О Боге, который обманывает, и о Боге, который не обманывает

Книга III: Психозы

IV

«Я ВОЗВРАЩАЮСЬ ОТ КОЛБАСНИКА»

О том, что возвращается в реальном Марионетка бреда Р.С.В. в языке Эротизация означающего

В статьях Потеря реальности в неврозах и психозах и Неврозы и психозы Фрейд дает нам интересные сведения о том, что же различает невроз и психоз. Я постараюсь уделить особое внимание тому, в чем заключается это различие в случае нарушений, которые они привносят во взаимоотношения субъекта с реальностью.

Это также повод тонким и структурированным образом напомнить, что следует понимать под вытеснением в случае невроза.

Психозы, Книга III. Семинар, прочитанный в 1955-56 гг. Опубликовано в издательстве «Le Seuil», Paris, 1981.

Фрейд подчеркивает, до какой степени различны отношения субъекта с реальностью при неврозе и психозе. В частности, клинический характер психотика отличается глубоко извращенным взаимоотношением с реальностью, которое называется бредом. Это значительное различие организации или дезорганизации должно иметь, говорит нам Фрейд, глубокую структуральную причину. Как четко выразить это различие?

Когда мы говорим о неврозе, мы придаем определенное значение уходу, уклонению, в котором конфликт с реальностью играет свою роль. Мы пытаемся определить функцию реальности при возникновении невроза понятием травмы, которое является этиологическим. Это первое; второе - момент невроза, в который у субъекта происходит некий разрыв с реальностью. О какой реальности идет речь? Фрейд сразу подчеркивает: реальность, которая приносится в жертву в неврозе, есть часть психической реальности.

И тут мы подходим к очень важному различию - реальность не является омонимом внешней реальности. В момент возникновения невроза субъект опускает, удаляет из поля сознания часть своей психической реальности, или, говоря иным языком, своего id. Эта часть забыта, но продолжает давать о себе знать. Каким образом? Тем, на который ставит акцент все мое учение - символическим образом.

В первой из цитируемых мною статей Фрейд говорит о складе, который субъект отделяет в реальности и в котором он хранит ресурсы, необходимые для создания внешнего мира - именно там психоз черпает свой материал. Невроз, говорит Фрейд, это нечто другое, т.к. реальность, которую субъект в какой-то момент опускал, он пытается заставить появиться вновь, придавая ей особое значение, секретный смысл, который мы называем символическим. Однако Фрейд не придает этому достаточного значения. И вообще импрессионистская манера, с которой используют термин «символический», до сих пор не определена в действительном соотношении с тем, о чем идет речь.

Замечу между прочим, что у меня не всегда есть возможность давать вам ссылки в подлиннике, как хотели бы некоторые, так как нежелательно, чтобы мое изложение разбивалось ими. Тем не менее, мне думается, я привожу цитаты там, где это необходимо.

В работе Фрейда многое свидетельствует о том, что он чувствовал необходимость полного выражения символического порядка, т.к. именно об этом, по его мнению, идет речь в случае невроза. Этому он противопоставляет психоз, где в определенный момент имеется провал, разлад, разрыв с внешней реальностью. При неврозе во второй стадии, и именно потому, что реальность не полностью выражена символическим образом во внешнем мире, у субъекта наблюдается частичный уход от реальности, неспособность встретить эту тайно сохраняемую часть реальности лицом к лицу. При психозе, напротив, сама реальность несет в себе провал, который впоследствии будет заполнен фантастическим миром.

Можем ли мы удовлетвориться настолько простым определением, таким примитивным противопоставлением невроза психозу? Безусловно, нет, и Фрейд сам уточнил, после чтения текста Шребера, что недостаточно увидеть, каковы симптомы, необходимо также обнаружить механизм их формирования. Начнем с предпосылки, что провал, слабое место, точка разрыва в структуре внешнего мира заполнена содержимым, привнесенным из психотического фантазма. Как это объяснить? В нашем распоряжении имеется механизм проекции.

Сегодня я начну с этого, и особенно на нем настаиваю, по той причине, что до меня доходит мнение некоторых из вас, работающих с фрейдовскими текстами, уже комментированными мною: читая снова отрывок, значение которого я подчеркнул, они колебались - каков смысл отрывка, тем не менее очень ясного, касающегося эпизодической галлюцинации, где показаны параноидальные возможности человека с волками? При прекрасном понимании того, что я подчеркнул, говоря: что было отброшено от символического, вновь появляется в реальном, возникает дискуссия о моем переводе больной ничего не хочет об этом знать в смысле вытеснения. Тем не менее, воздействовать на вытесненное механизмом вытеснения - это значит кое-что об этом знать, т.к. вытеснение и возврат вытесненного являются одним и тем же, выраженным иначе, чем сознательным языком субъекта. Для многих это было трудным, так как они не понимают, что то, о чем идет речь - нечто порядка знания.

Приведу еще одну цитату, позаимствованную из случая Шребера. В момент, когда Фрейд объясняет нам механизм проекции, который мог бы объяснить повторное появление фантазма в реальности, он останавливается, чтобы заметить, что мы не можем здесь говорить только о проекции. Это слишком очевидно, если вспомнить, как функционирует этот механизм, например при бреде ревности, называемом проецируемым, заключающемся во вменении в вину супругу неверностей, в которых сам в воображении чувствуешь себя виноватым. Совсем другое явление - бред преследования, который проявляется в интерпретативных интуициях в реальном. Вот в каких терминах выражается Фрейд: Неверно говорить, что подавленное внутренне ощущение - Verdrangung, есть символизация, и Un-terdruckung лишь указывает, что что-то упало вниз - снова проецируется к внешнему - это вытесненное и возврат вытесненного. Скорее мы должны говорить, что отвергаемое - вы помните может быть настоятельный смысл, который употребление придало этому слову - возвращается извне.

Этот текст необходимо добавить к тем, которые я уже цитировал в том же контексте, и которые являются ключевыми. Именно текст о Verneinung, который нам прокомментировал Г-н Ипполит, позволил нам выразить с точностью, что есть момент, являющийся, если можно так выразиться, первопричиной символизации. Обратите внимание - эта первопричина не есть точка развития, но отвечает тому требованию, что символизации необходимо начало. Но во всякий момент развития может произойти нечто, что является противоположным Bejahung - в некотором роде примитивная Verneinung, продолжение которой есть Verneinung в ее клинических последствиях. Различие двух механизмов, Verneinung и Bejahung, является весьма важным.

Лучше отбросить термин проекции. То, о чем сейчас идет речь, не имеет ничего общего с психологической проекцией, результатом которой является, например, то, что все действия людей, по отношению к которым мы питаем весьма смешанные чувства, мы принимаем по крайней мере с некоторой озадаченностью относительно их намерений. Проекция в психозе вовсе не то; это механизм, благодаря которому возвращается извне взятое в Verwerfung, то есть то, что было взято из общей символизации, структурирующей субъект.

Что это за игра в неосязаемое, жертвой которой мы являемся, эта странная акробатика между символическим, воображаемым и реальным? Мы не знаем акробата, поэтому мы можем задаваться этим вопросом. В этом году я ставлю его на повестку дня. Он позволит нам определить то, что называют отношением к реальности, и одновременно выразить, какова цель анализа, не впадая в вечную путаницу, существующую на эту тему в аналитической теории. О чем идет речь, когда говорят об адаптации к реальности? Никто об этом ничего не знает, и так будет до тех пор, пока не будет определено, что же есть реальность, а это весьма непросто.

Чтобы ввести вас в проблему, я начну с весьма актуального элемента. Действительно, нельзя сказать, что этот семинар является только комментарием к тексту, в том смысле как если бы речь шла о простом толковании - эти вещи живут для нас в нашей каждодневной практике, в наших контролях, в способе, которым мы осуществляем нашу интерпретацию, и в том, как мы действуем по отношению к сопротивлениям.

Так, я позаимствую один пример из моего представления больных в прошлую пятницу.

Те из вас, кто присутствует на моих представлениях, вспомнят, что я имел дело с двумя больными, охваченными одним бредом - тем, что называют бредом на двоих.

Мне было не очень легко представить дочь, также как и и мать, в выгодном свете. У меня есть все основания думать, что она уже была обследована и представлена до того, как я стал ею заниматься, и, учитывая роль, которую играют больные в учебном отделении, - с добрый десяток раз. Несмотря на то, что человек страдает бредом, ему быстро надоедают подобные упражнения, и она была расположена не наилучшим образом.

Тем не менее, некоторые явления могли быть показаны, в частности то, что параноидальный бред, поскольку больная страдала паранойей, не предполагает характерную базу гордости, недоверия, повышенной восприимчивости, как говорится, психологической негибкости. Во всяком случае этой молодой девушкой, чувствовавшей себя жертвой трудно схватываемой цепи интерпретаций, напротив, владело чувство, что такая приятная, добрая особа, как она, пережившая к тому же столько испытаний, могла вызывать только доброжелательность, общую симпатию; и в самом деле, заведующий отделением, в котором она находилась, в своем свидетельстве говорил о ней исключительно как об очаровательной женщине, любимой всеми.

Короче говоря, после невероятных трудностей установив контакт, я приблизился к центру того, что присутствовало со всей очевидностью. Безусловно, ее главнейшей заботой было доказать мне, что нет никаких элементов, о которых она намеренно умалчивала, стараясь в то же время не давать повода к неправильной интерпретации, в которой она была заранее уверена со стороны врача. Она однако открылась мне, что однажды в коридоре, в момент, когда она выходила из своей комнаты, она столкнулась с плохо воспитанным человеком, и его дурные манеры ее не удивили, поскольку этот противный женатый мужчина был постоянным любовником одной ветреной соседки.

Проходя мимо нее, - она не могла скрыть этого от меня, у нее это еще лежало на сердце, - он сказал ей оскорбление, которое она не была расположена мне повторить, потому что, как она выражалась, это уронило бы ее в моих глазах. Тем не менее, некоторая мягкость, которую я вложил в подход к ней, имела результатом то, что через пять минут беседы между нами установилось доверие, и тут она мне призналась со смущенным смехом, что в этой ситуации она была не совсем невинна, т.к. сама сказала кое-что, проходя мимо него. В этом кое-чем она мне призналась скорее, чем в том, что услышала, это было: Я возвращаюсь от колбасника.

Естественно, я такой же человек, как и все, я впадаю в те же заблуждения, что и вы, и я делаю все то, что не рекомендую вам. Я точно также бываю неправ - несмотря на возможную удачу. Правильное мнение - это, с точки зрения науки, всего лишь мнение, см. Спинозу. Если вы поняли, тем лучше, оставьте это при себе - важно не понять, а достичь истины. Но если вы достигаете ее случайно, даже если вы понимаете, вы не понимаете. Естественно, я понимаю - это доказывает, что у нас всех есть что-то общее с охваченными бредом. Во мне, как и в вас всех, присутствует бредовость нормального человека.

Я возвращаюсь от колбасника - если мне говорят, что в этом есть какой-то смысл, то я могу сказать, что во фразе присутствует ссылка на свинью. Я не сказал свинью, я сказал свинину.

Она согласилась со мной, это было именно то, что она хотела дать мне понять. Может быть, она хотела, чтобы тот человек также это понял. Но дело в том, что это именно то, чего не следует делать. Нас должно интересовать, почему именно она хотела, чтобы тот это понял, и почему она не говорила ему этого без обиняков, а намеками. Если я понял, я иду дальше, я не останавливаюсь на этом, потому что я уже понял. Вы видите, что значит участвовать в игре пациента -это значит сотрудничать с его сопротивлением. Сопротивление пациента всегда ваше сопротивление, и если сопротивление удается, то потому, что вы сами находитесь в нем по уши, потому что вы понимаете. Вы понимаете, вы неправы. Необходимо понять, почему присутствует то, что хотят дать понять. Почему она сказала Я возвращаюсь от колбасника, а не Свинья?

Я ограничил свой комментарий, за недостатком времени, замечанием, что это настоящий перл, и провел аналогию с открытием, которое заключалось в наблюдениях за некоторыми больными: они жаловались на слуховые галлюцинации и совершенно явно производили движения горлом, губами, иначе говоря, сами артикулировали эти галлюцинации. Этот случай не таков, это аналог, и он представляет тем больший интерес именно потому, что это не полное подобие.

Я сказала - я возвращаюсь от колбасника, и, продолжает она, что же тот ответил? Он ответил - Свиноматка. Это ответ пастушка пастушке - Нитка, иголка, душа моя, жизнь моя... - в жизни это так и происходит.

Остановимся немного на этом. Он должен быть собой доволен, - говорите вы себе, - вот чему он учит: в слове субъект получает свое сообщение в инверсированной форме. Вы ошибаетесь, это совсем не то. Сообщение, о котором идет речь, далеко не идентично слову, по крайней мере в том смысле, в каком я излагаю его вам как форму посредничества, при котором субъект получает свое сообщение от другого в инверсированной форме.

Прежде всего, кто этот персонаж? Мы уже сказали, что это женатый мужчина, любовник девушки, которая в свою очередь является подругой нашей больной и которая занимает важное место в желании, жертвой которого является больная - она является если не центром, то, я бы сказал, главным действующим лицом этого желания. Отношения нашего субъекта с этой парой весьма двусмысленны. Это, безусловно, преследующие, враждебные персонажи, но они не представлены в столь требовательной форме, как тому могли удивиться присутствующие при беседе. Отношения субъекта с внешним миром характеризуются прежде всего недоумением: каким образом стало возможным - без сомнения, это работа сплетен, коллективной жалобы, - поместить их в больницу? Всеобщий интерес, которым они окружены, имеет тенденцию к повторению. Отсюда едва заметные эротоманские элементы, которые мы отметили при наблюдении. Это, строго говоря, не эротоманки, но они охвачены чувством, что они привлекают к себе интерес.

Свиноматка - что это значит? Действительно, это ее сообщение, но не является ли оно скорее ее собственным сообщением?

В начале всего, что говорится, находится вторжение указанной соседки в отношения этих двух изолированных женщин. Они остались тесно связанными в их существовании, не смогли расстаться после замужества той, что моложе, и внезапно уходят от драматической ситуации, которая, кажется, создалась в супружеских отношениях замужней, вследствие угроз мужа, который, судя по медицинским свидетельствам, хотел ни больше, ни меньше как разрезать ее на куски. Мы видим здесь ощущение, что оскорбление, о котором идет речь - термин «оскорбление» является здесь очень важным, и он всегда подчеркивался в клинической феноменологии паранойи - согласуется с процессом защиты, пути изгнания, который обе пациентки почувствовали необходимость осуществить по отношению к соседке, которую они рассматривали как захватчицу. Она всегда стучала к ним в дверь в тот момент, когда они занимались своим туалетом, или начинали что-либо делать; во время их ужина или чтения. Необходимо было прежде всего удалить эту особу, весьма склонную к вторжению. Проблемы возникли лишь тогда, когда это изгнание, этот отказ, отторжение полностью осуществились - я хочу сказать, в момент, когда они действительно выставили ее.

Следует ли поместить это в плане проекции, как механизм защиты? Вся интимная жизнь этих пациенток проходила вне мужского элемента, они всегда рассматривали его как посторонний, с которым они никогда не гармонировали, для них мир является главным образом женским. Являются ли отношения, которые они поддерживают с особами своего пола, типом проекции, при существовавшей для них необходимости остаться самими собой, замкнуться на самих себе в паре? Приближаются ли они к гомосексуальной фиксации в наиболее широком смысле слова, которая, как учит Фрейд, лежит в основе социальных отношений? Этим можно объяснить, почему в изолированности женского мира, в котором живут эти две женщины, они находятся не в положении получения их сообщения от другого, но сами говорят его другому. Является ли оскорбление способом защиты, который возвращается, в отраженном виде, в их взаимоотношения? Понятно, что эти взаимоотношения, с момента их установления, распространяются на всех остальных, кем бы они ни были. Это можно предположить, и подразумевается, что речь идет именно о собственном сообщении субъекта, а не о сообщении, полученном в инверсированной форме.

Должны ли мы на этом остановиться? Безусловно, нет. Благодаря этому анализу мы можем понять, что пациентка чувствует себя в окружении враждебных ощущений. Но дело не в этом. Важно то, что Свиноматка была реально услышана, в реальном.

Кто же говорит? Поскольку имеет место галлюцинация, говорит реальность. Это следует из наших посылок, если мы полагаем, что реальность состоит из ощущений и восприятий. Нет никакой двусмысленности; она не говорит: У меня было чувство, что он мне ответил - Свиноматка, она говорит: Я сказала: Я возвращаюсь от колбасника, и он мне ответил: Свиноматка.

Мы должны либо удовлетвориться тем, что скажем себе: Вот оно что, у нее галлюцинации. Либо попытаться (что может показаться безрассудным предприятием, но не в том ли и заключалась до сих пор роль психоаналитиков, как пускаться в безрассудные предприятия?) пойти немного дальше.

Прежде всего, идет ли речь о реальности объектов? Кто, по нашему мнению, говорит в реальности? Является ли реальностью, когда кто-нибудь говорит с нами? Интерес замечаний, который я сделал вам в предыдущей лекции, касательно другого и Другого, другого с маленькой буквы и Другого с заглавной -заключался в том, что когда говорит Другой с большой буквы - это не просто реальность, перед которой вы находитесь, т.е. индивидуум, который произносит нечто. Другой с большой буквы по ту сторону этой реальности.

В подлинном слове Другой - это то, перед лицом чего вы даете признать себя. Но вы можете дать себя признать лишь потому, что вначале был признан он. Он должен быть признан для того, чтобы вы смогли дать себя признать. Это дополнительное измерение, взаимность необходима для того, чтобы слово представляло ценность, чему я дал вам типичные примеры: Ты мой хозяин или Ты моя жена; точно также лживое слово, хотя и является противоположностью, но предполагает признание абсолютного Другого, находящегося над всем, что вы можете знать, и для которого признавание должно представлять ценность лишь потому, что он находится над знаемым. Вы утверждаете его в признавании, а не как обычный элемент реальности, пешку, марионетку; это неумолимый абсолют, от существования которого как субъекта зависит само значение слова в котором вы позволяете себя признать. При этом рождается нечто.

Говоря кому-либо Ты моя жена, вы недвусмысленно заявляете: Я твой муж, но вначале вы говорите Ты моя жена, т.е. вы ставите собеседницу в положение, при котором вы признаете ее, посредством чего она сможет признать вас. Это слово таким образом всегда над языком. И такое обязательство, как и любое другое слово, даже лживое, определяет всю последующую речь, и здесь я имею в виду под речью и включаю в нее и действия, поступки, судорожные движения марионеток, участвующих в игре, и в первую очередь вас самих. Начиная со слова устанавливается игра, сравнимая с тем, что происходит в Алисе в стране чудес, когда слуги и другие действующие лица при дворе королевы начинают играть в карты, одеваясь в эти карты и становясь сами королем червей, дамой пик и валетом бубен. Слово обязывает вас поддерживать его вашей речью или отрекаться от него, не признавать его или подтверждать его, опровергать его, но еще в большей степени подчиняться многим вещам, включенным в правила игры. И если бы даже королева меняла каждую минуту правила игры, это ничего не меняет в главном - вступив в игру символов, вы всегда вынуждены поступать согласно правилу.

Другими словами, когда марионетка говорит, это говорит не она, а кто-то за ней. Вопрос заключается в том, какова функция персонажа, встреченного в данном случае. Мы можем сказать, что для субъекта совершенно очевидно, что говорит что-то реальное. Наша пациентка не утверждает, что говорит кто-то, находящийся за ней, она получает свое собственное слово, но не инверсированное; ее собственное слово находится в другом, которое является ею самой - маленький другой, ее отражение в зеркале, ее подобие. Свиноматка дана очень метко как ответ, и неясно, что происходит в первую очередь.

То, что слово выражается в реальном, означает, что оно выражается в марионетке. Другой (с большой буквы), о котором идет речь в данной ситуации, не находится по ту сторону партнера, он - по ту сторону самого субъекта - это структура аллюзии; она указывает сама на себя по ту сторону того, что она говорит.

Попытаемся сориентироваться в этой игре четырех, которую заключает то, о чем я сказал вам в последний раз.

Маленькое а - это господин, которого она встречает в коридоре; нет большого А. Маленькое а' - говорит Я возвращаюсь от колбасника. О ком говорят Я возвращаюсь от колбасника! О S. Маленькое а говорит ему: Свиноматка. Особа, которая говорит с нами, и которая говорила как бредящая, а\ без

сомнения получает где-то свое собственное сообщение в инверсированной форме, от маленького другого, и то, что она говорит, относится к другой ее стороне, которой является она сама в качестве субъекта, и о которой по определению, просто потому, что она является человеческим субъектом, она может говорить, только прибегая к аллюзии.

Есть только два способа говорить об этом S, о субъекте, которым радикально являемся мы: либо действительно обращаться к Другому, большому А, и получать от него сообщение, которое касается нас в инверсированной форме; либо указывать его направление, его существование в форме аллюзии. Эта женщина действительно больна паранойей, потому что для нее цикл содержит исключение большого А. Цепь замыкается на двух маленьких других, которыми являются марионетка, говорящая с ней, и в которой звучит ее собственное сообщение, и она сама, которая, в качестве я (moi), всегда - другой, и говорит при помощи аллюзии.

Вот оно, главное. Она настолько хорошо говорит аллюзиями, что не знает, что же она ими сообщает. Что она говорит? Она говорит - Я возвращаюсь от колбасника. Но кто возвращается от колбасника? Разделанная свинья. Она не знает того, что она это говорит, тем не менее она это говорит. Тому другому, с которым она разговаривает, она говорит о себе самой - Я, свиноматка, я возвращаюсь от колбасника, я уже разъединена, тело расчленено - membra disjecta, у меня бредовые идеи, и мой мир рассыпается в куски, как я сама. Вот что она говорит. Такой способ выражения, каким бы он нам ни казался понятным, тем не менее, мягко говоря, немного странен.

Есть еще и другое, касающееся временности. Исходя из слов пациентки ясно, что мы не знаем, кто заговорил первым. По всей видимости, это не наша пациентка, во всяком случае это не обязательно она. Мы никогда ничего об этом не узнаем, потому что мы не будем хронометрировать лишенные реальности слова; но если развитие, которое я только что показал, правильно, если ответ - это обращение, т.е. то, что на самом деле произносит пациентка, тогда Я возвращаюсь от колбасника предполагает ответ Свиноматка.

В подлинной речи, напротив, обращение есть ответ. На слово отвечает признание Другого как моей жены или моего хозяина, таким образом здесь ответ предполагает обращение. В бредовой речи Другой действительно исключен, за нею нет правды; правды настолько мало, что сам субъект не вкладывает в речь ни малейшей ее доли и находится по отношению к этому феномену (в сущности, сырому) в положении озадаченности. Субъекту необходимо длительное время для того, чтобы попытаться восстановить вокруг этого порядок, который мы называем бредовым порядком. Он восстанавливает его не дедукцией и конструкцией, как думают, а способом, который, как мы увидим дальше, имеет некоторое отношение к самому исходному феномену.

Когда Другой действительно исключен - то, что касается субъекта, реально говорится маленьким другим, тенями другого, или, как выражается наш Шребер для определения всех человеческих существ, которых он встречает, - сделанными или скроенными наспех. Маленький другой представляет, действительно, нереальный характер, с тенденцией к нереальному.

Перевод, который я вам только что дал, не совсем точен, в немецком языке есть оттенки, которые я постарался передать словом скроенный.

После того, как мы заинтересовались речью, перейдем к языку, к чему именно приложимо тройное распределение символического, воображаемого и реального.

Тщательность, с которой Соссюр удаляет из своего анализа языка соображение о моторной артикуляции, безусловно показывает, что он выделяет ее автономию. Конкретная речь - это реальный язык; язык - это то, что говорит. Регистры символического и воображаемого встречаются в двух других терминах, при помощи которых он определяет структуру языка, т.е. означаемом и означающем.

Материал означающего, каким он является, например, на этом столе, в этих книгах - это символическое. Если искусственные языки глупы, то потому, что они всегда созданы при помощи значения. Некто напомнил мне недавно дедуктивные формы, регулирующие эсперанто: если мы знаем бык, то можем вывести корова, телка, теленок и все, что угодно. Я спросил его, как сказать Смерть коровам! [Долой фараонов!] на эсперанто. Это, вероятно, выводится дедуктивным способом от Да здравствует король! Одного этого достаточно, чтобы опровергнуть существование искусственных языков, которые пытались моделироваться при помощи значения, вследствие чего их обычно невозможно употреблять.

Дальше, есть значение, которое отсылает всегда к значению. Конечно, означающее может быть взято из него с того момента, как вы присваиваете ему значение, как вы создаете другое означающее в качестве означающего, нечто в этой функции значения. Именно поэтому можно говорить о языке. Но разделение означающее - означаемое всегда будет вновь появляться. То, что значение происходит от воображаемого, не является сомнительным. Оно, как воображаемое, всегда в конце концов мимолетно, т.к. оно жестко связано с тем, что вас интересует, т.е. с тем, во что вы поглощены. Если бы вы знали, что голод и любовь - это одно и то же, вы обладали бы, как все животные, настоящей мотивацией. Но благодаря существованию означающего ваше маленькое личное значение - которое обладает абсолютно удручающей, человечной, слишком человечной способностью генерирования - увлекает вас слишком далеко. Есть эта проклятая система означающего; вы не можете понять, откуда оно взялось, каким образом оно существует, чему оно служит и куда вас ведет, - и оно увлекает вас за собой.

Когда он говорит, субъект имеет в своем распоряжении полноту материала языка, из чего формируется конкретная речь. Вначале есть синхронный ансамбль, который есть язык в качестве одновременной системы структурированных групп противопоставления; затем имеется то, что происходит диахронно, во времени, и является речью. Мы не можем не помещать речь в определенный смысл времени, в смысл, который определен линейным образом, говорит нам Г-н де Соссюр.

Оставлю ему ответственность за это утверждение. Не потому, чтобы я считал его ложным; фундаментальная истина - нет речи без определенного временного порядка, и следовательно, без некоторой конкретной последовательности, даже если она скрыта. Если я читаю эту страницу, начав снизу и следуя по ней наоборот, это не будет то же самое, как если бы я читал в правильном направлении, и в некоторых случаях это может привести к очень серьезной путанице. Но неточным было бы сказать, что это произойдет в случае одной строчки, вероятно, это верно для совокупности нескольких строчек. В этом диахронизме и размещается речь.

Означающее, как существующее синхронно, характеризуется в бредовой речи изменением, которое я уже указывал, т.е. некоторые его элементы изолируются, утяжеляются, приобретают ценность, особую силу инерции, заряжаются значением. Книга Шребера украшена ими.

Возьмите такое слово, как, например, Nervenanhang, присоединение нервов, слово из базового языка. Шребер четко различает слова, пришедшие к нему при помощи вдохновения, именно путем Nervenanhang, и повторенные ему в их избирательном значении, которого он до сих пор хорошо не понимает. Seelenmord, убийство души, например, - это другое такое слово, проблематичное для Шребера, но о котором он знает, что оно обладает особым смыслом. Обо всем этом он говорит в выступлении, к которому мы можем присоединиться, и его книга, надо признать, написана замечательно, ясным и уверенным языком. К тому же эта книга столь же связна, как и многие философские системы нашего времени, в которых мы вечно видим господина, которого кусает на повороте дороги тарантул, открывающий ему боваризм и длительность как ключ к миру; этот господин реконструирует целый мир вокруг этого понятия, и неизвестно, почему он подобрал именно его. Я не вижу, почему система Шрейбера должна представлять меньшую ценность, чем системы философов, генеральную линию которых я только что набросал. И Фрейд, заканчивая свое изложение, говорит: в сущности, этот тип написал потрясающие вещи, напоминающие то, что описал я, Фрейд.

Эта книга, написанная обычным языком, указывает на слова, которые получили для субъекта совершенно особый вес. Мы назовем это эротизацией и постараемся избежать слишком простых объяснений. Когда означающее несет на себе такую нагрузку, субъект прекрасно отдает себе в этом отчет. Момент, когда Шрейбер использует для определения различных выраженных сил мира, с которым он имеет дело, термин инстанции - у него тоже есть его маленькие инстанции - он говорит: Инстанция - это мое, не другие мне это подсказали, это моя обычная речь.

Что происходит на уровне значения? Оскорбление - всегда разрыв системы языка, любовное слово тоже. Несет ли слово Свиноматка в себе темный смысл, что вполне возможно, или нет - у нас уже есть указание на это разъединение. Это значение, как всякое уважающее себя значение, отсылает к другому значению. Именно это характеризует здесь аллюзию. Говоря Я возвращаюсь от колбасника, больная указывает нам на то, что присутствует смещение к другому значению. Естественно, это немного искривлено, она предпочитает, чтобы именно я понял это.

Не доверяйте людям, которые говорят вам - Вы понимаете. Это делается всегда с целью отослать вас в другом направлении, чем то, по которому необходимо идти. Именно это она и делает. Вы ведь понимаете, - это означает, что она сама не очень уверена в значении, и что оно отсылает не столько к известной и доступной системе значений, сколько к невыразимому значению, к основному значению ее личной реальности, к ее личной раздробленности.

Кроме того, есть реальное, вполне реальная артикуляция, «фокус, который удался» в другом. Реальное слово - я понимаю под ним артикулируемое слово - появляется в другой точке поля, не в какой попало, но в другом, марионетке как элементе внешнего мира.

Большое S, слово которого является медиумом - анализ предупреждает нас: это не то, что считает праздный люд. Перед вами реальная личность, и в качестве таковой она занимает место - это свойство присутствия человеческого существа, оно занимает место; в крайнем случае, вы можете вдесятером расположиться в вашей рабочей комнате, но туда не поместятся сто пятьдесят человек. Есть то, что вы видите, что очевидным образом захватывает вас и может заставить вас внезапно броситься ему на шею - опрометчивый поступок воображаемого порядка; и затем есть Другой, о котором мы говорили. Он также является субъектом, но он не отражение того, что вы видите перед собой, и не только то, что происходит, когда вы видите себя видящим себя.

Если то, что я говорю, неверно, Фрейд никогда не сказал ничего верного, т.к. бессознательное означает именно это.

Есть несколько возможных иностей, и мы увидим, как они проявляются в полном бреде, как например у Шребера. В первую очередь, есть день и ночь, солнце и луна, эти вещи, которые всегда возвращаются на одно и то же место, то, что Шребер называет естественным порядком мира. Есть иность Другого, которая соответствует S, т.е. большого Другого, субъекта, которого мы не знаем, Другого, который имеет природу символического, Другого, к которому обращаются по ту сторону того, что мы видим. В середине находятся объекты. И далее, на уровне S, есть нечто, относящееся к регистру воображаемого: я и тело, расчлененное или нет, но чаще расчлененное.

Сегодня я остановлюсь на этом. Этот анализ структуры подводит к тому, о чем я буду говорить с вами в следующий раз.

Из этой небольшой картины мы постараемся понять, что происходит со Шребером, человеком, одержимым бредом, которому удался полный расцвет и который в конце концов полностью адаптирован. Действительно, Шребера характеризует то, что он никогда не переставал бредить на всю катушку, но так хорошо адаптировался, что директор сумасшедшего дома говорил о нем - Он такой милый.

Нам повезло, мы видим пример человека, который сообщает нам всю свою бредовую систему, и в тот момент, когда она достигает полного расцвета. Прежде, чем задаться вопросом, как он туда вошел, и описать историю Pre-psychotic Phase; до того, как рассматривать вещи с точки зрения процесса образования, как это всегда делается, и что является источником необъяснимой путаницы, мы взглянем на них такими, какими они даны нам в наблюдении Фрейда, который прочел только эту книгу и никогда не видел пациента.

Вы поймете, как изменяются различные элементы системы, построенной в зависимости от координат языка. Этот подход вполне законен, т.к. речь идет о случае, который дает нам только книга, и это позволит нам эффективно реконструировать его динамику. Но мы начнем с его диалектики.

7 декабря 1955

[Перевод Элены Лаванан]

Жак Лакан

Семинар книга III «Психозы»

Глава V

О Боге, который обманывает, и о Боге, который не обманывает

Психоз — не простой языковый факт. Диалект симптомов. Было бы хорошо быть женщиной....

Бог и наука. Бог Шребера.

На днях на моем представлении мы видели тяжелого больного.

Это был клинический случай, который я, конечно же, не выбирал, но который разыграл бессознательное открытым небу, с трудностью перехода в аналитический дискурс. Оно разыгрывалось открытым небу, потому что по причине исключительных обстоятельств все то, что у другого субъекта могло перейти в вытеснение, у него оказывалось поддержанным другим языком, языком с настолько редуцированным порядком, что его называют диалектом.

В данном случае корсиканский диалект для этого субъекта функционировал в условиях, которые снова акцентировали функцию партикуляризации, присущую любому диалекту. Он жил на самом деле в Париже с детства, единственный ребенок родителей, исключительно замкнутых на своем законе и употреблюящих исключительно корсиканский диалект. Постоянные ссоры этих двух родительских персонажей, амбивалентные проявления их крайней привязанности и их страха увидеть приход женщины, постороннего объекта, происходили открыто, погружая его самым прямым образом в их супружескую близость. Все это на корсиканском диалекте. Ничто из того, что происходило в доме, не воспринималось иначе, как на корсиканском диалекте. Было два мира: мир элитарный, корсиканского диалекта, и затем то, что происходило вовне. Эта сепарация все еще присутствовала в жизни субъекта, и он рассказывал о разнице этих двух связей с миром: между моментом, когда он был перед своей матерью, и моментом, когда он гулял по улице.

Что из этого следовало? Это наиболее показательный случай. Из этого

© Пер. с французского К. Айдинян.

следовало две вещи. Первая, ясная во время опроса, это - затруднение при припоминании чего бы то ни было из этого старого регистра, т.е., при выражении в диалекте его детства, единственном, на котором он говорил с матерью. Когда я его просил выражаться на этом диалекте, повторить мне, например, те слова, которыми он мог бы обмениваться со своим отцом, он мне отвечал: «Они у меня не выходят». С другой стороны, у него был виден невроз, следы поведения, позволяющие угадать механизм, можно сказать - это термин, который я всегда употребляю с осторожностью - регрессивный. В частности, его особый образ практики генитальности склонялся к смешиванию в воображаемом плане с регрессивной активностью экскрементальных функций. Но все шедшее от порядка того, что обычно вытеснено, все содержание, обычно выражаемое посредством невротических симптомов, здесь было исключительно прозрачно, и мне ничего не стоило заставить его сказать это. Он это высказывал тем более легко, что это поддерживалось языком других.

Я употребил сравнение с цензурой, осуществленной над газетой, не только исключительно лимитированного тиража, но и отредактированной на диалекте, который был бы понятен архиминимальному числу лиц. Установление общего дискурса, я бы даже сказал, публичного дискурса есть важный фактор в функции, присущей механизму вытеснения. Этот последний сам обнаруживается из невозможности придать дискурсу некое прошлое речи субъекта, связанное, как это подчеркнул Фрейд, с миром, присущим его детским отношениям. Именно это прошлое речи продолжает функционировать в примитивном языке. А для этого субъекта именно этот язык, его корсиканский диалект, на котором он мог сказать наиболее экстраординарные вещи, бросить, например, отцу: «Если ты не уйдешь, я тебя вгоню в беду». Эти вещи, которые могли бы быть сказаны с таким же успехом невротиком, вынужденным конструировать свой невроз иным образом, были тут открыты небу, в регистре другого языка: не только диалектального, но и внутрисемейного.

Что такое вытеснение для невротика? Это - язык, иной язык, который он фабрикует своими симптомами, т.е., если это истерик или обсессионел с воображаемой диалектикой его и другого. Невротический симптом играет роль языка, позволяющего выразить вытеснение. Это как раз то, что позволяет нам пальцем присоснуться к тому, что вытеснение и возврат вытесненного - это одно и то же, лицевая сторона и изнанка одного и того же процесса.

Эти замечания не чужды нашей проблеме.

I

Каков наш метод касательно председателя Шребера?

Бесспорно, именно в общепринятом дискурсе он выражается, чтобы объяснить то, что с ним случилось и что продолжалось еще, когда он писал свой труд. Это свидетельство подтверждает структуральные трансформации, которые, несомненно, должны рассматриваться как реальные, но с доминированием вербального, поскольку именно посредством письменного свидельствования субъекта мы имеем тому доказательство.

Будем действовать методически. Именно от понимания нами важности речи в структурировании психоневротических симптомов мы продвигаемся в анализе этой территории: психоза. Мы не говорим, что психоз имеет ту же этиологию, что и невроз, мы не говорим даже, что он как невроз есть просто-напросто факт языка, вовсе нет. Мы лишь отмечаем, что он очень плодотворен в отношении того, что может выразить в дискурсе. Мы имеем тому доказательство в труде, завещанном председателем Шребером, получившим повышенное внимание через внимание, почти зачарованное, Фрейда, который на основе этих свидетельств и через внутренний анализ, показал нам, как этот мир был структурирован. Именно таким образом мы будем действовать: от дискурса субъекта; и это нам позволит приблизится к конституирующим механизмам психоза.

Разумеется, что нужно будет идти методически, шаг за шагом, не перескакивать через кочки под претекстом, что просматривается поверхностная аналогия с механизмом невроза. Короче, не делать ничего из того, что часто делается в литературе.

Некто Катан, например, особо интересующийся случаем Шребера, считает достижением то, что происхождение его психоза должно быть установлено в его борьбе против мастурбации, угрожающей, провоцированной гомосексуальными эротическими инвестициями в персонаж, сформировавший прототип и в то же время ядро его персекуторной системы, а именно, профессора Флексига. Это то, что могло довести председателя Шребера до ниспровержения реальности, т.е., вплоть до реконструкции, после короткого периода «сумерек мира», нового мира, ирреального, в котором он не должен был уступать мастурбации, рассматриваемой в качестве столь угрожающей. Не почувствует ли каждый, что подобного рода механизм, если верно, что он осуществляется в определенной артикуляции в неврозах, имел бы здесь результаты, совершенно диспропорциональные? Председатель Шребер нам очень ясно повествует о первых фазах своего психоза. И когда он нам дает подтверждение того, что между первым сдвигом психотика, фазой, называемой, не без оснований, препсихотической, и прогрессивным установлением психотической фазы, в апогее стабилизации которой он написал свой труд, у него был фантазм, который выражается этими словами: «Было бы чудесно быть женщиной, испытывающей совокупление».

Эта мысль удивила его; он подчеркивает ее воображаемый характер, одновременно уточняя, что воспринял ее с возмущением. Тут есть определенный моральный конфликт. Мы оказываемся в присутствии феномена, название которого более не употребляют, как и не умеют более классифицировать вещи, и это - феномен предсознательный. Он из того регистра предсознательного, который Фрейд вводит в динамику сновидения и которому он придает такую важность в Толковании сновидений.

Создается впечатление, что это исходит из Я. Акцент, поставленный.этим «было бы хорошо...», имеет характер соблазнительной мысли, и эго далеко от непризнания этого.

В одном отрывке из Толкования сновидений, посвященном снам наказания, Фрейд полагает, что на том же уровне, где вторгаются в сновидение желания бессознательного, может выступить механизм, иной, чем тот, который лежит на противопоставлении «сознательное- бессознательное»: «Механизм формирования,- говорит Фрейд,- становится более прозрачным, когда противопоставление сознательного и бессознательного замещается противопоставлением Я и вытесненного».

Это написано в момент, когда понятие Я еще не доктринизировано Фрейдом, но, впрочем, вы видите, что оно уже присутствует у него в уме: «Отметим здесь лишь, что сновидения кары необязательно связаны с настойчивостью болезненных сновидений, они рождаются, как кажется, наоборот, чаще всего, когда эти сны дня имеют успокаивающую природу, но выражают внутренние удовлетворения. Все эти запретные мысли замещены в явном замысле сна их противоположностью. Основной характер сновидений кары мне кажется следующим: то, что их продуцирует, это не бессознательное желание, исходящее из вытесненного, а желание противоположного

смысла, реализующееся против этого самого, желание кары, которое, хоть и бессознательное, точнее предсознательное, принадлежит Я.».

Все, кто следуют по пути, по которому я вас мало-помалу веду, привлекая ваше внимание к механизму, отличному от Verneinung-a, который виден все время всплывающим в дискурсе Фрейда, найдут здесь еще раз необходимость различения между тем, что было символизировано, и тем, что не было.

Какая есть связь между внезапным появлением в Я - и неконфликтным, я подчеркиваю, образом мысли, что «было бы хорошо быть женщиной, испытывающей совокупление», и концепцией, где расцветет бред, достигший своей законченности, а именно, что мужчина должен быть постоянной женой Бога? Уместно, без всякого сомнения, сблизить эти два края: первое появление этой мысли, промелькнувшей в голове Шребера, тогда еще, очевидно, здорового, и конечное состояние бреда, который перед лицом всемогущего персонажа, с которым у него постоянные эротические отношения, располагает его самого в качестве совершенно феминизированного существа, женщины, как он говорит. Начальная мысль нам законно кажется предвидением финальной темы. Но мы, впрочем, не должны пренебрегать этапами, кризами, которые заставили его перейти от мысли, такой мимолетной, к таким, как у него, непоколебимо бредовым, поведению и дискурсу.

Изначально не сказано, что механизмы, о которых говорится, были гомогенны механизмам, с которыми мы обычно имеем дело при неврозах, а именно механизму вытеснения. Разумеется, чтобы это заметить, нужно начать с понимания того, что значит вытеснение, а именно, что оно структурировано как языковый феномен.

Возникает вопрос, находимся ли мы перед механизмом, собственно психотическим, который был бы воображаемым и шел от первого предвидения идентификации и поимки в женском образе до расцвета системы мира, где субъект полностью поглощен в своем воображении женской идентификацией.

То, что я говорю и что почти чересчур искусственно, указывает нам, в каком направлении должны мы искать решение нашего вопроса. У нас нет никаких средств сделать это, если только не ухватить его следы в единственном элементе, которым мы обладаем, а именно сам документ, дискурс субъекта. Вот почему я вас в прошлый раз ввел в то, что должно ориентировать наше исследование, а именно в структуру самого этого дискурса.

Я начал с разграничения трех сфер речи как таковой. Вы припоминаете, что мы можем вовнутрь самого феномена речи интегрировать три плоскости: символического, представленного означающим, воображаемого, представленного значением, и реального, которое есть просто-напросто дискурс, реально поддерживаемый в его диахроническом измерении.

Субъект располагает всем означающим материалом, который есть его язык, родной или нет, и он пользуется им, чтобы провести значения в реальное. Это не одно и то же: быть более или менее захваченным, пойманным в значении и выразить это значение в дискурсе, предназначенном для его сообщения, согласовать его с остальными значениями, различным образом полученными. В этом термине «полученные» есть движущая сила того, что делает из дискурса общепринятый дискурс, дискурс, принятый вообще.

Понятие дискурса фундаментально. Даже для того, что мы называем объективностью - мира, объективированного наукой - дискурс существенен, ибо мир науки, который все время теряют из виду, прежде всего коммуникабелен, он

воплощается в научных сообщениях. Преуспей вы в самом сенсационном опыте, если другой не сможет его повторить после сделанного вами о нем сообщения, он ничего не стоит. Именно по этому критерию констатируется, что это не получено научным путем.

Когда я вам сделал картинку с тремя входами, я выделил различные связи, в которых вы можете анализировать дискурс бредящего. Эта схема - не схема мира, это - фундаментальное условие любого раппорта. В вертикальном направлении есть регистр субъекта, речи и порядка инакости как таковой Другого. Опорный стержень функции речи - субъективность Другого, т.е. то, что Другой существенным образом есть тот, кто способен как субъект убеждать и лгать. Когда я вам сказал, что в этом Другом должен быть сектор объектов - совершенно реальных, разумеется - что это введение реальности есть всегда функция речи. Чтобы что бы то ни было могло соотноситься, относительно субъекта и Другого, с каким-либо основанием в реальном, необходимо, чтобы где-то было нечто, что не обманывает. Диалектический коррелят фундаментальной структуры, делающий из речи субъекта к субъекту речь, которая может обмануть, то чтобы было и что-то, что не обманет.

Эта функция, заметьте себе, выполняется очень различно в зависимости от культуральных пространств, в которых вечная функциия речи функционирует. Вы были бы неправы, подумав, что те же элементы, и квалифицированные так же, всегда выполняют эту функцию.

Возьмите Аристотеля. Все то, что он нам говорит, совершенно коммуникабельно, и тем не менее позиция необманывающего элемента существенно различна у него и у нас. Где он у нас, этот элемент?

Ну вот, что бы ни могли подумать об этом умы, которые по видимости на этом остановились,что часто бывает с сильными умами, и даже наибольшие позитивисты среди вас, а именно наиболее переступившие любую религиозную идею, единственный факт, что вы живете в этой определенной точке эволюции человеческой мысли, не освобождает вас от того, что откровенно и последовательно сформулировано в размышлении Декарта о Боге, как том, кто не может нас обмануть.

Это настолько верно, что такая провидящая личность, как Эйнштейн, когда речь шла об управлении того символического порядка, который был его- порядок, напомнил: "Бог, ~ говорил он, - злобен, но честен". Понятие, что реальное, каким бы деликатным оно ни было, чтобы в него проникнуть, не может с нами играть в гнусность, не введет нас нарочно внутрь, - хоть никто совсем на этом не останавливался - существенно для установления мира науки.

Это значит, я полагаю, что ссылка на необманывающего Бога, единственно допущенный принцип, основана на результатах, полученных наукой. Мы, фактически, никогда не констатировали ничего, что нам показывает в основе природы демон-обманщик. Но это не препятствует тому, чтобы акт веры был необходим для первых шагов науки и установления экспериментальной науки. Для нас само собой разумеется, что материя не обманчива, что она не разрушает нарочно наши опыты и не взрывает наши машины. Это случается, но это мы сами ошибаемся, речи быть не может о том, чтобы она нас обманывала. Этот шаг, это еще сыро, нужно нечто не меньшее, чем иудейско-христианская традиция, чтобы он мог бы быть преодолен уверенным образом.

Если внезапное появление науки, такой, как мы ее установили, с упорством, с настойчивостью и храбростью, характеризующими ее развитие, произошло внутри этой традиции, это потому, что она положила в основу единственный принцип, не только универсума, но и закона. Не только универсум был создан ex nihilo, но и закон - тут именно разыгрываются все дебаты определенного рационализма и определенного волюнтаризма, которые мучали, продолжают еще мучить теологов. Критерий добра и зла, исходит ли из того, что можно бы назвать капризом Бога?

Это радикальность иудейско-христианской мысли по этому пункту позволила тот решительный шаг, для которого выражение акта веры не смещено, который заключается в установлении, что есть нечто, абсолютно не обманывающее. То, что этот шаг сведен к этому акту, есть существеннейшая вещь. Поразмыслим только о; том, что случилось бы при том ходе вещей, которому теперь следуем, если бы мы заметили, что есть не только протон, мезон и т.д., но элемент, который не был сочтен, на один член больше в атомной механике, персонаж, который обманул бы. Тут было бы вовсе не смешно.

Для Аристотеля все иначе. Что его убеждало в природе в не-лживости Другого в качестве реального, если не вещи, которые возвращались всегда на то же место, а именно небесные сферы. Понятие небесных сфер как того, что в мире неподкупно, в другой основе, божественной, жило долго в самой христианской мысли, в средневековой христианской традиции, унаследовавшей эту античную мысль. Речь шла не просто о схоластическом унаследовании, ибо это понятие, можно сказать, естественно для человека, и это мы находимся в исключительной позиции, чтобы более не заботиться о том, что происходит в небесной сфере. До времени, совсем недавнего, мысленное присутствие того, что происходит в небе как существенная ссылка подтверждается нам во всех культурах, вплоть до тех, астрономия которых подтверждает весьма продвинутое состояние их наблюдений и размышлений. Наша культура составляет исключение, с тех пор как она, очень поздно, согласилась принять в буквальном смысле иудейско-христианскую позицию. До этого было невозможно отклеить мысль философов, как и теологов, и, следовательно, физиков, от идеи о высшей сущности небесных сфер. Мера ее - материализованный в себе знак - но это мы так говорим - мера есть свидетельство того, что не обманывает.

В самом деле, лишь наша культура представляет эту черту, общую для всех, кто здесь присутствует, я думаю, за исключением некоторых, которые могут иметь некоторую астрономическую любознательность; ту черту, что мы никогда не думаем о регулярном возврате звезд и планет, и даже затмений. Это для нас не имеет никакой важности, известно, что это происходит само собой. Есть целый мир между тем, что называют словом, которое я не люблю, "менталитетом" людей как мы, для которых гарантией всего, что происходит в природе, есть простой принцип, а именно, что она не смогла бы нас обмануть, что где-то есть что-то, что гарантирует истину реальности, что Декарт утверждает в форме своего необманывающего Бога, и, с другой стороны, нормальной, естественной позицией, наиболее обычной, той, что появляется в умах наибольшего числа культур и заключается в установлении гарантий реальности в небе, каким бы образом это себе не представляли.

Развитие, которое я вам только что представил, не без связи с нашей речью, ибо мы сразу же оказываемся в первой главе "Мемуаров" председателя Шребера, которая трактует систему звезд как основной пункт, что скорее неожиданно, борьбы против мастурбации.

Доклад прерывается чтением из "Мемуаров одного невропата", гл.1, стр. 23-27.

Человеческая душа содержится в нервах тела; будучи профаном, я не могу сказать больше о их физической природе, кроме того, что это формирования исключительной тонкости, сравнимые с шелковыми нитями, наиболее тонкими, и на их способности стимулироваться впечатлениями внешнего происхождения зиждется духовная жизнь человека в ее совокупности.Нервы тогда приведены к вибрационным частотам, которые продуцируют ощущения удовольствия или неудовольствия образом, который невозможно объяснить глубже; они обладают способностью сохранять воспоминание о полученных впечатлениях (человеческая память) и способностью в то же время подготовить мускулы тела, в котором находятся, к любой активности напряжением их произвольной энергии. Они развиваются с самых ранних времен (как человеческого эмбриона, так и детской души) в очень сложную систему (душа зрелого человека), охватывая самые широкие области человеческого знания. Одна часть нервов служит лишь регистрации чувственных впечатлений (нервы зрения, слуха, тактильные, сладострастия и т.д.), и, следовательно, способна передавать лишь ощущения света, шума, тепла и холода, голода, сладострастия и цвета и т.д.; другие нервы (нервы понимания) получают и хранят мысленные впечатления, и в качестве органов воли дают совокупности организма человека импульс, необходимый для проявления его овладения внешним миром. Кроме того, кажется, что ситуация такова, что каждый нерв понимания, взятый отдельно, мог бы представлять совокупность духовной индивидуальности человека,что на каждом нерве понимания находится, так сказать, записанной,¹ вся целостность воспоминаний и что большее или меньшее число нервов понимания влияет лишь на длительность времени, на протяжении которого эти воспоминания могут быть сохранены.

Пока человеческое существо остается живым, оно одновременно тело и душа. Тело, функционирование которого соответствует в основном таковому высших животных, питает нервы (душу человека) и поддерживает их в их живости. Если тело теряет свою жизненность, нервы переходят в то бессознательное состояние, которое мы называем смертью и которое уже есть в зародыше во сне. Но не то, чтобы душа была бы реально растворена; полученные впечатления остаются, скорее, фиксированными в нервах; душа, так сказать, проходит лишь, как многие низшие животные, через зимнюю спячку, и способна быть пробужденной к новой жизни, согласно процессу, который мы рассмотрим далее.

Бог прежде всего лишь нерв, а не тело; он, значит, как сказали бы, родственен человеческой душе. Нервы Бога, однако, не ограничены в количестве, как в человеческом теле, но они бесчисленны, если не бесконечны. Они обладают качествами, присущими человеческим нервам, но в степени, превосходящей ту, что может постичь человек. Они в особенности обладают способностью превращаться во все возможные вещи сотворенного мира. В этой роли их называют лучами; на этом зиждется сущность мощи божественного творения. Между Богом и звездным небом существует интимная связь. Я не осмелюсь решать, можно ли полагать себя вправе сказать, в сацом деле, что Бог и звездный мир одно и то же, или же нужно представлять себе целостность нервов Бога, как распространяющуюся по ту сторону и за звездами, и рассматривать, значит, звезды, и в частности, наше солнце, как простые станции, на которых чудотворная энергия Бога-творца переключается, чтобы пересечь

'Если эта концепция верна, проблема наследственности и изменчивости, т.е. что в определенном отношении дети похожи на своих родителей и прародителей и в определенном отношении от них отличаются, оказывается сразу решенной. Мужское семя содержит нерв отца и соединяется с нервом, взятым от тела матери, в новую единицу. Эта новая единица - будущий ребенок - заставляет заново появиться отца и мать, в зависимости от случая - скорее первого или скорее вторую; он получает в течение жизни новые впечатления и, в свою очередь, передает своим потомкам эту заново приобретенную индивидуальность. Тезис нерва индивидуальной судьбы, представляющего духовную единицу человека такой, как, по моему знанию, она находится в основе труда Дю Преля, оказался бы тогда рассыпавшимся в прах.

расстояние до нашей земли и, быть может, до других обитаемых планет. Я не буду утверждать, что небесные тела (планеты, фиксированные звезды и т.д.) были тоже сотворены Богом. Божественное творение, не касается ли оно исключительно органического мира, и на долю существования Бога живого, ставшего для мет непосредственной уверенностью, не нужно ли сохранить гипотезу примитивной туманности Канта-Лапласа? Полная истина заключается скорее (немного наподобие четвертого измерения) в человечески неуловимой диагонали этих двух направлений представления. Как бы то ни было, нужно рассматривать солнечную энергию, распределительницу света и тепла, как чистое и простое непрямое проявление живого Бога, посредством чего он является причиной жизни на земле; вот почему божественный культ солнца, которому всегда поклонялось так много народов, даже если он не заключает, конечно, всю истину, заключает, впрочем ядро, весьма значимое, которое не слишком отклоняется от самой истины.

Наши астрономические теории о движении, о расстояниях и физических состояниях небесных тел и т.д., могут быть точны в целом. Тем не менее, я основываюсь на своих личных внутренних переживаниях, чтобы высказать свое убеждение, что наша астрономия не ухватила пока всю правду о власти звезд, а именно солнца, как распределителя света и тепла, и что, возможно, нужно прямо или косвенно рассматривать его как просто участника этой стороны чудесной власти Бога-творца, который поворачивается к земле. Я этому привожу предварительное доказательство в том единсвенном факте, что солнце многие годы говорит человеческими словами и отличает себя, таким образом, как живое существо или как орган находящегося за ним высшего существа. Бог решает так же дождь и солнце: в основном это происходит, так сказать, само по себе, в зависимости от теплового излучения солнца, большего или меньшего; но Бог может в особых случаях, по своему желанию располагать этим, согласно целям, которые преследует в своих, определенных намерениях. Я собрал, например, достаточно верные указания того, что суровая зима 1870-71 годов была решена Богом, чтобы благодаря определенным обстоятельствам, случайность войны обернулась в пользу немцев, и гордая речь, сказанная по поводу уничтожения непобедимой Армады Филиппа II в 1588 году: "Dem affavit et dissipati suun" (Бог дунул, и они развеялись) ",- содержит, весьма вероятно, историческую истину. Я говорю лишь о солнце по случаю, потому что оно -инструмент, наиболее близкий к земле, через который могла бы выразиться божественная воля; в реальности нужно считаться также с ролью всех других планет в установлении атмосферной ситуации. В частности, ветер или буря поднимаются, когда Бог удаляется на большее расстояние от Земли; в случае положения вещей, противоположном порядку вселенной, который установлен на настоящий момент, коньюктура оказывается расшатанной, я должен это сказать сейчас же, поскольку само время зависит в определенной степени от моей собственной активности и моей мысли; как только я позволяю себе не думать ни о чем или, что возвращается к тому же, как только я отмечаю паузу в течении какой-то активности, которая свидетельствует о бодрствующей мысли, на протяжении партии в шахматы в саду, например, тотчас же поднимается ветер. Я могу дать тому, кто сомневается в этом утверждении, конечно, отважном, повод, почти обыденный, убедиться в его точности, совсем как недавно я это смог многократно сделать для некоторых личностей (г-н приват-советник, моя жена, моя сестра и т.д.) по поводу воя. Причиной тому то, что Бог верит, что может отхлынуть от меня, как только я себе позволю ни о чем не думать, как он это сделал бы с истинно слабоумным.

Бог наслаждается при помощи света, испускаемого солнцем и другими звездами, способностью воспринимать, человек сказал бы, видеть, все то, что происходит на земле (и, возможно, на других обитаемых планетах). Именно в этом смысле люжно говорить о солнце и свете звезд, употребляя образ глаза Бога. Он радуется всему, что видит в качестве свидетельства своей созидательной власти. Так же, как человек находит удовольствие в представлении того, что создал своими руками или умом. Вплоть до кризиса, о котором будет вопрос далее, все разворачивалось таким образом, что Бог оставлял, в общем, предоставленными им самим мир, им сотворенный, и организованные существа (растения, животных, людей), которые там находятся, а он только заботился, чтобы поддерживать необходимое солнечное тепло для их сохранения, для их продолжения и т.д. Бог, в общем,- я говорю здесь о времени завершенном, где порядок вселенной не был нарушен,- прямо не вмешивался в судьбы индивидов и народов. Возможно, это случалось в виде исключения время от времени, это не должно было и не могло происходить слишком часто, ибо приближение к живому человечеству слишком близко могло бы содержать для Бога опасности, что мы объясним позже.

Именно таким образом, например, особо горячая молитва могла быть для Бога поводом, чтобы вмешаться в особом случае с помощью чуда¹ или направить с помощью чудес судьбу целых народов (например, на войне). У Бога была также возможность войти в связь с исключительно одаренными людьми (поэты и т.д.), "подключить соединение нервов"^> на этих людей " (это те самые термины, употребляемые голосами, которые разговаривали со мной изнутри, чтобы описать этот процесс), чтобы им воздать (особенно во сне) какой - либо мыслью или определенными плодотворными идеями о потустороннем. Но не подобает, чтобы подобное "нервное соединение " было бы правилом, ибо по причинам, которые не могут быть прояснены ранее, нервы живых личностей, особенно в состоянии гиперэстезии, имеют такую власть притяжения над божественными нервами, что Бог не мог бы освободиться от нее и вследствие этого почувствовал бы угрозу самому своему существованию².

Не могло быть, в силу вселенского порядка, регулярных модальностей обмена между Богом и человеческими душами, кроме как после смерти. Тогда Бог мог без риска для себя подойти к трупам, чтобы извлечь и, благодаря власти лучей, притянуть их нервы, где далеко не уничтоженное сознание себя было только в состоянии сна, и чтобы их разбудить к новой, небесной жизни: сознание себя возвращалось к ней под действием лучей. Эта новая жизнь, по ту сторону, это состо