Проективная функция философствования в его новейших жанрах

Проективная функция является обычной для философии и не о ней как таковой пойдет у нас речь. Заботой о будущем пронизана жизнь людей на всех уровнях его бытия, и отношение к будущему в той или иной мере является темой и проблемой для любой науки. Озабоченность будущим характерна для религиозного, художественного и политического знания. И в этом гносеологически характерном плане ничем не отличается и философское отношение к будущему.

Предметом нашего рассмотрения являются те новейшие жанры словесности, в которых иногда в самых причудливых сочетаниях, а иногда в виде, казалось 6ы, самого трезвого расчета переплелись фантастика и реальность, научное исследование и художественное воображение, мистическое переживание будущего и социально детерминированная тревога за судьбы наличной цивилизации. В жанры такого рода почти столь же незаметно вплетается нить философ­ствования, органически связанная с темой человеческого отношения к будущему, для которого ситуация изначально и спонтанно разводится по двум полюсам, один из этих полюсов затрагивает судьбы человеческого рода, а другой – судьбу индивида.

Характерное для философствования отношение универсального и индивидуального представлено здесь весьма необычно – через про­ективную связь «виртуально – родового», с одной стороны, и «герои­ко – мистического», с другой. К новейшим жанрам этого рода можно отнести фэнтези и прогностику. Первая включает мистические элементы, особо подчеркивая магию отдельного героя, вторая, наоборот, абстрагируясь от героя или утрируя его, акцентирует внимание на тех закономерностях реального бытия, которые не могут быть реализованы современным обществом без радикальной перестройки целей, смыслов и самой целостной картины цивилизации как таковой.

Таким образом, прогностика и фэнтези становятся средствами проектирования такого рода, которое, оставаясь весьма серьезной для жизни всех людей проблемой, вместе с тем становится доступным, привлекательным и облегченным для массового восприятия. Философский прогноз приобретает либо художественную форму, либо форму математического моделирования, ориентированного на массовую культуру. Тем самым философия получает возможность избирательно реализовать свою проективную функцию. Художе­ственность и академичность не только маскируют философское со­держание, но и модифицируют форму прогноза стен, чтобы смысло­вая сторона вышла на первый план и стала доступной для читателя. Три стороны прогностики как жанра дают пример того, каким обра­зом философия предстает в «художественной» форме, каковы фор­мальные, содержательные и смысловые инварианты новейших форм прогнозирования. Прогноз вырастает из новых идей и технологий, с которыми связывается надежда на изменение картины мира и образа жизни в будущем.

Создание новых технологий – специфическая черта современно­го постиндустриального общества. Такая динамика меняет место про­гноза в культуре, выдвигает прогностику как жанр на особое место в рефлексивном механизме человеческой культуры. Ключевыми элементами в понимании жанра прогностики выступают саля про­гноз (в его отличие от плана), а также его отношение к утопии и фантастике.

Наиболее ярким примером жанровой трансформации философии в ее прогностической функции выступают так называемые доклады Римскому клубу, созданному А. Печчеи в 80-е годы нашего века, а из докладов – самый популярный – Алана Тоффлера «Футурошок». Прогностика расцвела в последние десятилетия ХХ века, соединив в себе многообразные черты бестселлера массовой культуры, жанра литературной фантастики и зарождающейся утопии. Каковы тенден­ции и инварианты прогностики, насколько они характерны для со­временной стадии техногенной цивилизации и какое ядро идей заключено в их содержании?

Историю Римского клуба, автобиографически описанную в кни­ге Аурелио Печчеи «Человеческие качества», характеризует мысль о будущем на некоем переломном этапе, настоятельно диктующем переходе цивилизации к динамике нулевого роста. Необходимость такого переходя выводится из существующих тенденций и приводит к выводу о неизбежности гибели земной цивилизации, если не будут остановлены наличные тенденции роста. Таким образом, главным побудительным фактором прогностики и, в частности, ее негативно­го содержания стали резкие изменения в постиндустриальном обще­стве, безболезненная экстраполяция которых в будущее считается невозможной. Иными словами, возникает осознание того факта, что общество современного типа не способно существовать на планете, не нарушая экологии и самой природы человека.

Отсюда следует шокирующий вывод докладов Форрестера («Ми­ровая динамика») и Медоуза («Пределы роста») о неизбежности ка­тастрофы в середине следующего столетия. Прогноз предлагает ос­тановить рост производства и населения, угрожая катастрофой, которая буквально звучит так: если к 2020 году на планете будет 15 миллиардов человек, то из них к 2060 году останется половина, если 20 миллиардов – выживет треть, а если 40 миллиардов, то погибнут все люди. Это негативное, предупреждающее высказывание сродни жанру антиутопии. Только в отличие от романов, опиравшихся на образные и художественные средства, доклады Римского клуба опираются на математику и модели.

Все это относится к положению человека в мире, требуя смены целей и осознания смысла жизни людей в течение ближайшего поко­ления. Человек выходит на уровень ноосферной деятельности. Как известно, ожидаемое будущее действует на человека ничуть не сла­бее, чем реально пережитое прошлое. Парадокс прогностики и со­стоит в том, что образованный человек не верит более в многочис­ленные интерпретации прошлого, но верит в тенденции, выявленные в настоящем, в их угрожающей экстраполяции на будущее. В этом проявляется новое отношение человека к процессу развития и ко времени жизни культуры.

Тенденции прогностики как жанра можно разделить на два аспек­та: формальный, на пересечении с утопией и фантастикой, и содер­жательный, связанный с символическим отчуждением и дигласией как признаком вызревания в наличной культуре ее новых форм.

 

 

1. Формальная сторона прогностики

 

 

Согласно концепции Мангейма, утопия в идейном плане противо­стоит идеологии. Идеологии – это система сохранения господства, а утопия – это способ ее разрушения. Основном метод воздействия утопии – создание иного, противоположного реальности образца мира и социума. Разные виды утопии отличаются различным отно­шением к господствующему в реальной жизни способу существова­ния.

Антиутопия вычленяет из повседневности одну из сторон реально­сти и усиливает ее до предела, за которым социум меняет свое качество. Например, Уэллс, Замятин и Оруэлл особо выделяют момент регулирования сверху, расширяя его функцию до масштабов абсолютного контроля. Иной момент абсолютизируется в произведении Хаксли «О новый дивный мир». Гиперболизации подвергается здесь сама рационализация жизни индивида. А в итоге новый мир, осно­ванный на расширенной до предела системе Форда, становится под­линным кошмаром.

Утопии возникают благодаря тону, что некоторая социальная особенность или закономерность настоящего экстраполируется в буду­щее в качестве его всеобщего основания. Картина мира, которая получается в итоге такого проектирования, становится, конечно, односторонней.

Фантастика в своем развитии претерпела несколько метаморфоз, каждая из которых была связана с изменением ее задач в науке и культуре. Качественно различающимися стадиями развития фантас­тики и соответственно ее основными функциями были:

1. Популяризация науки. Такого эффекта фантастика добивалась, благодаря введению сюжета, связанного с путешествиями, исполь­зованием машин нового типа и результатами выгоды технического прогресса в технических утопиях. На этой стадии развития фантас­тика делает акцент на предсказаниях географического, техническо­го и научного характера. Примером здесь могут служить произведе­ния Жуля Верна, Александра Беляева и других.

2. Создание правдоподобных миров. Этот этап развития фантас­тики можно было бы назвать «марсианским», поскольку именно Марс поначалу и избирается фантастами для того, чтобы «заселить» его представителями иной цивилизации и на нем же «разместить» новый тип мира. В это же время возникает феномен антиутопии как нега­тивной формы проектирования в будущее тех тенденций, которые обнаруживаются в настоящем. Пути развития фантастики и антиутопии расходятся. Начинают существенно отличаться и миры, кон­струируемые воображением их авторов. Фантастика стремится к созиданию таких целостных миров, которые могли бы стать позитив­но воспринимаемы и проективным образцом. Антиутопия не заинте­ресована в создании «образцов» противоположного, негативного, порядка и добивается этого эффекта за счет того, что нарушает пропорции полноты настоящего. В качестве панацеи избирается одна из черт современности, а затем изображается, как эта черта в конечном итоге превращается в бедствие для общества и человека. Создавае­мые фантастикой модели будущего на этом этапе еще наукообразны, но чуть ли не все произведения этого периода уже пронизывает дух разочарования миром рационального.

3. Новый перелом наступает после второй мировой войны. Фантастика разбивается на две линии: первая создает миры, связанные уже не с научными идеями и обоснованиями, а с магией и образами культуры прошлого. Это фэнтези. Вторая превращается в особый тип прогностики, берущий на вооружение изобразительные методы фантастики. Можно сказать, что фантастика раскалывается в соот­ветствии с двумя своими составными частями – художественной и научной.

Примером перехода от фантастики к фэнтези является творчество Роджера Желязны. Основные его произведения связаны с переосмыс­лением культур и картин мира прошлых цивилизаций. Так, в «Князе света» это мир индуизма, в книге «Порождения света и порождения тьмы» - египетская мифология, в романе «Этот бессмертный» - греческая, в «Творце сновидений» - психоанализ. Даже его знаме­нитая эпопея – «Хроники Амбера» несет в себе многочисленные пере­сечения со сказаниями о короле Артуре.

Однако произведения Желязны еще соотносимы с научной фанта­стикой, в то время как фэнтези насыщена магией и чудесами, более не привязанными к авторитету реальности или к идее реализуемости. Таким образом, фэнтези как линия фантастики противоположна про­гностике. Противопоставление состоит в том, что в фэнтези ге­рой приобретает магические, чудесные качества, а в прогностике место героя замещается объективным законом.

В результате возникают интересные параллели жанров. Гипербо­лизируя желания героя и превращая их в чудесные качества, фэнтези приводит к аналогии со сказкой. Героем управляет волшебная сила. С одной стороны, она – личностна, ибо это его награда за честь и высокие помыслы. Но с другой – наличие в сказке волшебной силы делает героя лишь относительно активным; вместо него действуют волшебные силы, которые ему и помогают. Уподобление фэнтези сказке приводит к вычленению самостоятельно действующей вол­шебной силы, и исход авантюры романа зависит уже от соотношения нескольких волшебных сил. Возникают и другие аналогии. В прогностике «герой» становится олицетворением естественных, а не волшебных сил, которые тоже действуют помимо его воли. Возника­ют сходные фигуры в фэнтези и в тех разновидностях прогностики, в которых ее элементы связываются художественным произведением. В этом случае они различаются отношением к реальности: для фэнте­зи это отношение вообще не имеет значимости, в то время как в прогностике оно оказывается в центре внимания.

В качестве переходного между фантастикой и прогностикой при­мера можно взять произведения американского писателя М.Крайто­на «Конго», «Восходящеё солнце» и «Парк Юрского периода». Его произведения вбирают в себя элементы фантастики, прогностики и детектива.

Внешне фантастика у Крайтона построена на детективном сюжете, но сами события приобретают достоверность научного и даже философского звучания. Писатель насыщает события научной дос­товерностью глобального типа; связанной с экологией, с жизненными проблемами человечества, и, в частности, поднимает проблемы принципиальной правомерности для ученых совершать открытия, граничащие с неоправданным риском. Все это придает содержанию несомненный прогностический смысл. Это позволяет считать, что произведения Крайтона занимают промежуточное положение между фантастикой и прогностикой.

В особенности это относится к роману «Парк Юрского периода», где с прогностикой пересекается не только содержание, но и сама форма. Роман разбит на семь частей, названных приближениями. В качестве предисловий к каждой части выступают высказывания од­ного из героев романа-математика Яна Малкольма. Сюжет произ­ведения пронизан дискуссиями между учеными, каждый из которых специализируется в особой области науки и преследует свои узкие интересы. Художественное произведение дает возможность свести столкновение разных научных мнений с «высот чистой науки» на грешную землю» реальной жизни, где есть и бизнес, и конкуренция, и случайности, и многое другое. Но у фантастики есть еще и допол­нительная возможность – показать в обыденной жизни противобор­ство самых разнородных тенденций (в романе Крайтона речь идет о специалистах в области кибернетики, генетики, палеонтологии и других наук) и показать результаты несовпадения этих тенденций с точки зрения будущего, отобразив их в художественно впечатляю­щей картине неизбежных последствий. Функцию прогностического предсказания, а в дальнейшем - «регистратора» событии, вплоть до их конечного плачевного результата, в романе олицетворяет ма­тематик Ян Малкольм. Он с самого начала считает, что остров, на котором в погоне за наживой и ближайшим научным успехом была сделана попытка создать искусственный парк с живыми динозавра­ми, в соответствии с теорией хаоса обречен на неудачу: остров не удастся изолировать. Бог уничтожил динозавров и не дело человека, по мнению Малкольма, переиначивать то, что решил Бог. Прогноз математика сбывается: вскоре скрытые недостатки системы с неиз­бежностью начинают проявляться, математическая кривая показы­вает, что ее недостатки становятся все более серьезными, и в конеч­ном итоге парк погибает.

В художественном произведении преобладают личностные тенден­ции, связанные с поступками и судьбами людей – героев произведения. В прогностике преобладают судьбы цивилизации, а в центре описания оказываются некие силы и тенденции, действующие неот­вратимо, как законы. В фигуре эксперта-математика Крайтон нахо­дит интересное решение. С одной стороны, это герой, с другой – он олицетворяет силу логики и предсказания на основе теории хаоса. Герой и тенденция соединяются. С одной стороны, герой выступает как вербализация силы закона, с другой – герой олицетворяет, даже в своей гибели эту тенденцию. Малкольм своей судьбой отражает в романе отношение прогностики к фантастике, которые пересекают­ся в нем, как герой и сила. Фигура ученого-математика становится символичной в ее отношении к культуре. Сам Малкольм играет роль статиста, всего лишь констатирующего общую симпатию, но сде­лать что-либо в этом статусе он не способен. Он говорит, что в ин­формационном обществе, когда хотели избавится от бумаги, никто не думал, что избавляется от мыслей.

Прогностическими в «Парке» являются и, другие элементы. И так, фантастика способна осуществлять функцию прогноза. Кардиналь­ное различие, которое существует между фантастикой и прогностикой, формально в смысле различия художественного и научного теста: главным в фантастике является судьба героя, а в прогностике­ «судьба» сил или тенденций.

Кроме рассмотренного различия, в фантастике и прогностике есть и единые структуры. Например, структура детективного сюжета. Рассмотрим хотя бы феномен «тройной петли» в сюжетной канве произведений Хайнлайна. Хайнлайн по праву считается отцом аме­риканской фантастики, и долгое время его называли лучшим фантастом в мире. Если спросить, чем он берет читателя, то ответ будет однозначным: детективной структурой тройной петли. Практически для всех произведений Хайнлайна характерна единая сюжетно-смыс­ловая структура. Проследим ее на примере сюжета романа «Кукловоды».

В этом романе на 3емлю прилетают пришельцы в виде моллюсков, которые спиваются к спинной мозг человека и подчиняют его себе. Петля Хайнлайна строится здесь следующим образом. Произ­ведение описывает конфликт с инопланетянами в три приема. Пер­вый раз ситуации рисуется с точки зрения героя, который пытается помочь шефу, но суть событий совершенно не понимает и потому выглядит глупо. Ничего не понимает и читатель, успевший проникнуться глубокой симпатией к герою. На второй фазе событий их понимание достигается шефом, но все остальные участники не принимают его объяснений. Это относится к главному герою романа, и к читателям, все более заинтригованными странными событиями. 3а­тем пришельцы захватывают несколько штатов США, начинается война, во время которой герой попадает в плен. Третья петля начи­нается с того момента, когда герой пытается объяснить генералам, что происходит. Только теперь, при третьем повторе, читатель начи­нает вместе с героем понимать все происходящее.

Структура тройной петли придает сюжету необычайную притяга­тельность и достоверность. Этот эффект достигается тем, что чита­тель сочувствует герою, в первой петле – через совместное непони­мание, а в третьей – через совместное понимание. Такое путеше­ствие по границе познания-непонимания дает читателю романов Хайнлайна возможность буквально прочувствовать философский взгляд на события. Нечто сходное берет на вооружение и прогности­ка, когда разбирает кризисную для культуры ситуацию, переосмыс­ливает ее в настоящем, в результате чего настоящее начинает вос­приниматься по-новому, и только после этого идет переосмысление и будущего, и настоящего.

Близкий к такому типу способ построения сюжета встречается в современном кинематографе, например, в фильмах Тарантино, ког­да событие описывается сначала одним персонажем, а потом другим. Правда петли Тарантино сложнее петлей Хайнлайна.

Упомянутый доклад Тоффлера использует ту же структуру. Тоф­флер излагает концепцию Футурошока, затем иллюстрирует ее на примере явлений, встречающихся в повседневной жизни. Настоящее после этого видится совсем иначе. Прогностика широко использует приемы художественного произведения, но при этом остается на гра­ни искусства и науки. Таков ключевой момент ее формального стро­ения как жанра.

 

 

2. Содержательная сторона прогностики

 

 

Прогноз, по мнению Бестужева-Лады, отличается от плана тем, что в плане будущее просчитывается и впоследствии должно испол­няться, а в прогнозе будущее намечается только контурно, что ос­тавляет для будущего деятеля свободу в его самоопределении.

В содержании прогностики главным является символическое от­чуждение человека в постиндустриальном обществе, прогнозирую­щее новое положение человека в новом формирующемся обществе.

Как известно, в эпоху промышленного развития техники отчуж­дение порождает специфический процесс овеществления и разделе­ния труда. Труд ремесленника нельзя механизировать, а разделен­ный, фабричный труд —можно. Цепочка событий - «ручной труд ремесленника, объединение работников на фабрике, разделение тру­да, механизация операций разделенного труда» - оказывается об­щей для создания машин эпохи промышленной революции. Именно таким образом накапливается масса технологических решений, ко­торые отчуждаются уже и от средства труда. На этой основе возни­кает наука, которая в целом начинает освобождать орудия труда и овеществленный мир второй природы от антропоморфизма (Бодрий-яр). Мир науки и техники в своей форме вытесняет все, что может походить на человека. Некоторое время эргономика учитывает че­ловека, но затем и это утрачивается, и тогда человек превращается не только в придаток техники, но и буквально в жест.

Молоток несет на себе след формы руки и кулака человека. Мо­лот ударяет, и по мере необходимости возникает потребность в уве­личении мощности самого удара. И когда в США строится молот, который настолько сильно бьет, что детонации способна разрушить фундамент, человекоподобная форма подходит к пределу. Тогда наука дает новую форму – пресс, который уже не связан с антропо­морфизмом прошлого средства труда.

В компьютере переход от участия человека в процессе производ­ства к производимому им жесту можно проследить в переходе пользо­вателя программами от клавиатуры к «мышке». В первом случае ввод информации учитывает самостоятельность оператора, во вто­ром – программа все учитывает, от пользователя нужно осуществить только жест.

Компьютер начинает заменять человека тем больше, чем более наука меняет формы техники: от антропоморфной формы – к форме процесса, которым управляет наука.

Таким образом, человек из участника производства превращает­ся в создателя новой техники, а затем вытесняется в сферу услуг. При последнем переходе изменяется роль и место человека в культу­ре. С одной стороны, человек становится творцом, с другой – его творение выходит из-под его контроля.

Техногенная цивилизация в символическом отчуждении ставит перед творцом-ученым, возможно, последнюю задачу – создать ма­шину, которая способна к творчеству.

В технической сфере механизация проходит этапы производства двигательной, рабочей, транспортной или передаточной машины, или машинных звеньев. Эти три звеня сознания машины производят эффект замены человека в производстве. Уже в начале ХХ века ра­бочие бунтуют против машин, а писатели пишут об автоматах, кото­рые производят все без участия человека. Вслед за тремя звеньями механизации (замена физического труда машинным) следует авто­матизация. Организующие машины типа конвейера, первоначально соединенные с двигательной или транспортной машиной, суть машины автоматизации умственного труда.

Здесь организация, проектирование и управление – это три звена машинной автоматизации, которая заменяет умственный труд чело­века. Анализ автоматизации, соединенной с научно-технической ре­волюцией, позволяет говорить об особом символическом типе от­чуждения. Тут дело не столько в замене умственного труда машин­ным, сколько в соединении этой замены с радикальной перестройкой технического базиса. Происходит переакцентировка всего техничес­кого целого. До этого человек мог видеть противоестественные конструкции техники, которые приспособлены к его участию, теперь человек окружен дизайном, который приспособлен к нему функцио­нально, но становится совершенно чуждым в своей сущности.

В символическом отчуждении проявляется феномен возвратного движения овеществления. В той мере, в какой человек овеществляет свой труд, передавая его машине, машина меняет саму суть челове­ка как участника и члена промышленного общества.

Благодаря овеществлению, человек, взятый со стороны своей функциональной природы, переносится в машину. Ему на смену прихо­дят открытые наукой процессы. С другой стороны, перенос человека в машину способствует созданию второй природы, в том числе – благодаря новым технологиям воспитания и обучения – и в самом человеке. И чем больше человек отдаст себя машинам, тем больше он сам становится машиной. Те функции, которые человек отчужда­ет от себя в машину, в нем самом уподобляются машине. Рост маши­ны рядом с человеком и внутри него самого оказывается пропорцио­нальным.

В эпоху промышленного развития, и особенно, в постиндустри­альном обществе, человек со своими качествами все более превра­щается в живую машину, функционирующую по заданной техноло­гии. Машина внутри личности уже охватила физический и умствен­ный труд и приближается к полной замене человека, то есть к своему функционально-творческому звену.

В этой ситуации человек превращается в модель творческого зве­на машины, создаваемой в постиндустриальном обществе, а отдель­ный индивид – в опытное поле воссоздания черт такой машины. В результате пролонгированного научного эксперимента человек сам становится олицетворенным искусственным экспериментом, в кото­ром (по аналогии с механизацией и автоматизацией) многократно воспроизводится проверка творческих операций. Место человека в обществе меняется. Он не нужен как производительная сила в пре­жнем смысле этого слова, он нужен для воссоздания нового звена машины – в этом суть символического отчуждения.

В этой ситуации предсказание того, что будет с человеком в тех­ногенной цивилизации, все более сводится к тому, что происходит с отдельными техническими проектами. Рассмотрение человека по ана­логии с технической машиной, отождествление всего человека – с частью его функций стали символом эпохи. По мере развертывания символического отчуждения эта аналогия получает все больше прав на существование и все большую прогностическую достоверность. Таким образом, символическое отчуждение становится онтологичес­ким и антропологическим основанием прогностики.

Скорость и объем изменений в современном мире позволяют про­гностике в тексте осуществить целостную рефлексию настоящего. Прогностика как наука отталкивается от нового типа будущего об­щества. На этой основе выводятся новые инварианты, которые задают картину мира, отличную от настоящей, далее прогностика ис­пользует художественные методы для сопоставления двух целост­ных инвариантных систем – системы настоящего (повседневности) и системы будущего. Причем будущее для нее может выступать как множественная система. В этом сопоставлении настоящее проигры­вает будущему, что приводит к переоценке самих инвариантов.

Переосмысление инвариантов – это реальное признание смены смысла жизни, которые в силу преобладания научного элемента в прогностике требуют от читателя задуматься о цели жизни человека, о перспективах человеческой индивидуальности, в том числе и о соб­ственной жизни.

В контексте символического отчуждения прогностика превраща­ется в прототип творческого звена машины. Ибо когда меняется весь мир, правомерно задуматься и об изменении человека.

В будущее проектируется процесс освобождения человека от тра­диционного типа поведения и от труда (и трудовой этики), как того основания жизнедеятельности, которое породило настоящее. Тем самым меняется и оценка прошлого. Концепция трудового воспитания признается основанием воспитания, соответствующим не столько настоящему, сколько прошлому.

Внутри человека его технологическое воспроизводство порождается уже не трудом; в воспитании и обучении человек перестает вос­производить прошлое, он все более нацелен на будущее. Машинный характер его существа при этом резко возрастает. С одной стороны, это повышает устойчивость общества, но с другой – у самого чело­века резко повышается уровень психических отклонений. Такой «освобожденный» человек требуется миру машинерии для того, чтобы он находил новые творческие решения, причем такие, которые через массовую культуру становились бы тоже массовыми. Миру машин необходимо, чтобы так же, как и в разделении труда, творческие операции трансформировались бы, освобождаясь от своего носите­ля­.

Машинное в человеке нарастает и охватывает первооснову, то есть труд. Ранее человек при всех отклонениях не мог обойтись без труда, теперь труд человека неконкурентослособен перед трудомашинным. Причем противостоит человеку труд его предков, кото­рый овеществлен в машинах.

В этих обстоятельствах проявление индивидуальности возможно только на границе человеческого. Человек может выйти за границы с гораздо меньшими отклонениями, чем в эпоху «поголовного тру­да». Однако этот выход уже имеет новое качество, он тесно связан с машинной культурой, ибо теперь любой выход есть форма, которая может быть технологизирована посредством машины. Напрашива­ется вывод, что в техногенной цивилизации есть нечто такое, что объективно «заинтересовано» в обогащении вариантов выхода для более глубокого понимания целой совокупности вопросов: Что есть человек? Способен ли он исследовать сам себя? Не возникает ли уже сейчас не- или сверх-человеческая форма рефлексии над самим чело­вечески м'?

Аналогичное происходит в фантастике с культурами прошлого: они перерабатываются, принимают новую форму. Их специфичес­кое основание рационализируется. Человек в фантастике становит­ся мутантом, в том смысле, что меняется его природа. И это уже зафиксировано на примере произведений Р. Желязны.

Таким образом, жанр прогностики строится на противопоставле­нии нового истолкования настоящего по отношению к тому, каким было понимание настоящего в прошлом. Это новое толкование на­стоящего порождает переосмысление тенденций существующего и ведет к новой парадигме прошлого. Соединение настоящего и про­шлого в русле общей идеи порождает инвариант особого виртуаль­ного типа. Этот инвариант начинает выражаться в тенденции, экст­раполируемой в прогноз, и в то же время толкает внимание к настоя­щему. Это внимание особого рода, направленное на поиск новых виртуальных инвариантов, способных к дальнейшим превращени­ям.

Как методологическая рефлексия виртуальный инвариант распро­страняется и на человека. Оказывается, что символическое отчуж­дение порождает особое состояние у человека как носителя творче­ского звена машины. В человека транслируется новое прошлое, и он становится механизмом приспособления прошлых культур к своим отклонениям в техногенной среде.

Цивилизации ставит проблему перехода от эксплуатации к воспроизводству, и в этом суть перехода, зафиксированного в прогнос­тике. Эксплуатация ведет к истощению всего, что необходимо для техногенного общества: начиная с сырья, экологии и кончая самим человеком. Кризисы – топливный и символический – приводят к переходу к ресурсосберегающим технологиям, к воспроизводству или рекультивации естественного мира искусственным способом, на­чиная с ландшафта и заканчивая человеком.

При этом сама цивилизация приобретает новое движение, которое непонятно настоящему и в тоже время происходит от него. Прогно­стика как жанр философского осмысления настоящего использует прогноз и варианты будущего развития для переосмысления настоя­щего, для формирования особого рефлексивного инвариантного анализа настоящего с позиций вариантов будущего как разных пара­дигм познания.

 

3. Специфика прогностического текста

 

 

Карл Поппер в книге «Нищета историцизма» различает прогноз и пророчество. Например, на остров в океане идет тайфун. Предска­зание, что тайфун достигнет или не достигнет острова, это проро­чество. Вместе с тем на острове есть убежище, прочность которого можно соизмерить с силой ветра в тайфуне и просчитать, -выдер­жит ли оно, - это прогноз. Таким образом, прогноз – это то, что просчитывается и зависит от человека.

Бестужев-Лада в книге «Альтернативная цивилизация» акценти­рует внимание на различии плана и прогноза. План просчитывает действие в будущем, в то время как по мере его реализации знание и само качество плана меняются. План должен совершенствоваться. Прогноз направлен на выведение неизбежного результата из опреде­ленного действия, оставляя деятелю свободу выбора.

Прогностика осуществляет перевод событии будущего именно в прогноз, а не в план или пророчество. Этим определена ее жанровая специфика. В отличие от пророчества и плана, которые рассказывают о будущем, прогноз предполагает выведение альтернативных вариантов будущего, предлагая читателю варианты, из которых он может выбирать. Прогностика рассматривает читателя как соавто­ра, дискурс которого отделен во времени от дискурса автора и отли­чается от него по предмету.

Можно выделить несколько аспектов прогностического текста.

Первый аспект относится к специфичности содержания прогнос­тических идей: они касаются общеизвестного, но последнее рисуется в совершенно необычном ракурсе.

Момент специфики содержания прогностического текста можно рассмотреть на примере идеи мегамашины, развитой Льюисом Мэмфордом. Эта идея поражает тем ее смыслом, что цивилизация, взятая на уровне социума, уже с древнейших времен включала в человечес­кое бытие машинизм. Машина состояла, как из винтиков, из живых людей. Такая идея позволяет совершенно иначе посмотреть на явле­ния прошлого, например, на магию, и в то же время по-новому взглянуть на перспективу становления машинного общества и машиниз­ма в истории человечества. Не получается ли, что вся история социального есть всего лишь «раздел» истории технического, а история технологии является не менее древней, чем история человека? Раз­мышления подобного рода настраивают автора и читателя на новый подкоп к старым проблемам.

Второй аспект – полнота прогноза. Убедительность прогноза по­вышается при систематическом охвате материала и контакте мате­риала с миром, окружающим человека. Полнота охвата повседнев­ности повышает эффект воздействия прогноза на широкую аудито­рию. Аналогичный эффект достижим и при воздействии на научную общественность.

Вместе с тем существуют некоторые инварианты, которые автор должен уловить в повседневности, если он пишет для обывателя, и в науке, если он пишет для человека науки. Полнота охвата этих ин­вариантов позволяет повысить восприимчивость или достоверность прогноза. Причем зачастую прогноз становится также и более по­нятным. При этом текст воспринимается именно как прогноз, а не как фантастика или что-то другое.

Прогностическая полнота отличается от полноты достоверной. Дело в том, что автор задает свою систему полноты прогноза, кото­рая включает как повседневные, так и некоторые предвосхищаю­щие инварианты. Происходит включение инвариантов будущего и прогноза в исходную полноту, а тем самым по мере развертывания прогноза его достоверность повышается.

Третий аспект – инерция переосмысления как формальная сторо­на стиля. Автор прогноза охватывает прошлое через призму нового подхода, и этот новый взгляд на прошлое резко меняет восприимчи­вость читателя к принципиально новому. Раз прошлое переосмысли­вается столь достоверно, то неизбежно повышается и вера в идею.

Четвертый аспект – парадоксальность взгляда. Ключевым и орга­низующим в прогностическом тексте Тоффлера является ситуация, которая описывается пятью компонентами. Это в целом объектив­ный взгляд, претендующий на показ системности инвариантов, что соответствует рассмотренному во втором аспекте эффекту. Однако данная ситуация оказывается еще и парадоксальной, ибо по мере продвижении по тексту книги оказывается, что такая ситуация –­ взгляд человека современного, но в перспективе такового просто не будет. С одной стороны, читатель поражен тем, что мир изменяется – от тела человека до освоения космоса эмбрионами, от скорости жиз­ни и передвижения до смены всей системы моды. с другой – он чув­ствует, что эта ситуация взята из его мира и проникается доверием к самому подходу. Парадокс основан на том; что взгляд остается ста­рым, а ситуация уже новая. Таким образом, если при первом прочте­нии ситуации она вызывает удивление, то затем, при переосмысле­нии книги, ее достоверность повышается буквально с каждой новой главой.

Пятый аспект – сбывшиеся прогнозы. Прогнозы прошлого, ко­торые сбывались, являются фактором, повышающим достоверность и восприятие прогноза как серьезного научного факта. Тут имеет место риторический прием выделения того, что успешно, из массы неудавшихся прогнозов.

Шестой аспект – формальная динамика в сценарии прогноза. Рас­суждение разворачивается от тенденции, которая выявляется в про­шлом, -- к анализу настоящего и далее – к будущей перспективе. Этот ход является общим в текстах по прогностике. Таким образом, жанр прогностики построен по единому сценарию. Такой ход может существенно модифицироваться, и эта модернизация проявляется в следующей последовательности:

Прошлое описывается так, чтобы у читателя произошла проблематизация понимания самого прошлого. Тут же можно выделить и дополнение в форме предсказания настоящего в прогнозах про­шлого.

Настоящее подается как варианты, которые уже содержат разные версии будущего. Эти варианты как «будущее сегодня» предполагают альтернативность в переосмыслении настоящего. Здесь пре­обладает полнота прогноза. Его виртуальная концентрация позво­ляет перейти к будущему.

Будущее описывается как противостоящее настоящему, при­чем противостояние касается как позиции описания, таки содержа­ния прогноза, в котором имеется вывода грозящей катастрофе, сме­не смыслов существования человека. Более того, прогноз, описан­ный в формулах настоящего, существенным образом воздействует на представление читателя о прошлом, о смысле жизни и ее полноте и о картине мира читателя. Можно говорить в буквальном смысле о полном рефлексивном оборачивании представлений читателя в коде чтения прогностического текста.

Проследим обратное воздействие ключевых идей прогностики на читателя.

С введением идеи мегамашины меняется представление не только о технике. В меру ее устойчивости, древности и роли в эволюции человека эта идея меняет все осмысление истории. Она требует пере­осмысления всех сторон человеческой жизни, в том числе и роли язы­ка. Мэмфорд подчеркивает роль языка как проводника власти на расстоянии, а обладание языком – как магию божественного каче­ства, которое царь, как сын Бога; передает своему вестнику. Это ставит перспективу понимания прошлого и будущего в зависимость от развития языка. Возникает мысль, что с формированием капиталистического промышленного общества роль языка резко изменяется.

­ Прежде всего, это отражается на самом характере текстов.

Язык в эпоху древних деспотических систем воспринимался как власть божества. Подобное же отношение сохраняется и в религиоз­ной культуре. Существует священный текст, в котором рассказыва­ется о правилах восприятия и понимания прошлого, настоящего и будущего. Для западной цивилизации это текст Библии и Евангелия. Этот текст нельзя критиковать или менять, его можно только интер­претировать. Даже в эпоху Возрождения эта власть воспринимается как власть Творца.

Возникновение литературного языка накануне промышленной революции не случайно. Язык из средства фиксации священного зна­ния превращается в прототип овеществления, в систему оживления чужих и прошлых мыслей. В этом языке обнаруживается нечто та­кое, чего не было в прошлые эпохи, а именно – магия традиции в новом поколении, и в этом смысле нечто находящееся где-то над индивидуальностью. Современные тенденции в развитии языка гово­рят о новом, приближающемся перевороте в языке, который связан с созданием вычислительной творческой машины. В самом деле, язык проходит несколько форм развития: речь устная, речь письменная, речь печатная, речь, связанная с электронным носителем, - эта це­почка дает повод для переосмысления роли языка в будущем. Ускоряя перевод информации на электронные носители, человек начина­ет понимать, что информация предназначается уже не только для него. Возникает новый виток магии языка. Мы смотрим на культуру ново­го времени изнутри, а сами находимся вне культуры будущего. Пе­реход из культуры одной эпохи в культуру другой эпохи, из настоя­щего в ближайшее будущее, можно понять, используя методологию прогностики.

В максимальной степени это проявляется в дигласии. Термин «диг­ласия» введен Гаспаровым для обозначения интересного языкового феномена, относящегося к началу Нового времени. Русский человек в церкви слушал проповеди на церковнославянском языке. До нача­ла XVI века он не задумывался над необходимостью активного ов­ладения этим языком. Он говорил на народном языке, владея ила ак­тивно, и вместе с тем постоянно сталкивался (хотя и пассивно) с цер­ковнославянским языком. Это и есть ситуация дигласии. С момента раскола, происходит разрыв двух языков, возникает два языка, не­обходимость в переводчиках, в правке молитв и истолковании биб­лии. Дигласия переходит в двуязычие. Аналогичная ситуация наблю­далась и в Европе – там рядом с национальным языком существова­ла латынь. Церковнославянский язык и латынь оказываются носите­лями прошлой культуры, посредниками знаний и культуры, которая оживает заново при возникновении народного языка и переводе текстов на национальный язык. Перевод – рождение новой культуры – происходит в ситуации двуязычия. Ему предшествует ситуация диг­ласии, когда новая культура еще не вбирает в себя старое.

Посмотрим, какова нынешняя ситуация в языке. Существует язык английский, обыденный, и язык английский как набор компьютер­ных команд. Эти языки используют одни и те же слова, хотя реально это разные языки. Языки эти находятся в состоянии дигласии, кото­рая будет перерастать в двуязычие. Вновь возникает ситуация рож­дения новой культуры. Хотя в состоянии дигласии носителем культуры является не новый, а старый язык. Вместе с тем сам старый язык, по формуле символического отчуждения, существенным обра­зом перестраивается в сторону порождения культуры нового типа. Эта ситуация близка тем, кто теперь погружается в пользователь­ские языки компьютера. Пособия по программам стоят, в частности, на границе перевода с одного языка на другой.

В качестве прогностической ситуации момент дигласии становит­ся средством анализа как ситуации рождения национальных языков Нового времени, как и современной языковой ситуации. Причем от­носительное сходство ситуаций позволяет нам создать картину пере­хода к новой культуре, одновременно - «снизу» и «сверху». Таким способом переосмысленное «будущее – прошлое» становится од­ним из важнейших методологических приемов жанра прогностики.

 

 

Список рекомендуемой литературы

 

Бестужев-Лада И. В. Альтернативная цивилизация. М., 1998.

Желязны Р. Хроники Амбера. Порождения света и порождения тьмы. Князь света. Творец сновидений. Этот бессмертный. Рига, 1995.

Крайтон М. Конго. М., 1994.

Крайтон М. Парк Юрского периода. М., 1993.

Мэмфорд Л. Миф о машине // Утопия и утописты. М., 1998.

Печчеи А. Человеческие качества. М., 1976.

Тоффлер А. Футурошок. СПб., 1997.

Форрестер Дж. Мировая динамика. М., 1974.

Хайнлайн Р. Кукловоды. Рига, 1992.

 

Раздел III