Смерть в Венеции знаменитого дуэта Берней 6 страница

— Ой, даже не знаю… Я никогда не брала на руки младенца, а она такая крошечная…

— Не бойся! Садись на кровать, вот так. Поддерживай рукой головку. У тебя замечательно получается, смотри, ей нравится! Ты как будто всю жизнь этим занималась!

Ладонь Хисако ласкает мягкую, покрытую шелковистыми волосиками головку Матильды, от девочки исходят тепло и запах молока.

«Эта крошка не знает меня, но ее доверие к миру безгранично, — думает Хисако. — Она вряд ли почувствовала, что лежит на руках у другой женщины. Она — чужая дочка, но мне хочется покрыть ее поцелуями и забрать с собой. Какую цену я заплатила бы за счастье материнства? Уж никак не меньшую, чем когда-то Виолетта Фужероль…»

— У тебя однажды появится свой малыш, — шепчет Рейко.

— Эрик не хочет детей. Из-за дуэта, из-за нашей карьеры…

— Всегда приходится выбирать. Я не путешествую, как ты, по миру, и жизнь у меня совсем не такая увлекательная. Как же я тебе завидовала! Но в тот момент, когда врач положил мне на живот Матильду, я поняла, что не хочу никакой другой жизни.

Ноготки малышки похожи на крохотные перламутровые раковинки, они щекочут палец Хисако. Молодая женщина судорожно вздыхает, Матильда отпускает ее палец, хмурит лобик.

— Похоже, моя маленькая обжора снова проголодалась. Давай ее сюда.

Существо в розовой пижамке возвращается к матери. Хисако кажется, что у нее мгновенно кончился запас кислорода.

Рейко достает другую разбухшую от молока грудь. Ее живот напоминает опавшее суфле. От прежней юной красоты не осталось и следа, но никогда еще она не выглядела такой гордой, не была так довольна собой. Рейко обнимает ребенка, отгораживаясь от Хисако.

— Уже уходишь?

— Нужно собрать чемоданы. Завтра мы улетаем в Нью-Йорк.

— Неужели в Карнеги-Холл?

— В том числе… Будет даже Белый дом. Нас пригласила президентская чета.

По лицу Рейко пробегает тень, она на мгновение отвлекается от кормления.

— Как тебе везет, Хисако!

— Тебе тоже, Рейко. Ты родила самую красивую маленькую девочку на свете.

Они обнимаются. Каждая как в зеркале видит в другой мечту об иной жизни.

Хисако выходит из палаты Рейко и бежит по коридору, сжав кулаки и сцепив зубы, она должна окунуться в городской шум, чтобы никто не услышал стонов ее несчастного сердца.

 

Глава 21

 

1986

 

Хорошо, что он позвонил ей из Франкфурта. Изобразил смирение, обвинил себя в легкомыслии, хотя она ни в чем его не упрекала. Он почувствовал — Софи нравится, что он признался ей в своих страхах, сказал, что боится новой встречи с ней, боится себя самого и своих чувств. Он слегка драматизировал, потому что хотел утешить Софи.

Он не хотел ее расстраивать. Ни ее, ни кого бы то ни было другого. Эрик хочет жить в ладу с другими, он думает об этом денно и нощно, проявляет мужество, выставляет себя трусом и… преуспевает.

Она предложила ему способ загладить вину — навестить ее сразу после возвращения. Не ночью, конечно, но во второй половине дня. Прийти на чашку кофе. По-дружески. Эрик женат, любит жену, так что вопрос решен раз и навсегда.

Сегодня, 12 октября 1986 года, Эрик все еще женат. Он по-прежнему любит жену. Но Софи Эрик тоже любит. Иначе что бы он делал голым у нее в постели, содрогаясь при мысли о том, что придется врать Хисако, чтобы оправдать свое отсутствие? Он не торопится покидать светлую, чистую спальню, где царит идеальный порядок. В квартире Софи вещи знают свое место, натертый паркет вкусно пахнет воском, чистота здесь — органичная данность.

— Как же у тебя чисто… — вздыхает Эрик, поглаживая плечи Софи.

Она смеется, смотрит на него глазами в золотую крапинку, которые он клялся любить вечно. Софи смеется, и все его угрызения совести улетучиваются. Ему семнадцать — в этом возрасте серьезным не бываешь. Каждую фразу она начинает со слов «А ты помнишь?» — и они радуются, хором вспоминая всякие милые пустяки.

— Помнишь, как ты дошел до финала конкурса Сенигаллии? Я сделала тебе сюрприз — появилась в зале в тот самый момент, когда ты начал играть «Второй концерт» Шопена.

Он удостоился третьей премии, но Софи предсказала ему великое будущее.

— Я и сейчас так считаю! Плохо, что ты все время играешь дуэтом! Твой агент наверняка получает предложения о сольных концертах, я права?

Он не смеет признаться, что все предложения касаются только Хисако.

— Ни одного. Мы — дуэт, этим все сказано.

— Уверена, это изменится. Хочешь ты того или нет. Ты самый гениальный музыкант из всех, кого я знаю.

Сказать по правде, Эрик удивлен, но если она станет говорить так время от времени, он, пожалуй, поверит.

Софи встает. Эрика возбуждают ее стройные голые ноги, длинные распущенные волосы — раньше у нее была короткая стрижка. «Во мне все-таки есть обаяние, раз я сумел соблазнить такую красивую женщину!» — говорит себе Эрик. Излюбленная фраза матери — «Che brutto!» — все еще ранит его слух.

Софи бесшумно возится на кухне — такое возможно, только если каждая вещь на своем месте. Дверь гардероба приоткрыта. Там тоже царит идеальный порядок: белье сложено аккуратными стопками, одежда висит на плечиках, обувь выстроилась ровной шеренгой. На столе лежат три белые папки — счета, квитанции, переписка. Потрясающая организованность. Эрик никогда не решится показать Софи свое жилье.

Она возвращается, ставит на кровать поднос с кофейником, фарфоровыми чашками и тарелкой с крошечными пирожными. Небольшой интимный ужин.

— Мы ведь договаривались выпить кофе, помнишь?

Как умело она лишает драматизма то, что между ними произошло! Ее беззаботность оправдывает их. Что плохого в том, чтобы чувствовать себя счастливым?

Они лакомятся пирожными, как маленькие сладкоежки, и говорят о будущем.

— Не знаю, куда все это нас заведет, — волнуется Эрик.

— Какая разница? Если соберешься в кино на детектив, вряд ли захочешь, чтобы сосед рассказал тебе краткое содержание фильма! Отпусти ситуацию, Эрик!

— Это не так-то просто. Я нахожусь под постоянным давлением. В нынешнем году мы побили собственный рекорд: сто концертов, десять тысяч слушателей, сорок пять тысяч проданных пластинок, две записи…

— Мне очень жаль!

— Жаль?

— Да, жаль, что твоя жизнь музыканта превратилась в последовательность чисел. Пытаешься попасть в Книгу рекордов Гиннесса?

— Конечно, нет! Я рассказал тебе все это просто так, к сведению.

Этим утром он дал Мосли согласие на новый пресс-релиз со множеством цифр. Их импресарио уверен, что цифры говорят сами за себя. А вот музыка… Они не поинтересовались мнением Хисако, не пригласили ее на эту встречу. Вот он, его шанс, его алиби. Можно сказать, что Мосли задержал его, что они вместе пообедали, а потом продолжили говорить о делах. Сейчас только половина четвертого, эта легенда вполне проходит.

— Мне пора.

— Я тебя разозлила!

— Вовсе нет! Я злюсь, потому что должен идти.

Они расстаются, решив созвониться вечером и увидеться, как только дуэт Берней вернется после итальянских гастролей. Они слишком честны, чтобы признаваться друг другу в любви.

Выйдя на улицу, Эрик ускоряет шаг. Ему стыдно за измену, но он горд, что оказался на это способен. Эрик оттачивает свою ложь, вспоминает, как обещал Хисако никогда ее не обманывать. Его молодая жена не может забыть хитрости и уловки, которыми было наполнено ее детство.

Несчастный случай. Это могло произойти с кем угодно. Но произошло с ним. Возможно, в этом есть доля вины Хисако: она не догадалась, что именно его волнует после первого свидания с Софи. Он ведь признался ей, что виделся со своей первой любовью, естественно умолчав о чувствах. Но она могла быть более проницательной. Повести себя более тонко, не задавать вежливых вопросов об учебе Софи и ее работе. Хисако должна была взять с него слово, что он больше не станет встречаться с Софи.

Должна была — но не сделала этого! Хисако не вмешивается в чужую жизнь, не подглядывает в замочную скважину. Окружающие восхищаются порядочностью Хисако, не понимая, что ей просто безразличны другие люди. Эрик знает, что он несправедлив, и все же… Хисако не понимает, что живет среди себе подобных, что жизнь соткана из реальных противоречий, что любовь — это еще и физическое желание, тривиальная плотская страсть. Хисако — чистый дух, ее интересуют только гении. Гениальные музыканты.

«А я — brutto, как называла меня собственная мать, — кто я для нее? Хисако в тысячу раз талантливей меня. Ну вот, я это сказал. Она читает с листа вещи, которые я разбираю неделями. Она не дает мне этого почувствовать, но я знаю, что она знает.

С Софи я снова становлюсь Эриком Бернеем — самым способным студентом курса. Тем, кто преуспеет, потому что никто не может померяться с ним талантом в этой провинциальной консерватории.

Я снова увижусь с Софи. Я не должен отчитываться перед Хисако за тот период своей жизни, когда мы даже не были знакомы.

Я ее не обманываю, я продолжаю отношения, которые начались, когда ее в моей жизни не было».

 

В дверях своей квартиры Эрик останавливается, захваченный музыкой. Басовая часть «Рондо ля мажор» Шуберта, чудо изящества, с которым они произведут фурор в Милане, Венеции и Флоренции. Они навестят отца — он читает газеты и, возможно, наконец покажет своему сыну, что гордится им.

Эрик входит, садится за рояль рядом с Хисако. Она улыбается его отражению в крышке, кивком приглашает присоединяться. Она «принимает» его в музыку, как в свои объятия. Она ни о чем не спрашивает, так что ему не придется лгать ей. Они погружаются в главное, в суть их общей жизни. Все остальное — дурной сон.

 

Глава 22

 

У кофе в пластиковых стаканчиках вкус ранних вылетов. Эрик и Хисако завтракают в аэропорту невкусными круассанами и соком, который скорее вызовет изжогу, чем взбодрит. Свет неоновых ламп терминала F делает их лица смертельно-бледными.

Уборщик-пакистанец моет пол между столиками, след от его швабры похож на слюну улитки. Громкоговорители приглашают отправиться в путешествие в города мечты. Мимо проезжают тележки, дорогие чемоданы, купленные в «Тати» сумки. Роскошные блондинки, с ног до головы от Шанель, сталкиваются с восточными женщинами под чадрой. Небо над аэропортом кажется бесцветным. Мужчины и женщины всех рас и национальностей вдыхают один и тот же кондиционированный воздух. Проблемы с языком и законом поджидают пассажиров за стеклянными дверями зала прилета, на стоянке такси и автобусов.

Эрик заказывает еще кофе. Целует руку Хисако.

— Они должны делать нам скидку как постоянным клиентам. Мне кажется, официант нас узнал.

— В этом месяце он видит нас в четвертый раз. Мы завтракаем здесь чаще, чем дома.

В словах Хисако нет горечи — она скорее торжествует победу над грузом повседневных забот. Закрыть дверь в неубранную гостиную, оставить немытой посуду. Отложить на потом неприятный разговор, зная, что вдалеке от дома необходимость в нем отпадет. Не подходить к телефону, чтобы не узнать плохих новостей.

— О чем ты думаешь, дорогая?

Эрик становится особенно нежным, когда ощущает собственную значимость, превосходство перед обычными туристами. Они с Хисако садятся в самолет, потому что их хотят слушать в разных уголках земного шара. Их везде ждут, им всюду рады. Они завсегдатаи отелей, где в номерах каждый день меняют белье, дорогие рестораны для них — что дешевые кафешки, а полет на самолете — как поездка в автобусе.

— Я оставлю тебя ненадолго?

Хисако берет косметичку и спускается в туалет.

Эрика мучает желание воспользоваться моментом, подойти к телефонной кабине, бросить в прорезь несколько монет и разбудить Софи. Мысленно перенестись в теплую постель любовницы, ощутить аромат их страсти. Софи спит, электрический будильник отмеряет сон, ее день, до самой ночи, наполнен привычными делами и обязанностями. Софи наверняка летает самолетом, оплатив билет в три приема, без накладных расходов, и только в заранее распланированные путешествия.

Телефонная кабина притягивает его, ему необходимо услышать голос Софи — нежный, как ее бедра, и мягкий, как ее кожа. Он держит в поле зрения лестницу, чтобы не пропустить Хисако, и все-таки решается. Трубка пропахла табаком, и Эрик отодвигает ее подальше от губ, бросает монеты. Звонок внушает ему ощущение всемогущества: он на расстоянии проникает в сон этой женщины, оказывается в ее стерильно-чистой, уютной квартире.

— Я слушаю!

Голос в трубке звучит сонно, беззащитно. Эрик молчит, хочет еще раз его услышать.

— Слушаю вас!

Голос стал тверже, обыденней. Что он может сказать Софи, не солгав? Он ни за что на свете не остался бы у нее накануне таких важных для дуэта Берней гастролей. Он не признается Софи в любви, потому что любит Хисако. Любые его слова не сделают чести им обоим. Софи в третий раз — теперь с раздражением — произносит «Я слушаю», и Эрику становится совестно. Он вешает трубку, радуясь, что не успел сказать ничего такого, что придало бы их вчерашней эскападе большую серьезность.

Объявления о вылетах возбуждают в Эрике нетерпение. Посадка на венецианский рейс началась. Возвращается причесанная, подкрашенная Хисако. Она наводит красоту только в поездках, хотя папарацци больше не поджидают звезд у трапа самолета. Эрик взглядом дает жене понять, что она неотразима.

— Пошли? — спрашивает она, беря его за руку.

— Да. Наш рейс только что объявили. Ни за что не скажешь, что ты наводила красоту в аэропортовском туалете! Снимаю шляпу!

— Спасибо! Когда прилетим в Венецию, я надену красную куртку. Выну из чемодана в последний момент, не хочу, чтобы помялась. Эрик, а где чемодан, куда ты его дел?!

— Сдал в багаж!

— Да нет же, я говорю о маленьком чемоданчике, это ручная кладь! Бежим в кафе!

— Не нужно, я вспомнил, что не забрал его после досмотра!

Они мчатся к пункту досмотра багажа.

— Мсье, я оставил здесь чемодан — черный, на колесиках.

— Так это ваш… Мы уже двадцать минут умоляем хозяина вернуться за ним. Вам повезло, мы собирались его взорвать!

Эрик извиняется, забирает чемодан. Они торопятся к стойке вылета. Хисако больше не улыбается и темнеет лицом, когда Эрик начинает шарить по карманам в поисках посадочных талонов.

Стюардесса усаживает их в бизнес-классе, приносит шампанское, но Хисако не притрагивается к своему бокалу.

— Могу я выпить твое шампанское? — спрашивает Эрик.

— Второй бокал в девять утра… Твою рассеянность это точно не вылечит!

— Ты тоже не слышала объявлений!

— Я была внизу, в туалете. А вот ты…

А он думал лишь о том, чтобы разбудить Софи, и ходил вокруг телефонной будки, как ребенок вокруг автомата с шоколадками. Эрик предается сладкому раскаянию.

— Твоя рассеянность меня беспокоит, Эрик!

— Я таким родился, родная. Ты же первая начинаешь хохотать, когда со мной случается очередная катастрофа. Не будь я таким рассеянным, не забавлял бы так мою любимую жену. Помнишь, как я приехал на такси на вокзал Монпарнас и четверть часа искал поезд на Лион?

— Не смешно, Эрик.

— Ладно, оставим это. Тогда вспомни, как мы ржали месяц назад, когда я попытался помочь Рейко.

— Вытащил белье из стиральной машины и развесил его. Увы — оно оказалось нестираным.

— Признай, что это было смешно. Хисако не может отрицать, что ее очень часто трогает неуклюжесть Эрика. Она наблюдает за ним уже три года и поражается, как ему удается вечно попадать во всякие истории. У него длинное лицо печального клоуна, проницательный взгляд, высокая угловатая фигура, руки ювелира, фантастическая способность не видеть и не слышать треволнений окружающего мира и сверхчеловеческая собранность за роялем. Вся жизнь Эрика — сплошные парадоксы.

Интуиция Хисако предупреждает ее о какой-то перемене, возможно, даже угрозе. Она всегда считала, что Эрик способен совладать с рассеянностью и не делает этого из кокетства и по лени. Но в последнее время ее муж чувствует себя угнетенным: с ним каждый день что-нибудь случается, словно он совсем утратил контроль. Она боится за Эрика, как мать боится, что ребенок поранится или заблудится.

— Ты должен проконсультироваться с врачом.

Хисако вынесла приговор их беззаботности и способности решать проблемы между делом.

Эрик смотрит в иллюминатор на улепетывающих со взлетной полосы кроликов. Провалы в памяти, помутнение сознания. Уход в себя. Отдаление. Разлука из-за их поездки, такая долгая разлука… Простыни на кровати Софи белые и чистые — в противоположность его темному сознанию, которое очень скоро станет больным, если он не сосредоточится на другой, единственной, лучшей части себя самого.

Он заставляет себя повернуться к женщине, которая слишком хорошо его знает, чтобы не догадаться о предательстве. Она заставит его признаться, он сдастся и почувствует облегчение и обновление. Ложь — это рак, который нужно вовремя начать лечить.

Темная помада, подведенные черным карандашом глаза смущают Эрика. Да, она красива. И знает это. Схватка началась, а Эрику хочется сказать Хисако, что она уже победила.

— Итак?

— Что — итак?

— Ты успел забыть то, что я только что сказала! Пообещай, что мы отправимся к врачу, как только вернемся в Париж.

Их возвращение после отсутствия. Три года она не покидает его ни днем ни ночью, но ничего не заметила. Он обещает, снова ищет взглядом кроликов, но земля уже далеко. Сидящая рядом с Эриком женщина с накрашенным лицом гладит его по руке. Он один.

 

В Венеции они не увидели ничего, кроме театра Малибран и фасада Ла Салюте из окна номера палаццо Бауэр. В Риме у них было так мало времени, что они не покидали виллу Медичи и даже не погуляли по ее садам. Они не посмотрели ни Флоренцию, ни Сиенну, им пришлось поверить на слово Мосли, обещавшему, что они будут играть в красивейших городах Италии. Их надежды не будут обмануты, ведь это деловая поездка, а дела идут прекрасно. На концертах аншлаги, критики поют осанну, один из крупнейших итальянских агентов хочет представлять их интересы. Они не увидятся с отцом Эрика, у них не будет времени даже на разговоры друг с другом, каждый вечер после концерта им придется есть холодный ужин в единственном открытом ресторане города. В гостиницу они будут возвращаться вымотанными, полуголодными, и сны у каждого будут свои, обособленные от другого. Он один. И она одна.

Чемоданы, такси, поезд, самолет, снова пора в дорогу, нужно приручать новый инструмент, приспосабливаться к акустике нового зала. Хисако иногда — очень редко — говорит себе, что она не о такой жизни мечтала. А вот Эрик запрещает себе думать. Он делает то, что должен, получает гонорары, забывает в круговерти дел о белых простынях Софи.

На обратном пути, в самолете, обоих одолевают сомнения.

— Мы превратились в рабочих лошадок. Играем, собираем вещи, получаем гонорар. Твое платье интересует публику больше нашей музыки. Никогда не знаешь, почему зал аплодирует — то ли благодарят за исполнение, то ли за то, что все закончилось. Боже, Хисако, неужели мы проведем так всю свою жизнь?

— Нужно просто давать меньше концертов.

— Ты знаешь, каковы люди! Начнем отказываться от концертов, и очень скоро нас вообще перестанут приглашать.

— Значит, нужно принять свою участь и видеть только хорошие стороны жизни.

Эрик пожимает плечами и отворачивается к иллюминатору. Она не попалась в ловушку. Тревога, о которой он говорил, это тревога Хисако: ей безразличны деньги и слава, она никогда не пожертвует ради них музыкой. Эрик прекрасно знает — когда они садятся за инструмент, обстоятельства мало влияют на манеру их игры, но он попытался поставить под сомнение эту очевидную истину, чтобы завязать спор и спровоцировать кризис. Попытка провалилась.

Самолет летит над массивом Монблана. Каждая минута приближает необходимость принять решение — звонить Софи или не звонить. Хисако — единственный человек, с которым Эрик советуется. Впервые в жизни она — последняя, кому он может довериться.

— И все-таки гастроли были удачные, — с вымученным энтузиазмом констатирует Хисако. — Я буду рада побыть дома несколько недель. Мы наконец-то сможем поработать над новыми вещами!

— Боже, Хисако, ты мне напомнила… — Эрик начинает шарить по карманам. — Я отдал тебе утром ключи от квартиры, чтобы ты положила их в сумочку?

— Ничего подобного!

— Ну, тогда… Ты меня возненавидишь, но я забыл их в гостинице.

— Видишь, я права, — вздыхает Хисако. — Ты должен сходить к врачу.

— Это все, что ты можешь сказать?

— Прости, Эрик, но твое здоровье интересует меня больше каких-то дурацких ключей.

Хисако обнимает Эрика, кладет голову ему на грудь. Она любит его еще сильнее с тех пор, как начались проблемы со здоровьем. А вдруг у него та самая — страшная — болезнь?

(Из суеверия она никогда не произносит ее название даже мысленно.) Хисако прячет лицо, чтобы Эрик не заметил, как она обеспокоена. Он прижимает жену к себе, утыкается носом в ее волосы. Они похожи на коал. Их сердца бьются рядом, они одинаково встревожены — но по разным причинам. Свободной рукой Эрик пытается осуществить опасную операцию — бесшумно достать ключи из кармана и засунуть их под кресло. Абсанс — вот что скажет врач.

 

Глава 23

 

1992

 

— Будете и дальше распространять подобные слухи — я подам на вас в суд, все понятно?

Мосли бросает трубку. Он скорее озабочен, чем зол. Нелегко пресечь слухи в замкнутом сообществе, где все друг друга ненавидят, учитывая, что они могут оказаться вполне обоснованными.

После турне по России провалы в памяти у Эрика случаются крайне редко, но все-таки случаются, хотя публика никогда ничего не замечает. Куда опасней расстройство ориентации: на днях Эрик заблудился в двух шагах от дома и не мог ни спросить дорогу, ни вспомнить свой адрес. Так было шесть лет назад в Токио. Он много часов блуждал по городу, а когда Хисако нашла его, был совершенно спокоен, как будто прогулялся до угла и обратно.

— Слушаю, Мосли… Да… Конечно. С чего бы нам отменять концерт? Кто вам это сказал? Кто? Это ничтожество, у которого даже лицензии на агентскую деятельность нет?.. Именно так. И передайте всем остальным, что у Эрика Бернея нет ни СПИДа, ни болезни Альцгеймера!

Этот маленький мерзавец обзванивает директоров всех залов, запланировавших концерты дуэта Берней, и сообщает, что музыканты не сумеют выступить, потому что у Эрика Бернея началась болезнь Альцгеймера.

Мосли с силой грохает кулачищем по столу. Он в бешенстве. Три неподписанных контракта были расторгнуты безо всяких серьезных причин. Концерты отдали сестрам Бальбек, которых как раз и представляет эта сволочь. Что делать? Не опровержения же ему публиковать! «Мосли информирует почтенную публику, что, несмотря на провальный шубертовский концерт, имевший место в ноябре прошлого года, Эрик Берней полностью сохранил как интеллектуальные, так и артистические способности». Полный бред. Хисако не сумела скрыть тревогу, так что даже самые маститые и сдержанные обозреватели начали сомневаться.

Иногда Мосли и сам не знает, что думать. У всех музыкантов бывают провалы в памяти — чаще всего из-за боязни этих самых провалов. Рассеянность Эрика давно стала частью его образа, об этом можно не волноваться. Другое дело — исчезновения, вернее, одно-единственное исчезновение, если не считать токийского происшествия. Докторам о том случае ничего не известно. Хисако считает, что Эрик тогда ходил в филармонию и от ее имени отказался от сделанного директором предложения.

Но Мосли прекрасно известно, что в этом не было никакой надобности. Концерт аннулировали задолго до того, как самолет сел в Токио. Эрик попросил — Мосли набрал номер, и дело было сделано.

Снова звонит телефон, но Мосли не снимает трубку. Ему нужно подумать, а он к этому не привык. Его конек — графики, гонорары, имидж артистов, но состоянием их душ он управлять не умеет. Мосли не дружит с артистами — он с ними приятельствует. Как истинный профессионал. Мосли способен много лет подряд каждую неделю обедать с музыкантом, но, если тот уходит к другому импресарио, он больше не встречается с ним, не ходит на его концерты. Беда некоторых коллег заключается в том, что они воображают себя артистами, не понимая, что просто работают на этих «инопланетян» (которые безо всяких сожалений посылают их к черту, если находится кто-нибудь поудачливей).

Таковы правила игры. Вряд ли он сам так уж сильно волновался бы за Эрика, не будь дуэт Берней его дойной коровой. Но Мосли любопытно, почему Эрик позволяет жене думать, будто он действовал за ее спиной в Токио.

Телефон не умолкает. Мосли раздраженно тянется к трубке, готовый спустить всех собак на любого, кто заявит, что Эрик Берней не в себе. Его злобное «Алло» сменяется медоточивым «Добрый день!», как только собеседница представляется. Дуэт Джулии Бона и ее сестры-двойняшки Клелии может очень скоро по известности превзойти дуэт Берней. Журналисты обожают милых крошек, Эрик и Хисако намного талантливей сестер, но юные девицы — те еще хитрюги! Они сделали потрясающую фотографию для обложки своего первого диска: две полуобнаженные красотки лежат на рояле, их длинные золотистые волосы свисают аж до клавиатуры. Устоять невозможно!

— Это большая честь для меня… — Мосли заливается соловьем, — но я не могу заниматься двумя конкурирующими дуэтами… Составлена программа на пять лет вперед! Да, да, конечно, если они отменят некоторые концерты… Нам стоит встретиться и все подробно обсудить. Возможно, я буду представлять вас во Франции… Увы, состояние его здоровья очень меня тревожит, но пусть это останется между нами… Навестите меня в офисе… В четверг, в четыре? Отлично. Спасибо, что позвонили.

Совесть Мосли нечиста, но он слишком толстокожий, чтобы мучиться этическими проблемами.

Импресарио торжествующе улыбается. Сестры Бона! По зрелом размышлении, если припомнить все обстоятельства, болезнь Альцгеймера более чем вероятна. Как это печально! Но дело есть дело, так что нечего разнюниваться, нужно укрепить тылы.

 

Глава 24

 

 

Трагическая кончина супругов Берней породила множество самых нелепых слухов. Даже серьезные издания не устояли против искушения, разместив на своих страницах статьи со скандальными предположениями, и мы сочли нужным опубликовать последнее интервью Эрика и Хисако Берней, которое музыканты дали 15 декабря 1995 года — за месяц до ухода из жизни. Мы собирались напечатать интервью через месяц, приурочив к выходу последнего диска дуэта Берней и концерту в Театре на Елисейских Полях, однако печальные обстоятельства и желание восстановить истину побудили нас предать гласности свидетельство беспрецедентной близости, существовавшей между этими людьми.