Часть вторая. Случай на втором курсе 6 страница

старика Тютьки. Так быстро они тоже до него не

доберутся. Не проколись сам, а уж старик как-нибудь...)

- Вчера ночью вы вышли из общежития примерно в ноль

часов. Куда вы пошли?

- Не помню. Это вчера?

- Да.

- Не помню...

- Вам все-таки надо вспомнить.

Я сидел перед ним и изображал процесс вспоминания.

Мол, не так просто. Мол, думаю. Я удачно припомнил, как

я забежал отдать половину своего долга Гизатуллиным.

Могли и другие меня приметить, когда курил в коридоре.

- Вспомнили?

Ага, подумал я. Он видит по лицу. Значит лицо все-таки

переигрывает. (Ну-ка, сбавь пары. Совсем сбавь.

Притихни.) Я помолчал еще.

- Ну? - спросил он.

- Вот. Я вчера получил кой-какие деньги за работу - я

сторож, приглядываю за квартирами. Вчера как раз

четвертое число... Я отдавал долги. Отдал Гизатуллиным.

А потом какое-то время ходил по этажам. А потом поехал к

приятелю (я назвал Михаила). Заночевал у него. (Тише.

Тише. Уж больно все складно. Не настаивай.)

- Когда вечером вы вышли из общежития, вы сразу

поехали троллейбусом?..

- Троллейбуса не было. Я ждал. Долго не было. С кем-то

из ребят мы выпили.

- С кем?

- Не помню, капитан. Не помню. Ты уж прости. - Я

посмотрел на него сколько мог честно. Они, в милиции,

меня в общем знали. Стареющий мужик, с седыми висками, к

тому же писатель, хоть и неудачливый, - вряд ли к такому

станут цепляться. Вряд ли он меня задержит. Если,

конечно, старик Тютька, собиратель бутылок, ночью меня

не разглядел, когда караулил бутылку у двух пьющих на

полутемной скамейке. (И ведь этот капитан не видит

сейчас сквозь рубашку мою пораненную в четырех местах

руку. Не забери я у мертвого кавказца нож, они бы

закатывали у всех нас рукава, ища порезы.)

Следователь записывал. А через приоткрытую дверь в

соседнюю маленькую комнату (каморка) я видел еще двух

следователей, согнуто сидящих за своими столами. Один с

оспенным лицом, с въедливыми глазами - вроде бы

перебирал бумаги. Но глаза его нет-нет меня прощупывали

(оттуда - через дверной проем). Он мне не понравился. Да

ведь и вызвали не для того, чтобы я встретил нравящихся

мне людей.

- Пока свободны, - сказал мне толстый следователь.

Я поднялся; показалось, что пронесло.

- Минутку! - крикнул тот, оспенный следователь (из

другой комнаты), когда я уже был у дверей. У меня

екнуло.

Он велел мне зайти в его каморку. Перед ним, на столе

лежали огромные фотографии - увеличенные снимки

отпечатков пальцев. Я почувствовал пустоту в желудке.

Сейчас для сличения он снимет мои (такие же огромные,

они будут лежать на виду).

- Ну что, Петрович, - сказал он этак насмешливо. Отвел

взгляд к фотографиям отпечатков, затем снова поднял на

меня. Наши глаза встретились.

Мне даже подумалось: он знает. (Испуг?)

- Ну, так что? - и опять его особый смешок, словно он

строил из себя дотошного сыщика или, скажем, Порфирия из

знаменитого романа (а ведь и Раскольников литератор,

смотри как! - мелькнуло в голове). Но теперь не пройдет.

Не тот, извините, век. Хера вам.

Я и тут все время чувствовал, что переигрываю.

Господи, заткни психологию, заткни этот фонтан, он меня

выдаст... - взмолился. Притих. А тут и воля уже взяла

свое. В ушах не шумело.

Но теперь, придавив панику, я одеревенел, отупел. Тупо

смотрел на следователя, оспинки на его лице. Давай!

И вот он выдвинул ящик стола. Он так медленно,

мучительно медленно выдвигал ящик, - емкий - а я (в

напряжении) ждал стука, хорошо всем известного стука

катящейся по ящику пустой водочной бутылки. Я сглотнул

ком. Однако звука не было. В ящике были всего лишь

фотографии.

- Знакомо это лицо? - показывает мне крупно лицо

убитого кавказца. Лицо как лицо. А я отвечаю уже чистую

правду:

- Вроде бы - да.

- Вы поживший человек. Вы давно в общежитии. Глаз у

вас пристреленный, наметанный - ну? - знаком он или нет?

Я как бы осердился:

- Сказать тебе честно (я перешел на ты) - он мне вроде

бы знаком. Но еще более честно - я их всех на хер

путаю!..

- Говорят, вы писатель. Потому и ругаетесь? (Ирония.)

- Нервничаю. Слышал, что убили его.

- Откуда вы слышали?

Екнуло еще раз. Так и проколешься! (Так неожиданно. И

так нелепо.)

- В общаге все все знают, - говорю.

Следователь вздыхает. Вот как он вздыхает,

ух-уху-ух-уу... мол, всюду болтуны, попробуй тут искать

и поймать. И отпускает меня:

- Ладно. Идите.

Я шел и радостно подрагивал, слегка опьянен. Но, может

быть, и озноб. (Не воспалилась бы рука. Надо бы

поглотать таблеток. Лишь бы не скрутило, лишь бы без

врачей.) Отпечатки пальцев, этот оспенный что? - забыл

их с меня снять?.. Нет. Не забыл. Просто я не из тех,

кто под явным подозрением. Да, без определенных занятий.

Да, нищ. Да, не прописан. Но - не под подозрением.

А-ааа... Я вдруг сообразил - дошло. Меня вызвали лишь

к вечеру. Небось, последним. Они, небось, человек десять

вызвали до меня.

- Восьмерых уж вызывали, - подтвердила вахтерша. -

Завтра снова, я думаю, дергать людей станут. Всех

спрашивают. Как рыбку ловят!

Хорошо, что сразу и с утра вернулся: справился, -

подумал я. Мог себе навредить.

- Вас Сестряева просила зайти, - крикнула вахтерша

вслед.

- Кто?

- Сестряева. Калека со второго этажа... Сказала,

увидишь Петровича - скажи ему, пусть зайдет. Хорошо, я

вспомнила!..

Сестряева? (Я этого не понимал. Но, конечно,

насторожился. Теперь уже каждый чих настораживал...) Мне

захотелось водки, алчно, прямо сейчас, сию минуту -

обжигающие полстакана; и ничего больше.

Возле квартиры Конобеевых (которую я стерег и в

которой жил) шастал туда-сюда Михаил. Сказал, что

приехал меня проведать, я, мол, вчера был у него

какой-то смурной и придавленный: плохо и мало пил чай.

Не позавтракал.

Я уверил его, что ничего не случилось.

- Да, - согласился он. - Ты сегодня лучше.

Мы пошли купить водки. Я занервничал. С притаенным в

душе раздражением думал, как бы от Михаила сейчас

избавиться. Но оказалось, зря; оказалось, он как раз мне

в помощь.

В магазине, в людской толчее чуть ли не первым

человеком я увидел Тютьку, старика сборщика бутылок -

Михаил тем временем стал в очередь в кассу.

С трепетом (но, конечно, сдержанно) я сунулся к

Тютьке:

- Отец, помоги. Я пьяный был. На скамейке. Потерял

записную книжку с адресами... Не видал?

- На черта мне твоя книжка.

- Тебе-то на черта. А мне нужна. Я бы приплатил.

- Когда было?

- Вчера.

- У третьего фонаря? (Скамьи он считал по фонарям -

ловко.)

- Может, у третьего.

- Погоди, погоди. Не ты ли сидел там и пил с чуреком?

- Я пьян был. Но вроде пил один... (Ах, ты сука.

Неужто уже был зван к ментам? Не сам ли к ним поспешил

подсказать?)

А он всматривался в мое лицо.

- На скамейке? С ним? - и легонько так всматривался.

- С тем, которого убили, что ли? - спросил я прямо

глядя в его выцветшие глаза. Вот как с тобой, сука.

- Ну? - спросил-сказал он.

У меня вдруг не стало слов. Их, правильных, больше не

было. (Любое слово могло проколоть хлипкий шарик - и

весь мой подкрашенный воздух сам собой вышел бы вон.)

Но, на счастье, как раз и подошел Михаил с чеком на

водку. Чего вы тут?..

- Да вот. Спрашивает, не я ли пришил одного человека с

солнечного Кавказа?

- Надо мне больно! - спохватился старик. - Я видел:

пили вчера там двое. Двое - это точно, прошел мимо них,

ждал бутылец. Но далеко было, не углядеть.

- Близорукий, что ли? - спросил Михаил.

- В том и дело, что дальнозоркий. Я бутылку с двухсот

метров вижу в кустах. Тем более на скамейке. Потому и не

подхожу к пьющим близко. Да вот задача - фонарь слева.

Чурку-то хорошо видно, даже усы. А с кем он пил, лицо

как в черниле - хер увидишь...

Я уже пришел в себя:

- Ты ведь бутылки собрал? Собрал! Ты бутылки сдал?..

(Важный вопрос, главный для меня вопрос.)

- Сдал.

Вот и точка.

- Ты, старик, не темни. Мы тоже с Михаилом люди уже

тертые... Скажи честно: книжку записную подобрал? Если

да - отдай не греши.

Он последний раз попытал:

- А много ли дашь? (Предлагают много, когда виноваты.)

И опять кстати вмешался Михаил - ты, старичок, не тяни

резину. Отдай по совести. Отдай даром. Тебе уже о душе

пора думать. А ты все о деньгах. Тебе, может, в путь

завтра собираться?

Старик злобно кольнул глазами:

- Может, и так. Может, и в путь. Однако скажу тебе вот

что: на небо прибирают не тех, кто старйе.

- А кого же?

- А тех, кто спелее.

И он ушел, зло плюясь по сторонам и заодно стреляя

глазами по ржавым уличным урнам: не сверкнет ли где

небитая бутылка. Мы тоже ушли. Меня пробил пот

(разговорное напряжение). Я был мокр и рукой (незаметно)

отирал с шеи. Уже за первым углом я перехватил у Михаила

водку и сдергивал с бутылки белую шапочку. Ты что? -

удивился Михаил. Мол, неужели ж начнем на улице, когда

дом в двух шагах? Но я уже возвращал - вернул бутылку

ему. (Взял себя в руки.) Михаил наблюдателен, он не

Тютька. Я сказал, что всего лишь хотел присмотреться к

бутылке (хотя я умирал от желания сделать первый

глоток):

-...Бутылка странная, на мой взгляд. Не подделка?

(Иногда ведь всучат наполовину с водой.)

Я еле сдерживался, чтобы не прикрикнуть (давай же!

давай хоть по глотку! чего тянуть?!) И вновь остроту

мгновения удалось сгладить, затушевать.

Более или менее просто (естественно) я ему предложил:

- Глотни-ка ты, Миш. У тебя ноздри потоньше.

И передал ему - первому - открытую как бы для пробы

бутылку.

В квартире Конобеевых на кухне выпили, поболтали, и

Михаил ушел (одной головной болью меньше). Я остался

один. Рука заживала. Я вышел покурить в коридор.

Конобеевы предупредили - не водить поздних гостей и чтоб

обои не воняли куревом, две просьбы, Петрович.

Ходил и курил. Выпитая водка гнала мысли ровным

хорошим потоком.

Сестряева ходит с костылем. Женщина под сорок, сильно

прихрамывающая, редко выходит в коридор. Но глаз на

мужчин держит. Улыбчивая. На одной из общих пьянок я из

моего повышенного чувства сострадания (чокнуться с

калекой, пожелать здоровья) подкладывал ей большой

ложкой салат с помидорами, передал стопку водки и раза

три улыбнулся. Поухаживал; а когда все расходились по

своим этажам и когда я ей (последний сочувственный жест)

пожелал спокойной ночи, она вдруг взорвалась обидой

(ухаживал, а что ж не проводил скучающую женщину?!) -

стояли на повороте уже опустевшего коридора, и так

звучно, презрительно и даже, пожалуй, театрально она мне

бросила: "Вы не мужчина!..С, - и, отвернувшись,

зашкандыбала в свою однокомнатную.

Когда я зашел к ней теперь, Сестряева была в нарядной

кофточке, похоже, что меня ждала.

В квартирке чисто. Книги. Непугающие обои на стенах.

Кв метры с японским телевизором. (Наш серединный

человечек.) Сестряева, опираясь на костыль, стояла возле

кресла. Пригласила меня сесть. Она хочет поговорить со

мной про завтра. Я почувствовал холодок в желудке. (Но

спокоен.) Завтра, как она мне пояснила, ей придется идти

в милицию и рассказывать им. Подписывать показания.

Я понимал, конечно, что в милицию вызовут общежитского

вахтера (как и позднюю уборщицу, как и коменданта - их

непременно вызывают), но почему Сестряеву?.. Это тут же

выяснилось. Дело в том, что частенько ночами мучают

боли, она плохо спит - а они знают это, они все знают.

"... Вызывают расспросить, не видела ли я кого в окно. Я

ведь сижу и вижу улицу, как на ладони, второй этажС. -

Калека долго его добивалась, элитарного второго этажа.

(Не только легче подыматься по лестнице, но и вечерами

есть что посмотреть, если телевизор скучен.)

- Понятно, - сказал я. - Вы видели меня той ночью. И

хотите меня предупредить. Это мило. Это очень мило.

Cпасибо, - сказал я.

- Они спросят. Я не знаю, назвать ли мне вас... или

совсем не называть? - сказала она как в раздумье. Пока

еще без намека. Но с чуть уловимой улыбкой. (И еще - я

заметил - с неким добрым психодвижением вроде как мне

навстречу.)

- Нет, конечно. Не называйте. Зачем человеку, чтобы

его таскали и дергали. Бог с вами!

Она помолчала. Она думала, как теперь продолжить. Но и

я думал.

Было ясно, что Сестряева не знала, что я был возле той

скамейки. И что я там делал, тоже не знала. (Вероятно,

даже не подумала об этом. Из ее окна скамеек не видно.)

Но зато она знала, что мне будет неприятно, если

затаскают к следователям, станут расспрашивать и

переспрашивать (как только она заявит, что видела меня,

одного-единственного человека в тот час возле дома со

стороны сквера).

Она тихо говорила, а я сидел на стуле и смотрел в

пустое бельмо телевизора. (Может быть, следовало

смотреть в глаза. Я все собирался посмотреть ей в

глаза.)

-...Поймите, Петрович. Мне как-то трудно солгать. Не

умею. И как сказать им, зачем вы туда-сюда ходили? - вы

раз пошли, потом вы вдруг вернулись (убил и вернулся,

вот зачем). Я понимаю, вы просто гуляли. А затем прямо у

дома развернулись и снова туда пошли (вспомнил про

бутылку, которую дальнозоркий Тютька как раз унес)...

- Да уж. Подергают меня всласть.

Она смутилась, но не опустила глаза и (с плавающей

краснотой на щеках - вспыхнули чуть) продолжила:

- Если б мы были друзьями. Тогда понятно. А просто так

- как лгать-то?

Я обратил внимание, что она не сказала врать, сказала

лгать - читает книги; интеллигентна. Понятно, калека

ведь.

Оба мы сделались вдруг спокойны. Конечно, не стал я

изображать ни лицом, ни голосом, что готов вырвать

костыль и тут же начать пристраивать ее на диванчик. Но

этого и не нужно было. Я понимал, раз умна - значит,

даст мне время. (Но и оттягивать слишком нельзя. Опасно

- я тоже понимал.)

Я шагнул к ней ближе:

- И, значит, мы станем друзьями, Тася. Какие проблемы!

- я улыбнулся, я даже засмеялся. - Мне это по сердцу. То

есть быть друзьями. Заодно же я избегу дурацких

разговоров со следователями.

Вот тут она смутилась. (Уже почувствовав победу.)

А я сказал:

- Через час я приду. Хорошо?

И пришел.

Была в ее теле, как бы это назвать, припрятанная

изнеженность (припрятанная от мира холеность). К тому

же, как и многие калеки, она оказалась умна и с

удвоенной чуткостью, что зачастую уже само по себе стоит

ума. Во всяком случае, было с ней просто, ничуть не в

тягость. (Робость движений; и скрываемая боязливая

трепетность.)

Мы погасили настольную лампу, и теперь я тоже увидел

из ее окна (пошел тот самый, первый час ночи) - увидел

под фонарем подъезда входящих-выходящих общажников. Они

были редки. Их действительно нетрудно запомнить. Она

подошла ко мне сзади, коснулась плеча. Чуткая, она не

обмолвилась насчет вида из окна.

А я сказал ей приятное: про холеность ее тела. Она

улыбнулась:

- Умею жить одна. Сколько угодно. Я, конечно, калека,

но я не выношу общажную пьянь... Мужчина у меня был

десять лет назад. Одиннадцать.

Я поддакнул, огладил ее небольшую грудь.

- Знаешь, кто это был - одиннадцать лет назад?

Я невольно насторожился, ожидая бог знает чего.

- Кто?

Она засмеялась негромко:

- Мой дальний родственник. Он приехал из Сибири, и

остановиться бедняге было негде. Еще и обокрали в скором

поезде, не осталось ни рубля. Бедный! Жил у меня три

дня.

Лежа рядом с Тасей (в дреме), я думал о себе проще, а

об убийстве уже отстраненно: как о сюжете. То же и я

видел, конечно, те или иные бесчисленные криминальные

фильмы - помнил эффекты улик, помнил страхи. Как все

знакомо и узнаваемо. Забытая из-под водки бутылка(!).

Сгинувшие в никуда отпечатки пальцев(!). А женщина с

бессонницей, сидящая у окна(?!). Но сейчас простая и

столь расхожая атрибутика сюжета с убийством касалась

моей жизни. И с куда большим уважением следовало сейчас

отнестись к так простенько подстерегающим (к следящим за

нами, шаг в шаг) приметам реальности: это ямы. Ямы, и

человеку преступившему следует их четко обойти, как бы

ни были они примитивны и схожи с плохой киношкой. Не

дергаться. Не пугаться (например, Таси). И вот (лежа,

приглаживал Тасино плечо, в узкой ее постели) важная

мысль пришла: мысль о чувствах - мысль уже вне той

первой и нервной, горячечной суеты, когда я выбросил

ножи в Москва-реку или когда метался по магазинам в

поисках Тютьки с бутылкой. Там - точка.

Когда человек убил, он в зависимости не от самого

убийства, а от всего того, что он об убийствах читал и

видел на экранах, вот мысль. Человек убивший считается с

условной реальностью. Он втянут в диалог. Заранее и с

умыслом втянут. Его чувства зависимы (вот мысль).

Человек сам (своими чувствами) втягивает себя в

соответствуюший сюжет преследования (с соответствующей

поимкой или непоимкой). И вот если из сюжета чувством

уйти... если исключить чувства... Не участвовать.

Забыть. Не знать. Не помнить.

Cпасительная мысль (о неучастии чувством в сюжете) мне

помогла уже в разговоре с Тасей - когда мы, оба на

взводе, стояли в ее комнате. Не спеши отказываться -

вела меня мысль. И не вздумай возмущаться на милый

женский шантаж, мол, что это, моя дорогая, за нисходящие

намеки?!. Никаких чувств. Ничего амбициозного. Не

упорствуй. (Но и не спеши к ней в объятья.) Помнись

немного с ноги на ногу. Посмотри на ее плечи. На ее

улыбку. Ямочка на левой щеке.

Это и дало мне так естественно сказать - ладно, Тася,

будем друзьями. И добавить: приду через час.

Верная мысль не чувствовать (верная мне) была теперь

угадана и как-никак со мной. Моя мысль и мое "яС - мы

сближались. Это важно. Важный урок. Я даже сколько-то

медитировал: я, мол, не чувствую досады на безденежье, я

не чувствую раскаяния, я не чувствую страха перед

ментами... я даже солнца поутру сегодня лицом, щекой,

закрытыми глазами не чувствую. (Как властно и тут

набегало будущее. Подумать только, как скоро мне

предстоял обратный урок: стараться усилием чувствовать

то, чувствовать это... и даже стараться чувствовать

солнце лицом и остывшей щекой, поутру, подойдя к окну

ближе.)

А пока что за окном осень, появилась дешевая картошка

- вот и думай, не чувствуй, а думай, купить ли впрок и

где в общаге ее ссыпать, хранить. Картошка - надолго,

это еда. Навестить брата Веню. Так я и говорил себе -

внятно: есть Веня, есть в продаже картошка, а моего

чувства в сюжете, где скамейка и кровавые два ножа, нет.

(А нет чувства, нет и убийства, не было его, ничего не

было, и потому им тебя не угадать.) А картошку надо

будет ссыпать в крыле К, там холодно - два раза по

полмешка (легче принести).

Купил Вене сыра. В их отделении испортились сразу оба

холодильника: продукты, лежа холмами на столе, портятся.

Несчастные психи ходят вокруг стола, принюхиваются и так

жалко ссорятся, съев чужое.

Двести граммов вареной колбасы. Батон. Молока в

пакетах не было. С бутылкой к больным не пустят...

Вернулся, уже темнело.

Я поговорил с отставником Акуловым. Постояли вместе в

коридоре, покурили. Его, конечно, тоже вызывали, зная

его угрозы (на словах) в адрес кавказцев. (Меня вызывали

как не прописанного здесь, как бомжа. Которого к тому же

видели ночью.) Акулов рассказал - его спрашивали долго;

и после протокола еще задержали на лишний час. Убитый с

кем-то выпивал, сидя на скамейке, вот они и схватились

за мужиков. Про бутылку даже не вспомнили, усмехнулся

Акулов. А ведь должна же быть там бутылка, из горла пили

- не из стаканов же! Не поискали. А потому что лентяи.

Зарплата ментам приплывает сама собой. Ленивые суки. На

черта им вообще чем-то заниматься...

- Не найдут, - подытожил Акулов, махнув рукой.

- Думаешь?

- Разве что убийца сам подставится.

Акулов уверен: если убийца не задергается, не

вляпается сам в какую-нибудь новую поножовщину, дело

останется на нулях.

Подошел Курнеев. Курил, слушал. Тоже согласился:

милиции сейчас заводиться неохота - лень!

- Спишут на межкавказские распри: мол, счеты свели. И

делу конец.

Мы посмеялись. Да, похоже. Да, да, так и будет. (Во

всяком случае, взамен меня никто не пострадает, спи,

подружка, спи крепко, - это я подсказал, подшепнул своей

совести, в промельк вспомнив, как она там?)

-...Год назад я уже видел одного такого. Меж собой

подрались! Всю ночь валялся на улице. Пристреленный, -

сказал Акулов.

- Я тоже его видел.

- Кто стрелял, так и не нашли? - спросил Курнеев.

- Не.

А все же я был удивлен. Интеллект, мой верный служака,

как же он старался, пыхтел, лез в пыльные углы, воевал,

помогая мне не ступить в ямы и обойти ловушки. И еще

похваливал, поощрял меня (и сам себя) в переигрывании

нашей жалкой (с точки зрения сыска) милиции! Я

всматривался в себя: тяжело всматривался и легко

удивлялся. Застукал свое "яС, как женщину с кем-то.

Конечно, сразу и простил - ведь мое я. Но с легким

разочарованием. Мол, я-то тебя ценил особой ценой.

При всматривании в себя (в свое "яС) нет раздвоения.

При взгляде в зеркало, мы ведь тоже, соотнося, отлично

понимаем, что реальный человек и человек, отраженный на

зеркальной поверхности, - один. Одно целое.

"ЯС в ответ только молча (и отраженно) смотрело. Нет,

оно не было на чем-то застуканным и пойманным: оно не

оказалось особо хитрым или там злым. Оно лишь на чуть

приоткрыло мне свои заспанные молочные глазки с детской

жаждой жить и с детским же выражением в них скорее

животного мира, чем человеческого. Не страх - а

вечность. Эти глаза (глаза моего "яС, которое убило, а

теперь припрятывало концы, как все люди) оказались

похожи на глаза животных. Мы все в этом схожи. Глаза

собаки, лошади. В таких глазах в достатке и боли, и

печали, но нет кой-какой мелочи... знания смерти. Глаза

смотрят и не знают про будущую смерть. И, стало быть,

"яС с этой стороны вполне самодостаточно - оно живет, и

всюду, куда достает его полупечальный-полудетский

взгляд, простирается бессмертие, а смерти нет и не

будет. А если есть бессмертие, все позволено.

Не сама мысль удивила, а то, с какой легкостью она не

то чтобы вместилась в мое "яС - обнаружилась в нем.

И еще яма. Ямка, чтоб проскочить. Сюжет нет-нет и

выявлял (подсказывал) свои ухабы и рытвины (нормально!),

а я их не чувствовал. Я лежал, почитывая диалоги

Платона, когда в дверь стукнули.

- Петрович, спустись к вахте - тебя к телефону!

Вечернее вторжение могло быть только чужое (со

стороны), потому что и Викыч, и Михаил не станут звонить

вахтеру, зная, что я у Конобеевых.

Я спустился. Удачно, что я читал. После чтения мой

мозг суховат, мыслит короткими цепкими фразами. Не чужд

и прихотливой логики. В такую минуту меня не напугать.

- Алло.

- Петрович?.. Приве-ет, - баском заговорил.

(Незнакомый мне голос.)

- Привет.

- Я буду говорить прямо: не люблю тянуть. (Он

хе-хекнул. Простецки. Мол, все мы люди.) Я знаю о тебе.

Знаю про ту скамейку. Но я хочу что-то иметь за мое

молчание.

Он тут же добавил, что именно:

- Деньги.

- Да ну? - сказал я. (Холодок не возник. Не

чувствовать.)

Я ждал. Пусть скажет что-то еще.

- Получу деньги - буду молчать.

- Много ли хотите? - спросил я на "выС. Спросил сухо,

но с ноткой. (С зашевелившимся вдохновением.)

Он сказал:

- Мне деньги очень нужны. Тридцать тысяч. (В то время

- тысяча долларов.)

Я засмеялся.

- Отчего ж не полмиллиона?..

- Я говорю серьезно.

- Я тоже, - сказал я. - Тридцать рублей ровно. (Один

доллар.) Но не сразу. По частям. У меня скромный и в

общем случайный заработок. Годится?

Еще раз засмеявшись, я повесил трубку.

Ночью он опять позвонил. Опять на вахту.

- Это снова я.

- Ну?

Долгая пауза. Ночная и затянутая пауза (мне бы сразу

бросить трубку - впрочем, кто знает, как лучше). Он

сказал:

- У меня улика.

Тут я рассвирепел:

- Послушай, улика уликой, а у тебя совесть есть?!.

Какого хера звонишь и спать не даешь?!

И бросил трубку. И сказал сурово вахтеру: не зови меня

больше, разбудишь - дам по башке, я зол, когда сонный!..

Когда я поднялся по лестнице и вошел в квартиру, он

позвонил снова. Уже знал номер Конобеевых. Но я уже не

брал трубку. Нет и нет. Какие бы зацепки, намеки, слова,

какие бы улики ни назывались, мое дело не среагировать,

я не должен попасть в чувство сюжета; и если не в

сюжете, я неуязвим... - повторял я, как повторяют

спокойную холодноватую молитву.

Лежал на спине, курил. Час ночи. Звонивший знает, где

я. (Узнал же он у вахтера номер телефона. Он мог узнать

и про окна. Я погасил свет.) Лежал в темноте. Сплю, -

сказал я себе... Даже вызовут, даже за руку схватят -

меня нет, меня нет в вашем сюжете...

Утром все разрешилось. Утро было с солнцем - я вышел

покурить, первую, натощак; курил натощак и Акулов в

коридоре. Сказал, что звонил ему некий хмырь: "... Хмырь

меня пугал, ловил рыбку в воде. Товарищ Акулов? - да,

говорю, - А он мне баском, ржавым своим баском, что

есть, мол, улика и что я ему денег должен отвалить.

Представляешь, какая сука. Чтобы я тем самым сознался -

ну, сука, ну, ловит на крючок!С - Я засмеялся: мне, мол,

тоже звонили.

- А я так и думал. Он всем звонит, - Акулов затянулся

сигаретой покрепче.- А знаешь, кто?

- Кто?

- Следователь с оспой на морде. Помнишь?.. Я его по

голосу узнал - он меняет голос, но кой-какие нотки я

успевал расслышать... Он это. Клянусь, он. Так они рыбку

и ловят. Сука. Оспа на лице зря не бывает.

Я шел улицей. Груз с плеч.

Вечером, по дороге в булочную, я и сам этого

следователя увидел. Он шел почти рядом. Лицо, скулы, и -

близко - щеки, изъеденные мелкими ходами, словно бы

потравленные легким раствором кислоты, оспенный. На

всякий случай я свернул: прошел в обход 24-го дома, где

кусты и детская песочница, веревки с бельем... Когда я

оглянулся, следователь всматривался в окна общежития -

возможно, искал (вычислял) ракурс, с которого тот или

иной жилец мог случайно видеть ту скамейку. Ясно, что

полуабсурд нынешних милицейских дел (их дел в целом) не

исключал рвения мелких служак. Следователь работал.

Пусть.

Пришлось считаться и с собственным легкомыслием.

(Окрыляющим нас, когда кажется, что уже все позади -

мелкое, а ведь чувство!) Я вдруг загорелся войти в

отделение милиции: ворваться к начальнику в кабинет и

сказать, заявить во гневе, имитация гомо советикус, мол,

оскорблен, мол, ваш следователь меня шантажирует, деньги

требует - я узнал по телефону его гнусный голос!..

Однако что если они и впрямь среагируют. И чтобы

заткнуть мне рот (известная практика), да и просто

попугать, снимут (только попугать) отпечатки моих

пальцев - ан, глядь, и обнаружат их (точно такие же) на