Я последним покинул Марухский перевал

 

ВМЕСТО ЭПИГРАФА:
«Вы удивительный народ и заслуживаете счастливой судьбы. Я видел вас в горе и радости. Вы умеете любить и ненавидеть. В тюрьме я выучил ваш язык, ваши песни и научился художественно ругаться. У вас прекрасные и верные женщины. Если когда-нибудь мои внуки захотят жениться на русских, я буду ими гордиться» (Ганс Брикс).

 

ГАНС БРИКС,
участник Второй Мировой войны, бывший егерь
горнострелковой дивизии «Эдельвейс» Вермахта.

 

...Администрация Краснодарского края по просьбе Народного союза Германии по уходу за военными могилами предоставила под захоронение несколько гектаров земли недалеко от города Апшеронска. Для многих это было непростое решение: против выступал краевой Совет ветеранов Великой Отечественной войны. Резко высказывались представители Международного союза советских офицеров. Тем более нам дорого их решение открыть сборное кладбище для немецких солдат, погибших на территории от Ростова до Кавказа.

На открытии мемориала нас, ветеранов Второй Мировой войны, вместе с родственниками было около 170 человек. 120 человек прилетели сюда самолетом из Германии. 48 участников приехали из немецкого административного округа Оберпфальц автобусом.

Мы – это ветераны и родственники солдат и офицеров 1-ой и 4-ой горнострелковых дивизий. Среди нас находилась вдова нашего бывшего батальонного командира фрау Бауэр. Было начало сентября, погода стояла теплая. На встречу приехало много официальных лиц из Москвы, Берлина, Баварии. Был посол Германии в России Вальтер Юрген Шмидт, статс-секретарь Баварии Эберхард Зиннер, Президент Народного Союза по уходу за могилами Райнхард Фюрер, Почетный Президент Союза Вагнер, генерал-инспектор Бундесвера Вольфганг Шнайдерхан. Столько важных персон вместе, как я увидел 6 сентября 2008 в Апшеронске, даже в Берлине в День поминовения всех усопших не встретишь. Было торжественно и печально в начале церемонии открытия кладбища. У каждого выступающего нашлись простые и ясные слова в адрес павших, потом русские по своему обычаю пригласили всех за общий стол помянуть. Жалко, конечно, что к тому времени водка нагрелась, но, как известно водка плохой не бывает, и пили лихо, по-казачьи.

Я пожилой человек, наверное, моим внукам кажусь «динозавром». Но я чувствую на себе их любовь, и это согревает мою кровь. Рассказываю ли я им о войне? Да. Сейчас не так часто, как раньше, когда они были еще маленькими и сами просили меня рассказать. Для них война скорее приключение, вроде тех, в которые сейчас играют на компьютерах.

В той войне я был, как большинство, простым солдатом, и испытал все эти марш-броски, переправы и ночные бомбежки на собственной шкуре. Мы беззлобно переругивались по поводу наших победных маршей в геббельсовской пропаганде Wochenschau и старались выжить, как могли. Но это проще сказать, чем сделать. Почему я выжил в той мясорубке? Наверное, потому что был молод и не был трусом. Так я думаю. По крайней мере, те, с кем я воевал, считали меня неплохим парнем. Таким же меня считали русские, когда я оказался в плену, но об этом позже.

Я никогда не был моралистом, но знал, что война – последнее, что может пожелать нормальный человек. Я пишу эти строки скорее даже не для моих внуков и их детей, а для любого живущего на Земле человека, кто бы он ни был: немец, русский, американец.

В моей истории ничего не выдумано и не приукрашено. Если кто-то прочтет ее полностью, я буду считать, что писал ее не напрасно.

 

Я родился 13 июня 1923 в Вене, до самого окончания школы жил в родительском доме. Отец мой был кожевник-галантерейщик, работал с деликатным материалом: кожей крокодилов, змей и лягушек, делал модные кожаные вещицы для венских дам. Хозяин был евреем, но к моему отцу всегда относился с уважением. Даже в самые тяжелые времена для всей Европы 1930-1938 отец не оставался без работы. В семье было пятеро детей. Я был старшим. Для того чтобы семье облегчить материальное положение, меня решили направить в летний лагерь в Рурскую область, которая находилась в Германии. Так впервые я надел форму гитлерюгенд.

Будущее казалось по-детски безоблачным, ничто не предвещало мне коричневой чумы. После школы все обязаны были отработать 6 месяцев на благо Рейха. Я вызвался добровольцем, поскольку в этом случае повинность была только 3 месяца. После трудовой практики летом я собирался поступать в университет.

Свой трудовой долг мы отдавали в Познани, в Польше, в бывшем Вартегау. Ни через три, ни через четыре месяца домой никого не отпустили. Гитлер готовился к войне: в конце июня, самом начале войны, нас новобранцев отправили конвоировать первых русских пленных, взятых в плен в Белоруссии, Украине. Так продолжалось до самого декабря 1941, потом нас распустили. Я вернулся в Вену, но занятия в университете уже начались. Для поступления надо было ждать следующего года. Война, похоже, превращалась в затяжную, и надежд на поступление в университет оставалось все меньше. В следующем году меня должны были призвать в регулярную армию, и оставшееся время я работал и учился на курсах электрика.

Как только пришло время призываться в армию, я был направлен в Холлабрун в пехоту. Хоть я был новобранцем, учли мой опыт первых месяцев войны и определили командиром пулеметного расчета. Такое повышение не сулило ничего хорошего, даже несколько месяцев, проведенных недалеко от передовой, научило меня уважать противника. Поэтому, как только в нашей части появился офицер, набирающий добровольцев для горнострелковой дивизии, я сразу вызвался. В начале апреля нас отправили на переподготовку в лагерь Абзам-Айхат в Хале, в Тироле. Обучали приемам ведения боя в горных условиях, скалолазанию, ночным восхождениям с полной выкладкой. Для таких как я проводился специальный курс обучения стрельбе из 80-мм гранатометов. Затем были сборы в Баварии: Гармише и Миттевальде. Гораздо позже из военных мемуаров я узнал, что наш батальон готовился в условиях строжайшей тайны, чтобы противник не догадался о намерении гитлеровского командования захватить основные источники нефти на Кавказе: Баку, Грозный.

В конце июня 1942 группа армий Юг выдвинулась в направлении Кавказа. XXXIX корпус горных стрелков должен был овладеть всеми горными перевалами в направлении Сухуми. 1-ая горнострелковая дивизия занимала все перевалы рядом со старым Сухумским шоссе, 4-ая горнострелковая готовила позиции к западу от дороги.

До середины августа поставленные задачи были выполнены: обе дивизии контролировали перевалы от Теберды и Кубани до Большой Лабы. Дальнейшее развитие событий зависело от взятия Сталинграда. После Сталинграда мы должны были взять весь Кавказский перевал, пока же готовили огневые позиции и старались не попасть в прицел русского снайпера.

Помню, где-то в последних числах августа русские организовали контратаку Марухского перевала. После обстрела наших позиций из минометов они пошли на штурм высоты. Мы не стреляли, пока до первой линии атакующих не осталось метров 200. Нам показалось, что русских был целый полк. Весь подъем был уже усеян убитыми, а они все ползли вперед. Я со своим расчетом опустошил четыре ящика гранат и уже опасался за ствол гранатомета. К вечеру бой стих, красноармейцы отошли. Мы стали окликать товарищей, считать потери. В том бою погиб кадровый офицер капитан Шмид и более десятка егерей. Мы похоронили их в небольшой березовой роще у северной стены Марухского перевала, почтив память товарищей залпом из карабинов.

Несколько дней прошли относительно спокойно, а 4-го сентября в 16:00 красноармейцы снова пошли в атаку. На этот раз они не давали нам поднять головы, я менял позицию два раза. Русские минометчики действовали грамотно, и после первых 5-6 моих гранат начинали обстрел моей точки, у меня ранило заряжающего в плечо, стрельба пошла медленнее. Я видел, как наши егеря решили атаковать русских с правого фланга. Начинало смеркаться, и маневр мог вполне удаться. Начался бой, который длился несколько дней. Потери были значительные с обеих сторон. На третий день нам был дан приказ отойти за перевал и ждать подкрепления.

По русским было видно, что нас атакуют свежие их части. В глаза бросалась их теплая зимняя экипировка и то, как они яростно дрались, особенно выделялись моряки. «Черная смерть», прозвали мы их за цвет бушлатов. Но потом, скрытые под белыми маскхалатами, моряки нам виделись в каждом красноармейце.

К середине сентября русские выбили нас с Марухского перевала, дальнейшее продвижение стало невозможным, пока не подошел горнострелковый батальон под командованием известного мюнхенского альпиниста майора Пауля Бауэра. Ему вместе с его егерями удалось невозможное – подняться почти по отвесной скале юго-восточней перевала. Русские ждали нашей атаки с севера, у них были отличные позиции. Видно было, что они пристреляли каждый камень, каждый выступ, стоило нам высунуть каску на штыке, как ее тут же прошивал русский снайпер. Нападать с севера нечего было даже думать.

Марухский ледник возвышался над долиной трехсотметровым гигантом, изборожденным глубокими ущельями и бездонными провалами. Майор Бауэр решил подняться по юго-восточному склону, зайти противнику в спину и ударить с флангов. Если кто-нибудь видел Марухский перевал, сразу скажет, что это план сумасшедшего. Подняться незамеченным целому батальону с амуницией и боеприпасами по отвесной стене – это из области мифов.

Наверное, следует сейчас сказать несколько слов о нашем снаряжении. Военные действия на Кавказе показали: чем больше облегчена штурмовая группа, тем она выносливее и мобильнее. Для стрелка, действующего в условиях гор, лишний килограмм амуниции имеет особое значение. Поэтому снаряжение каждого егеря майор Бауэр перед подъемом проверял лично – брать только необходимое. Снаряжение егеря состояло из двух-трех кожаных сумок для магазинов автомата, одной для ручных гранат, фляги со стаканом и финки. Сумки для магазинов крепились на ремнях на уровне груди, чтобы не мешать ползти. Сумка с ручными гранатами подвешивалась сзади. Кроме того, мы все имели с собой: бухту веревки длиной до 20 м., с карабинами на концах и кольца. Мы умели вязать из этого материала висячие мосты, транспортировать грузы через щели, поднимать тяжелое оружие: пулеметы, гранатометы. И, конечно, неотъемлемый атрибут – альпеншток, «посох альпиниста». Весь запас продовольствия (плоские консервные банки, пачки, галеты) разместился у нас в карманах куртки. Консервы подогревались с помощью сухого спирта. На это у каждого имелась целая коробка с таблетками спирта.

Пока ничего конкретного, кроме общего плана восхождения по юго-восточному склону перевала, в голове у майора Бауэра не было, или он нам просто не говорил. Поднимемся, а там посмотрим.

На наше счастье разыгралась непогода, снежный буран мел несколько дней, и нам удалось незамеченными не только совершить подъем самим, но и поднять гранатометы. Когда в предпоследний перед атакой день во мгле мы поднялись на одну из фланговых вершин ледника, она оказалась свободной от противника. Русские не выставили здесь пост – это была большая удача для нас.

Всю ночь егеря поднимали наверх боеприпасы и оружие, к утру было организовано несколько пулеметных гнезд и с первыми проблесками зари мы ударили в тыл противнику. Одновременно с севера начала атаку 1-ая горнострелковая дивизия, и после кровопролитного боя весь Марухский перевал стал нашим.

Чувствовали ли мы себя победителями или героями? Пожалуй, нет. Просто знали, что теперь у нас есть несколько дней передышки, и снова появился шанс вернуться домой живым, если конечно у тебя еще к тому времени он, дом, будет. Но так далеко никто из нас не загадывал, жили сегодняшним, максимум завтрашним днем. Писали письма и утешали родных скорой встречей. Других писем все равно не пропустила бы цензура. О чем думали наши командиры? Слава богу, я служил не в СС, и командиры у нас были отличные парни. Особенно мы были высокого мнения о капитане Гроте, это был смелый человек и альпинист от Бога. На нашего командира – майора Бауэра мы, новобранцы, просто молились, под пули он нас напрасно не бросал, а риск у него был всегда просчитан.

Хотя здесь я немного покривил душой - разве на войне можно что-то просчитать? Русские здорово воевали, несмотря на наше превосходство в военной технике в начале войны и наш опыт ведения боя в горных условиях. Особенно доставалось нам от их снайперов. Вначале мы их недооценили, видя, из какого оружия стреляют, но даже им они умудрялись дырявить нам шкуры, если мы были недостаточно бдительны и осторожны. В отхожее место мы ходили по двое и по возможности старались справлять нужду ночью. Мы держали весь перевал, внизу расстилался Сухуми, и казалось: достаточно небольшого усилия, и мы окажемся на берегу Черного моря. Мы, молодые солдаты, мечтали о теплом море, вине, ну и обо всем, о чем мечтается в 19 лет.

Но как на войне не хватает этого чуть-чуть! Мы просидели на перевале несколько месяцев, ожидая подхода основных сил, а их все не было. Так продолжалось до декабря 1942, а потом все заговорили об окружении немецких войск под Сталинградом. Новость вползла в сознание как ядовитая змея, наполняя душу холодом и ужасом. Если не подойдут войска, что будет со всеми нами в этих чертовых ледниках? Мы уже испытали на себе атаки матросов. Небольшое кладбище погибших егерей на перевале, расположенное внизу в березовой роще, становилось все больше. Погибло несколько офицеров. Майор Бауэр написал отличное стихотворение, которое он посвятил всем павшим на перевале, у меня в памяти до сих пор осталось несколько строчек:

 

Wenn das Schicksal mall will,
Dass einen Sturz ich getan,
Dann tret“ ich immer gelassen und still;

Meine letzte Bergfahrt an.
Denn wir sind Kameraden der Berge
Heiter und munter– lustig und still.

А если вдруг судьбе угодно
В горах мне вечность подарить,
Уйду в последний спуск спокойно,
Чтоб братству горцев дальше жить.
Ведь мы - товарищи вершин,
Должны всегда отважны быть.

 

Мало кто из солдат надеялся на благоприятный исход войны в России, у всех была навязчивая идея не попасть в плен, соединиться с основными регулярными частями и отступать со всеми вместе. Выручали молодость и здоровье. Я мог спать на снегу, и до того уставал от постоянного напряжения и стояния на посту, что как только была возможность, сразу проваливался в сон. Но бывали и удачи: как-то командировал меня батальонный командир с группой пленных русских, которая у нас была с момента захвата перевала, проложить дорогу для грузового транспорта через Аксаутскую долину до нашего опорного пункта Дора. Это была тяжелая физическая работа, но зато без стрельбы. Целыми днями мы валили деревья и взрывали скалы. Я был готов работать здесь хоть до конца войны.

В начале декабря я обратился в лазарет с недомоганием; батальонный врач обнаружил у меня желтуху. Это была удача. Первых заболевших отправляли сначала на лечение домой в Германию, но потом началась настоящая эпидемия: больных желтухой становилось все больше, оборудовали лазарет в Черкесске, туда меня и направили. Рядом со мной в кузове грузовика был раненный русский моряк, он сильно ослаб: у него были перебиты обе ноги. Его взяли в плен, когда он был без сознания. Это был единственный случай, когда я видел пленного моряка. Один молодой егерь со злобой отпихнул его к борту машины, когда у того не хватало сил держаться за край. Я сдержался, чтобы не дать молокососу оплеуху, но не хотел угодить под трибунал. Я сел спиной к спине с моряком, по виду тот был ненамного старше меня, так мы ехали до самого госпиталя. Я похлопал его по плечу, когда спускался с машины. У бедняги ампутировали ступню или что-то вроде этого, потом я видел его на костылях на перевязке.

Через три недели я выздоровел и должен был пройти курс реабилитации в Доме Хубертуса в Теберде. Так мы называли санаторий, который организовал командир 1 горнострелковой дивизии генерал-майор Хуберт Ланц. Это было что-то особенное, даже в условиях войны. Вечерами концерты, театральные представления. Но на 3-ий день идиллия закончилась, из-за прорыва русских мне было приказано вернуться на Маруху, так мы называли западную долину Марухского перевала.

Здесь я встретил наше католическое рождество и Новый 1943 год. Никогда во время войны у нас не было столько угощения и напитков, как в те дни. Егерей осталось совсем немного, а посылки продолжали поступать, хотя их получатели были давно уже убиты, ранены или числились без вести пропавшими.

3 января 1943 рано утром я получил приказ (на этом участке перевала я теперь остался один, а радиосвязь с дивизией отсутствовала) вечером в 20.00 оставить Марухский перевал и захватить с собой всю документацию нашей группы и приказ к отступлению. Было от чего опешить: с этой стороны склона я еще ни разу не спускался, тем более - ночью. Снегу по колено, единственным ориентиром для меня были испарения притока Марухи. Это была длинная ночь, до сих пор ее помню.

До выхода на основную дорогу по моей оценке было примерно километров двадцать. Утро встретило меня слепящим солнцем, сияющими вершинами 3-4-х тысячников и бездонной голубизной ущелий. Пока я обдумывал, как мне лучше пробираться по этой обманчиво мирной местности, справа от меня далеко на горизонте, где-то в метрах 3500, я увидел редкую цепочку людей. Хотя я старался отогнать от себя мысль о вероятной встрече с русскими, все-таки решил идти на сближение с этой группой. Чтобы пройти пару километров, мне понадобилось несколько часов. Когда оставался километр или чуть больше, я выстрелил из карабина и стал ждать ответа. От группы отделился один боец и двинулся в моем направлении. «Gott sei Dank»!

Это был егерь.

Дальше я шел с остатками 98-ого полка, который также получил приказ к отступлению и был уже на марше. Они израсходовали почти весь свой боезапас, и теперь двигались налегке. К середине января ни одного егеря (живого) ни осталось на Кавказе. До Керчи было 900 км, и все пешком. Машинам не хватало горючего, и их бросали. Пару часов сна и 20-22 часа на марше, снова 2 часа передышки и снова марш-бросок. Мы организовывали прикрытие отступающим войскам. Грязь была такая непролазная, что порой за 12 часов мы проходили не более 10 км.

Однажды ночью я угодил в узкую колею, с силой рванул ногу из хляби и остался без подошвы. На каждом следующем шаге мой носок прилипал к земле. Всю ночь при нулевой температуре шел я босиком, пока утром один товарищ не сжалился и не отдал мне свои старые альпийские ботинки. Собственно, маршем наше продвижение трудно назвать, скорее мы ползли. Артиллерию могли двигать только спаренные армейские грузовики или мощные Майбахи. У всех грузовиков на колесах были цепи, иначе они увязали по самый капот.

Так продолжалось весь январь и февраль 43-го. Постоянно вспыхивали перестрелки и мелкие стычки с преследующими нас советскими частями. Похоже, они сами были не в лучшей, чем мы, кондиции, или у них был другой приказ: бои носили скорее местное значение. Отступление 1-й горнострелковой дивизии продолжалось до самой Кубани. Потом через Крым, Румынию и Болгарию на Балканы, где нам пришлось сражаться с югославскими партизанами под командованием Тито. Бои приходилось вести среди почти отвесных скал, теснин и ущелий. Любое ранение могло привести к срыву в пропасть и стать смертельным. Но все равно это было лучше, чем восточный фронт. У Двар мы чуть не захватили генерала Тито в плен, ему с небольшим отрядом партизан удалось вырваться из окружения и уйти, хотя его пленение вряд ли серьезным образом повлияло бы на ход войны. Русские громили нас уже по всему восточному фронту. Потом Венгрия, Монтенегро, Сербия. Бои за Белград. 21 ноября 1944 стал черным днем для 1-ой горнострелковой дивизии.

Бои у Белградской Авалаберга стали последними для моей дивизии, прорвать окружение удалось немногим, но эту часть дивизионной истории я узнал позже. С 6 сентября 1944 дивизия воевала без меня. В боях под Дуклой погиб наш бывший командир, Харальд фон Хиршельд, который стал к тому времени генерал-лейтенантом, хотя было ему всего 32 года.

 

Начиналось все безобидно. В августе 1943-го в части спросили, кто хочет посещать курсы гранатометчиков. Никто не проявил интереса кроме меня. Мой поступок удивил всех, я объяснил, что просто хочу немного отдохнуть от бесконечных марш-бросков. Каждый день по 40-50 километров по долинам и по взгорьям могут кого угодно утомить. Инструктор спросил меня, чего я собственно жду от курсов. Когда-то он был в моем расчете и все, что я знал о гранатометах, сам ему когда-то преподал. Он махнул на меня рукой, а я каждый день в компании местных ребятишек ходил на соседнее озеро купаться. Так продолжалось целую неделю, в части я появлялся только к обеду и ко сну.

Однажды получаю приказ организовать огневую точку рядом, в саду. Придали двух новобранцев. Две недели сидим в укрытии. Ничего не происходит, совсем ничего. Как-то ночью, сидя в дозоре, слышу, как за бугром ревут надрывно моторы и лязгают пушки на лафетах. Я пошел на командный пункт, чтобы получить дальнейшие инструкции, но никого там не застал. Вернулся к расчету, приказал собрать орудие и готовиться к отходу. Как только мы с гранатометом на спине попытались перебежать через поле, сразу же были обстреляны союзными войсками. Мне виделось самым разумным приказать своим подчиненным бросить поклажу и пробиваться к своим налегке. В пылу боя мы потеряли друг друга, больше свой расчет я не встречал: молодежь была совсем не обстрелянная.

Я, ориентируясь на гул моторов отходящей техники, добрался до главной магистрали. Дорога была вся забита орудиями и машинами, уходящими на север. Это было великое отступление Великого Рейха с Юга на Север. Моряки, летчики, интенданты, штабисты – все части перемешались и отступали. Я пристроился на лафет одного орудия и таким образом добрался до Цайцара на болгарской границе, дальше дорога уходила через Ниш на Белград и Загреб. Пока зачищали город, чтобы расположиться – стемнело. Следовало срочно что-то предпринять, чтобы меня не сочли дезертиром.

В городе все было разбито, разграблено и сожжено. Я шел вдоль колонны машин и орудий и вдруг слышу родное венское произношение. На мой вопрос: какая часть, и могу ли я к ним присоединиться, отвечает молодой насмешливый голос:

– Мотоколонна 79 артиллерийского полка, Kumpel (приятель). Крем-де-ля-крем 1-ой горнострелковой дивизии!

Все грузовики были с зимним обмундированием и амуницией для дивизии. Сейчас колонна должна была развернуться: 1-ая дивизии давно покинула Грецию. Позже мы узнали, что эта дивизия была переброшена для спасения немецких частей, застрявших у Белграда, но сама попала в котел и превосходящими силами русских и югославских партизан была почти полностью уничтожена.

Но тогда мы этого не знали. Мне разрешили забраться в грузовик, колонна двинулась на север. Я сидел на тюках с обмундированием и думал: утром все заметят мою горнострелковую униформу с зелеными погонами, значками штурмовика, надо срочно что-то предпринять, иначе утром артиллеристы дадут мне пинка. Я вытащил из тюка военную шинель и заменил ее артиллерийские погоны на свои егерские. Командиру колонны я сказал, что был в отпуске, отстал от своей артиллерийской части и сейчас нигде не могу ее найти. Командир принял это, к моему удивлению, с большой радостью: в его отделении были одни зеленые новобранцы. Присутствие опытного солдата придало ему больше уверенности в выполнении поставленной перед ним задачи: доставить зимнее обмундирование по назначению.

Дальнейшей моей службой были постоянные дозоры и обходы постов в каждом новом пункте по пути следования колонны. Но я не расстраивался – я был со своими и ехал, а не шел пешком. Командир колонны – штабсфельдфебель из старослужащих, мечтал о новом железном кресте, он назначил меня своим заместителем. Многие солдаты из его отделения были совсем не обстрелянные. В небольшом местечке, недалеко от города, где мы намечали ночевку, я увидел в окне старушку. Она поднесла руку к лицу и прохрипела по-сербски: «мало вас, перестреляют». Я понимал немного уже по-сербски и крикнул штабсфельдфебелю: «Осторожно, впереди партизаны». Командир отдал приказ: на прорыв.

В конце аллеи я увидел, как мечутся тени, и выпустил очередь. Мельтешение темных призраков сразу прекратилось, но ненадолго. Я пробрался вдоль дороги через соседние сады и увидел группу человек из 50-ти. Нам готовили западню. Не дожидаясь команды командира, я отдал распоряжения отступать. Это было очень кстати. Как только мы попятились назад, захлопали выстрелы, нам на головы с деревьев посыпались ветки.

Было 6 декабря 1944 года и быстро стемнело, мы заняли пустое здание школы и организовали круговую оборону. Партизаны стреляли по окнам, стараясь нас выбить из убежища. В полночь мне было приказано выбраться из дома и осмотреть примыкающую местность справа. Не успел я отойти от школы и раздвинуть гнилые доски забора, ограждающего школьный двор, как передо мной вырос огромный бородатый человек с автоматом наизготовку. Я опередил его на какую-то долю секунды, тотчас же застучала автоматная очередь. К счастью для меня, он повалился на спину и выпустил всю обойму поверх моей головы. Я чуть не обмочился. Очевидно, он был уже мертв, когда стрелял, иначе сделал бы из меня сито. Остальные фигуры метнулись в стороны, и я благополучно вернулся к своим.

Как только забрезжило утро, мне сказали, что часть готовится к прорыву, и я должен поддержать своих минометным огнем по сигналу из ракетницы. Штабсфельдфебель придал моему расчету двух хорватских парнишек. Ребята ушли на прорыв, а я остался один-одинешенек с орудием и пятью ящиками мин и стал ждать сигнала: за время ожидания мои помощники незаметно исчезли. Я следил за развитием сражения по отдаляющейся от меня стрельбе. Бой перекинулся уже за околицу и шел в конце главной улицы. В какой-то момент я увидел сигнальную ракету над крышей, осветившей на несколько секунд местность. Я еще днем прикинул расстояние и направление стрельбы. Собственно, это была работа для троих, но выбирать мне было не из кого, кроме себя. Я решил наудачу выпустить одну гранату, потом положил через 50 метров другую. По звукам боя я понял, что наши находятся на старых позициях, поэтому выпустил в том же направлении еще 9-10 гранат, кладя их каждый раз через 50 метров.

Стрельба прекратилась, и я только молился, чтобы часть не ушла дальше без меня. Бойцы все вернулись в целости и сохранности. Оказалось, что все мои гранаты ложились точно в цель, партизаны отступили. Я выслушал много лестных слов в свой адрес, а командир обещал представить меня к Железному кресту. Но ничего из этого не вышло – Бог знает, почему. Меня это не особенно огорчило, главное – все вернулись назад, а я остался жив!

Мы двигались теперь по Венгрии, скоро догнали остатки своей дивизии. Меня откомандировали в штаб печатать на машинке приказы, которые приходили по рации. Фронт уже проходил по озеру Платтензее. Иногда мне приходилось под огнем противника по нескольку раз в день восстанавливать телефонную связь, но это были будни, и к ним быстро привыкаешь.

Что меня действительно беспокоило, так это зубы. Лицо так распухло, что одной его половиной я походил, по словам своего командира, на китайца. Он отправил меня к дантисту. Каждый раз после лечения я должен был возвращаться в часть. Это была рискованная затея, город уже занимали русские, и бои шли за каждую улицу. Однажды я задержался в городе у врача: замешкался во время артобстрела, не успел нырнуть в укрытие, как мне продырявило осколком левое бедро. Пока я валялся в лазарете, дожидаясь отправки в тыл, ни с того, ни сего пришел интендант и начал меня корить за мой безрассудный поступок (в такое время лечить зубы!), который никак не вяжется с моральным обликом защитника Отечества. Я слушал эту тыловую крысу молча, похоже, пороха Сталинграда он не нюхал.

Для меня с моим ранением война была окончена.

На излечение меня отправили в Вену, оттуда меня могли отправить в западный сектор, занятый союзными войсками. Однажды, когда я вернулся из воскресного домашнего отпуска в госпиталь, он был уже пустой. Оставался лишь один санитар, который сообщил, что я могу быть отправлен на запад. Но я решил остаться в Вене. Санитар продлил мне отпуск по лечению до конца апреля.

8 апреля Красная Армия заняла Вену. До конца 1945 года я прыгал еще с загипсованной ногой и с костылями по родному городу. Была опасность, что русские могут отправить меня куда-нибудь в Венгрию и там расстрелять. Вскоре я узнал, что Вена поделена между союзниками на 4 сектора.

В американской зоне была работа; оплата – обед. Мой шеф был американский капитан: венский еврей-эмигрант, который почему-то симпатизировал мне. Моя с ним работа состояла в разборке и проверке всей почты, которая оставалась после Вермахта, и в составлении политических и экономических отчетов. Эту работу осенью 1945 года союзники взяли на себя. Но они недооценили русских. Было много частной переписки с заграницей. Меня определили как почтового работника в отдел цензуры писем.

В январе 1946 капитан Бауэр, так звали моего нового шефа, предложил мне наладить для союзников цензуру телефонных звонков, т.е. прослушку. Телефонная система восстанавливалась по всей стране и была возобновлена связь с заграницей. Требовались переводчики: я должен был обеспечить персонал, говорящий по-английски, французски, итальянски, русски, чешски и т.д. Мы установили 5 смен и работали круглосуточно. Нас контролировал офицер-представитель всех союзных войск, и я был служащий Совета Союзных Войск.

Я отвечал за прослушивание телефонных звонков в Австрии. Работа шла безупречно. Меня и майора Бауэра, он к тому времени получил повышение, пригласили на разговор к начальнику полиции города (это был известный коммунист).

Это был последний день августа, когда русские являлись властью в Вене. Каждый месяц власть в городе передавалась между союзниками по очереди. Начальник полиции сообщил мне, что 31 августа передает меня в распоряжение русской комендатуры. До сих пор не пойму, чем я ему не угодил: скорее всего, какие-нибудь личные счеты. Я пробовал, как умел, успокоить свою молодую жену: я только-только женился на тирольской девушке, которую взял к себе на работу в качестве телефонистки-переводчицы.

Меня доставили в наручниках в черной машине в комендатуру на Плесслгассе, в Четвертом административном районе Вены. Это было что-то типа предварительного заключения. Поместили в небольшую комнату на первом этаже, где уже находилось более 10 заключенных, в основном это были горные специалисты и инженеры. Я спросил их, сколько времени они провели в заключении, многие ответили, что сидят здесь с 1946 года. Я вначале не поверил – в такой маленькой комнате провести почти 2 года!.. Но потом, узнав поближе особенности русских тюрем, ничему не удивлялся. На пересылках численность заключенных порой достигала 80 человек и больше.

С этого дня начались мои тюремные университеты. Я люблю русского писателя Максима Горького. Он очень популярен в Германии. Я читал его «Мои Университеты», «В людях». Потом кто-то из моих русских друзей рассказал о рассказах Варлаама Шаламова. Наверное, это был очень сильный человек, если выжил. Я не видел его книг в переводе, думаю, если бы их издали на немецком языке в 60-х или 70-х годах в Германии, они пользовались бы большим спросом. В те годы много было еще живых немецких солдат, прошедших через сталинские исправительные лагеря. Человеческая жестокость идет рука об руку с лицемерием. Пожалуй: «Arbeit macht frei» (В работе обретешь свободу) на воротах Дахау или Аушвитца вполне созвучна с «На свободу – с чистой совестью», как писали в советской России.

Если в армии я привык к дисциплине, порядку и выполнению приказов, то в лагерях я выучил другую науку: науку выживания. Лагерный мир – особый и живет он по особым законам, может, они интернациональны, эти законы, и по ним живут во всех зонах мира, но я сидел только в России и пишу лишь о том, что сам испытал. В камеры на 5-8 человек набивали по 20-25 душ. Ежедневные драки за лучшее место на нарах были в порядке вещей. В лагере царил закон сильнейшего. Я быстро был посвящен во все премудрости тюремной жизни и постарался с группой соотечественников построить защищенный островок дальнейшего нашего тюремного существования (жизнью это было трудно назвать). В одиночку там никто не выживал.

В лагере я узнал, что такое лагерная мафия: «блатные», которым по их кодексу запрещено работать физически. Как они жили в этом мире? Если кому-то приходила с воли посылка, это через «сук» – их подручных, тут же становилось им известно. Все ценное и вкусное сразу изымалось. Возвращалось владельцу, а это случалось не часто, только то, что не представляло для блатного мира интереса. Так посылки если и приходили, то редко и полупустыми. Связи и взаимопонимание между блатными и тюремным начальством были удивительными. У них ко мне было благосклонное отношение: мне сказали: «если тебе что-то понадобится, ты только намекни». Это «что-то» сразу же будет отнято у кого-нибудь из моих сокамерников. Оружием устрашения служили всякие заточки и ножи, которые они прятали под моим матрацем, они не боялись, что я их выдам…

После непродолжительного пребывания в Венской комендатуре я был препровожден в Баден, недалеко от Вены. Как я уже слышал от опытных заключенных, там была самая настоящая тюрьма. В Бадене целый район был заполнен только русскими с их семьями, это было настоящее гетто. Примерно с ноября 1948 до марта 1949 находился я в одиночной камере. В порядке вещей были ночные допросы: часто в 2 часа ночи меня вызывали к следователю. Допрос нередко заканчивался тем, что меня угощали сигаретой и отправляли назад в камеру, так и не задав ни одного вопроса, хотя к тому времени я уже воспринимал русскую речь на слух. Правда, не самую лучшую часть этого могучего и великого языка.

Как-то в конце февраля поместили мне в камеру одного чеха, на котором не было ни одного живого места, все у него было в синяках и кровоподтеках. Он не мог даже сидеть, все дни только лежал. Но, тем не менее, он разговаривал со мной много и охотно. Много позднее я узнал, что это была «подсадная утка», и все эти синяки и побои были спектаклем для меня и моего устрашения. Когда следствие было закончено, я хотел, чтобы началось слушание дела, чтобы знать, в чем меня обвиняют.

 

Приговор последовал вопреки всем правилам международного права. Он должен был прийти из Москвы от Особого Совещания. В ожидании этого приговора я был препровожден в Нойенкирхен, где делил камеру с 10 заключенными. Это были все русские, которые остались в Австрии еще с Первой Мировой войны, давно приняли австрийское подданство и чьи дети служили в германском Вермахте. Их отцы-заключенные были уважаемые люди в Австрии, в Амстеттене: особенно мне запомнился один пожилой владелец автомастерской с большими рабочими руками и глубоким басом, другой был длинный худой садовник, третий коренастый рябой плотник и т.д. Все ждали своего приговора, но время ожидания не тянулось томительно, потому что все время спорили. Особенно горячо спорили инженеры и рабочие из нефтяной компании Швехатер. Они боялись обвинения в саботаже и вредительстве, поэтому тема была одна – вид наказания. Быстро мы усвоили и сроки заключения, как только начали вызывать на оглашение приговора, все стали привыкать к цифре 25. Именно к этому сроку я стал себя готовить и начал основательно учить русский язык. Утром я царапал гвоздем на куске мыла десять русских слов, зубрил их полдня, а после умывания на обмылке снова писал новые 10 слов. Труднее мне давались падежи и склонения. Видя мои старания, мне стал помогать владелец автомастерской. Из русских, сидевших со мной, он был самый образованный, в царской России окончил церковно-приходскую школу, потом учился где-то еще на курсах. Скоро я уже знал, что хотят от меня русские следователи и конвой.

Первым вызвали владельца автомастерской, он отказался подписать свой приговор в 25 лет, убрал демонстративно руки за спину: за него расписался, как его доверитель, какой-то русский брадобрей. Я понял, что отказом подписать не сокращу себе срок. У Судьбы много сюрпризов: меня вызвали и дали время на прочтение и перевод приговора. Меня приговаривали к 3-м годам принудительных работ в исправительных лагерях по параграфу 123 «распространение военной тайны Австрийскому Министерству внутренних дел и Совету Союзников». Первый пункт приговора, однако, гласил, что я в составе гитлеровской армии воевал против Советов (как будто у меня в 1941-ом был выбор, на чьей стороне воевать). Когда я рассказал о вынесенном мне приговоре, ни один из сокамерников не мог поверить в назначенный мне срок. Никого позже я не встречал с таким маленьким сроком.

Для всех применялся в основном параграф, где в 20 пунктах перечислялись всевозможные преступления перед государством: шпионаж, саботаж, измена Родине и т.д. После вынесения приговора мы некоторое время ожидали отправки в Россию. Наступил май 1949-го и прибыли составы, которые должны были доставить нас к месту наказания. На грузовиках под конвоем нас доставили на вокзал в Нойенкирхе. Весь город уже привык к подобной картине, и нас никто из жителей не провожал глазами, как это было в прошлом году.

Поезда составлялись по неизменному образцу для того времени: вагоны для перевозки скота с нарами или без – «теплушки» по-русски. Наш маршрут лежал через Чехословакию на Лемберг (Львов) и дальше на Москву. В Москве нам пришлось долго ждать отправления, потому что отправляли обычными поездами, к которым цепляли два-три вагона с заключенными. Меня отправляли с партией заключенных из Восточной Германии: это были представители интеллигенции – юристы, режиссеры, врачи, инженеры. Они все были с рюкзаками и тепло одеты, их провожали издалека знакомые и родственники. На мне же был только летний костюм, в котором меня забрали в Вене.

Мои попутчики из Восточной Германии сказали, что им дали два часа на сборы, поэтому они успели собраться в дорогу. Я ехал с ними до Горького (Нижнего Новгорода), потом меня поместили в другой состав и повезли в какое-то хозяйство, выращивающее картофель. После всех транспортных мытарств, грязи и полуголодного существования – это был рай. Я был приписан к артели по сбору картофеля, моя работа состояла в чистке и варке картофеля весь день. Вся бригада состояла из женщин, меня с ними в поле по каким-то соображениям не выпускали. Кроме варки я должен был еще проверять правильность хранени картофеля, моркови, капусты, прочих корнеплодов и вести учет мешкам.

При регистрации в лагере я назвался электриком: немецкие студенты или служащие не нужны в СССР. Потом я понял, какую совершил ошибку: поздней осенью меня снова засунули в теплушку и отправили куда-то на север. Пересадили где-то на полдороге на открытую платформу и повезли дальше. Температура опускалась все ниже, начались морозы, пока, наконец, на третьи сутки я не оказался где-то в таежном лагере, в Коми АССР, недалеко от Полярного круга. Там мне сказали, что лагерь долгое время без света (читай - без электрика), и я как специалист должен его починить. Как только я поближе познакомился с электроустановкой, понял, что оказался по уши в дерьме: мыслимо ли починить старую электростанцию, которая работала от древесного газа, диаметр приводного шкива более двух метров и ни куска приводного ремня!

С установками на древесном газе я был знаком до войны, наши грузовики работали на дровах. Но мои знания носили большей частью теоретический характер, а не прикладной. Я боялся, если не справлюсь с починкой, меня или расстреляют как саботажника, или увеличат срок года на три, это в лучшем случае. Я смотрел на установку, как на очевидную причину моих будущих бед, с сомнением и опаской. Зажигание находилось рядом с печью, но часть опоры вместе с ногой была полностью выворочена из бетонной станины. Я собрал из полос брезента подобие приводного ремня, кое-как соединил зажигание с мотором, у распределителя было 12 контактов, его сняли с какого-то русского самолета. Итак, прочитав про себя молитву, я замкнул цепь и попробовал легкими движениями влево-вправо запустить двигатель. К великому моему облегчению, двигатель сразу запустился. Лагерь был весь освещен. С этого момента мне разрешили свободное перемещение по лагерю, правда, до бараков, где проживала охрана с семьями. Это очень скрасило мое пребывание в заключении, но ненадолго. Когда я нашел подходящий ремень для привода, и мотор стал исправно производить электричество, меня направили на общие работы на лесоповал.

Мороз уже достиг 40 градусов. Мне выдали зимнюю одежду, к слову сказать, она грела лучше, чем наша на Эльбрусе: ватные штаны, фуфайка, валенки и рукавицы, которые шили где-то здесь же в области. Рядом с местом разработок мы разжигали огромный костер из срубленных ветвей, огонь в радиусе нескольких метров растапливал снег до самой земли. Рабочая бригада состояла из 4-х человек: один валил дерево, двое обрубали ветви, а четвертый распиливал ствол. Это стало на пару лет основной моей деятельностью на зоне.

В 1950 году лагерь был реорганизован. Охранники больше не могли влиять прямо на производительность труда. Раньше они просто выдергивали любого доходягу, не выполняющего норму, и тут же на месте его расстреливали. Теперь они только охраняли, и у нас появилась возможность за свой труд получать вознаграждение, которое распределялось между всеми членами бригады и тратилось в открытых при лагерях магазинах: сигареты, чай, мыло и другие необходимые человеку вещи. Тут, как и везде на зоне, правили блатные: бригадиры-паханы целый день играли в карты, для игры им постоянно нужны были деньги, которые они под разными предлогами, а часто и без них, отнимали у работающих на лесоповале. У меня была хорошая зрительная память, я быстро усвоил правила их игры, но ни разу не сел играть с ними: они все были шулеры – выиграть у них не было ни малейшего шанса.

Выходных у заключенного три дня в году: Новый год, 1 мая и 7 ноября – День Октябрьской революции, хотя и не мой это был праздник, радовался я ему вместе со всеми. Мои дни были похожи друг на друга и медленно катились к 31августа 1951, когда истекал срок моего заключения. Честно говоря, верилось с трудом, что наступит 31 августа и мне разрешат вот так просто покинуть лагерь. Однако голову последний месяц я мыл почти каждый день. Незадолго до окончания срока я не выдержал нервного напряжения и заболел. Врачом в лагере был молодой выпускник мединститута (в России каждый выпускник обязан был первые три года отработать по распределению, иначе какой чудак захочет ехать в места, где температура полгода ниже 50 градусов и те же полгода длится полярная ночь). Молодой специалист пошел мне навстречу и определил меня в лазарет с воспалением легких. За это я взялся оборудовать ему санчасть по «венскому образцу 48-го года»: побелил стены приемного покоя, сделал ширму для приема больных, надписал готическим стилем по-латыни все банки и склянки с химикалиями, научил его правильному произношению по латыни препаратов, химических элементов, а заодно и преподал все, что сам помнил из гимназии по химии. На войне и в лагере я подивился жизненным силам, что таятся в человеке и готовы самореализоваться в самые неожиданные моменты. Память вытаскивала из потаенных глубин сознания такую информацию, которую я ни за что не вспомнил бы в нормальных условиях.

Этот парень, почти ровесник, к счастью для него и меня не воевавший, и может, поэтому не чувствующий ко мне ненависти, очень помог мне в последний год в лагере. Именно тогда я поверил, что мне повезет, я не замерзну на лесоповале и рано или поздно попаду домой. Я так был благодарен лагерному врачу за подаренную мне надежду, что все свое время помогал ему в санчасти: готовил растворы, вырезал трафареты с латинскими буквами, сделал новую раскладную кушетку. Я перенял кое-что от таланта своего отца – кожаного галантерейщика, и перетянул всю старую мебель, которую стащили как рухлядь к нам в лазарет. Потом, после того, как я ее перетянул, ее опять растащили по лагерному начальству. За мои труды врач давал мне продукты и русские книги, некоторые из них были по медицине, так что тогда я довольно хорошо знал названия различных заболеваний по-русски, мог назвать симптомы и назначить лечение.

Как-то недавно мне в Краснодаре после встречи с российскими ветеранами Второй Мировой войны в ресторане стало немного не по себе, я объяснил им по–русски, что водка сейчас не та, что раньше, и что нет ничего лучше на свете, чем соленый огурчик и 100 граммов чистого медицинского спирта на морозе. Они хохотали вместе со мной, говоря, что это чистая правда.

 

Мой срок закончился, и меня спросили, где я хочу после освобождения проживать. Мой ответ был: «Австрия».

– Это невозможно, – ответило мне лагерное начальство, – для этого вам нужен паспорт, въездная виза, разрешение на проживание на территории СССР и выездная виза за границу.

– Отправьте меня тогда назад в Австрию, гражданин начальник, так же как я прибыл сюда – в теплушке или на открытой платформе! Я на все согласен, – предложил я.

Начальник лагеря усмехнулся:

– Во-первых, я вам уже не гражданин начальник, а во-вторых, отправлять вас за государственный счет, куда вам захочется, мы не можем. Тогда вы были заключенный, сейчас нет.

– А куда меня можно направить на государственный счет?

Я замялся с обращением, «камрад начальник» как-то не выговаривалось.

Начальник заглянул в мое дело: «Курск, Сталинград, Сальск».

«Сталинград, подумал я, меня там прибьют сразу, услышав мой акцент. Курск – хрен редьки не слаще (я знал уже много русских пословиц, связанных с «хреном» и другим похожим коротким словом).

– А где это Сальск?

– На Кубани.

Я выбрал Сальск.

Мне выдали свидетельство об освобождении, паек на восемь дней: хлеб и вяленую рыбу, и разрешение доехать на лагерном грузовике до ближайшей железнодорожной станции за 100 километров.

Не бывший на войне или в заключении не поймет меня: все краски на свободе ярче, птицы звонче, а люди лучше. Я хоть и не верил до конца в свое освобождение, но улыбался всем. Свобода перемещения, возможность купить кусок колбасы или выпить, не таясь, кружку холодного пива – это ли не счастье для бывшего австрийца. Я доехал до Москвы, откуда должен был отправиться на юг. В Москве я думал отважиться – направиться в Австрийское посольство и там остаться. Но где оно находится?

Никто не мог или боялся дать мне адрес. Я видел, что слежка и шпиономания по-прежнему сильны в стране. По своей прежней работе я знал, что посла Австрии в России зовут Бишоф, кто-то из добрых душ тихонько прошептал мне адрес. Когда я, наконец, поздним вечером очутился у ворот посольства, они были уже закрыты, и было посольство не австрийским, а латвийским. Как бывший заключенный, я не мог находиться в Москве больше суток, в ту же ночь я выехал с Казанского вокзала в южном направлении. Ехал я несколько дней, добросердечная проводница подкармливала меня, и я благополучно добрался до Сальска.

 

О русских женщинах надо написать особо. Это редкая человеческая раса. В ненависти они беспощадны, в доброте безграничны. После войны я читал книгу полковника Штейдле «От Волги до Веймара», состоявшего в штабе 6 армии фельдмаршала Паулюса. В своей книге он описывал самоотверженную работу русских врачей-женщин:

«Советские женщины – врачи и санитарки, – часто жертвуя собой и не зная покоя, боролись против смертности. Они спасли многих и помогали всем. И все же прошла не одна неделя, прежде чем удалось приостановить эпидемии… Постепенно начал складываться распорядок дня…

Нас поразило, как много женщин работало в качестве военных врачей, санитарок, а также и офицеров Советской Армии. Все шло по-деловому, без спешки и с нескрываемым интересом к немецким офицерам из-под Сталинграда. Вопросы, которые задавали нам молодые женщины в военной форме при заполнении анкет, часто нас сильно озадачивали. С военным делом эти вопросы не имели ничего общего. Речь шла обычно о доме, семье, профессии и часто также – с деликатным любопытством – о том, что мы думаем, что нас сейчас больше всего волнует… Да, таковы советские женщины – врачи и санитарки…»

Я могу полностью подписаться под его строчками.

Был уже вечер, когда я вышел на вокзал, в карманах пусто, из одежды только рабочая роба. Думаю, как бы мне устроиться где-нибудь на ночь. Пока я думал, стемнело. Я сдал свой чемодан в камеру хранения, а сам прикорнул на вокзальной лавке. Чуть вздремнул – будит меня милиционер, спрашивает документы. Я показал ему свидетельство об освобождении, но он требует, чтобы я прошел с ним. Городок небольшой. Все рядом: милиция, почта, вокзал. Приводит меня в отделение милиции и докладывает обо мне как о подозрительном элементе своему начальству – седому майору.

– Расскажите мне все по порядку от момента начала ваших военных действий на территории СССР, – грозно требует владелец погон с одной звездой.

Я устал от дороги, хотел спать и довольно нахально отвечаю, что все это более 100 раз описано в моем деле.

– Судя по вашему виду и ответу, похоже, вы в Вермахте служили офицером, а не простым ефрейтором, как хотите нам представить, – уверенно рубит майор.

Я не сдержался и ответил, что он тоже выглядит как генерал, а всего лишь майор. После того как его помощник-писарь чуть не рассмеялся, майор приказал запереть меня в камере, что совсем меня не огорчило – место на ночь теперь у меня было. Мое свидетельство он оставил у себя, все равно я должен был по прибытии регистрироваться у него. Вот так все благополучно для меня и разрешилось.

Рано утром меня поднял милиционер и препроводил меня на вокзал за моим чемоданом. Он вывалил все мои пожитки прямо на пол. Пока я их укладывал в чемодан и думал, как бы у него получше выспросить о дальнейшей своей судьбе, того и след простыл. Пришлось мне мою судьбу снова брать в свои руки, т.е. искать работу и ночлег. Как бывшему зэку в работе на местной электростанции мне отказали, квартиру найти без денег и думать было нечего. Куда идти? Кирпичный завод разрушен. Элеватор почти сгорел. Треть жителей сама живет в бараках. Одна добрая душа разрешила мне пока ночевать в пригороде, в сенном сарайчике: загоне для коз. Через пару дней узнаю, что одно учреждение ищет грамотных рабочих-слесарей. Каких только профессий я ни освоил за последние годы, меня взяли сразу.

Вербовщик ответил, что он только квартирмейстер, а само начальство будет только через неделю. Работа велась в открытом поле, была физически тяжелой, нужно было бурить вручную отверстия в земле через каждые 1300 метров буром диаметром 13 см на глубину более 30 метров. Я согласился, потому что не было ничего другого, и обещали хорошо платить (примерно столько зарабатывал бухгалтер в крупной фирме). Не буду рассказывать много о технической стороне производства, скажу только, что сейчас все эти механические разработки делаются одним-двумя операторами. Поскольку до начала работы была целая неделя, вербовщик дал мне от своих денег 5 рублей, чтобы я смог что-нибудь купить себе из еды. Всю неделю я питался одной капустой и растительным маслом. Но я был молодой, здоровый, все нипочем.

Благодаря новой работе я снова, в третий раз, промерил все расстояние от Ростова, Сталинграда и до самого Кавказа. Мы бурили через каждый километр глубокие скважины, закладывали в них динамит и после взрыва определяли резонансные колебания почвы, чтобы определить нефтяные и газовые запасы в этой зоне. Не буду повторяться, что все мои военные и гражданские навыки пригодились мне в работе. Я был опытный взрывник как артиллерист, умел обращаться с теодолитом и буссолью, умел хорошо читать и ориентироваться на карте.

Не буду говорить о своей одаренности как механика или водителя, но и тут в бригаде у меня не было конкурентов. Ко мне часто обращались из соседних бригад, прося бригадира отпустить то на полдня, то на день починить установку или научить закладывать заряд. Работа у меня ладилась, относились ко мне хорошо, никто не называл фашистом. В знак дружеского расположения каждый старался меня хлопнуть по плечу и показать большой палец в знак одобрения. Мы все работали хорошо и получали соответственно. Даже больше, чем я ожидал. Друзья по работе помогли мне найти квартиру в городе, и я поселился у одной вдовы с двумя детьми: дочерью 17 лет и сыном 12-ти. Накануне жених дочери сказал мне, что в такое-то время меня ждут по такому адресу, где я могу посмотреть квартиру.

Проблем с деньгами у меня к тому времени уже не было: я купил себе на рынке подходящий костюм, пальто, часы и всякую прочую мелочь. Семья мне сразу понравилась, приняли меня отлично, и я остался. В свободное время мы все ходили в кино или в парк. Раньше в России можно было по входным билетам с балкона смотреть трофейные немецкие и американские фильмы или просто танцевать в партере. Один раз целую неделю крутили «Девушку моей мечты» с Марикой Рок.

Все шло отлично, и я почти не тосковал по Родине. Как-то раз ко мне подошли два молодых человека, в которых я еще раньше предположил сотрудников ГПУ. Они пригласили меня выпить.

– Здесь не подают, – попробовал я отказаться.

– Для нас нигде запретов нет, – сказал один из них и пригласил в заднюю комнату кинозала.

Мы выпили, молодые люди начали задавать вопросы о жизни на Западе, сравнивать ее со здешней.

Благоразумно я сказал, что жизнь на Западе не такая радужная, как может показаться на первый взгляд, и жизнь здесь меня вполне устраивает. После этого, видно, не довольствуясь моим ответом, они предложили мне такого то числа зайти в местное ГПУ. У меня защемило сердце от нехорошего предчувствия. Мне показалось, что моей мирной жизни в Сальске приходит конец. Когда я прибыл в отдел ГПУ, встретил меня офицер, у которого в руках были какие-то бумаги. К моему облегчению, это был протокол допроса немецкого полковника. Поскольку советский офицер не очень был знаком с аббревиатурами, принятыми в вермахте LKW, HKL, PKW, он попросил меня объяснить. Я перевел и меня отпустили. Я решил побыстрее оформить свой австрийский паспорт: связался с посольством, оплатил паспорт и сдал его на оформление въездной и выездной визы.

Ожидание визы не было одним из лучших моих времяпровождений в Сальске. После того, как мы перерыли всю Кубань в поисках нефти, изыскательская экспедиция стала готовиться к переезду в Сибирь. Мне выдали расчет, он показался мне до обидного малым, я обратился в головную контору треста, что находилась в Ростове, и мне выдали на руки приличную сумму – несколько тысяч рублей. В Сибирь я конечно не отправился, не забыл еще лагерей, кроме того ожидал со дня на день выездной визы, да и Сальск был ближе к Москве. Какое-то время я проработал на лесопилке, пригодился мой зэковский опыт. Руки у меня были хоть не золотые, как у моего отца, но росли из правильного места. Проблем с работой у меня не было в Сальске.

Прошло более полутора лет после освобождения, а визы все не было. Я написал в Ростов, в отдел по делам иностранцев в России, где указал, что если в ближайшее время не получу ответ по своему запросу, обращусь с заявлением в МИД. Ответ пришел почти сразу: дело Ганса Брикса давно рассмотрено, и ответ переправлен в Сальск, начальнику паспортного стола города. Теперь мне стало понятным ласковое обхождение начальника, который всегда советовал мне жениться и остаться жить в городе. Что я уже был женат в Австрии, его не беспокоило.

Я засобирался домой, снова связался с Ростовом, и они прислали запрос: надо ли мне снова высылать в Сальск бумаги на выезд. Я ответил, что сам прибуду в Ростов и заберу. Оставалось чуть больше недели до Рождества (католического 24 декабря) и я подумал, что на Рождество успею попасть домой, если меня, конечно где-нибудь за что-нибудь снова не арестуют. Я рассчитался на работе, сердечно распрощался с семьей, где прожил больше года – душевные простые люди, и отправился в Ростов.

В Ростове против моего ожидания меня приняли доброжелательно: сотрудник спросил, не хочу ли я посмотреть какие-нибудь еще достопримечательности в России. Я вежливо отказался, сказал, что видел достаточно. Он выразил надежду, что у меня остались самые положительные впечатления от моего пребывания в России, и я не буду упоминать тот негатив, который возможно остался у меня в душе. Я заверил его, что сохраню о его Родине самые светлые впечатления. В тот момент я не лицемерил: власть одно, а народ – другое. Я и в будущем сохранил о русском народе самые лучшие воспоминания.

На железной дороге тогда продавались билеты 3-х классов. Первый класс для партийной и военной элиты страны, 2-й класс для иностранцев, 3-й для простого люда. Я оформил свои выездные документы в тот же день.

До границы доехал без приключений. На границе состав менял колесные пары из-за разницы в ширине колеи за границей. Ко мне подошел сотрудник Интуриста и попросил мой билет.

– Мой билет оплачивает МИД Австрии, так мне подтвердили письменно в Ростове, – уверенно ответил я.

– Это письмо не является проездным документом, – уперся интуристовец.

Что ты будешь делать! У меня оставалось около двух тысяч рублей, я протянул ему их. Он исчез, через некоторое время вернулся с билетом, пожелал счастливой дороги и исчез.

Я стоял на вокзале и ждал прибытия своего поезда из Вены. С ним прибыла большая делегация правительственных работников и писателей, все громкоголосые, задорные, в хороших пальто, меховых шапках, в клубах мороза и дорогого сигаретного дыма. Я уже давно отвык от запаха хороших сигар и духов. Пока я рассматривал лица входящих в здание вокзала, ко мне подошел начальник вокзала, пожилой полковник, и сказал, что в поезде на Вену есть свободные места, и мне следует поторопиться, если я не хочу остаться здесь навечно.

Повторять ему дважды не потребовалось, через минуту я уже сидел в пустом купе и тер устало пальцем переносицу. Действительно, через короткое время весь состав был переполнен отъезжающими солдатами и офицерами. Два офицера с огромными тяжелыми чемоданами, которые они не несли, а волокли по проходу, попросили разрешения разместиться в моем купе, я сделал приглашающий жест. Те затащили свою поклажу в купе, сразу же закрыли дверь и откинулись к стенке купе, отдуваясь и пыхтя. Я удивился: полон коридор военных, а эти купе закрыли.

– Стаканчика не найдется? – через несколько минут вежливо осведомился один из них, майор.

Егерь есть егерь, конечно у меня в багаже был стакан!

Скоро я понял причину их странного поведения: оба чемодана битком были набиты водкой. Коллеги специально командировали их в Россию за водкой. Они курсировали каждую неделю через границу. Меня радушно пригласили к столу.

Где-то уже под Будапештом меня разбудил русский капитан и спросил, нет ли у меня шиллинга:

– Пивка купить на опохмелку, – улыбнулся он лучезарно.

У меня отчаянно болела голова, и я отдал ему все, что у меня было из мелочи. Он исчез и больше не появился, наверное, отстал от поезда. Старший по чину незлобно ругнулся, теперь тащить чемоданы придется ему одному. Он осведомился, где я выхожу. Я сказал, что в самой Вене. Мы дружески распрощались, и я оказался один на шумном родном венском вокзале. Я стоял, радовался и думал, как же я теперь доберусь до дома? Ведь мелочь я отдал русскому капитану.

Билеты в общественном транспорте никто не контролировал, да и кто из контролеров рискнет зайти в вагон, полный солдат.

Отец в последнем своем письме сообщал мне новый адрес, по которому они переехали, я не знал этот район, пока расспросил и добрался, было почти десять вечера, два часа до Рождества. Я подождал немного у дверей, чтобы успокоиться от нахлынувшего волнения, и позвонил. Когда отец открыл дверь, я пожалел, что не предупредил его заранее, он молча повалился на меня. Его чуть не хватил сердечный удар при виде меня.

Это было первое Рождество, которое я встречал дома за последние 6 лет.

За исключением двух с небольшим лет (1945 -1947) всю свою молодость с 18 до 30 лет я провел в России: на войне, в плену в Коми АССР и на поселении в Сальске. Почти 10 лет. По любым меркам значительный срок.

Мы думаем, что судьба играет только нами. После первых объятий, слез радости и восторга, я узнал, что моя жена в разводе со мной и в Вене не живет. После того, как я был осужден Особым Совещанием и сослан в Коми АССР, она не получала никаких сообщений обо мне. Я считался как бы пропавший без вести, почти умерший, и жена аннулировала наш брак, уехала в Мюнхен, где снова вышла замуж за одного своего знакомого, американского офицера, и вскоре у нее родилась смуглая девочка. Чтобы не вызывать лишних вопросов, она родила ее в Меране, в Италии. У девочки было итальянское подданство. К тому времени, когда я вернулся, американцы вывели свои войска, новый муж, американский подданный, должен был вернуться в Америку. Я связался с женой, увидел обеих девочек: свою, которая родилась незадолго до моего ареста, и другую - от второго брака. Обе сразу прочно заняли место в моем изголодавшемся по нежности и любви сердце. К счастью, наша квартира в Вене не была разрушена и занята, мы переехали и зажили счастливо, но….

Вторая наша девочка быстро росла и была олицетворением жизнерадостности и детской прелести. Ее очень скоро начали снимать на местной киностудии, моя жена познакомилась с родителями Кристины Кауфман и Лони фон Фидл, известными европейскими кинозвездами. Если российскому читателю эти имена не очень знакомы, скажу, что Кристина Кауфман была женой Тони Кортиса («В джазе только девушки») и родила от этого брака двух девочек, которые тоже стали актрисами.

Итак, моя дорогая женушка твердо вознамерилась устроить великую кинокарьеру моей приемной дочери. С семьей Кауфман она была неразлучна, и наши дети чаще бывали на киносъемочной площадке, чем в школе. Однажды она в сопровождении фрау Кауфманн пришла ко мне на работу. Первые годы я работал как сумасшедший, зарплата была невысокой, чтобы мало-мальски поддерживать соответствующий уровень жизни для своей жены, я работал на двух работах и еще учился на социального педагога.

Итак, приходит моя жена и говорит:

– Schatz (милый), фрау Кауфманн была так любезна, что предложила мне поехать с ней и нашей дочерью в Мюнхен.

Я так опешил, что от удивления только молчал и слушал. Жена продолжает:

– Нашим девочкам Венская киностудия мало что дает, не тот уровень. Мюнхен – другое дело. У фрау Кауфманн отличные связи в Баварии, мы уезжаем завтра.

Ох уж эти мне киномечтания. У меня еще сильны были в памяти воспоминания о ледниках на Кавказе, грязь по шею в Теберде, Сталинградский ад и валка леса у Полярного круга…

– Езжай, чего уж там. Ты не много здесь теряешь, всего лишь мужа, который думал о тебе 6 лет, а сейчас не может создать тебе жизнь, о которой ты мечтаешь. Езжай!

Я немного остыл, постоял, взял ее тонкие ладони в свои руки:

– Если что-то не будет получаться или ты просто передумаешь, возвращайся. Я люблю тебя.

Она, похоже, была тверда в своем решении. Не поднимая глаз, она медленно отвела руки и, не попрощавшись, вышла из конторы. Она не вернулась. Через полгода мы развелись. Я съехал с квартиры.

Прошло пару лет. Я получил высшее педагогическое образование и снова женился. Со второй женой мы уже 50 лет вместе. У нас трое дочек. Моя вторая жена не мечтала о кинокарьере для наших детей. Поэтому две из них, как и я, стали учителями, а третья воспитательницей в детском саду, пока не вышла замуж за австралийца и не уехала вместе с ним в Австралию. Он рейнджер и смотритель заповедника в полтора миллиона квадратных метров. Один раз в году они прилетают к нам покататься на лыжах. Я давно уже дед и, как писал в начале своего повествования, иногда рассказываю внукам о своей юности и далекой стране, с которой так странно, но крепко связана моя жизнь.

Годы, проведенные в России, научили меня многому, я научился сострадать и чувствовать чужое горе. Не стоять в стороне, когда это касается проблем мира. Я маленький человек, но нас таких, маленьких, еще помнящих войну и ее ужасы, много. Поэтому я и выбрал профессию социального педагога. Сфера моей деятельности – трудные подростки. Больше чем на книги я опираюсь на собственный опыт. Я чаще слушаю своих учеников, чем читаю им нотации. Пока мы все не научимся слушать, особенно когда тебе всего 13-15 лет, мы никогда не поймем друг друга. Я преподавал не только в Австрии, но и в Берлине, куда был приглашен преподавать Министерством образования Германии. Я читал Макаренко и во многом с ним согласен. Мои заслуги как педагога отмечены наградами и орденом. Чего можно себе еще желать!

В 1984 году я вышел на пенсию, хотя меня уговаривали остат