Новые проделки Эмиля из Леннеберги 6 страница

Нет, куда там, через окно этим несчастным старикам не выбраться!

Правда, в доме одно маленькое оконце все же открывалось и зимой, но оно было высоко над землей в чердачной каморке Командорши, и ни один бедняк, как бы он ни был голоден, не решился бы прыгнуть с такой высоты, чтобы отправиться в гости. Потому что это уж точно был бы прыжок прямо на тот свет.

Но Эмиль не отступил перед таким пустячным препятствием. Он тотчас отыскал лестницу, запрятанную под дровяным сараем, и приставил ее к чердачному оконцу, которое радостно распахнула Кубышка. Альфред забрался наверх. Он был рослый и сильный, и ему ничего не стоило осторожно спустить по лестнице маленьких тощих старичков и старушек. Понятно, они охали и причитали, но все, как один, благополучно вылезли из окна и оказались внизу на земле. Все, кроме Блаженной Амалии. Она боялась высоты и ни за что не хотела вылезать в окно. Виберша пообещала принести ей всего, что только сможет захватить с собой, и Амалия успокоилась.

Случись кому-нибудь ехать по дороге в Каттхульт в конце этого праздничного дня, когда уже стало смеркаться, он, наверно, подумал бы, что повстречал вереницу серых призраков, которые, хромая, пыхтя и отдуваясь, карабкались по склону на вершину холма, где стоял хутор. И в самом деле, они были похожи на привидения в своих рубищах, эти жалкие нищие, зато они щебетали, будто жаворонки, и резвились, словно дети. Ох-хохо, ведь столько лет минуло с тех пор, как они были на праздничном пиру. Они радовались, представляя себе, как перепугается Командорша, когда вскоре вернется домой и найдет лачугу пустой, если не считать одной бедной старушки.

– Хи-хи-хи, так Командорше и надо, – сказал Юхан-Грош. – Хи-хи-хи, одна без бедняков, то-то ей будет сладко!

Довольные, они все вместе смеялись над старостихой. Потом они вошли в празднично убранную кухню Каттхульта и оторопели. А когда Эмиль зажег пять больших свечей в подсвечнике и их пламя отразилось в начищенных до блеска медных тазах, а посуда засверкала и засияла на свету, все затихли, а Дурень-Юкке даже подумал, уж не угодил ли он прямо на небеса.

– Гляньте-ка, здесь свечи и вечное блаженство, – сказал он и заплакал, потому что плакал теперь Юкке и в радости, и в горе.

Но Эмиль сказал:

– Будем пировать!

И праздник начался. Эмиль, Альфред и маленькая Ида принялись таскать из кладовой все, что только могли унести. И я хочу рассказать тебе, что они поставили на стол.

Блюдо с пальтами.

Блюдо со свиной колбасой.

Блюдо со свиным студнем.

Блюдо с печеночным паштетом.

Блюдо с жареной колбасой.

Блюдо с котлетами.

Блюдо с телячьими фрикадельками.

Блюдо с копченой грудинкой.

Блюдо с крупяной колбасой.

Блюдо с картофельной колбасой.

Блюдо с селедочным салатом.

Блюдо с солониной.

Блюдо с присоленным говяжьим языком.

Блюдо с большим рождественским окороком.

Блюдо с головкой рождественского сыра.

Блюдо с белым хлебом.

Блюдо со сладкими хлебцами на патоке.

Блюдо с ржаным хлебом.

Кувшин можжевелового кваса.

Кувшин с молоком.

Миску рисовой каши.

Поднос с сырными лепешками.

Вазу с черносливом.

Блюдо с яблочным пирогом.

Вазу со взбитыми сливками.

Вазу с клубничным вареньем.

Вазу с имбирными грушами.

Запеченного целиком молочного поросенка, украшенного сахарной глазурью.

Вот, кажется, и все. Я могла забыть три, ну от силы четыре, самое большее пять блюд, но остальное я все перечислила.

Они сидели за столом, эти старички и старушки из богадельни, и терпеливо ждали, пока все принесут. При виде каждого нового блюда их глаза разгорались все сильнее.

Наконец Эмиль пригласил их:

– Пожалуйста, налетайте!

И они принялись уплетать угощение так, что только за ушами трещало.

Альфред, Эмиль и маленькая Ида тоже сидели за столом. Но Ида съела всего несколько фрикаделек. Она все думала, уж не новая ли это проделка Эмиля, на самом деле. Она вдруг вспомнила: ой, и верно, ведь завтра утром к ним в Каттхульт на третий день праздника приедут в гости родственники из Ингаторпа! А тут вся праздничная еда исчезала прямо на глазах! Она слышала, как за столом хрустели, грызли, причмокивали и глотали. Казалось, стая хищных зверей набросилась на миски, блюда и подносы. Маленькая Ида понимала, что так жадно едят лишь изголодавшиеся люди, но это все равно было ужасно. Она дернула Эмиля за рукав и зашептала ему на ухо, чтобы никто не услышал:

– Ты уверен, что опять не напроказничал? Вспомни-ка, ведь завтра к нам приедут гости из Ингаторпа!

– Они и так толстые, хватит с них! – спокойно ответил Эмиль. – Куда лучше, если еда достанется тому, кому она и вправду нужна.

Но все же он немного испугался, так как, судя по всему, к концу пиршества не останется и полпальта. То, чего гости не могли съесть, они распихивали по карманам и сумам, блюда и миски опустошались в мгновение ока.

– Ну вот, я слопал грудинку, – вымолвил Калле-Лопата, дожевывая последний кусочек.

– А я слопала селедочный салат, – сказала Пройдоха-Фия.

Они говорили «слопал», «слопала», и это значило, что они съели все до крошки и что на блюде было пусто.

– Теперь мы слопали все дочиста, – сказал в конце концов Придурок-Никлас, и правдивее этих слов он никогда в жизни не произносил.

Вот почему это пиршество прославилось на долгие времена как «великое опустошение Каттхульта», и о нем, к твоему сведению, долго не прекращались толки как в Леннеберге, так и в других приходах.

Лишь одно блюдо оставалось нетронутым – целиком запеченный молочный поросенок. Он лежал на столе и печально глядел своими сахарными квадратиками вместо глаз.

– Чур меня, нечистая сила, упаси и помилуй! Поросенок похож на крошечное привидение, – сказала Пройдоха-Фия. – Я и прикоснуться к нему боюсь.

Ни разу в жизни не пришлось ей видеть запеченного целиком молочного поросенка, да и другим беднякам тоже не выпадало такого случая. Поэтому-то и оробели они перед ним и даже не дотронулись до него.

– У вас случайно не осталось больше колбасы? – спросил Калле-Лопата, когда все блюда были уже пусты.

И тогда Эмиль ответил, что на всем хуторе уцелела лишь одна колбаска, да и та насажена на колышек, который торчит из его волчьей ямы. Там она и останется как приманка для волка, которого он с нетерпением ждет, поэтому ни Калле и никто другой ее не получит.

Но тут Виберша всполошилась.

– Блаженная Амалия! – запричитала она. – Про нее-то мы совсем забыли!

Она растерянно поглядела по сторонам, и взгляд ее остановился на поросенке.

– Пусть уж он достанется Амалии, а? Хоть он и похож на привидение! Как скажешь, Эмиль?

– Ладно, пусть ей будет поросенок, – со вздохом согласился Эмиль.

Тут бедняков так разморило от еды, что они не могли шевельнуться, а дотащиться до своей лачуги у них просто не хватило бы сил.

– А что, если взять дровни? – предложил Эмиль.

Сказано – сделано. На хуторе были дровни – длинные и вместительные сани. На них можно было увезти сколько угодно стариков и старушек, даже отяжелевших после такого угощения.

Наступил вечер, зажглись звезды. В небе светила луна, а вокруг лежал пушистый, только что выпавший снег. Стояла мягкая зимняя погода – чудесная пора для катания на санках.

Эмиль и Альфред заботливо рассадили гостей на дровнях. Спереди восседала Виберша с поросенком, затем по порядку все остальные, а сзади – Ида, Эмиль и Альфред.

– Эй, поехали! – скомандовал Эмиль.

Сани быстро заскользили по склону холма. Ветер свистел в ушах, и старички и старушки кричали от восторга – уже так давно они не катались на санках! Ой как они кричали! Лишь один поросенок молча несся, как привидение, в лунной ночи на руках у старой бабки и таращил немигающие глаза.

Ну а старостиха, что делала она? Об этом ты сейчас узнаешь. Я хотела бы, чтобы ты ее увидел, когда она возвращалась домой после прогулки за сырными лепешками в Скорпхульт! Вот она в серой шерстяной шали, толстая и довольная, подходит к дому, достает ключ, вставляет его в замочную скважину и посмеивается при мысли, что сейчас увидит своих покорных и запуганных бедняков. В самом-то деле, должны же они наконец уразуметь, что хозяйка здесь она – одна над всеми!

Она поворачивает ключ, переступает порог и входит в сени… но почему такая тишина? Спят они, что ли, или сидят и смотрят хмуро исподлобья? Луна заглядывает в окно и освещает все углы дома, но почему же ни одной живой души не видно? Потому что в доме никого нет! Так-то, Командорша, нет там ни одной живой души!

Тут ее пробирает дрожь, она вся дрожит как осиновый лист: еще никогда в жизни ей не было так страшно. Как же они могли выбраться сквозь запертые двери? Никто, кроме ангелов Божьих… да, так оно и есть. Несчастная, обманом отняла она у них колбасу, пальты, табак, и теперь ангелы Божьи унесли их туда, где живется лучше, чем в богадельне. Только ее бросили одну в нищете и горе, ох-ох-ох! И Командорша завыла как собака.

Но вдруг слышится слабый голос. Он доносится из постели, где под одеялом лежит жалкая маленькая старушка.

– Чего это ты воешь? – спрашивает Блаженная Амалия.

Тут Командорша мгновенно преображается! Мигом выпытывает она у Амалии всю правду! На это она горазда!

И потом вприпрыжку несется в Каттхульт. Она снова загонит домой своих стариков, чтоб все было шито-крыто и никто в Леннеберге не болтал бы лишнего.

При свете луны Каттхульт так красив! Она видит, как сверкают в кухне огоньки, будто там зажжено множество свечей. И вдруг ей становится стыдно, и она не решается войти в дом. Сперва она хочет заглянуть в окно и удостовериться, вправду ли там пируют ее бедняки. Но для этого нужен ящик или другая подставка, чтобы забраться повыше. Старостиха идет к столярной в надежде увидеть что-нибудь подходящее. И в самом деле, она видит… Но не ящик, а колбасу. Вот так находка! На чистом снегу, освещенный луной, стоит колышек, а на нем небольшая колбаска, начиненная картошкой. Правда, сейчас старостиха так сыта, что чуть не лопается. Она вволю наелась сырных лепешек. Но вскоре ей снова захочется подкрепиться, и надо быть последней дурехой, чтобы колбаска зря пропала на морозе, думает она.

И, сделав шаг вперед, летит вниз.

Вот так ловили волков в Смоланде в стародавние времена.

В тот самый миг, в ту самую минуту, когда Командорша провалилась в волчью яму, праздник в Каттхульте закончился. Старички и старушки высыпали на двор и уселись в сани, чтобы ехать домой. Из волчьей ямы не доносилось ни звука. Поначалу старостиха не хотела звать на помощь. Она, видимо, надеялась, что как-нибудь выкарабкается сама.

А бедняки вихрем скатились с холма, и когда они подъехали к своей лачуге, то дверь – вот чудо – оказалась открытой. Они тотчас, шатаясь, вошли в дом и сразу повалились на постели, разморенные едой и катанием на санях, счастливые впервые за долгие-долгие годы.

Обратно в Каттхульт Эмиль, Альфред и маленькая Ида возвращались при свете луны. В небе мерцали звезды, Эмиль и Альфред тащили дровни, а Иде позволили сесть в них и ехать в гору по отлогому склону, ведь Ида была совсем маленькой.

Если тебе случалось лунной ночью ехать на санях по такой вот зимней дороге в Леннебергской округе, ты знаешь, какая там стоит дивная тишина – будто вся земля заснула и спит беспробудным сном. Представляешь, как жутко средь полного безмолвия и тишины услышать кошмарнейший вой. Так вот, Эмиль, Альфред и Ида, ничего не подозревая, взбирались со своими санями на последний холм, как вдруг из волчьей ямы донеслось завывание, от которого у кого угодно застыла бы кровь в жилах. Маленькая Ида побледнела и сразу захотела к маме. Другое дело Эмиль! От радости он запрыгал, как дикий козел!

– В яму попал волк! – закричал он. – Вот это да! Где моя ружейка?

Чем ближе они подходили к дому, тем отчаяннее становился вой. Эхо разносило его по всему хутору, и казалось, что лес вокруг полон волков и что они отзываются на жалобный вопль плененного собрата.

Но Альфред сказал:

– Чудно воет этот волк! Послушай-ка!

Они замерли на месте, освещенные лунным светом, и прислушались.

– На помощь! На помощь! На помощь! – вопил волк.

Тут у Эмиля радостно сверкнули глаза.

– Оборотень! – закричал он. – Правда, я не очень верю, что это оборотень!

Прыжок, другой, и он первым добрался до ямы. И тут Эмиль увидел, что за волка он поймал. И не оборотня вовсе, а злосчастную Командоршу!

Эмиль рассвирепел. Что ей надо в его яме?! Ведь он-то хотел поймать настоящего волка! Потом он задумался. Может, не так уж плохо, что старостиха угодила в яму? Не мешает проучить ее как следует, чтобы она подобрела и чтобы злости в ней поубавилось. А может, и совесть в ней проснется! И Эмиль закричал Альфреду и Иде:

– Сюда! Сюда! Посмотрите на эту страшную лохматую зверюгу!

Втроем они стояли на краю ямы и смотрели вниз на старостиху, которая в своей серой шерстяной шали и впрямь походила на волчицу.

– Ты точно знаешь, что это оборотень? – дрожащим голосом спросила маленькая Ида.

– Еще бы не оборотень! – ответил Эмиль. – Злобная старая волчица, получеловек-полуволчица – вот кто это, и опаснее ее на свете зверя нет!

– Ага! Оборотни еще страсть как прожорливы! – подхватил Альфред.

– Поглядите на нее, – сказал Эмиль. – Она, верно, немало сожрала на своем веку. Зато теперь ей конец. Альфред, дай-ка мою ружейку!

– Не стреляй, Эмиль, миленький, неужто ты не узнаешь меня?! – завопила Командорша, до смерти испугавшись, как только Эмиль заговорил про ружье. Она ведь не знала, что у Эмиля было только игрушечное ружье, которое ему смастерил Альфред.

– Слыхал, Альфред, что прорычала волчица? – спросил Эмиль. – Я что-то не разобрал.

Альфред покачал головой:

– И я ничего не понял.

– А мне и дела нет до ее слов, – сказал Эмиль. – Дай-ка мою ружейку, Альфред.

Тогда старостиха заорала:

– Вы что, ослепли, что ли, это же я свалилась в яму!

– Что она говорит? – спросил Эмиль. – Хочет знать, видели ли мы ее тетку?

– Мы ее не видали, – поддержал мальчика Альфред.

– Нет, куда там, да и, к счастью, тетку ее тетки тоже, – выпалил Эмиль. – Иначе яма была бы битком набита старыми волчицами-оборотнями. Дай мою ружейку, Альфред!

Тут уж Командорша заголосила что было мочи, а потом, всхлипывая, забормотала:

– Вот злодеи, вот уж злодеи-то!

– Она говорит, что любит пальты? – удивленно спросил Эмиль.

– Да, ясное дело, любит, – ответил Альфред, – только у нас ни одного пальта нет.

– Не-а, во всем Смоланде не осталось больше ни единого пальта, – подтвердил Эмиль. – Все слопала Командорша.

Старостиха завыла пуще прежнего. Она поняла, что Эмиль узнал, как подло она обошлась с Дурнем-Юкке и другими бедняками. Она так убивалась, что Эмилю стало жаль ее, потому что сердце у этого мальчика было золотое. Но если хочешь, чтобы жизнь в богадельне стала лучше, так просто отпустить старостиху нельзя.

– Послушай-ка, Альфред, – сказал он, – приглядись получше к волчице, по-моему, она чем-то похожа на Командоршу из богадельни, а?

– Ой, чур меня, упаси и помилуй! – воскликнул Альфред. – Да Командорша будет почище всех смоландских оборотней, вместе взятых.

– Это уж точно, – согласился Эмиль. – Ясное дело, волчицы-оборотни просто добрые по сравнению с ней. Она-то никому добра не сделает! Все-таки интересно, кто в самом деле стащил ту колбаску из шкафа на чердаке?

– Я! – жалобно закричала Командорша. – Я! Сознаюсь во всем, только вытащите меня отсюда!

Эмиль и Альфред с улыбкой переглянулись.

– Альфред, – сказал Эмиль. – Ты что, ослеп? Неужто не видишь, что это Командорша, а никакой не оборотень!

– Что за наваждение! – воскликнул Альфред. – И как это мы могли так обознаться?

– Сам не понимаю, – ответил Эмиль. – Она похожа на волчицу-оборотня, только у той не может быть такой шали.

– Нет, шали у оборотней нет. Но вот усы тоже есть, верно?

– Ну и дела. Теперь, Альфред, надо помочь Командорше, тащи лестницу!

Наконец в волчью яму спустили лестницу. Старостиха с громким плачем выбралась наверх и бросилась наутек, только пятки засверкали. Никогда в жизни ноги ее больше не будет в Каттхульте! Но прежде чем старостиха скрылась за холмом, она обернулась и крикнула:

– Колбаску взяла я! Прости меня, Господи, но под Рождество я совсем запамятовала про это! Клянусь, что запамятовала!

– Хорошо, что ей пришлось посидеть здесь часок и вспомнить про свои подлости, – сказал Эмиль. – Видать, не такая уж глупая выдумка эти волчьи ямы.

Командорша неслась вниз с холма во весь дух и порядком запыхалась, когда наконец добежала до богадельни. Все ее старички и старушки спали в своих завшивленных постелях, и Командорша ни за что на свете не рискнула бы теперь потревожить их сон. Она кралась по дому неслышно, словно призрак, чего никогда раньше не делала. Они все до одного были целы и невредимы. Она пересчитала их, как овец: Дурень-Юкке, Калле-Лопата, Юхан-Грош, Придурок-Никлас, Пройдоха-Фия, Кубышка, Виберша и Блаженная Амалия – все были здесь, она всех их видела. Но вдруг она увидела еще кое-что. На столике возле постели Блаженной Амалии маячило… о ужас! там маячило привидение! Конечно, привидение, хотя оно и было похоже на поросенка. А может, это оборотень стоял и глазел на нее своими жуткими белесыми глазами?

Слишком много страхов выпало на долю Командорши за один день, и сердце ее не выдержало. Она со стоном рухнула на пол. Так она и лежала, словно убитая, пока солнце не заглянуло в окна богадельни.

Как раз в этот день родственники из Ингаторпа должны были приехать в гости в Каттхульт. Но вот беда, чем же их потчевать? Разве что свежепросоленным шпиком, сохранившимся в бочонке в кладовой, да жареной свининой с картошкой и луковым соусом – свининой, которую не стыдно подать на стол самому королю, случись ему заехать на хутор!

Но когда вечером мама Эмиля записывала в синюю тетрадь историю того дня, надо признаться, она была очень огорчена, и листки бумаги по сей день хранят расплывшиеся кляксы, словно над листками этими кто-то плакал.

«ДЕНЬ МОЕЙ ВИДЫ, – вывела она заголовок. И потом: – Сиводня он целый день просидел в столярке, бедный рибенок. Конечно, он мальчик благачистивый, но порой, сдается мне, он малость не в себе». А жизнь в Каттхульте шла своим чередом. Минула зима, и наступила весна. Эмиль частенько сидел в столярной, а все остальное время играл с маленькой Идой, ездил верхом на Лукасе, возил в город молоко, дразнил Лину, болтал с Альфредом и выдумывал все новые и новые проказы, которые делали его жизнь богатой событиями и разнообразной. Так что к началу мая он уже вырезал не менее ста двадцати пяти деревянных старичков, красовавшихся на полке в столярке! Что за мастер был этот ребенок!

Альфред не проказничал, но и у него были свои огорчения, вот так-то. Ведь он до сих пор не отважился сказать Лине, что не хочет на ней жениться.

– Давай уж лучше я скажу, – предлагал Эмиль, но Альфред и слышать об этом не хотел.

– Я же тебе говорил, надо половчее, чтобы не обидеть ее.

Альфред, право же, был добрый малый, и он никак не находил нужных слов, чтобы сказать о своем решении Лине. Но как-то субботним вечером в начале мая, когда Лина сидела на крыльце людской и упорно ждала, когда он подсядет к ней, Альфред решил: будь что будет! Свесившись из окна людской, он закричал ей:

– Слышь, Лина! У меня к тебе дельце. Я давно хотел тебе сказать…

Лина фыркнула. «Наконец-то дождалась чего хотела», – подумала она.

– Чего же, милый Альфред, – отозвалась она, – говори, что там у тебя?

– Да все, вишь, о женитьбе, ну, о чем мы раньше толковали… слышь, наплюем на эту женитьбу, ладно?

Да, так он и сказал, бедняга Альфред! То есть употребил еще более крепкое словцо. Ужасно, что все это приходится пересказывать. Может, и не следовало бы этого делать, так как я не хочу учить тебя скверным словам, наверное, ты уже немало знаешь их сам. Но ты должен помнить, что Альфред был всего-навсего простой работник из Леннеберги, куда ему до тебя! И он не сумел получше выразить свои мысли, хотя ломал себе голову много-много дней, бедняга Альфред!

Кстати, Лина не обиделась.

– Ты так думаешь? – спросила она. – Нуну, поживем – увидим!

И Альфред понял тогда, что, видно, ему никогда не избавиться от Лины. Но в тот вечер ему все же хотелось быть счастливым и свободным, и потому он вместе с Эмилем пошел на хуторское озеро удить окуней.

Вечер был такой прекрасный, какие бывают, наверное, только весной в Смоланде. Вся черемуха в Каттхульте стояла в цвету, пели дрозды, жужжала мошкара, и бойко клевали окуни. Эмиль с Альфредом сидели, глядя, как на зеркальной водной глади покачиваются поплавки. Говорили они мало, но им было хорошо. Так до самого захода солнца просидели они на берегу, а потом отправились домой. Альфред нес на рогульке окуней, а Эмиль дул в дудку, которую Альфред вырезал ему из вербы. Они шли извилистой дорожкой по пастбищу, и над их головами шумели по-весеннему нежно-зеленые березовые листочки.

Эмиль так здорово дудел, что даже дрозды притихли от удивления. Внезапно Эмиль смолк, вынул дудку изо рта и спросил:

– Знаешь, что я сделаю завтра?

– Не-а, – ответил Альфред. – Небось опять напроказничаешь?

Эмиль снова сунул дудку в рот и стал наигрывать. Он шел, дудел и думал.

– Сам пока не знаю, – под конец сказал он. – Я никогда не знаю наперед, что еще натворю.