способствовал бурному расцвету подражательной готической школы, которая, в свою очередь, вдохновила истинных мастеров космического ужаса — плеяду блестящих художников во главе с Эдгаром По. К числу новшеств, предложенных Уолполом и ставших отличительными характеристиками классического романа ужасов, прежде всего следует отнести готический замок с его пугающей древностью, грандиозностью размеров и замысловатостью архитектуры, с его нежилыми и полуразрушенными пристроями, сырыми коридорами, затхлыми подземными ходами, сонмом привидений и множеством связанных с ним жутких преданий, служащих источником постоянной тревоги и демонического страха. Картину дополняют титулованный деспот в роли главного злодея; невинная, гонимая и, как правило, бесцветная героиня, находящаяся в эпицентре всех происходящих ужасов и призванная служить средоточием читательских симпатий; герой — бесстрашный и безупречный юноша, обязательно высокого происхождения, но зачастую являющийся в обличье простолюдина; джентльменский набор чужеземных — в основном итальянских — имен персонажей и, наконец, бесчисленное множество предметов сценического антуража, как то: загадочные огни, потайные люки, гаснущие сами собой светильники, заплесневелые манускрипты, скрипящие дверные петли, трясущиеся гобелены и тому подобное. Вышеперечисленный реквизит с поразительным однообразием, хотя порой и с немалым эффектом, воспроизводится на протяжении всей истории готического романа, не потеряв своего значения и сегодня — правда, более совершенная техника исполнения делает его не таким наивным и безыскусным, как раньше. Таким образом была заложена хорошая основа для создания новой школы, и пишущая братия не замедлила этим воспользоваться.

Немецкая романтическая повесть сразу же откликнулась на начинание Уолпола и вскоре стала олицетворением всего таинственного и ужасного в литературе. Среди первых английских последователей Уолпола была несравненная миссис Барбо[295](в те времена еще мисс Эйкин), опубликовавшая в 1773 году прозаический фрагмент под названием «Сэр Бертран», в котором умело и точно затронула струны истинного ужаса. Герой произведения — дворянин, оказавшийся ночью посреди болотистой пустоши и привлеченный колокольным звоном и отдаленным светом, — попадает в древний замок причудливой постройки, двери которого сами пропускают его внутрь и сами закрываются за его спиной. Следуя за синеватыми блуждающими огоньками, направляющими его вверх по бесконечным лестницам и галереям мимо мертвых рук и оживающих черных изваяний, сэр Бертран приходит к гробу с телом женщины. Он целует ее, и в следующий миг все вокруг теряет свои очертания, и сцена превращается в роскошную залу, где возвращенная к жизни незнакомка дает пир в честь своего спасителя. Уолпол восторгался этой вещью, но зато намного сдержаннее отнесся к куда более очевидному наследнику своего «Отранто» — роману Клары Рив[296]«Старый английский барон», вышедшему в свет в 1777 году. Действительно, читая этот роман, не ощущаешь того трепета от соприкосновения с силами потустороннего мира, что возникает при чтении отрывка миссис Барбо; и хотя он не так утомителен, как роман Уолпола, да и, прямо скажем, более искусен и экономен по части средств нагнетания ужаса (в нем фигурирует всего лишь одно привидение), великим произведением его не назовешь. Здесь мы снова встречаемся с благородным претендентом на фамильный замок, скрывающимся под видом простолюдина и восстанавливаемым в своих правах на наследство стараниями призрака родного отца, и снова имеем перед собой случай необыкновенной популярности, выразившейся в многочисленных переизданиях, театральных постановках и переводе на французский язык. Еще один роман ужасов, написанный мисс Рив, к сожалению, не был опубликован и ныне утерян.

После окончательного утверждения готического романа в качестве литературного жанра образчики его начинают множиться в геометрической прогрессии. Действие романа «Убежище», написанного Софией Ли[297]в 1785 году на историческом материале, вращается вокруг двух дочерей шотландской королевы Марии и начисто лишено сверхъестественного элемента; зато детали обстановки и приемы, заимствованные из Уолпола, использованы здесь чрезвычайно умело. Пятью годами позже все прежние светила потускнели перед звездой Анны Радклиф[298](1764–1823), создательницы прославленных романов, благодаря которым ужасы и тайны вошли в моду. Несмотря на досадную привычку разрушать собственные фантастические построения вполне прозаическими объяснениями, даваемыми под занавес, она задала новые, более высокие стандарты во всем, что касается атмосферы — всегда зловещей, всегда полной затаенного страха и тревожных предчувствий. В традиционный набор готических штампов, доставшийся ей от предшественников, Радклиф сумела вдохнуть неподдельное ощущение участия потусторонних сил как в пейзаже, так и в событиях, сделав это с мастерством, стоящим на грани гениальности, — практически каждая деталь обстановки усиливает у нее общее впечатление безграничной жути. С помощью нескольких зловещих штрихов — таких, как следы крови на ступенях замка, стон, доносящийся из подземного склепа, или странное пение, раздающееся посреди ночного леса, — ей удается вызвать у читателя почти физическое ощущение близости потусторонних сил, чего не могли добиться другие авторы, несмотря на все свои изощренные и мудреные построения. Живость фантастических образов, вызываемых ею в сознании читателя, нисколько не теряет от того, что впоследствии эти образы обретают вполне естественные плоть и кровь. Миссис Радклиф обладала чрезвычайно развитым зрительным воображением, что хорошо ощутимо как в ее прелестных описаниях природы — неизменно выполненных широкими живописными мазками, без тщательной прорисовки линий, — так и в причудливейших из ее фантазий. Ее основными недостатками, наряду с привычкой разочаровывать читателя материалистическими разгадками, являются слабая осведомленность в истории и географии и пагубное пристрастие разбавлять повествование посредственными стишками, приписываемыми тому или иному действующему лицу.

Перу Радклиф принадлежит шесть романов: «Замки Этлини Данбейн» (1789), «Сицилийский роман» (1790), «Роман в лесу» (1792), «Удольфские тайны» (1794), «Итальянец» (1797) и «Гастон де Блондевилль», написанный в 1802-м, но опубликованный лишь посмертно в 1826 году. Наиболее известны из них «Удольфские тайны», этот своего рода эталон раннего готического романа. В центре повествования — судьба молодой француженки Эмилии, томящейся в старинном мрачном замке в Апеннинах, куда она была увезена из родного дома после смерти обоих родителей и бракосочетания тетушки с хозяином замка, титулованным интриганом Монтени. Череда жутких впечатлений — в том числе загадочные звуки, сами собой распахивающиеся двери, леденящие кровь предания и нечто, таящееся в нише за черной портьерой, — доводит несчастную девушку и ее преданную служанку Аннетту до грани нервного истощения, но потом, после внезапной смерти тетушки, героине удается бежать с помощью такого же, как она, пленника, случайно встреченного ею в замке. По пути домой она делает остановку еще в одном замке, где ее ждут новые ужасы в заброшенном крыле здания, включая смертный одр с траурным покровом, — но в конце концов тучи над головой девушки рассеиваются, ей становится известна тайна, долгое время окутывавшая ее происхождение, и она обретает покой и счастье в руках своего верного возлюбленного Валанкура. Ясно, что все это пересказ хорошо знакомых мотивов, однако сделан он настолько мастерски, что роман «Удольфские тайны» навсегда останется классикой. Персонажи Радклиф ходульны, но не в такой степени, как у ее предшественников, а в искусстве создания атмосферы она превзошла всех своих современников.

Среди бесчисленных подражателей Радклиф наиболее близок ей по духу и творческому методу американский романист Чарльз Брокден Браун.[299]Он так же портил свои произведения рациональными толкованиями, но при этом в таком же совершенстве владел искусством создавать и поддерживать нужное настроение, придававшее его ужасам пугающую правдоподобность, пока дело не доходило до раскрытия секретов. В отличие от Радклиф он с презрением отвергал внешние атрибуты и приемы готической литературы, выбирая местом действия своих мистерий современную ему Америку, однако это новшество ни в коей мере не распространялось на атмосферу и характер описываемых событий, остававшихся у него истинно готическими. Романы Брауна содержат немало эпизодов, исполненных незабываемой жути, а по части передачи чувств и мыслей смертельно испуганного человека он превосходил саму Радклиф. В первой сцене романа «Эдгар Хантли» мы видим безумца, раскапывающего могилу, но дальнейшее повествование изрядно подпорчено нравоучительными сентенциями в духе Уильяма Годвина.[300]В «Ормонде» фигурирует член зловещего тайного братства; в этом романе, равно как и в «Артуре Мервине», описывается эпидемия желтой лихорадки, вспышку которой автор наблюдал в Филадельфии и Нью-Йорке. Самая знаменитая из книг Брауна — «Виланд, или Превращение» (1798) — повествует о том, как один пенсильванский немец впадает в умопомешательство на почве религиозного фанатизма, начинает слышать «голоса» и приносит в жертву собственных жену и детей. Рассказ ведется от лица его сестры Клары, чудом избежавшей гибели. Место действия — поместье Миттинген, затерянное в лесной глуши, окружающей верховья реки Скуилкилл, — описано с исключительной живостью, а переживания Клары, оставшейся наедине со своими страхами в мрачной и таинственной обстановке пустого дома, где раздаются странные шаги, переданы с огромной художественной силой. В развязке предлагается довольно неубедительное объяснение с привлечением феномена чревовещания, но само гнетущее настроение, покуда оно длится, выдержано на удивление точно. Гнусный чревовещатель Кэрвин — это типичный готический злодей вроде Манфреда или Монтони.