Неприятие реализма в XX столетии

Как уже было замечено ранее, на протяжении большей части XX века многие считали, что мифы и другие религиозные тексты — это просто вымысел. Если все религиозные тексты — продукт воображения, то различия между ними являются результатом частного воображения отдельных авторов и не имеют антропологического и социального значения. Но, на мой взгляд, все повторяющиеся черты в текстах архаических мифов противоречат теории вымысла. Начнем с того, что в этих текстах нет ничего поэтического или игривого. Они больше похожи на отголосок насилия толпы в ее же собственном описании. И в пользу этой гипотезы, как мне кажется, свидетельствуют четыре обстоятельства:

(1) Во многих мифах люди боятся своей будущей жертвы и пытаются защититься от этого страшного монстра. На самом деле в библейских псалмах жертва оказывается в ситуации преследуемого рассказчика, окруженного дикими толпами и совершенно беспомощного. В конце жертва всегда умирает, а люди остаются невредимыми.

(2) Многие преступления, приписываемые жертвам, — стереотипны и повторяются из мифа в миф, вроде насилия, детоубийства, жестокости и так далее. Сюда же относятся отцеубийство и инцест Эдипа. Вовсе не будучи проницательной догадкой Фрейда, они представляют собой банальные обвинения, которые и по сей день повторяются возбужденными толпами. Весьма показательны также магические обвинения в дурном глазе, мнимой способности убивать одним взглядом. К этим обвинениям обычно обращаются толпы, чтобы оправдать убийство того, кого они желают убить.

(3) Еще одна показательная черта — физическая ущербность многих жертв: одни оказываются хромыми, другие — одноглазыми, третьи — увечными или горбатыми. Эти недостатки показывают, как толпы выбирают своих жертв. Животные-хищники, как правило, выбирают себе жертву, которая внешне выглядит не как все, потому что ее проще заметить и поймать. Нечто подобное, по-видимому, происходит и в человеческом мире: явно «ущербные» люди привлекают к себе внимание толп.

(4) Другим показательным признаком, на мой взгляд, служит удивительно большое число мифических героев, относящихся к «чужакам».

В изолированных и необразованных сообществах культурные различия вызывают тревогу. Появление незнакомца может вызвать панику или нападение на него просто потому, что его речь и манеры немного отличаются от местных стандартов.

Я не утверждаю, что мифы — это точные объяснения феноменов толпы; скорее, эти феномены реальны, но их объяснения всегда неточны и искажены — а чего еще можно ожидать от банды нераскаявшихся убийц, рассказывающих о своих выходках? Именно поэтому жертвы всегда выглядят виновными, а толпы никогда не совершают ни малейшей ошибки. Они всегда убивают смутьяна. И не открытие какого-то подлинного преступника, как утверждают мифы, привело

к примирению этих архаических сообществ; это была иллюзия такого открытия. Сообщества миметически переносили всю свою вражду на одну жертву, и благодаря этой иллюзии наступало примирение.

Каким образом то же подражание, то же миметическое заражение, которое прежде вызывало миметическое соперничество и насильственный распад сообщества, неожиданно превратилось в силу реинтеграции, примирения сообщества?

По мере усиления миметического соперничества, во время миметических кризисов постепенно происходит стирание всех существующих культурных различий и превращение жестко структурированных сообществ в недифференцированные толпы. После преодоления определенного порога объекты желания потребляются, уничтожаются или забываются. Миметическое безумие переносится на самих антагонистов. Те же люди, которые раньше не могли прекратить борьбу, потому что они имели одни и те же желания, теперь имеют одних и тех же антагонистов и испытывают одну и ту же ненависть. Парадоксальным образом, при отсутствии взаимной любви единственным чувством, способным примирить людей, оказывается ее противоположность, общая ненависть.

Заразительный мимесис поляризует все меньшее число антагонистов, пока, по некоторым несущественным причинам, упомянутым мною ранее, или вообще безо всяких причин, толпа не поляризуется против одного последнего человека. В этот момент в сообществе не остается ни одного врага, за исключением этой общей мишени, и после ее поражения, насилие должно прекратиться. В греческом языке эта чудесная операция описывалась словом катарсис, которое означало очищение или устранение всякого насилия из сообщества. Единодушное миметическое заражение превращает разрушительное насилие всех против всех в целительное насилие всех против одного. Сообщество примиряется за счет одной-единственной жертвы.