Младопольский дневник Бронислава Малиновского, или история о том, как человек перерастает свою эпоху.

Наталия Якубова

В богатом наследии Станислава Игнация Виткевича есть книга, стоящая особняком. Это "622 упадка Бунго, или Демоническая женщина" - самый первый его роман, написанный еще в молодости, в 1910-1911 годах. Он так и не был опубликован при его жизни: сомнения, что это следовало бы было сделать, в конце концов победили и издателей, и самого автора. И все же в минуты хорошего настроения " доставал он из шкафа объемистый манускрипт, чтобы зачитать своим друзьям наиболее меткие его фрагменты " ¹.

Думаю, что в такие минуты он читал отнюдь не те части, что дали роману сюжетный стержень (и послужили одной из главных причин, почему тот не был опубликован): взаимоотношения с актрисой Иреной Сольской, подвигшие молодого Виткевича на создание этого произведения, оказались описаны им скорее в духе ползучего реализма, если не сказать натурализма. Думаю, что в минуты хорошего настроения обращался он к наиболее отшлифованным фрагментам романа, в своем остроумии достигающим уровня уже зрелого Виткация. А именно: к описанной в первой его части истории закопяньских денди - барона Бруммеля, принца Невермора и заглавного героя художника Бунго ². И без преувеличения можно сказать, что главная ценность романа - в том, что он дает необычайно яркое свидетельство о годах молодости трех знаменитых людей, послуживших их прототипами: логика, математика и художника Леона Хвистека, антрополога Бронислава Малиновского и, наконец, самого автора - Станислава Игнация Виткевича. В случае же Малиновского - парадоксальным образом дает свидетельство уникальное, чуть ли не единственное.

Как так получилось? Дело в том, что судьба Малиновского (1884-1942) сложилась так, что уже первое зрелое его произведение - а также все последующие - принадлежали уже другой культуре, а именно - культуре британской ³. По - не совсем случайному - стечению личных и исторических обстоятельств та цезура, что отделила в его жизни длительное время созревания от долгожданной зрелости, пришлась у него так же, как и у Виткация, годы первой мировой войны и оказалась не менее резкой и драматичной. В июне 1914 года Малиновский - недавно начавший преподавать в Лондонской школе экономики и социальных наук - отправился в Австралию на конгресс Британской ассоциации научного прогресса, после чего он планировал экспедицию на Новую Гвинею ⁴. Когда разразилась война, он предпочел остаться в тропиках до ее окончания. Этот шаг оказался решающим в его карьере. С 1914 по 1918 годы Малиновский не только собрал материал, которого хватило без преувеличения на всю оставшуюся жизнь ⁵. Основным достижением полудобровольной ссылки на Тробрианские острова было то, что Малиновский концептуализировал свое одиночество в научный метод активного наблюдения ("participant observation", "наблюдение-участие"). Метод этот - наравне с обоснованным в "Аргонавтах Западного Тихого океана" (1922) "функциональным" подходом к описанию примитивных культур, - послужил основой британской школы социальной антропологии - новой дисциплины, весьма быстро утвердившейся на академическом горизонте. Непоследнюю роль в ее триумфальном шествии, кроме книг и статей нашего героя, сыграли его прославленные семинары в Лондонской школе экономики, завоевывающие год за годом новых адептов…

Ну а годы польской молодости…. оказались чем-то вроде "покрытого тайной прошлого", как неизбежного атрибута романтического героя. Исследователи феномена Малиновского считают, что все это шло на руку вполне сознательному выстраиванию имиджа пророка - избавителя зашедшей в тупик британской этнологии: склонный к мифотворчеству ученый мог редактировать свое славянское прошлое так, как хотел ⁶.

Как бы то ни было, несмотря на то, что межвоенной Польше Малиновский и переводился и издавался (в отличие от того замалчивания, которое ждало его творчество в ПНР-овские времена), его имя все же не приобрело такой популярности, чтобы друзья молодости сели писать о нем мемуары. А тем, кто испытал на себе действие его зрелой харизмы - коллегам и студентам его прославленных семинаров ⁷ - нечего было сказать о годах его молодости.

Междисциплинарная и межязыковая брешь, отделившая молодого Бронислава Малиновского от профессора Лондонской школы экономики, по-настоящему получила шанс на преодоление только сейчас, когда полностью и на языке оригинала - то есть на родном языке ученого - были опубликованы его дневники, охватывающие период с 1908 по 1918 гг. ⁸ В "Дневнике в строгом значении этого слова" - под коим названием вышло это издание - мы, наконец, видим Малиновского таким, каким он показан и на страницах раннего романа Виткевича: маниакальным экспериментатором над своей натурой, чья бескомпромиссность в достижении жизнетворческого идеала заставляет балансировать внешне холодного и непоколебимого денди на грани сумасшествия…

И в то же время, ценность дневниковых театрадей, долгое время ждавших своего часа в архиве Лондонской школе экономики - далеко не только в том, они подтверждают меткость молодого Виткевича-портретиста, и даже не в том, что указывают на идейный прототип многих героев позднейшего Виткация. Те, кто знаком с творчеством Виткация, наверное, без труда почувствуют интонацию героев его драм и романов в цитатах из "Дневника в строгом значении этого слова" ⁹. Задача этой статьи, однако, - не провести параллель между Малиновским и Виткевичем, а прежде всего познакомить с редким документом - свидетельством об эпохе, точнее о сломе эпох. Свидетельством, заметим, рожденном в известной степени вне литературно-художественного круга, и таким образом отражающим то единоборство с эпохой - с ее стереотипами чувствования и мышления, - в которое вступает не поэт или художник, а… скажем так: "просто человек".

"…Я о каждой минуте своей жизни могу сказать, что сам ее создал"

Задачу своих дневников их автор формулирует однозначно: максимально взять в руки процесс создавания себя самого. Записывать "приказы" самому себе и следить за их выполнением. Первый из сохранившихся дневников открывается абсолютно "упаднической" записью: " Вчерашний день был для меня на половину потерян " (6.01.08). Чтобы ни один день не был "потерян", хотя бы наполовину, и нужно вести "дневник в строгом значении этого слова" (как озаглавил он одну из своих театрадей), то есть дневник, чей автор стремится записывать каждый свой день. В знаменитом - по крайней мере в среде антропологов - финале своих дневников Малиновский столь же самокритичен, как и в начале: " Так по-настоящему, нет у меня никакого характера "(18.07.18). Между этими двумя записями - десятилетие борьбы за " прямую линию " (4.08.12), за " самую прямую дорогу " к " повышению в собственных глазах своей индивидуальной значимости " (9.01.08).

Дневники полны упоминаний о " системах", "программах-минимум", "формах жизни", "программных работах", "новых планах", "методах", "жизненных проектах", "пактах с сам им собой," "жизненных догматах", "внутренних кампаниях". Нет недостатка и в " упадках ", их " оправданиях " и "преодолениях" и потребности "vita nuova". Малиновский, какой бы стороной своей жизни не жил - упражняя тело, занимаясь наукой (" Науку трактовать абсолютно только как материал для вырабатывания в себе метода ", 13.04.08) или любя пани Н., Ж. или Т., - довольно сознательно рассматривает все с ним происходящее как "материал" для единственного шедевра своей жизни, о котором уже в 1908 г. он сумел сказать так: "" Не является ли изменение самого себя, внутреннее преображение сущностью моего творчества?" (21.05.08).

Дневник дает нам возможность заглянуть в лабораторию нового Франкенштейна: где создатель и создание - одно лицо.

" Безоговорочная точность в исполнении приказов. Отдавая их, будь безоговорочно уверен в том, что они будут исполнены " (9.01.1908).

"… У меня должны быть сильные, определенные жизненные догматы, из которых легко и быстро можно было бы дедуцировать конкретные решения " (23.03.1909).

" Как бы то ни было, лишь тогда, когда живу в этом огне, когда чувствую в себе силу законодателя, когда сам управляю течением моей работы и жизни, - чувствую я себя счастливым, могу ценить самого себя" (14.04.1909).

Кроме абстрагированных формулировок " методов " и " систем ", дневник 1908-1909 годов полон и вполне конкретных указаний, при помощи которых будущий герой романа Виткация формирует свой монументальный образ. Вот как, например, выглядит путь к Невермору-денди, которого почти ничто не может удивить или хотя бы вывести из равновесия и который всегда остается самим собой:

" Аскетизм, подчинение себе ассоциаций, подчинение впечатлений " (9.01.1908),

" Завтра - введение минимальных добродетелей в жизнь. Первый этап - высший аскетизм; оставить весь груз сердцу, нервы ужасно сильно работают; например, встаю утром, довожу до крайности неприятное настроение. Просто поддаюсь этому неприятному впечатлению, "смотрю ему прямо в лицо", то есть переношу его вполне осознанно" " (13.02.1908),

" Не позволить впечатлению действовать всей его интенсивностью " (14.02.1908),

" …Полное игнорирование перемены места, окружения, позы перед знакомыми " (29.03.1909),

Вполне отчетливо прочитывается трактовка человеческих отношений как беспрестанной борьбы (борьбы за свое "я"), в которой самой лучшей стратегией обороны является нападение:

" Желание разрушать мыслью, творить зло ". (13.02.1908),

" Пробуждение скептицизма, вонзание палки в муравейник ". (14.02.1908),

" Я должен сам быть инициатором внутренних сражений и свидетелем поражений и триумфо в" (19.05.1908).

" Никогда не дать себя "завоевать" " (23.03.1909),

" Я создан, чтобы идти против течения ". (14.04.1909)

"… .Я могу существовать только в борьбе, в страдании, когда мне плохо; почему? - потому что слишком сильно даю себя поглотить " (1.09. 12).

Стратегии "преодолений" и "оправданий" и вообще все те стратегии "жизненного творчества", благодаря которым можно овладеть "искусством жизни", как игрой в шахматы, выглядят в этом дневнике конкретно и осязаемо, иногда - на грани пародии. Малиновский стремится выработать в себе способность к правильному поведению в любой из возможных ситуаций: " Так, напр., важно припомнить себе свое отношение в моменте самого глубокого упадка, преодолеть его "на трезвую голову", чтобы затем мочь его применить", - пишет Малиновский 14.02.1908.

Часто Малиновский осязаемо представляет себе грядущую ситуацию, чтобы заранее выработать в себе твердость поведения. На Канарах, перед началом карнавала, ставит он себе такую трудную задачу: " Смешаться в толпой, а значит - внутренне собраться в пружину; оставаться всегда самим собой. Использовать все этого исключительно как пробу; тонкое отделение аппетита и тщеславия; перелицовка "чувств" in statu nascendi /лат. - в момент возникновения/ " (25.02.08). В Лейпциге, отправляясь в лабораторию, приготовляется " делать все с почти преувеличенным спокойствием и медлительностью и с безукоризненной сосредоточенностью " (13.11.09), а в Закопане так планирует себе поход в гости: " Слушать с пустыми глазами то, что говорит женщина, … быть абсолютно отсутствующим " (26.08.12).

Крайности, в которые входит Малиновский в этой требовательности к самому себе особенно очевидны в негативных оценках, которые он то и дело дает уже происшедшему: говоря о несоответствии некоему идеалу, эти оценки тем самым этот идеал и описывают. Малиновский делает себе упреки, например, за то, что не вознесся " на высоты свободного спокойного слияния с природой " (25.02.1908), за то, что негедонистически выслушал любимую музыку (6.04.1909), за то что не ощутил " давления в глубину " при чтении Ницше (2.10.12), за то что в данный день не испытывал интенсивных чувств по отношению к любимой женщине (1.11.1909; см. также 9.11.12: " О Ж. думаю очень много и с привязанностью; но не с интенсивной тоской и не с необычайным каким-то счастьем ").

Именно эту "зацикленность" Малиновского на постоянном создавании своего образа подчеркнул Виткаций в своем романе. Впрочем, его романное alter ego - принц Невермор, этот " удивительный механизм по выработке жизненной силы " ¹⁰, отражает в этом смысле тенденцию, присущую и другим героям романа (хотя и далеко их не исчерпывающую); он является их " непревзойденным образцом " в "вопросе масок и выработки воли в направлении подчинения себе запутанных жизненных ситуаций" (UB, 14). Ядро образа принца Невермор - его достижения в овладении " техникой жизни " (" принц-скептик научился даже падать вполне осознанно ", UB, 50). Подчеркивается его исключительное владение самим собой, независимость и талант в манипулировании людьми и ситуациями: " жизненная хватка и непоколебимая диалектика " (UB, 29). Например, он таким образом поучает Бунго: "… Жизнь - это или шедевр, или фарс, которые мы сами создадим из материала нашего я, беря его в самом широком смысле: начиная от нюансов сознания и кончая упругостью лодыжек… Пойми, что жизнь как таковая - гнить, лапать, побеждать, насиловать, работать, ломать и быть ломаемым - это и есть цель сама по себе и сердцевина всего " (UB, 38). И далее: " Видишь ли, мой Бунго, разница между нами состоит в том, что я о каждой минуте своей жизни могу сказать, что сам ее создал " (UB, 45).