Гор Видал – Майра Брекинридж

 

Я – Майра Брекинридж, женщина, которой никто и никогда не будет обладать. На мне лишь пояс для чулок и фартучек, но я отражала натиск этих дикарей, которые не очень-то привыкли раздумывать. Размахивая каменным топором, я крушила руки, ноги, яйца этому славному воинству, моя красота слепила их, как ослепляет она всех мужчин, лишая их достоинства. Так великий Кинг Конг был низведен до скулящей обезьянки очаровательной Фэй Рэй, профиль которой не отличить от моего, если дать освещение не выше пяти футов и снять крупным планом.

 

 

Роман умер, и нет смысла рассказывать вымышленные истории. Посмотрите на французов, которые никогда не станут этого делать, или на американцев, которые не смогут. Посмотрите на меня, которой тоже не следует этим заниматься, разве лишь только потому, что я стою вне обычного человеческого опыта… вне и все же полностью принадлежа ему, ведь я – Новая Женщина, чья удивительная история – не что иное, как горький сплав вульгарных мечтаний и острой как нож реальности (буду ли я когда-нибудь свободна от бесконечных тупых страданий, которые приносит мне моя странная слава – цена, с такой легкостью заплаченная за то, чтобы быть Майрой Брекинридж, которой мужчина если и сможет обладать, то только на ее… моих условиях!). Не следует, даже если я и смогла бы создать вымышленного героя, такого же плоского, как средний читатель. Тем не менее я решилась, и я намерена создать литературный шедевр, создать подобно тому, как я создала самое себя, и во многом по той же причине: потому что он не был создан ранее. И я выполню это, представив тебе, читатель (как и доктору Рандольфу Спенсеру Монтагу, моему психоаналитику, другу и дантисту, который предложил, чтобы я делала эти записи в качестве психотерапии), подробно, шаг за шагом, каково это – быть мной; что это такое – обладать великолепно вылепленной грудью, напоминающей ту, что выставляла напоказ Джин Харлоу в «Ангелах ада» ^[1] в течение четырех минут в начале второй части. Что значит носить прекрасные вещи, подчеркивающие похожие на мандолину бедра, из которых мужское естество извлекает музыку ударом плоти. Все это как кино, то самое благословенное кино, с которым в наш век воплощаются в жизнь все мечты и химеры, преследующие человеческий род с момента его возникновения. Майра Брекинридж – это лакомство, и никогда не забывайте об этом, вы, мудаки, как говорят сейчас дети.

 

 

Я не стану начинать сначала, потому как никакого начала и нет вовсе, а есть только середина, в которой ты, счастливый читатель, только что неожиданно оказался, еще не зная, что же такое может с тобой произойти на нашем общем пути в мой внутренний мир. Нет, наш внутренний мир. Ибо мы оба, и ты, и я, в конце концов окажемся в этой ловушке: ты позже, а я сейчас, когда, тщательно и осторожно подбирая буквы, начну складывать из них слова, а из слов – фразы.

Я начну с того, что выложу свои карты на стол. В данный момент (когда я пишу слово «момент») я не та самая Майра Брекинридж, которая была сущим наказанием для тробрианцев. Та Майра – продукт фантазии; греза, отражающая стремление женского пола вновь обрести первенство, утраченное еще в Бронзовом веке, когда поклоняющиеся петуху дорийцы поработили Запад, кощунственно заменив Богиню на бога. К счастью, эти дни почти миновали; фаллос стоит, матка раскрыта; и я, наконец, готова начать мою миссию, состоящую в том, чтобы изменить оба пола и тем самым спасти человеческий род от полного угасания. Между тем я не живу более в человеческом мире. Я оставила привычную жизнь. И скоро, совершив непостижимое, я вообще прекращу человеческое существование и стану легендой, как Иисус, Будда, Кибела.

Моей ближайшей задачей будет объяснить вам, как ошеломляюще красиво я выгляжу: с большой, совершенно открытой грудью, сидя в одних черных кружевных трусиках в жаркой комнате, окна которой я закрыла, потому что сейчас час пик (шесть часов семь минут пополудни, четверг, январь) и внизу под окнами Стрип ^[2] буквально запружен шумными автомобилями, едва продирающимися сквозь пелену выхлопных газов, настолько густую, что, кажется, наяву можно увидеть, как, радостно размножаясь, резвятся раковые клетки в легких водителей, точно сперматозоиды в молодых здоровых яичках.

 

 

С того места, где сижу, я могу, не поворачивая головы, видеть окно, закрытое жалюзи. Четвертая от пола планка выпала, что дает мне возможность лицезреть среднюю часть огромной, грубо намалеванной фигуры танцовщицы с сомбреро в руке, медленно вращающейся перед «Шато Мармон», где в свои редкие визиты в Голливуд останавливается Грета Гарбо. Окно расположено посередине выкрашенной в белый цвет стены, неровное влажное пятно на которой напоминает перевернутый лист клевера… или сердце… или мошонку (если смотреть сзади). Но довольно метафор. Ничто не похоже ни на что. Вещи полностью самодостаточны и не нуждаются в интерпретации, требуется всего лишь минимальное уважение к их индивидуальности и целостности. Отметка на стене имеет два фута три дюйма в ширину и четыре фута восемь с чем-то дюймов в высоту. Уже сейчас мне не удается быть абсолютно точной. Я вынуждена написать «с чем-то», потому что я не могу различить маленькие цифры на линейке без очков, которых я никогда не ношу.

 

 

Я уверена, что смогу в конце концов выразить сущность Майры Брекинридж, несмотря на ненадежность и неоднозначность слов. Я должна описать вам, как я выгляжу сейчас, в этот момент, сидя на маленьком ломберном столике с двумя выжженными сигаретой пятнами на краю: одно размером в четверть доллара, другое – в десятицентовик. Второе точно образовалось от упавшего пепла, в то время как первое… Но не надо предположений, только голые факты, только простая констатация. Итак, я сижу, пот свободно стекает по моему восхитительному телу, его запах напоминает аромат свежего хлеба (опять метафора, в дальнейшем мне надо тщательнее следить за стилистикой), слегка смешанный со слабым запахом аммиака, который я, как и мужчины, нахожу неотразимым. В дополнение к моим выдающимся физическим данным я изучаю классику (в переводе) в Новой Школе, самостоятельно штудирую современный французский роман, а еще я учу немецкий, чтобы понимать фильмы тридцатых годов, когда германский кинематограф был силой, с которой приходилось считаться.

Так вот, я сижу, моя рука перелистывает продолговатую черную записную книжку, в которой три сотни разлинованных синим страниц. Я уже заполнила восемнадцать из них, и мне осталось исписать двести восемьдесят две, если считать и ту страницу, на которой сейчас пишу и уже использовала двенадцать из тридцати двух строчек, тринадцать – с этими последними словами, а теперь уже четырнадцать. Рука маленькая, с длинными чуткими пальцами и легким золотистым пушком на тыльной стороне у запястья. Ногти идеально ухожены (лак серебристого цвета), за исключением указательного пальца на правой руке, ноготь на котором обломан по диагонали от левого до правого края – результат попытки выковырнуть кубик льда из одного из этих новых пластиковых лотков, в которых лед так примерзает, что извлечь его можно только под горячей водой, и половина льда при этом тает.

Моя способность достоверно представить то, что я вижу, когда я пишу, а вы читаете, отнюдь не безгранична. Более того, следует признать тот факт, что мне вообще недостанет слов, чтобы изобразить в точности, как выглядит мое тело, пока я сижу и потею высоко над Стрипом в этой меблированной комнате, за которую плачу восемьдесят семь с половиной долларов в месяц – это слишком много, но разве я должна жаловаться на то, что мечта стала реальностью? Я в Голливуде, штат Калифорния, источнике всех легенд нашего века, и на завтра назначен мой визит в «Метро-Голдвин-Майер»! Ни один паломник в Лурд не мог испытать того, что – я знаю – ждет меня, когда я вступлю в этот волшебный мир, который занимает все мои мысли на протяжении двадцати лет. Да, да, двадцати лет! Верите вы этому или нет – мне двадцать семь, и я посмотрела свой первый фильм в семь лет: «Брак – дело личное» с Ланой Тернер, Джеймсом Крейгом и Джоном Ходиаком, постановка Роберта Леонарда, продюсер Пандро С. Берман.

Маленькой девочкой я, томясь, мечтала, чтобы Лана Тернер прижала меня к своей тяжелой груди и произнесла: «Я люблю тебя, Майра, моя дорогая крошка!» К счастью, эта лесбийская фантазия прошла, и мои желания сконцентрировались на Джеймсе Крейге. Я не пропустила ни одного фильма, в котором он играл. В своем шедевре «Волшебство и мифы кино» Паркер Тайлер ^[3], охарактеризовав голос Крейга как нечто неподдельно яркое, написал: «Это сила!» Я свидетельствую, что Джеймс Крейг был «силой» во всех смыслах, и я годами мастурбировала, вспоминая этот голос, эти плечи, представляя себе сильные ноги, двигающиеся между моими бедрами; признаюсь, что, в каком бы состоянии ни был Джеймс Крейг сейчас – женатый или холостой, одряхлевший или бодрый, – Майра Брекинридж готова доставить ему удовольствие во имя прошлых лет.

 

 

Бак Лонер теперь уже ничем не напоминает «Ковбоя, поющего и стреляющего» из прежних фильмов и радиопередач. Он сделал восемнадцать недорогих вестернов и некоторое время задавал тон в этом деле вместе с Роем Роджерсом и Джином Отри. В тех старых фильмах он был стройным, жилистым, узкобедрым, у него практически отсутствовал зад, хотя на мой взгляд, это не является достоинством. Я предпочитаю более обрисованные ягодицы, например как у Тима Холта в «Великолепных Амберсонах». Мистер Холт, между прочим, крепкий или дряхлый, испытал бы много приятных минут, если бы его путь пересекся с путем Майры Брекинридж сейчас, когда она близка к тому, что Голливуд, наконец, окажется у ее ног (прелестных, замечу, ног, с высоким подъемом и розовыми пятками, очень подходящими для любого фетишиста).

Ныне Бак Лонер (он родился в Портленде, штат Мэн, и тогда его звали Тедом Перси) стал тучным – нет, жирным! – груди у него даже больше моих. Он огромный, и мерзкий, и старый, и явно умирает от желания затащить меня в постель, несмотря на то, что я – вдова его племянника Майрона Брекинриджа, кинокритика; в прошлом году Майрон утонул, когда переправлялся на пароме на Стейтен-Айленд. Он покончил с собой, спросите вы? Отвечу: и да, и нет. И больше не скажу ни слова… Во всяком случае, давайте оставим сейчас эту тему и будем придерживаться только фактов, относящихся к утренней встрече с дядей моего мужа, Баком Лонером.

– Не знал, что сынок Гертруды разбирается в женской красоте, – эта фраза, произнесенная в некогда знаменитой баклонерской манере, была, боюсь, первыми словами, которые он сказал мне, помогая усесться в кресло возле своего стола из красного дерева. При этом его рука, тоже, кажется, сделанная из красного дерева, слишком долго задержалась на моем левом плече, проверяя, по-видимому, надела ли я бюстгальтер. Я надела.

– Мистер Лонер, – осторожно начала я, понизив голос и подражая тем самым поздней Энн Шеридан (пятая серия «Пышек»), – я перейду прямо к делу. Мне нужна ваша помощь.

Мне не следовало этого говорить. Просить о чем-то – далеко не лучший способ начинать беседу, только я не из тех, кто ходит вокруг да около. Даже с такими малоприятными субъектами, как Бак Лонер. Он сидел в своем кресле: металл и черная кожа, очень дорогая штука, такую можно купить только в лучших магазинах офисной мебели, и стоит это долларов четыреста. Я-то знаю. Я проработала целый год у «Аберкромби и Фитча» и имею представление о том, сколько могут стоить красивые вещи. То был год, когда бедный Майрон пытался закончить книгу о Паркере Тайлере и фильмах сороковых годов – книгу, которую я намерена когда-нибудь довести до конца с помощью или без помощи мистера Тайлера. Почему? Да потому, что воззрения мистера Тайлера (кино есть подсознательное выражение древних человеческих мифов), возможно, самое проницательное и глубокое из всего, что создано кинокритикой в нашем веке. Анализу кино сороковых годов он обязан своей репутацией одного из самых главных современных мыслителей, хотя бы только потому, что за десятилетие между 1935 и 1945 годами в Соединенных Штатах не было сделано ни одного проходного фильма. За эти годы в кино воплотился полный набор человеческих (а можно сказать: американских) легенд, и глубокое исследование несомненно выдающихся работ этого периода давало ключ к пониманию человеческой сущности. Например (берем наугад), Джонни Вайсмюллер – Тарзан до сих пор является образцом добрых отношений человека и дикой природы… это блестящее сильное тело, сидящее в полдень у гранитной скалы, говорит обо всем. Оден однажды написал целую поэму, воспевающую известняки, не подозревая, что любой из тысячи кадров в фильме «Тарзан и амазонки» не только предвосхищает его усилия, но и делает их совершенно ненужными. Это одна из ярких мыслей Майрона, восхищавших меня. Как мне не хватает его!

– Как мне не хватает его, мистер Лонер. Особенно сейчас. Вы знаете, он не оставил мне ни пенни…

– Ни страховки, ни счетов, ни облигаций, ни акций – ничего? Гертруда должна была что-нибудь оставить мальчику.

Бак попался в мою ловушку.

– Нет, – произнесла я слегка хриплым гортанным голосом, не совсем похожим (но опять-таки и не совсем похожим) на голос поздней Маргарет Салливан. – Гертруда, как вы ее называете, его дорогая матушка, не оставила Майрону ни цента. Все, что у нее было на день смерти, в канун Рождества 1966 года, – это набор спальной мебели. Остальное улетучилось из-за болезней, свалившихся на семью: и ее, и Майрона, и моих. Я не хочу занимать вас деталями, но за последние пять лет мы прокормили с десяток докторов. Гертруда умерла, и никто, за исключением Майрона и меня, не пришел в церковь оплакать ее. Потом он умер, и теперь я совершенно одна и без гроша.

Бак Лонер слушал эти причитания, глядя прямо на меня с тем самым прищуром, который можно было видеть на лице президента Джонсона всякий раз, когда его спрашивали о Бобе Кеннеди. Будучи уверенной в эффективности моего главного оружия, я просто грустно улыбнулась в ответ, и скупая слеза или две скатились с моих ресниц, подкрашенных тушью Макса Фактора. Потом я посмотрела на портрет Элвиса Пресли в полный рост, висевший между двух американских флагов за спиной Бака, и перешла в наступление:

– Мистер Лонер, Гертруда, мать Майрона…

– Восхитительная женщина… – начал он хрипло, но ни одному из мужчин на этой земле не превзойти меня по части хрипоты.

– Гертруда, – было очевидно, что я едва сдерживаю целую Ниагару невыплаканных слез, – вместе со своим последним вздохом или одним из последних вздохов – мы многое не разобрали из того, что она говорила перед концом из-за этой кислородной подушки и из-за того, что она не могла вставить зубы, – Гертруда сказала: «Майрон – и ты тоже, детка, – если что-нибудь случится со мной и вам понадобится помощь, идите к дяде Теду, идите к Баку Лонеру и напомните этому сукину сыну (я передаю дословно), что имение в Вествуде рядом с Голливудом, где он устроил свою Академию драматического искусства и пластики, было оставлено нам обоим нашим отцом, у которого там в двадцатые годы была апельсиновая роща, и вы скажите этому ублюдку – прошу прощения, но вы же знаете, как Гертруда выражалась, особенно в последние годы, – что у меня есть копия завещания и я хочу, чтобы моя доля перешла тебе, Майрон, потому что это имение должно сейчас стоить добрый миллион баксов!» – я остановилась, словно была не в силах продолжать, взволнованная собственной речью.

Бак Лонер лениво поглаживал бронзовый бюст Пэта Буна, служивший подставкой для настольной лампы. Пауза затягивалась. Я рассматривала комнату, восхищаясь богатой обстановкой и сознавая, что половина земли, на которой все это стоит, – около пятидесяти акров прекрасной земли в Вествуде, – принадлежит мне. Подтверждение тому находилось в моей сумочке: фотокопия завещания отца Бака Лонера.

– Гертруда всегда была горячей девчонкой, даже когда она была еще вот такой, – он показал рукой на уровне холки шотландского пони, при этом на одном из пальцев сверкнул огромный бриллиант. – Бедная Гертруда, смерть ее была просто ужасной, Майрон писал мне. Она так страдала, – он причмокнул губами, дерьмо эдакое.

Майра, напомнила я себе, спокойней, детка, половина всего этого будет твоя. В моем воображении внезапно возникла картинка: Бак Лонер висит вверх ногами, как огромная сетка с картошкой, а я луплю по нему огромной теннисной ракеткой с медной проволокой вместо струн.

– Я никогда не знал Майрона по-настоящему, – сказал он, как будто это что-то меняло.

– Майрон тоже так до конца не узнал вас, – я была очень осторожна. – Я имею в виду, что он с большим интересом следил за вашей карьерой и собирал все публикации еще со времен вашей работы на радио. И конечно, вы должны были фигурировать в одной из глав его книги «Паркер Тайлер и кино сороковых, или Трансцендентный пантеон».

– Ну а как насчет… – Бак Лонер выглядел довольным, то есть именно так, как он должен был выглядеть. – Я полагаю, мой племянник оставил завещание?

Я была готова к этому. Я сказала, что у меня есть три завещания. Его отец оставил апельсиновую рощу ему и Гертруде на двоих, Гертруда написала завещание в пользу Майрона, а по завещанию Майрона все переходит мне.

Бак Лонер вздохнул.

– Ты знаешь, – произнес он, – дела в школе не очень-то.

Это он сказал не буквально так, но близко к тому. Я вообще не считаю необходимым в художественной прозе воспроизводить чью бы то ни было манеру выражаться, так что в дальнейшем не буду прилагать излишних усилий для прямой передачи сентенций Бака Лонера, за исключением, может быть, тех случаев, когда что-то в его речи покажется мне особенно ярким. Но ничего яркого не было произнесено в течение следующих нескольких минут, когда он врал мне насчет финансового состояния Академии. Ибо любой, имеющий отношение к шоу-бизнесу, конечно, знает, что дела в Академии идут прекрасно и тысяча триста молодых людей обучаются там актерскому мастерству, пению, художественной пластике. Некоторые обосновались в общежитии, но большинство живет где попало и ездит в школу на своих «драндулетах» (прекрасное словечко сороковых годов, которое я впервые услышала в «Лучшем нападающем» – ах! быть бы взрослой в те годы). Академия гребет деньги.

Когда Бак закончил свою скорбную повесть, я медленно и демонстративно положила ногу на ногу (юбка у меня практически мини, а ноги божественны), и у Бака сразу же потекли слюнки, что послужило мне своего рода наградой. Он с трудом сглотнул, взгляд его устремился на темный треугольник под юбкой, в глазах застыл вопрос: это – то самое или трусики? Пусть гадает! Ни один мужчина не будет обладать Майрой Брекинридж, это она будет владеть ими, когда захочет и как захочет. Бак Лонер был женат в третий раз, его нынешняя жена Бобби Дин когда-то пела с Торнхиллским оркестром, а теперь присоединилась к Свидетелям Иеговы и спасает души грешников в каких-то трущобах. Гертруда считала ее простушкой.

– В самом деле, это так неожиданно, Майра… я могу называть тебя Майрой? Хотя мы раньше ни разу не встречались, все-таки ты – моя невестка, так что в некотором смысле родственница.

За моим окном раздался грохот (я имею в виду: в то самое время, когда я пишу эти строки). Должно быть, на Стрипе столкнулись автомобили. Я услышала звон стекла. Сейчас снова тихо. Если происшествие серьезное, скоро должна послышаться сирена. Теперь я больше, чем когда-либо, убеждена, что единственной приемлемой формой, оставшейся литературе после Гутенберга, являются мемуары: абсолютная правда, точное копирование жизни, предпочтительно – в момент, когда все происходит…

Бак Лонер сделал мне предложение. Пока наши адвокаты будут готовить соглашение, он был бы счастлив предложить мне работу, к которой я могу приступить немедленно и которая будет продолжаться до окончания учебного года в июне, когда в Академию ринутся искатели талантов с телевидения, киностудий, звукозаписывающих компаний, чтобы присмотреть новое пополнение. Я приняла предложение. Почему бы и нет? Мне нужно на что-то жить (а кроме того, мне нужен выход в мир кино), поэтому что могло быть лучше преподавательской работы в Академии? К тому же я буду рада встретиться с молодыми людьми (обрадуются ли они встрече со мной, покажет будущее!), а Академия полна ими – заносчивыми, дерзкими юношами; кое-кто из них присвистнул, увидев меня, когда я шла по коридору к офису Бака. Ладно, они еще пожалеют о своих манерах! Ни один мужчина не может насмехаться над Майрой Брекинридж безнаказанно!

– У нас есть свободная ставка на актерском отделении – мы готовим актеров для кино и телевидения, а театром не занимаемся, нет настоящего спроса…

– Театр кончился… – начала я.

– У тебя будет возможность поговорить об этом.

Ясно было, что его не интересуют мои теории, более или менее отражающие представления Майрона, считавшего, что единственной живой формой искусства в XX веке является кино. Я согласна с Майроном в том, что фильмы сороковых годов выше всего, что смог родить так называемый Ренессанс, включая Шекспира или Микеланджело; в последнее время мое внимание привлекает коммерческое телевидение, которое, несмотря на свою относительную молодость, похоже, скоро вытеснит все другие виды зрелищ. Правда, мои мысли на этот счет пока не сформировались до такой степени, чтобы их стоило записывать здесь; достаточно будет сказать, что, когда человек садится в кресло оператора, это самым убедительным образом отражает его внутреннюю потребность властвовать над временем и пространством: неискоренимую потребность, возникшую в доисторических пещерах и продолжающуюся сейчас (даже когда я это пишу), скажем, в кабине космического корабля.

– Нагрузка у тебя будет, конечно, небольшой. В конце концов ты член семьи, и я понимаю, какие ты понесла утраты в последнее время, хотя по собственному опыту знаю, что работа лучше всего помогает справиться с горем, – во время этих рассуждений он изучал расписание. Потом что-то написал на бумаге и передал мне. В понедельник, четверг и субботу у меня часовой урок по перевоплощению. Во вторник и пятницу вечером – занятия по пластике.

– Пожалуй, ты великолепно оснащена для занятий по пластике. Я не мог не обратить внимание на это, когда ты входила в комнату, – ты несешь себя, словно королева. Что касается перевоплощения, это sine qua non ^[4] актерского мастерства.

Дальше мы соревновались в любезностях, в высшей степени лживых с обеих сторон. Ему очень приятно заполучить меня в свою «команду», а я так счастлива возможности работать в Голливуде – еще бы, мечта жизни стала реальностью; как говорили когда-то в начале шестидесятых: вот это джаз! Да, мы представляли собой парочку достойных друг друга лицемеров. Он рассчитывал лишить меня моего наследства, в то время как я вознамерилась выжать из него все до последнего цента, а кроме того – заставить его влюбиться в меня, причем влюбиться безумно, так, чтобы в критический момент я могла пришпорить этого жирного осла и реализовать мой новый план, которому я теперь безвозвратно предалась. Ибо, как сказала Гипериону Диотима в романе Гёльдерлина ^[5]: «Поверь мне, тебе нужен не мужчина, тебе нужен весь мир». Мне тоже нужен мир, и думаю, что я его заполучу. Мужчина – этот или любой другой – всего лишь средство.

Вот и сирена. Происшествие оказалось серьезным. Я вытянула ноги. Левая нога затекла. Через минуту я отложу шариковую ручку и встану, ногу будет покалывать так, что некоторое время я не смогу ступить на нее, затем подойду к окну, подниму жалюзи и посмотрю, нет ли погибших. Я посмотрю, есть ли кровь. Я боюсь крови. Правда.

 

ДНЕВНИКИ БАКА ЛОНЕРА

Запись № 708, 10 января

 

Другое дело получить поддержку правления в отношении организации внутренней новостной сети ТВ с новой строки я вроде припоминаю этот Гертрудин мальчишка женился несколько лет назад и я помню был очень удивлен так как всегда представлял его ребенком с этой моей сестричкой его мамашей да и видел-то я этого ублюдка один раз в жизни наверное лет двадцать назад в Сент-Луисе когда она была там со своим третьим мужем как тогда говорили и я плохо помню этого сосунка который хотел идти в кино и которому я дал автограф на фотографии где я верхом на Спорко этой гнедой лошадке которая была и остается торговой маркой Бака Лонера даже несмотря на то что настоящий гнедой давно уже покоится в сырой земле а моя задница стала теперь слишком большой чтобы ее можно было втащить на какую-нибудь лошадь разве что на Майру Брекинридж это большой вопрос я был совершенно потрясен когда она вплыла в офис в юбке задравшейся черт чуть ли не под подбородок когда она села смазливая девица с распутными совершенно распутными глазами и наверное взбалмошная я должен присмотреть за ней сиськи у нее здорово торчат и похоже бюстгальтер тут ни при чем я думаю она просто жаждет старого Бака Лонера открыть скобки надо снова начать принимать таблетки и сбросить вес а то молния расходится это выглядит чертовски неаккуратно закрыть скобки с новой строки но что мне не нравится так это история с завещанием я думаю не подключить ли мне завтра первым делом к этому Флеглера и Флеглера действительно имение было оставлено мне и Гертруде вместе но она всегда говорила Тед она никогда не называла меня Баком она была самой завистливой бабой какая когда-либо жила на этом свете особенно когда я был на взлете да тогда я был самой большой звездой из них всех после Роя покрупнее чем Джин да будь у меня его нюх на недвижимость разумеется я не так уж плохо веду дела в Академии но Джин Отри сегодня заглавное «б» заглавное «о» заглавное «г» заглавное «а» заглавное «ч» богач правда у меня всегда были лучше сборы Тед говорила Гертруда ты можешь взять мою долю в этой вшивой апельсиновой роще на покупку которой отец вышвырнул все свои сбережения я не хочу ни видеть ее ни слышать о ней вот что она говорила естественно когда в Сент-Луис и позднее в Манхэттен где она жила с этим сумасшедшим художником доходили слухи о том что Голливуд вливается в расположенные рядом Брентвуд и Вествуд и все остальные вуды переполняются любителями солнца развлечений со всех штатов Гертруда раз или два спрашивала о нашей общей собственности но когда я говорил ей что мне нужны деньги чтобы начать дела с Академией и мне нужна роща а вдобавок может и дом она очень разумно соглашалась и говорила что когда придет время я должен буду помочь Майрону стать кинозвездой потому как внешность у него еще лучше чем была у меня в его годы щенок она то и дело присылала мне всякие фотографии с ним и он действительно выглядел смазливым как картинка и он писал в журналы статьи о кинематографе совершенно оторванные от жизни которые я никогда не мог прочитать до конца я никогда не слышал ни в Англии ни во Франции о многих из тех о ком он писал и я скажу он присылал мне все включая эту длинную статью которую я прочел о прости господи задницах всех ковбойских звезд начиная от аскетичной плоской задницы Гута Гибсона до глупой вычурной жопы Джеймса Гарнера абзац прежде всего надо с утра поставить в известность Флеглера и Флеглера и сказать что надо прочесать все документы по имению а также провести полное и тщательное расследование всех дел Майры Брекинридж в связи с ее вдовством и иском и попытаться найти какую-нибудь увертку потому что я совсем не намерен дать ей захапать собственность которую я своими руками увеличил с пяти-тысячедолларовой апельсиновой рощи до того что сейчас по скромной оценке включая конечно здания тянет где-то на два миллиона может мне нужно уложить ее в постель и осчастливить на некоторое время пока мы не смогли бы обсудить все детали нашего дела тем временем я бы получше посмотрел что там за завещание оставил мой щенок племянник нужно чтобы Флеглер и Флеглер вошли во все детали с помощью своих детективов пока она будет работать здесь и я смогу за ней присматривать с новой строки проверить новое ТВ оборудование написать президенту Джонсону и изложить мой взгляд на субсидии в отношении искусства о чем говорили перед Рождеством с Фресно Ротари эти детки окончательно отвязались и мне не нравится что такие дела становятся слишком заметными в городке особенно раз она живет здесь в общежитии заведующая говорит что она часто уходит с этим жеребцом то есть всякий раз когда у нее появляется возможность и она всегда возвращается за полночь этакая миленькая маленькая штучка было бы пожалуй лучше чтобы это Бак Лонер направлял ее на путь истинный но я должен быть предусмотрительным как говорится так как ей нет восемнадцати естественно возле нее оказался этот ее приятель который ненамного ее старше и ростом шесть футов два дюйма крепкий как каменная стена красивый мальчик с бачками и хочет стать кинозвездой надеюсь когда-нибудь ему это удастся если конечно не попадет в тюрьму раньше а пока он делает ей то что боюсь имеет в виду ее мать когда говорит о больших опасностях которые таит Голливуд лучше будет если я скажу мадам чтобы она серьезно предупредила ее и пригрозила отправить назад в Виннипег как обесчещенную девственницу искренне ваш не забыть сказать массажистке чтобы пришла не в шесть а в пять у меня рог вырастает в одном месте когда я думаю об этой прелестной штучке из Виннипега как там ее зовут Салли Сью Бэби Ди Мэри Энн или Мэри Энн Прингл и она делает это с Расти Годовски из Детройта или откуда там еще этот красивенъкий польский эмигрантик у которого может и есть нечто выдающееся что сделает его звездой лучше бы массажистка сегодня

 

 

Я пишу это, сидя за своим столом в офисе, который мне отвели в правом крыле главного здания, составляющего, по-видимому, весьма ценный кусок всей собственности. Последние несколько дней я провела, рыская по Академии; я бы сказала, что это невероятно дорогое предприятие, стоящее, надо полагать, миллионы, и половина всего – моя, по крайней мере половина земли, на которой все это находится. Я уже нашла хорошего адвоката, и в ближайшее время он предъявит Баку Лонеру мой иск. Я уверена, что наше дело выигрышное.

В Баке Лонере есть что-то загадочное. Казалось бы, человек столь бодрый и неунывающий, каким он выглядит, и такой жаждущий не может нуждаться в благотворной любви так сильно, как, по его собственным словам, нуждается он. И все же это правда – от него исходит целый океан теплоты, направленной на студентов, причем без всякого разбору, они же, похоже, его просто обожают, даже хиппи, готовые высмеять любого (кстати, здесь весьма распространен жаргон). Вынуждена признать, что я тоже, как ни сопротивлялась, подпала под очарование этого ужасного человека. Однако скоро я подчиню его своей воле. Есть ли среди смертных мужчина, достойный Майры Брекинридж?

 

 

Сейчас я сижу а автобусе на пути в Калвер-сити – и в «Метро-Голдвин-Майер»! Мое сердце так колотится, что я не в состоянии даже выглянуть в окно, я боюсь поверить, что на фоне отмеченного нефтяными вышками свинцового горизонта передо мной наконец откроется – как сказочный дворец из детской мечты – Мемориал Ирвинга Тальберга ^[6] и примыкающие к нему студии, чьи голые (но столь манящие!) стены я изучала по фотографиям двадцать лет.

Опасаясь испортить первое впечатление, я сижу, уткнувшись в записную книжку, которую я с трудом удерживаю на одном колене, беспорядочно записывая все, что приходит в голову, чтобы отвлечься и не перегореть до того волнующего момента, когда Студия из Студий, движущая сила всех мифов этого столетия, возникнет передо мной, как она возникала сотни раз в моих мечтах, и широко распахнет свои двери, приглашая Майру Брекинридж вступить в принадлежащее ей по праву королевство.

Я рождена, чтобы стать кинозвездой, и сейчас я выгляжу, как звезда: шиньон придал форму моим волосам, а макияж от Макса Фактора, любимый макияж Мерли Оберон и других экранных див, сделает мое лицо сияющим даже в резком свете съемочного павильона, где я скоро буду стоять, наблюдая, как снимают очередной дубль. Потом, когда режиссер скажет: «Хорошо, достаточно», – и помощники начнут готовить новую сцену, режиссер заметит меня и спросит мое имя, затем он пригласит меня в студийный буфет и там после салата «Зеленая Богиня» (любимого салата звезд) станет пространно рассуждать по поводу моего лица, размышляя, фотогенично оно или нет, пока я с улыбкой не остановлю его и не скажу: «Есть только один способ узнать это. Проба». Стать кинозвездой – моя сокровенная мечта. В конце концов у меня был уже опыт в Нью-Йорке. Майрон и я, мы оба, снялись в нескольких андерграундных фильмах. Конечно, это были экспериментальные ленты, и, подобно большинству экспериментов, научных или каких-либо иных, они были неудачными, но, даже если бы эти фильмы имели успех, все равно им далеко до настоящего Голливуда, настоящей мечты. Тем не менее они дали мне представление о том, что значит – быть звездой.

Моя поездка тянется бесконечно. Я ненавижу автобусы. Мне нужно купить или арендовать машину. Расстояния здесь огромные, и брать такси стоит целое состояние. Эта часть города с ее грязными бунгало и наполненным смогом воздухом напоминает крысиную нору; мне жжет глаза, они горят и слезятся. К счастью, причудливые неоновые огни и эксцентричные формы здания придают обыденному пространству некий ореол волшебства. Сейчас мы проезжаем забегаловку в виде огромного коричневого пончика. Я чувствую себя лучше. Полет фантазии действует на меня благотворно.

Как быть со студентами? Я провела четыре занятия по пластике (как грациозно двигаться и как садиться, чтобы не громыхать мебелью) и два по перевоплощению (я предлагала им притвориться апельсинами, глотком воды, облаками… результат был, мягко говоря, неординарный).

Хотя я не имею никакого отношения к отделению декламации, я не могла не заметить, какие трудности у многих студентов с дикцией. У ребят тенденция глотать слова, а многие девушки гундосят. Традиции грамотной человеческой речи, похоже, обошли их стороной; не нужно забывать, что они – живой продукт новой эры массовой телевизионной культуры. Годы своего становления они провели у телеэкранов, наблюдая за бесконечно мельтешащими на пространстве в двадцать один дюйм фигурками. В результате они рассеянны и невнимательны и реагируют только на агрессивные ритмы навязчивой рекламы. Очень немногие могут прочесть что-либо посложнее бульварной газеты. Что до письма, то скажите спасибо, если они в состоянии написать свое имя или, как они предпочитают говорить, подражая звездам, «автограф». Тем не менее некоторые несут печать литературного таланта (который никогда не умрет окончательно), свидетельством чему является непристойная надпись на стене мужского туалета, в который я по ошибке заскочила в первый день и увидела над одним из писсуаров большими буквами «Бак сосет». Я бы гроша ломаного не дала за человека, способного на такое, если бы не знала, что ненависть – это единственное, что движет людьми и направляет цивилизацию.

На занятиях по пластике на меня особенное впечатление произвел один из студентов, юноша с польской фамилией. Высокий, с копной рыжеватых вьющихся волос и баками; светло-голубые глаза с длинными черными ресницами и хорошо очерченный рот в стиле позднего Ричарда Кромвелла, так убедительно подвергнутого пыткам в «Похождениях бенгальского улана». Вполне определенное утолщение в промежности его синих джинсов позволяет предположить, что этот парень необыкновенно хорошо оборудован. К сожалению, он сильно увлечен очень красивой девушкой с длинными прямыми волосами (крашеная блондинка), стройными ногами и великолепной грудью, напоминающей Люп Велес. Она умственно отсталая. Когда я попросила ее подняться, она не уразумела слова «подняться», так что мне пришлось попросить ее «встать», чтобы она поняла. Вполне возможно, что и он глуп, но у него хватает чувства самосохранения не говорить слишком много. Когда же он все-таки это делает, то произносит слова с таким замечательным акцентом, что я просто таю.

«Я думаю, мы сработаемся, мисс Майра», – были его первые слова, сказанные мне после занятия. Он наклонился ко мне, глядя сверху вниз прямо мне в лицо, уверенный в своем мужском превосходстве. Он стоял так близко, что я могла ощущать запах его дезодоранта в смеси с табаком и теплой мужской плотью. Однако, раньше чем я смогла найти подходящий ответ, она оттащила его. Бедное дитя! Она не знает, что рано или поздно я заполучу его.

 

 

Смогу ли я испытать такое еще раз! Я возрождаюсь, или, как говорят, нахожусь в процессе возрождения, подобно Роберту Монтгомери в «Сюда идет мистер Джордан».

Я сижу напротив французского кафе на Монмартре в задней части «Метро». В прошлом году пожар уничтожил многие из постоянных открытых площадок студии – эти улицы и церкви я знаю лучше, чем когда-то знала район Челси в Манхэттене, где мы обитали с Майроном. Мне очень жаль, что произошел пожар, и я оплакиваю утраченное, особенно улицу в аристократическом квартале Нью-Йорка и очаровательную деревушку в Нормандии. Но, благодарение богу, это кафе еще стоит. Фанерные стены на металлическом каркасе скреплены и раскрашены так аккуратно, что создают удивительное впечатление настоящего парижского бистро, и эти столики и кресла под полосатыми зонтиками прямо на улице. Кажется, в любую минуту здесь могут появиться парижане. Я жду, что сейчас выйдет официант и я закажу ему бокальчик перно.

Мне трудно поверить, что я сижу за тем самым столом, за которым Лесли Карон ждала Джина Келли много лет назад, я могу почти точно воспроизвести в памяти освещение, камеру, звуки, людей; все крутится вокруг одного этого столика, где в лучах искусственного солнечного света Лесли – лицо слишком узкое, но все равно очаровательное, с очень похожими на мои глазами – сидит и ждет своего экранного возлюбленного, в то время как гример слегка присыпает пудрой знаменитые лица.

Из угла, где я сижу, мне видна часть улицы в Карвервилле, где жил Энди Харди ^[7]. Улица поддерживается в прекрасном состоянии как последняя святыня, каковой она, собственно, и является, как мемориал всему, что было близким и – да-да! – дорогим в американском прошлом, как памятник навсегда ушедшей эпохе.

Несколькими минутами раньше я видела и сам дом судьи Харди с его аккуратно подстриженными зелеными газонами и окнами, занавешенными муслином, за которыми нет абсолютно ничего. Что-то жутковатое в том, что эти дома выглядят совершенно реальными с любой точки на слегка изгибающейся улице, засаженной высокими деревьями и цветущими кустами. А ведь стоит только зайти за дом, как увидишь ржавые железные конструкции, некрашеное дерево, грязное оконное стекло и муслиновые занавески, рваные и запыленные. Время губит все человеческое; хотя вчера вечером, когда я увидела Энн Рутерфорд за рулем остановившейся перед светофором машины, я узнала эти огромные черные глаза и подвижное лицо. По крайней мере держится она элегантно, и я не знаю, что могло бы взволновать меня больше.

Это счастливейший момент в моей жизни: сидеть одной здесь на задворках – и никого вокруг; ради этого я постаралась избавиться от провожатого со студии, сказав ему, что хочу немного отдохнуть в каком-нибудь из незанятых кабинетов здания Тамберга, после чего я, конечно, понеслась через дорогу прямо сюда.

Если бы только Майрон мог видеть это! Конечно, он бы огорчился, заметив знаки распада. Дух разложения просто витает в воздухе. Самое страшное, что сейчас здесь не снимают НИ ОДНОГО ФИЛЬМА, и это означает, что двадцать семь огромных съемочных павильонов, которые были свидетелями сотворения столь многих миражей и судеб, сегодня совершенно пусты, за исключением нескольких студий, занимающихся телевизионной рекламой.

Поскольку я не Майрон Брекинридж, а Майра, и я поклялась писать абсолютную правду обо всем, что касается меня, то, несмотря на близость, которая существовала между мной и мужем на протяжении его короткой жизни, и несмотря на мою полную поддержку его тезиса о том, что фильмы 1935-1945 годов были высшей точкой западной культуры, завершившей все, что началось в театре Диониса в тот день, когда Эсхил впервые представил свои творения афинянам, я должна признать, что не разделяю взглядов Майрона на телевидение. Я была достаточно передовым человеком в 1959-м, чтобы почувствовать, что не кино, а коммерческое телевидение станет в дальнейшем притягивать к себе лучших артистов и постановщиков. Как результат возник этот новый мир, в котором мы, хотим того или нет, сейчас живем: постиндустриальный и предапокалиптический. Почти двадцать лет сознание наших детей наполнялось мечтами, которые останутся с ними навсегда, бесконечно напоминая о себе звоном таинственных колокольчиков (вот сейчас, когда я пишу это, я тихонько насвистываю «Рино Уайт», тему, которая имела гораздо большее значение для человеческой культуры, чем весь Стравинский). Летом 1960-го я даже послала об этом статью в «Партизан Ревю». Без ложной скромности думаю, что мне удалось убедительно доказать: отношения между рекламой и потребителем есть последняя форма любви на Западе, и ее основным выражением стало телевидение. Ответа из «ПР» я не получила, но копию статьи я храню и вставлю в книгу о Паркере Тайлере, возможно, в качестве приложения.

Почти час я смотрела, как снимали боевик на той самой площадке, где Бэтти Дэвис играла в «Приятных связях» – безнадежная и достаточно предсказуемая по результату попытка кино воспринять принципы телевизионной драмы, в то время как нужно было воспринимать дух телевизионной коммерции. Потом меня угостили ланчем в студийном буфете, который сильно изменился с тех славных времен, когда там беспрестанно сновали люди в необычных костюмах и возникало впечатление, что находишься в бешено мчащейся машине времени. Сейчас все столы оккупированы телевизионщиками, они заказывают себе то, что когда-то называлось «Супом Луиса Б. Майера», только теперь, как мне объяснили, имя Майера убрали из меню – слишком много величия!

Еще более горьким напоминанием о мимолетности человеческой жизни были пустые кабинеты на втором этаже здания Тальберга. Я была просто потрясена, увидев, что примыкающие друг к другу апартаменты Пандро С. Бермана и Сэма Цимбалиста ^[8] совершенно свободны. Цимбалист (прославленный после «Шумного города») умер в Риме во время съемок «Бена Гура», а Пандро С. Берман («Семя Дракона», «Портрет Дориана Грея», «Седьмой крест») принадлежит теперь той сфере, которую местная пресса называет «неувядающими творениями». Это трагедия. «Метро-Голдвин-Майер» без Пандро С. Бермана все равно что американский флаг без звезд.

Нет сомнения, эта эпоха действительно кончилась, и я ее летописец. Прощайте, классические фильмы, да здравствуют телевизионные поделки! Человеческое величие, однако, никогда не исчезнет полностью. Оно просто перевоплотится – так причал, на который высадилась Джинетт Макдональд в Новом Орлеане («Непослушная Мариэтта»), хотя и появлялся потом раз за разом в сотнях других фильмов, навсегда останется для всех, кто хоть немного чувствует историю, причалом Джинетт. Если говорить об истории, есть что-то удивительно величественное в недавней смерти Нельсона Эдди, случившейся во время его выступления в ночном клубе в Майами. В середине песни он вдруг забыл слова. Тогда своим вызывающим дрожь баритоном, который давно уже обеспечил ему место в пантеоне суперзвезд, он произнес, повернувшись к аккомпаниатору: «Играй «Дарданеллу», может, я вспомню слова». Потом опустился на пол и умер.

«Играй «Дарданеллу»! Играй! Что бы ни случилось, мы будем благодарны этим моткам пленки, которые напоминают нам о временах, когда среди нас жили боги и богини, а под крышей «Метро-Голдвин-Майер», (где я сейчас сижу) бродили призраки всех времен. Обладал ли реальный Христос частью того сияния и таинственности, которые исходили от X. Б. Уорнера в первом «Царе царей»; проявлял ли, пусть даже на кресте, столько признаков помешательства, как изобразил Джеффри Хантер во втором «Царе царей», этом изумительном творении Николаса Рея?

 

 

Сижу за столиком в кафетерии Академии. Прошло три недели с того дня, как я впервые здесь появилась. Кто-то пытается подсесть ко мне, но я любезно даю понять, что мне хотелось бы сделать кое-какие заметки. Здесь уважают мою способность писать в любое время в любом месте. Ходят слухи, что я имею отношение к ЦРУ.

Ожидая, когда мне принесут ланч – а сегодня в меню особое блюдо с красным перцем (выглядит, как «Грэйви Трэйн» – концентрированный корм для собак, который задавленные нуждой калифорнийские мексиканцы смешивают со своей фасолью), – я с привычным уже удовольствием наблюдаю, как студенты вокруг играют в взаправдашных кинозвезд.

Фантастически красивая девушка по имени Глория Гордон сидит за столом в окружении поклонников, на ней вечернее платье из серебряной парчи, с вырезом до пупка; в центре зала что-то импровизирует рок-группа, приводя в восторг «звезд» с запада в сапогах и ковбойских штанах; этого восхищения, однако, не разделяют ребята в черной мотоциклетной коже, увешанные свастиками и значками и изливающие враждебность; и «ковбои», и «мотоциклисты» очень не похожи на выходцев с Восточного побережья – те скучно сидят, втиснутые в строгие костюмы и туго застегнутые воротнички, почти вцепившись в свои атташе-кейсы. Студенты относятся к приятелям с Восточного побережья с почтением из-за того, что те, по слухам, употребляют наркотики. Конечно, все студенты покуривают травку и экспериментируют с ЛСД, но только некоторые – и все они с востока, – как полагают, по-настоящему «на игле».

Будучи по духу наследницей сороковых годов, я не одобряю такого образа жизни. Наркоман по сути пассивен. Я – активна. Хотя, если честно, как может средний человек сделать что-либо значительное в этом сверхперенаселенном мире? В работе, которой он занят, слишком мало интересного, а что касается секса, то тут надо обладать воображением, а кроме того – средствами. Глядя на этих молодых людей, приходит в голову, что они инстинктивно знают, что у них гораздо больше возможностей там, откуда они приехали, и поэтому зачем им суетиться? Скоро они отправятся к себе домой, а их места займут другие, похожие на них настолько, что различить их в состоянии только материнский глаз.

Они какие-то безликие, даже друг для друга, и это объясняет, почему так судорожно, бессмысленно исполняют они свои роли. Утром Глория наденет серебряное парчовое платье и станет подражать Мириам Хопкинс, а вечером ее ансамбль может состоять из леотарда ^[9] и шляпки от солнца. Для этих молодых людей очень легко перевоплотиться в кого-то, поскольку сами они ничего собой не представляют; и они это знают. Их перевоплощения, однако, редко являются чем-то большим, чем простой сменой одежды или манеры говорить, которую они перенимают у «звезд» мыльных опер и к тому же разбавляют дешевыми шутками ночных телекомедиантов.

Подражание – вещь обычная, особенно в молодости, и мое единственное возражение состоит в том, что нынешние модели в основном того не стоят. В сороковые годы американские парни создали великую державу, потому что они ставили себе в пример Джеймса Стюарта, Кларка Гейбла и Вильяма Эйта. Стремясь быть похожими на великолепных независимых мужчин, наши мальчики смогли победить и Гитлера, и Муссолини, и Того. Способны мы совершить подобное снова? Могут ли безликие клерки и ненатуральные ковбои служить интересам державы? Нет. В лучшем случае это Джеймс Бонд… но каждый раз все заканчивается тем, что он оказывается привязанным к какой-нибудь мраморной колонне, а в промежность ему направлена ракета. Слава улетучилась, осталась только телевизионная реклама, чтобы напоминать нам о былом величии и мужественности.

Из всех студентов только один выбрал для подражания звезду старого кино: самый слабый из всех «восточных» постоянно играет в Хамфри Богарта, но тут он безнадежен. Остальные абсолютно современны и изображают либо ковбоев, либо певцов «кантри», либо актеров английского кино. Надо ли говорить, что все их попытки имитировать соответствующий акцент – кокни там или ливерпульский – абсолютно безуспешны. Кому-то это просто не по силам, другие же приходят в растерянность от одной только мысли, что существует реальный мир вне Южной Калифорнии. Конечно, они могли видеть другие страны по телевизору, но наверняка это было какое-то шоу, а значит, вещь привычная. Даже марсианский пейзаж Юго-Восточной Азии оставляет всех безучастными, когда он подается в узких рамках «ящика»; в то же время люди, имеющие отношение к этой войне, необыкновенно популярны, и ими, живыми и мертвыми, заполняют лучшее эфирное время.

Конечно, вьетнамский опыт сильно повлиял на студентов. «Я считаю, – говорил один из них, – если мы не остановим их там – вы знаете, где они сейчас, – то скоро они окажутся в Лос-Анджелесе». На что я ответила: «Вряд ли китайцы будут хуже управлять этим городом, чем это делает нынешняя администрация, и, честно говоря, если бы удалось уговорить их взяться здесь за работу, – что сомнительно, – думаю, нам следовало бы им это позволить».

После этого обмена мнениями некоторые стали считать Майру Брекинридж чуть ли не коммунисткой, а это не самый худший способ прославиться в Академии, где студенты запуганы до смерти коммунизмом и смотрят на каждого подозреваемого в заговоре или симпатизирующего с благоговейным страхом… что мне нравится.

Что до теории коммунизма, то они ничего в этом не смыслят. Единственной книжкой, которую хоть кто-то из них прочел, было что-то вроде «зеленых берегов»: эдакая авантюрная вещица, написанная в стиле Киплинга и с иллюстрациями Микки Спилейна. Это произведение было постоянным источником каких-то садистских фантазий. Время от времени я слышала, как студенты шептались о сражениях с вьетконговцами, о пытках, с помощью которых у тех добывались нужные сведения… так, как если бы кто-то все это делал от их имени и по их поручению. Насилие не просто притягивало молодых людей. Их мышление было совершенно тоталитарным. Уровень тоталитарности был чрезмерным даже для американцев, и я убеждена, что любой харизматический персонаж из тех, что постоянно мелькают на телевизионном экране, захоти он стать диктатором, получил бы у них полную поддержку.

Я – существо противоречивое. С одной стороны, умом я привержена идеям старой Америки. Я верю в законность, я хочу, чтобы всякое нарушение было исправлено, я хочу, чтобы все имели равные права на хорошую жизнь. Эмоционально же я была бы безмерно счастлива, если бы могла стать мировым диктатором с одной только целью – исполнить мою миссию: уничтожить последние рудиментарные следы мужественности в человеческом роде, изменить отношения полов, уменьшить таким образом население Земли и дать человечеству счастье. И подготовить человечество к новой эре.

Нет сомнений, противоположные заряды создают то напряжение во мне, которое и составляет мою уникальность, сущность, мой гений. Разумеется, все это ощущают. Студенты ломятся на мои лекции. Жаждущие моего внимания и советов, они приходят в восхищение, трепещут и глупо хихикают от того, что я говорю. Они чувствуют мою силу, особенно юноши, которых она влечет, даже если они ее боятся. Конечно, эти студенты не являются типичными представителями нации. В каком-то смысле они глупее среднего американца и вместе с тем обладают значительно большим воображением и мечтательностью. Как и большинство студентов младших курсов, они в самом прямом смысле консервативны: незнакомое тревожит их, и, поскольку у них нет никакого опыта вне того сообщества, которое доктор Монтаг называет «группой одинаковых», они большую часть времени находятся в состоянии, близком к панике, будучи настроены против всего или почти всего. Майрон обнаружил в 1964 году, что все здоровое мужское население поддерживало на президентских выборах Голдуотера. Он написал тогда впечатляющую аналитическую статью и направил ее в организацию «Американцы – сторонники демократических действий», но ответа не получил.

 

 

Нельзя отрицать того факта, что Мэри-Энн Прингл из Виннипега – девушка привлекательная и что мне это откровенно не нравится, поскольку я ревниво отношусь ко всем женщинам, хотя в этом для меня нет никакой необходимости. А раз так, то следует признать, что зависть инстинктивно свойственна человеческой природе. Это факт, с которым следует считаться, как с любым другим. Кстати, является ли фактом то, что в моем классе пластики я необоснованно сурова по отношению к Расти, ее приятелю? Да. Сурова. Не следует обманывать себя, да и других к тому же. Никогда не нужно скрывать правду. Без точного обозначения и правильной интерпретации может быть только хаос. По сути, мы все находимся во власти чувств и впечатлений, которые только принимаем за результат строгого анализа и точных формулировок, как безуспешно пытался доказать Роб-Грийе ^[10] (его старания оживить роман как художественную форму столь же неэффективны, сколь успешны его попытки разрушить искусство кино). Конечно, дать истинное название вещам невозможно. Наш ум слишком слаб, а чувства слишком сложны и непостижимы, и самое большее, на что мы можем рассчитывать, – это приблизительное определение. Тем не менее надо продолжать усилия независимо от того, насколько адекватным будет результат. Фактически для меня стало правилом тут же сознательно подвергать анализу все, с чем сталкиваюсь. Взять Мэри-Энн.

Я была в своем офисе, как раз после ланча, и просматривала записи к завтрашнему занятию по перевоплощению, когда раздался робкий стук в дверь (несмотря на мою клятву никогда не давать антропоморфного определения вещам, у меня не возникло сомнений, что этот стук – результат первого удара по дереву, произведенного испуганным, то есть робким, интеллектом).

Мэри-Энн вошла, одетая в мини-юбку (ярко-оранжевую) и свитер (темно-зеленый). Она невинна, привлекательна, молода. Совсем детские руки, довольно неопрятные, с обломанными ногтями, но необыкновенно гладкие, словно перчатки без шва.

– Мисс Майра, я хотела спросить, не могу ли я поговорить с вами, всего одну минутку. Я ведь не помешала вам, мисс Майра?

Уж насколько я не люблю девиц, особенно молодых и смазливых, но тут я обнаружила, что чувство, которое я испытывала, близко к материнскому. Я быстро подавила его, но сохранила доброжелательность.

– Конечно, ты не помешала мне, Мэри-Энн. Моя дверь всегда открыта для тебя. Садись. Сигарету? Кока-колу?

Я слишком поздно заметила, что играю роль Гейл Патрик, и вынуждена была излучать ослепительную улыбку и дальше в течение этой сцены, до тех пор, пока мне не удалось переключиться и выскочить из роли. Артистическая честь предписывала мне быть последовательной, пусть ни одна Мэри-Энн в мире не сумеет это оценить. С гораздо большим удовольствием я сыграла бы роль грустной, но сострадающей Лоретты Янг, но поскольку я начала, как Гейл Патрик, то так и надо было себя вести, продолжая упорно улыбаться.

После довольно долгих колебаний она перешла к делу: мое отношение к Расти.

– Видите ли, в душе он довольно чувствительный. О, я понимаю, это не очень заметно, он сильный и год играл в футбол в профессионалах и все такое, но у него есть чувства, как у любого другого, и, когда вы говорите, что он ходит, «как блохастая обезьяна», он чувствует себя просто оплеванным, да и я тоже.

Сдерживая улыбку, я старалась выглядеть серьезной, что было непросто.

– О, мне очень жаль слышать это. Действительно жаль. Я только хотела ему помочь. Но у него и вправду ужасная пластика.

– Тот давний случай на футболе, он слишком стесняется, чтобы сказать вам об этом, он тогда сломал четыре ребра, и, когда его вылечили, оказалось, что он стал ас… аси…

– Асимметричным?

– Да, именно, искривленным на один бок. Я хочу сказать, это не очень заметно, пока он не начинает нервничать или не старается ходить прямо, когда вы на него смотрите и шпыняете.

– Мне очень-очень стыдно, Мэри-Энн, – я сама почувствовала, как необыкновенно искренне это прозвучало. – Он выглядит таким сильным и уверенным молодым человеком, что мне и в голову не приходило, что он настолько чувствителен.

– Увы, это так. Что-то в этом роде.

Мэри-Энн выглядела такой несчастной, такой трогательной, такой юной, такой привлекательной, что я едва удержалась, чтобы не обнять ее – этот жест мог быть неверно истолкован!

Вместо этого я заверила ее, что в будущем постараюсь сдерживать свои эмоции. Тем не менее она должна понимать, что преподаватель всегда должен говорить студентам правду. И в данном случае, хотя Расти действительно ходит, как обезьяна, у которой блохи, мой долг требует добавить, что вообще его телодвижения бывают порой необыкновенно изящными, по-видимому, это следствие его невозмутимости и непоколебимой старомодной мужественности, которая, похоже, никогда не покидает его, разве что в классе, когда я обращаю внимание на его недостатки. И в будущем, клянусь, я буду помнить о необходимости сочетать критику с заслуженной похвалой. Она была благодарна и довольна. Очаровательная Мэри-Энн! Она действительно так глупа, как кажется?

 

 

Я только-только вернулась с занятий по перевоплощению, когда Бак вплыл в мой офис; другое слово не подошло бы для описания его появления. В белой стетсоновской шляпе, считающейся его фирменным знаком, и хорошо скроенном костюме из твида, который выдавал его истинную сущность бизнесмена, Бак совершенно заполнил комнату, а его улыбка прямо-таки всколыхнула воздух, такой она была широкой, такой счастливой, такой отрытой.

– Да, ма'ышка, выг'ядишь ты п'ек'асно.

Нет, мне не следует дальше пытаться передать фонетические особенности его речи, которая с такой быстротой перестраивалась от Шайенна ^[11] до Помоны ^[12], что любой мог бы свихнуться, пытаясь определить ее истинный источник.

– Дети все тебя любят. Правда. Я получаю отличные от них отзывы, особенно по классу перевоплощения, и я надеюсь, что, когда мы уладим наши маленькие деловые проблемы, ты окончательно решишь остаться. – Он опустился в кресло, единственное в комнате, и заговорщицки подмигнул мне. – У тебя есть все, чтобы стать хорошим преподавателем и помощником для такого невежественного прохвоста, как я.

– Ну, не такого уж и невежественного.

В лести мы не уступали друг другу. К тому времени, когда я покончу с Баком Лонером, он уже не будет столь заносчивым, или я не Майра Брекинридж, у ног которой пресмыкались, раздавленные ее презрением, самые заносчивые, вымаливая возможность хотя бы коснуться своими грубыми руками ее – моего – хрупкого тела, слишком прекрасного для этого или, во всяком случае, их мира. Я женщина.

– Должна сказать, что после недельного знакомства с вашими студентами я поняла наконец, что такое перенаселение. Ум не является отличительной особенностью нынешнего поколения. Они как местные апельсины – яркая внешность и никакого вкуса.

Я хотела уязвить. Мне это удалось. Бак откинулся в кресле, как будто я ударила его по лицу, огромному, круглому, цвета золотой осени.

– Ну, это совсем, совсем несправедливо, Майра. В самом деле очень несправедливо. – Казалось, он совершенно не знал, что бы сказать в защиту.

Как бы там ни было, я не давала ему опомниться.

– Я убедилась, что школьная система в Соединенных Штатах находится в состоянии чудовищного кризиса, и теперь я понимаю, какое влияние оказывает телевидение на мыслительный процесс тех, кто провел свое детство, уткнувшись в «ящик»; приходится признать, что эти молодые люди – новая порода, которая выделилась из общей массы в своем стремлении заиметь жизненный опыт, и я не могу назвать знаниями то, что они имеют в результате; возможно, ординарность – это то, что больше всего здесь подходит. Во всяком случае, я нахожу необыкновенно трудным пробиться к ним даже с самой простейшей мыслью, но, поскольку я американка, воспитанная эпохой великого кино, мне хотелось бы верить, что наша культура еще жива, еще способна создавать шедевры, подобные фильму «С тех пор, как тебя нет». Поэтому должна сказать: то, что вы собрали здесь, – это отбросы нации, неудачники, невротические личности, мечтатели, оторванные от реальности, короче, мудаки, явно образующие меньшинство в нашей культуре, жертвы того, что произошло в Далласе 26 ноября 1963 года!

Я окончательно добила его. Он совершенно съежился в своем кресле, сжался передо мной. Под моим высокомерным и пристальным взглядом его огромное открытое лицо стало замкнутым и непроницаемым. Честно говоря, для меня не могло быть большего удовольствия, чем, глядя прямо в такое открытое лицо, быстро сказать все, что нужно, чтобы «закрыть» его. Майрон не одобрял эту мою особенность, но я и сейчас продолжаю считать, что если человек прав, то не может быть ничего, что нельзя было бы высказать, и лица, которые я вот так на некоторое время «закрывала», в конечном счете становились лучшими лицами с точки зрения работы с ними.

Бак пытался возражать:

– Эти мальчики и девочки – срез нынешнего поколения этой страны, не хуже и не лучше. Что в них есть необыкновенного, из-за чего они не идут в Гарвард, в эту вашу Школу бизнеса, так это непреодолимое желание попасть в шоу-бизнес и стать любимцами публики, стремление к тому, чтобы их имена стали известны во всем мире, а это, поверь мне, единственное, что может по-настоящему принести удовлетворение в жизни всякого человека, если он действительно одержим, как я, например, или как они.

– Дорогой Бак, – я вложила в свой голос теплые, слегка хрипловатые нотки Джин Артур, – вы необыкновенны. Уникальны. Вы были – и продолжаете быть – звездой. Вы были и благодаря телевидению, которое показывает ваши старые фильмы, по-прежнему остаетесь любимцем публики. Вы будете жить долгое время после того, как эти два тела, ваше и мое, превратятся в прах, и не станет этой комнаты, и эти мальчики и девочки состарятся и умрут, а их потомки придут и умрут. Бак Лонер, «Ковбой, поющий и стреляющий» из старых радиопередач, верхом на Спорко будет скакать в воображении всего мира. Вы – на все времена. Они – нет, и никогда не будут.

Я его доконала. Моя любимая двухходовка, которой меня научил Майрон: сначала большая лесть с крупицей правды (выращенная в раковине искусственная жемчужина), затем короткий смертоносный удар. Его лицо выражало одновременно восторг и смятение. Этот раунд за Майрой.

– Ладно, дорогуша, я понимаю, что ты имеешь в виду, это действительно тонкий вопрос. Да, я сделал восемнадцать полнометражных вестернов, это правда, и этот ублюдок мой адвокат ни разу не вставил в мои контракты пункта о перепродаже на ТВ, несмотря на то, что однажды я сказал ему: «Сидни, раньше было радио, теперь приходит время телевидения. И когда это время наступит, фильмы Бака Лонера будут на вес платины». Но он не обращал внимания на мои слова и… Однако мы говорим сейчас не об этом. Да. Мы говорим о детях, верно? – Он нахмурился. – Это хорошие дети, в большинстве своем из непривилегированных семей, они из разных мест, и они добирались сюда на попутных машинах, сюда, в солнечную Калифорнию, в надежде, что смогут стать звездами, как я. Они подрабатывают где придется, чтобы обеспечить себя, пока учатся в Академии, а мы заняты этим адским трудом, стараясь выявить творческий потенциал каждого…

– Бросьте трепаться, папочка, – сказала я, к своему удивлению, перейдя на жаргон пятидесятых, который так забавлял Майрона, а у меня вызывал отвращение. – Вы занимаетесь этим, чтобы делать деньги, и вы делаете их.

Было видно, что я больно задела его.

– Ну, милая, сейчас я, конечно, делаю деньги, или, вернее сказать, поддерживаю существование, недвижимость в этих престижных районах такая дорогая… – Заметив усмешку на моем лице (и понимая, что ему не удалось меня обмануть), он быстро переключился на предмет, менее щекотливый, чем наша совместная собственность. – Как бы там ни было, я хочу видеть этих мальчиков и девочек счастливыми, потому что – ты можешь смеяться и, возможно, будешь – я верю в Любовь и стараюсь создать эту атмосферу здесь, где они, насколько это возможно, ограждены от жестокости окружающего мира, с которой они и так сталкиваются нередко, работая прислугой, разносчиками и так далее, не говоря уже, что часто они чувствуют себя несчастными далеко от дома. Я пытаюсь передать им волшебство и волнующую силу шоу-бизнеса, славы, популярности и при этом избавить их от боли, лжи, всех тех ужасных испытаний, которым подвергает каждого реальный шоу-бизнес, где ежедневно разбивается столько сердец – бессмысленно, бесцельно, но так уж там все происходит. По крайней мере здесь у них есть возможность показать себя на внутреннем телевидении, а потом прочитать серьезные и конструктивные рецензии в нашей газете. У них есть