Владимир Маканин. Кавказский пленный

Рассказ Cолдаты, скорее всего, не знали про то, что красота спасет мир, но чтотакое красота, оба они, в общем, знали. Среди гор они чувствовали красоту(красоту местности) слишком хорошо она пугала. Из горной теснины выпрыгнулвдруг ручей. Еще более насторожила обоих открытая поляна, окрашенная солнцемдо ослепляющей желтизны. Рубахин шел первым, более опытный. Куда вдруг делись горы? Залитое солнцем пространство напомнило Рубахинуо счастливом детстве (которого не было). Особняком стояли над травой гордыеюжные деревья (он не знал их названий). Но более всего волновала равниннуюдушу эта высокая трава, дышавшая под несильным ветром. -- Стой-ка, Вов. Не спеши, предупреждает негромко Рубахин. Быть на незнакомом открытом месте все равно что быть на мушке. И преждечем выйти из густого кустарника, Вовка-стрелок вскидывает свой карабин и сособой медлительностью ведет им слева направо, используя оптический прицелкак бинокль. Он затаил дыхание. Он оглядывает столь щедрое солнцемпространство. Он замечает у бугра маленький транзисторный приемник. -- Ага! -- восклицает шепотом Вовка-стрелок. (Бугор сух. Приемничексверкнул на солнце стеклом.) Короткими перебежками оба солдата в пятнистых гимнастерках добираютсядо вырытой наполовину (и давно заброшенной) траншеи газопровода до рыжего, восенних красках бугра. Они повертели в руках: они уже узнали приемничек.Ефрейтор Боярков, напившись, любил уединиться, лежа где-нибудь в обнимку сэтим стареньким транзистором. Раздвигая высокую траву, они ищут тело.Находят неподалеку. Тело Бояркова привалено двумя камнями. Обрел смерть.(Стреляли в упор он, похоже, и глаза свои пьяные не успел протереть. Впалыещеки. В части решили, что он в бегах.) Документов никаких. Надо сообщать. Нопочему боевики не взяли транзистор? Потому что улика. Нет. А потому, чтослишком он старенький и дребезжащий. Не вещь. Необратимость случившегося(смерть один из ясных случаев необратимости) торопит и против волиподгоняет: делает обоих солдат суетными. Орудуя плоскими камнями каклопатами, они энергично и быстро закапывают убитого. Так же наскоро слепивнад ним холмик земли (приметный насыпной холм), солдаты идут дальше. И вновь на самом выходе из теснины высокая трава. Ничуть не пожухла.Тихо колышется. И так радостно перекликаются в небе (над деревьями, надобоими солдатами) птицы. Возможно, в этом смысле красота и спасает мир. Онанет-нет и появляется как знак. Не давая человеку сойти с пути. (Шагая отнего неподалеку. С присмотром.) Заставляя насторожиться, красота заставляетпомнить. Но на этот раз открытое солнечное место оказывается знакомым инеопасным. Горы расступаются. Впереди ровный путь, чуть дальше наезженнаямашинами пыльная развилка, а там и воинская часть. Солдаты невольноприбавляют шагу. Подполковник Гуров, однако, не в части, а у себя дома. Надо идти. Непередохнув и минуты, солдаты топают туда, где живет подполковник, всесильныйв этом месте, а также во всех примыкающих (красивых и таких солнечных)местах земли. Живет он с женой в хорошем деревенском доме, с верандой дляотдыха, увитой виноградом; при доме есть и хозяйство. Время жаркое полдень.На открытой веранде подполковник Гуров и его гость Алибеков; разморенныеобедом, они дремлют в легких плетеных креслах в ожидании чая. Рубахиндокладывает, запинаясь и несколько робея. Гуров сонно смотрит на них обоих,таких пропыленных (пришедших к нему незвано и что тоже не в пользу совсемнезнакомых ему своими лицами); на миг Гуров молодеет; резко повысив голос,он выкрикивает, никакой подмоги кому бы то ни было, какая, к чертям,подмога! ему даже смешно слушать, чтобы он направил куда-то своих солдатвыручать грузовики, которые по собственной дурости влипли в ущелье!.. Больше того: он их так не отпустит. Рассерженный, он велит обоимсолдатам заняться песком: пусть-ка они честно потрудятся помогут во дворе.Кррругом аррш! И чтоб разбросали ту гору песка у въезда. И чтоб песок повсем дорожкам! к дому и к огороду грязь всюду, мать ее перемать, непройдешь!.. Жена подполковника, как и все хозяйки на свете, рада дармовымсолдатским рукам. Анна Федоровна, с засученными рукавами, в грязных разбитыхмужских ботинках, тут же и появляется на огороде с радостными кликами:пусть, пусть еще и с грядками ей помогут!.. Солдаты развозят песок на тачках. Разбрасывают его, сеют лопатами подорожкам. Жара. А песок сырой, брали, видно, у речки. Вовка водрузил на кучу песка транзистор убитого ефрейтора, нашелподдерживающую дух ритмичную музыку. (Но негромко. Для своего же блага. Чтобне помешать Гурову и Алибекову, разговаривающим на веранде. Алибеков, судяпо доносящимся тягучим его словам, выторговывает оружие дело важное.) Транзистор на песчаном бугре еще раз напоминает Рубахину, какоекрасивое место выбрал себе Боярков на погибель. Пьяненький дурак, он в лесуспать побоялся, на полянку вышел. Еще и к бугру. Когда боевики набегали,Боярков толкнул свой приемничек в сторону (своего верного дружка), чтобы тотсполз с бугра в траву. Боялся, что отнимут, мол, сам как-нибудь, а его неотдам. Едва ли! Заснул он пьяный, а приемник попросту выпал у него из рук и,съехав на чуть, скатился по склону. Убили в упор. Молодые. Из тех, что хотят поскорее убить первого, чтобывойти во вкус. Пусть даже сонного. Приемник стоял теперь на куче песка, аРубахин видел тот залитый солнцем рыжий бугор, с двумя цепкими кустами насеверном склоне. Красота места поразила, и Рубахин памятью не отпускает (ивсе больше вбирает в себя) склон, где уснул Боярков, тот бугор, траву,золотую листву кустов, а с ними еще один опыт выживания, который ничемнезаменим. Красота постоянна в своей попытке спасти. Она окликнет человека вего памяти. Она напомнит. Сначала они разгоняли тачки по вязкой земле, потом догадались: покидалипо дорожкам доски. Первым шустро катит тачку Вовка, за ним, нагрузив горой,толкает свою огромную тачку Рубахин. Он разделся до пояса, поблескивая насолнце мощным и мокрым от пота телом. -- Даю десять "калашниковых". Даю пять ящиков патронов. Ты слышал,Алибек, не три, а пять ящиков. -- Слышал. -- Но чтоб к первому числу провиант... -- Я, Петрович, после обеда немного сплю. Ты тоже, как я знаю. Незабыла ли Анна Федоровна наш чай? -- Не забыла. За чай не волнуйся. -- Как не волноваться! смеется гость. Чай это тебе не война, чайостывает. Гуров и Алибеков помалу возобновляют свой некончающийся разговор. Новялость слов (как и некоторая ленивость их спора) обманчива Алибеков прибылза оружием, а Гурову, его офицерам и солдатам, позарез нужен провиант,прокорм. Обменный фонд, конечно, оружие; иногда бензин. Харч чтобы к первому числу. И чтоб без этих дурацких засад в горах.Вино не обязательно. Но хоть сколько-то водки. -- Водки нет. -- Ищи, ищи, Алибек. Я же ищу тебе патроны! Подполковник зовет жену: "Как там чай?" Ах, какой будет сию минутуотменный крепкий чай! "Аня, как же так?", -- ты кричала нам с грядок, чтоуже заварила! В ожидании чая оба неспешно, с послеобеденной ленцой закуривают. Дымтак же лениво переползает с прохладной веранды на виноград и пластамитянется в сторону огорода. Сделав Рубахину знак: мол, попытаюсь добыть выпивки (раз уж здесьзастряли), стрелок отходит шаг за шагом к плетеному забору. (У Вовки всегдахитрые знаки и жесты.) За плетнем молодая женщина с ребенком, иВовка-стрелок тотчас с ней перемигивается. Вот он перепрыгнул плетень ивступает с ней в разговор. Молодец! А Рубахин знай толкает тачку с песком.Кому что. Вовка из тех бойких солдат, кто не выносит вялотекущей работы. (Ивсякой другой работы тоже.) И надо же: поладили! Удивительно, как сразу эта молодуха идет навстречусловно бы только и ждала солдата, который ласково с ней заговорит. Впрочем,Вовка симпатичный, улыбчивый и где на лишнюю секунду задержится пуститкорешки. Вовка ее обнимает, она бьет его по рукам. Дело обыкновенное. Они навиду, и Вовка понимает, что надо бы завлечь ее в глубь избы. Он уговаривает,пробует с силой тянуть за руку. Молодуха упирается: "А вот и нету!" смеется.Но за шагом шаг они смещаются оба в сторону избы, к приоткрытой там из-зажары двери. И вот они там. А малыш, неподалеку от двери, продолжает играть скошкой. Рубахин тем временем с тачкой. Где не проехать, он, перебрав с прежнихмест, вновь выложил доски в нитку он осторожно вел по ним колесо, удерживаяна весу тяжесть песка. Подполковник Гуров продолжает неторопливый торг с Алибековым, жена (онавымыла руки, надела красную блузку) подала им чай, каждому свой двапо-восточному изящных заварных чайника. "Хорошо заваривает, умеет!", -- хвалит Алибеков. Гуров: -- И чего ты упрямишься, Алибек!.. Ты ж, если со стороны глянуть,пленный. Все ж таки не забывай, где ты находишься. Ты у меня сидишь. -- Это почему же я у тебя? -- Да хоть бы потому, что долины здесь наши. -- Долины ваши, горы наши. Алибеков смеется: -- Шутишь, Петрович. Какой я пленный... Это ты здесь пленный! Смеясь,он показывает на Рубахина, с рвением катящего тачку: Он пленный. Ты пленный.И вообще каждый твой солдат пленный! Смеется: -- А я как раз не пленный. И опять за свое: -- Двенадцать "калашей". И семь ящиков патронов. Теперь смеется Гуров: -- Двенадцать, ха-ха!.. Что за цифра такая двенадцать? Откуда ты берешьтакие цифры?.. Я понимаю десять; цифра как цифра, запомнить можно. Значит,стволов десять! -- Двенадцать. -- Десять... Алибеков восхищенно вздыхает: -- Вечер какой сегодня будет! Ц-ц! До вечера еще далеко. Они медленно пьют чай. Неторопливый разговор двух давно знающих иуважающих друг друга людей. (Рубахин катит очередную тачку. Накреняет ее.Ссыпает песок. Разбрасывая песок лопатой, ровняет с землей.) -- Знаешь, Петрович, что старики наши говорят? В поселках и в аулах унас умные старики. -- Что ж они говорят? -- А говорят они поход на Европу пора делать. Пора опять идти туда. -- Хватил, Алибек. Евро-опа!.. -- А что? Европа и есть Европа. Старики говорят, не так далеко. Старикинедовольны. Старики говорят, куда русские, туда и мы и чего мы друг в дружкустреляем? -- Вот ты и спроси своих кунаков чего?! -- сердито вскрикивает Гуров. -- О-о-о, обиделся. Чай пьем душой добреем... Какое-то время они молчат. Алибеков снова рассуждает, неторопливоподливая из чайника в чашку: --...не так уж она далеко. Время от времени ходить в Европу надо.Старики говорят, что сразу у нас мир станет. И жизнь как жизнь станет. -- Когда еще станет. Жди! -- Чай отличный. Ах, Анна Федоровна, завари нам еще. Очень прошу! Гуров вздыхает: -- Вечер и правда будет чудный сегодня. Это ты прав. -- А я всегда прав, Петрович. Ладно, десять "калашей", согласен. Апатронов семь ящиков... -- Опять за свое. Откуда ты берешь такие цифры нет такой цифры семь! Хозяйка несет (в двух белых кастрюлях) остатки обеда, чтобы скормитьпришлым солдатам. Рубахин живо откликается: "Да! да! Солдат развеоткажется!.." "А где второй?" И тут запинающемуся Рубахину приходится тяжелолгать: мол, ему кажется, у стрелка живот скрутило. Подумав, он добавляетчуть более убедительно: "Мается, бедный". "Может, зелени наелся? яблок?"спрашивает сердобольно подполковничиха. Окрошка вкусна, с яйцом, с кусками колбасы; Рубахин так и склонился надпервой кастрюлей. При этом он громко бьет ложкой по краям, гремит. Знак. Вовка-стрелок слышит (и, конечно, понимает) звук стучащей ложки. Но емуне до еды. Молодая женщина в свою очередь слышит (и тоже понимает)доносящееся со двора истеричное мяуканье и вслед вскрик оцарапанного малыша:"Маа-ам!.." Видно, задергал кошку. Но женщина сейчас вся занята чувством:истосковавшаяся по ласке, с радостью и с жадностью она обнимает стрелка, нежелая упустить счастливый случай. Про стрелка и говорить нечего: солдат естьсолдат. И тут снова детский капризный крик: "Ма-ааам..." Женщина срывается с постели высунув голову в дверь, она цыкнула намалыша; и притворяет дверь плотнее. Босо протопав, возвращается к солдату; исловно вся вспыхивает заново. "Ух, жаркая! Ух, ты даешь!" восхищен Вовка, аона зажимает ему рот: "Тс-сс..." Шепотом Вовка излагает ей нехитрый солдатский наказ: просит молодуюженщину сходить в сельпо и купить там дрянного их портвейна, солдату в формене продадут, а ей это пустяк... Он делится с ней и главной заботой: им бы сейчас не бутылку им бы ящикпортвейна. -- Зачем вам? -- В уплату. Дорогу нам заперли. -- А чо ж вы, если портвейн нужен, к подполковнику пришли? -- Дураки, вот и пришли. Молодая женщина вдруг плачет рассказывает, что недавно она сбилась сдороги и ее изнасиловали. Вовка-стрелок, удивленный, присвистывает: вот ведькак!.. Посочувствовав, он спрашивает (с любопытством), сколько ж их было? ихбыло четверо, она всхлипывает, утирая глаза уголком простыни. Ему хочетсяпорасспросить. Но ей хочется помолчать. Она утыкается головой, ртом ему вгрудь: хочется слов утешения; простое чувство. Разговаривают: да, бутылку портвейна она, конечно, купит ему, но толькоесли стрелок пойдет с ней к магазину. Она сразу же купленную бутылку емупередаст. Не может она с бутылкой идти домой, после того что с нейслучилось, люди знают, люди что подумают... Во второй кастрюле тоже много еды: каша и кусок мяса из консервов,Рубахин все уминает. Он ест не быстро, не жадно. Запивает он двумя кружкамихолодной воды. От воды его немного знобит, он надевает гимнастерку. -- Отдохнем малость, -- говорит он самому себе и уходит к плетню. -- Он прилег; впадает в дрему. А из соседнего домика, куда скрылсяВовка, через открытое окно доносится тихий сговор. Вовка:...тебе подарок куплю. Косынку красивую. Или шаль тебе разыщу. Она: Ты ж уедешь. Заплакала. Вовка: Так я пришлю, если уеду! Какое тут сомненье!.. Вовка долго упрашивал, чтобы она стоя согнулась. Не слишком высокийВовка (он этого никогда не скрывал и охотно рассказывал солдатам) любилобхватить крупную женщину сзади. Неужели она не понимает? Так приятно, когдаженщина большая... Она отбивалась, отнекивалась. Под их долгий, жаркий шепот(слова уже становились неразличимы) Рубахин уснул. Возле магазина, едва получив портвейн из ее рук, Вовка сует бутылку вглубокий надежный карман солдатских брюк и бегом, бегом к Рубахину, которогоон оставил. Молодая женщина так его выручила, и кричит, с некоторой опаскойнапрягая на улице голос, кричит вслед с упреком, но Вовка машет рукой, ужене до нее все, все, пора!.. Он бежит узкой улицей. Он бежит меж плетней,срезая путь к дому подполковника Гурова. Есть новость (и какая новость!)стрелок стоял, озираясь, возле их заплеванного магазинишки (ожидая бутылку)и услышал об этом от проходивших мимо солдат. Перепрыгнув плетень, он находит спящего Рубахина и толкает его: -- Рубаха, слышь!.. Дело верное: старлей Савкин пойдет сейчас в лес наразоружение. -- А? -- Рубахин заспанно смотрит на него. Вовка сыплет словами. Торопит: -- На разоружение идут. Нам бы с ними. Прихватим чурку вот бы иотлично! Ты ж сам говорил... Рубахин уже проснулся: "Да, понял. Да. Будет как раз. Да-а, нам скореевсего там повезет надо идти." Солдаты тихо-тихо выбираются изподполковничьей усадьбы. Они осторожно забирают вещмешки, свое оружие,стоявшее у колодца. Они перелазят плетень и уходят чужой калиткой, чтобы тедвое, с веранды, их не увидели и не окликнули. Их не увидели; и не окликнули. Сидят. Жара. Тихо. И Алибеков негромко напевает, голос у него чистый: "Всездесь замерло-ооо до утра-ааа..." Тихо. -- Люди не меняются, Алибек. -- Не меняются, думаешь? -- Только стареют. -- Ха. Как мы с тобой... Алибеков подливает тонкой струей себе в чашку.Ему уже не хочется торговаться. Грустно. К тому же все слова он сказал, итеперь правильные слова сами (своей неспешной логикой) доберутся до егостарого друга Гурова. Можно не говорить их вслух. -- Вот чай хороший совсем исчез. -- Пусть. -- Чай дорожает. Еда дорожает. А время не меня-я-яется, тянет словаАлибеков. Хозяйка как раз вносит на смену еще два заварных чайника. Чай этоверно. Дорожает. "Но меняется время или нет, а прокорм ты, брат,привезешь...", -- думает Гуров и тоже слова вслух пока не произносит. Гуров знает, что Алибеков поумнее, похитрее его. Зато его, Гурова,немногие мысли прочны и за долгие годы продуманы до такой белой ясности, чтоэто уже и не мысли, а части его собственного тела, как руки и ноги. Раньше (в былые-то дни) при интендантских сбоях или просто призадержках с солдатским харчем Гуров тотчас надевал парадный мундир. Онцеплял на грудь свой орденок и медали. В армейском "козлике" ГАЗ-69 (с какойпылью, с каким ветерком!) мчал он по горным извилистым дорогам в районныйцентр, пока не подкатывал наконец к известному зданию с колоннами, куда ивходил не сбавляя шага (и не глядя на умученных ожиданием посетителей ипросителей), прямиком в кабинет. А если не в райкоме, то в исполкоме. Гуровумел добиться. Бывало, и сам рулил на базу, и взятку давал, а иногда еще иумасливал кого нужно красивым именным пистолетом (мол, пригодится: Востокэто Восток!.. Он и думать не думал, что когда-нибудь эти игривые словасбудутся). А теперь пистолет ничто, тьфу. Теперь десять стволов мало дайдвенадцать. Он, Гуров, должен накормить солдат. С возрастом человеку всетяжелее даются перемены, но взамен становишься более снисходителен к людскимслабостям. Это и равновесит. Он должен накормить также и самого себя. Жизньпродолжается, и подполковник Гуров помогает ей продолжаться вот весь ответ.Обменивая оружие, он не думает о последствиях. При чем здесь он?.. Жизньсама собой переменилась в сторону всевозможных обменов (меняй что хочешь начто хочешь) и Гуров тоже менял. Жизнь сама собой переменилась в сторонувойны (и какой дурной войны ни войны, ни мира!) и Гуров, разумеется, воевал.Воевал и не стрелял. (А только время от времени разоружал по приказу. Или, вконце концов, стрелял по другому приказу; свыше.) Он поладит и с этимвременем, он соответствует. Но... но, конечно, тоскует. Тоскует по такимпонятным ему былым временам, когда, примчавшись на своем "газике", он входилв тот кабинет и мог накричать, всласть выматерить, а уж потом, снисходя домира, развалиться в кожаном кресле и покуривать с райкомовцем, как сдружком-приятелем. И пусть ждут просители за дверью кабинета. Однажды незастал он райкомовца ни в кабинете, ни дома: тот уехал. Но зато застал егожену. (Поехав к ним домой.) И отказа тоже не было. Едва начинавшему тогдаседеть, молодцеватому майору Гурову она дала все, что только может датьскучающая женщина, оставшаяся летом в одиночестве на целую неделю. Все, чтомогла. Все, и даже больше, подумал он (имея в виду ключи от огромногохолодильника номер два, их районного мясокомбината, где складировалисвежекопченое мясо). -- Алибек. Я тут вспомнил. А копченого мяса ты не достанешь?.. Операция по разоружению (еще с ермоловских времен она и называлась"подковой") сводилась к тому, что боевиков окружали, но так и не замыкалиокружение до конца. Оставляли один-единственный выход. Торопясь по этойтропе, боевики растягивались в прерывистую цепочку, так что из засады хотьсправа, хоть слева взять любого из них, утянуть в кусты (или в прыжке сбитьс тропы в обрыв и там разоружить) было делом не самым простым, но возможным.Конечно, все это время шла частая стрельба поверх голов, пугавшая изаставлявшая их уходить. Оба затесались в число тех, кто шел на разоружение, однако Вовкувысмотрели и тотчас изгнали: старлей Савкин полагался только на своих.Взгляд старлея скользнул по мощной фигуре Рубахина, но не уперся в него, нецарапнул, и хрипатого приказа "Два шага вперед!.." не последовало скореевсего, старлей просто не приметил. Рубахин стоял в группе самых мощных икрепких солдат, он с ними сливался. А как только началась стрельба, Рубахин поспешил и уже был в засаде; онпокуривал в кустах с неким ефрейтором Гешей. Солдаты-старогодки, онивспоминали тех, кто демобилизовался. Нет, не завидовали. Хера ли завидовать?Неизвестно, где лучше... -- Шустро бегут, -- сказал Геша, не подымая глаз на мелькавшие в кустахтени. Боевики бежали сначала по двое, по трое, с шумом и треском проносясь позаросшей кустами старинной тропе. Но кого-то из одиночек уже расхватывали.Вскрик. Возня... и тишина. ("Взяли?" спрашивал Геша глазами Рубахина, и тоткивком отвечал: "Взяли".) И вновь нарастал треск в кустах. Приближались.Стрелять они еще худо-бедно умели (и убивать, конечно, тоже), но бежатьчерез кусты с оружием в руках, с патронташем на шее да еще под выстреламиконечно, тяжко. Спугнутые, натыкаясь на огонь из засад, боевики сами собойустремлялись по тропе, что вроде бы все сужалась и уводила их в горы. -- А вот этот будет мой лады? -- сказал Рубахин, привставая и ускоряяшаг к просвету. -- Ни пуха! -- Геша наскоро докуривал. Оказалось, "этот" не одиночка бежали двое, но уже выпрыгнувший изкустов Рубахин упускать их права не имел. "Сто-оой! Сто-оой!.." Он кинулся спугающим криком за ними. Стартовал Рубахин неважнецки. Ком мускулов развитьскорость сразу не мог, но уж когда он разгонялся, ни кривой куст, ни осыпьпод ногой значения не имели летел. Он мчался уже метрах в шести от боевика. А первый (то есть бежавшийпервым) шел резвее его, уходил. Второго (тот был уже совсем близко) Рубахинне опасался, он видел болтающийся на шее автомат, но патроны расстреляны(или же боевик стрелять на бегу был неловок?). Первый опаснее, автомата небыло, и значит, пистолет. Рубахин наддал. Сзади он расслышал поступь бегущего следом ага, Гешкаприкрыл! Двое надвое... Нагнав, он не стал ни хватать, ни валить (пока с ним, упавшим,разберешься, первый наверняка уйдет). Сильным ударом левой он сбил его вовраг, в ломкие кусты, крикнув Геше: "Один в канаве! Возьми его!.." и рванулза первым, длинноволосым. Рубахин шел уже самым быстрым ходом, но и тот был бегун. Едва Рубахинстал его доставать, он тоже прибавил. Теперь шли вровень, их разделялометров восемь десять. Обернувшись, убегающий вскинул пистолет и выстрелилРубахин увидел, что он совсем молодой. Еще выстрелил. (И терял скорость.Если б не стрелял, он бы ушел.) Стрелял он через левое плечо, пули сильно недобирали, так что Рубахинне пригибался каждый раз, когда боевик заносил руку для выстрела. Однако всепатроны не стал расстреливать, хитрец. Стал уходить. Рубахин тотчас понял.Не медля больше, Рубахин швырнул свой автомат по ногам. Этого, конечно,хватило. Бегущий вскрикнул от боли, дернулся и стал заваливаться, Рубахин досталего прыжком, подмял, правой рукой прихватывая за запястье, где пистолет.Пистолета не было. Падая, выронил его, тот еще боец!.. Рубахин завел емуруки, вывернув плечо, конечно с болью. Тот ойкнул и обмяк. Рубахин все ещена порыве извлек из кармана ремешок, скрутил руки, посадил у дерева,притолкнув несильное тело к стволу сиди!.. И только тут встал наконец сземли и ходил по тропе, отдыхиваясь и ища в траве уже внимательным глазомсвой автомат и выброшенный беглецом пистолет. Снова топот Рубахин скакнул с тропы в сторону, к корявому дубку, гдесидел пойманный. "Тихо!" -- велел ему Рубахин. В мгновенье проскочили мимоних несколько удачливых и быстроногих боевиков. За ними, матюкаясь, бежалисолдаты. Рубахин не вмешивался. Он дело сделал. Он глянул на пойманного: лицо удивило. Во-первых, молодостью, хотятакие юнцы, лет шестнадцати семнадцати, среди боевиков бывали нередко.Правильные черты, нежная кожа. Чем-то еще поразило его лицо кавказца, ночем? он не успел понять. -- Пошли, -- сказал Рубахин, помогая ему (со скрученными за спинойруками) подняться. Когда шли, предупредил: -- И не бежать. Не вздумай даже. Я не застрелю. Но я сильно побьюпонял? Молодой пленник прихрамывал. Автомат, что швырнул Рубахин, поранил емуногу. Или притворяется?.. Пойманный обычно старается вызвать к себе жалость.Хромает. Или кашляет сильно. Обезоруженных было много, двадцать два человека, и потому, возможно,Рубахин отстоял своего пленного без труда. "Этот мой!" повторял, держа рукуна его плече, Рубахин в общем шуме и гаме в той последней суете, когдапленных пытаются построить, чтобы вести в часть. Напряжение никак неспадало. Пленные толпились, боясь, что их сейчас разделят. Держались один задругого, перекрикиваясь на своем языке. У некоторых даже не были связаныруки. "Почему твой? Вон сколько их все они наши!" Но Рубахин качал головой:мол, те наши, а этот мой. Появился Вовка-стрелок, как всегда вовремя и всвою минуту. Куда лучше, чем Рубахин, он умел и сказать правду, и задуритьголову. "Нам необходимо! оставь! Записка от Гурова... Нам для обменапленных!" вдохновенно лгал он. "Но ты доложи старлею". "Уже доложено. Ужедоговорено!" продолжал Вовка взахлеб, мол, подполковник сейчас чай пьет усебя дома (что было правдой) они вдвоем только что оттуда (тоже правда), иГуров, мол, самолично написал для них записку. Да, записка там, на КП... Вовка заметно осунулся. Рубахин недоуменно глянул в его сторону:как-никак через кусты за длинноволосым бежал он ловил и вязал он, потел он,а осунулся Вовка. Пленных (наконец построив) повели к машинам. Отдельно несли оружие, икто-то вслух вел счет: семнадцать "калашниковых", семь пистолетов, десятокгранат. Двое убитых во время гона, двое раненых, у нас тоже один ранен иКоротков убит... Крытые брезентом грузовики вытянулись в колонну и, всопровождении двух бэтээров (в голове и в хвосте), с ревом, набирая всебольше скорости, двинулись в часть. Солдаты в машинах возбужденно обсуждали,горланили. Все хотели есть. По прибытии, едва вылезли из машины, Рубахин и Вовка-стрелок вместе сосвоим пленным тут же отбились в сторону. К ним не цеплялись. С пленными вобщем-то делать нечего: молодых отпустят, матерых месяца два-три подержат нагауптвахте, как в тюрьме, ну а если побегут их не без удовольствияпостреляют... война! Бояркова, быть может, эти же самые боевики застрелилиспящего (или только-только открывшего со сна глаза). Лицо без единойцарапины. И муравьи ползли. В первую минуту Рубахин и Вовка стали сбрасыватьмуравьев. Когда перевернули, в спине Бояркова сквозила дыра. Стреляли вупор; но пули не успели разойтись и ударили в грудь кучно: проломив ребра,пули вынесли наружу все его нутро на земле (в земле) лежало крошево ребер,на них печень, почки, круги кишок, все в большой стылой луже крови.Несколько пуль застопорило на еще исходящих паром кишках. Боярков лежалперевернутый с огромной дырой в спине. А его нутро, вместе с пулями, лежалов земле. Вовка заворачивал к столовой. --...на обмен взяли. Подполковник разрешение дал, спешил сказатьВовка, опережая расспросы встретившихся солдат из взвода Орликова. Солдаты, сытые после еды, выкрикивали ему, мол, передавай привет.Спрашивали: кто в плену? на кого меняем?! -- На обмен, -- повторял Вовка-стрелок. Ваня Бравченко засмеялся: -- Валюта! Сержант Ходжаев крикнул: -- Молодцы, хорошо поймали! Таких любят!.. Их начальник, он мотнулголовой в сторону гор, таких очень любит. Чтобы пояснить, Ходжаев еще и засмеялся, показав крепкие белыесолдатские зубы. -- Два, три, пять человек на одного выменяешь! -- крикнул он. Таких,как девушку, любят! И, поравнявшись, он подмигнул Рубахину. Рубахин хмыкнул. Он вдруг догадался, что его беспокоило в плененномбоевике: юноша был очень красив. Пленный не слишком хорошо говорил по-русски, но, конечно, все понимал.Злобно, с гортанно взвизгивающими звуками он выкрикнул Ходжаеву что-то вответ. Скулы и лицо вспыхнули, отчего еще больше стало видно, что он красивдлинные, до плеч, темные волосы почти сходились в овал. Складка губ. Тонкий,в нитку, нос. Карие глаза заставляли особенно задержаться на них большие,вразлет и чуть враскос. Вовка быстро сговорился с поваром. Перед дорогой надо было хорошопоесть. За длинным дощатым столом шумно и душно; жарко. Сели с краю и тут жеиз вещмешка Вовка извлек ополовиненную бутылку портвейна; скрытным движениемон сунул ее под столом Рубахину, чтобы тот, зажав бутылку, как водится, межколен, незаметно для других ее допил. "Ровняк половину тебе оставил. Цени,Рубаха, мою доброту!.." Поставил тарелку и перед пленным: "Нэ хачу",-- резко ответил тот.Отвернулся, качнув темными локонами. Вовка придвинул к нему ближе: "Хотя бы мясо порубай. Дорога долгая". Пленный молчал. Вовка заволновался, что тот, пожалуй, двинет сейчаслоктем тарелку и столь трудно выпрошенная у повара лишняя каша с мясом будетна полу. Он быстро разбросал третью порцию по тарелкам себе и Рубахину. Поели.Пора было идти. У ручья они пили, зачерпывая по очереди воду пластмассовым стаканчиком.Пленного, видно, мучила жажда; стремительно шагнув, он, словно рухнул, упална колени, гремя галькой. Он не дождался, пока развяжут руки или напоят изстаканчика, стоя на коленях и склонившись к быстрой воде лицом, долго пил.Связанные сзади посиневшие руки при этом задирались кверху; казалось, онмолится каким-то необычным способом. Потом сидел на песке. Лицо мокро. Прижимая щеку к плечу, он пыталсясбросить без помощи рук нависшие там и тут на лице капли воды. Рубахинподошел: -- Мы бы дали тебе напиться. И руки бы развязали... Куда спешишь? Не ответил. Рубахин посмотрел на него и ладонью отер ему воду наподбородке. Кожа была такой нежной, что рука Рубахина дрогнула. Не ожидал. Иведь точно! Как у девушки, подумал он. Глаза их встретились, и Рубахин тут же отвел взгляд, смутившись вдругскользнувших и не слишком хороших мыслей. На миг насторожил Рубахина ветер, шумнувший в кустах. Как бы не шаги?..Смущение отступило. (Но оно только припряталось. Не ушло совсем.) Рубахинбыл простой солдат он не был защищен от человеческой красоты как таковой. Ивот уже вновь словно бы исподволь напрашивалось новое и незнакомое емучувство. И, конечно, он отлично помнил, как крикнул тогда и как подмигнулсержант Ходжаев. Сейчас предстояло быть и вовсе лицом к лицу. Пленный не могсамостоятельно перейти ручей. Крупная галька и напористое течение, а он былбос, и нога распухла у щиколотки так сильно, что уже в самом начале пути емупришлось сбросить свои красивые кроссовки (на время они лежали в вещмешкеРубахина). Если при переходе ручья раз-другой упадет, он может стать никудане годным. Ручей потащит волоком. Выбора нет. И понятно, что Рубахин, кто жееще, должен был нести его через воду: не он ли, когда брал в плен, броскомсвоего автомата повредил ему ногу? Чувство сострадания помогло Рубахину; сострадание пришло ему в помощьочень кстати и откуда-то свыше, как с неба (но оттуда же нахлынуло вновьсмущение заодно с новым пониманием опасной этой красоты). Рубахин растерялсялишь на миг. Он подхватил юношу на руки, нес через ручей. Тот дернулся, норуки Рубахина были мощны и сильны. "Ну-ну. Не брыкайся", -- сказал он, и это были примерно те жегрубоватые слова, какие сказал бы он в подобной ситуации женщине. Он нес; слышал дыхание юноши. Тот нарочито отвернул лицо, и все же егоруки (развязанные на время перехода), обхватившие Рубахина, были цепки онведь не хотел упасть в воду, на камни. Как и всякий, кто несет на рукахчеловека, Рубахин ничего не видел под ногами и ступал осторожно. Скосивглаза, он только и видел бегущую вдали воду ручья и, на фоне прыгающей воды,профиль юноши, нежный, чистый, с неожиданно припухлой нижней губой, капризновыпятившейся, как у молоденькой женщины. Здесь же у ручья сделали первый привал. Для безопасности сошли с тропывниз по течению. Сидели в кустах. Рубахин держал на коленях автомат соснятым предохранителем. Есть пока не хотелось, но пили воду несколько раз.Вовка, лежа на боку, крутил приемничек, тот еле слышно свиристел, булькал,мяукал, взрывался незнакомой речью. Вовка, как и всегда, полагался на опытРубахина, за километр слышавшего камень под чужой ногой. "Рубаха, я сплю. Слышь. Я сплю", -- честно предупреждал он,проваливаясь в мгновенной солдатской дреме. Когда зоркий старлей изгнал его из числа тех, кто пошел на разоружение,Вовка от нечего делать вернулся в домишко, где жила молодая женщина.(Домишко рядом с домом подполковника. Но Вовка был осторожен.) Она, понятно,обругала, попеняла солдату, так скоро бросившему ее у магазина. Но черезминуту они снова оказались лицом к лицу, а еще через минуту в постели. Такчто теперь Вовка был приятно изнурен. Дорогу он осиливал, но на привалах егототчас кидало в сон. Рубахину было проще заговорить на быстром ходу....если по-настоящему, какие мы враги мы свои люди. Ведь были жедрузья! Разве нет? горячился и даже как бы настаивал Рубахин, пряча впривычные (в советские) слова смущавшее его чувство. А ноги знай шагали. Вовка-стрелок фыркнул: -- Да здравствует нерушимая дружба народов... Рубахин расслышал, конечно, насмешку. Но сказал сдержанно: -- Вов. Я ведь не с тобой говорю. Вовка на всякий случай смолк. Но и юноша молчал. -- Я такой же человек, как ты. А ты такой же, как я. Зачем нам воевать?продолжал говорить всем известные слова Рубахин, но мимо цели; получалось,что стершиеся слова говорил он самому себе да кустам вокруг. Да ещетропинке, что после ручья рванулась прямиком в горы. Рубахину хотелось,чтобы юноша хоть как-то ему возразил. Хотелось услышать голос. Пусть что-тоскажет. (Рубахин все больше чувствовал себя неспокойным.) Вовка-стрелок (на ходу) шевельнул пальцем, и приемничек в егосолдатском мешке ожил, зачирикал. Вовка еще шевельнул нашел маршевую песню.А Рубахин все говорил. Наконец устал и смолк. Идти со связанными руками (и с плохой ногой) непросто, если подъемкрут. Пленный боевик оступался; шел с трудом. На одном из подъемов вдругупал. Кое-как встал, не жаловался; но Рубахин заметил его слезы. Рубахин несколько скоропалительно сказал: -- Если не убежишь, я развяжу тебе руки. Дай слово. Вовка-стрелок услышал (сквозь музыку приемника) и вскрикнул: -- Рубаха! да ты спятил!.. Вовка шел впереди. Он ругнулся: мол, глупость какая. А приемник меж темзвучал громко. -- Вов. Выруби... Мне слышать надо. Счас. Музыка смолкла. Рубахин развязал пленному руки куда он уйдет с такой ногой от него, отРубахина. Шли довольно быстро. Впереди пленный. Рядом полусонный Вовка. А чутьсзади молчаливый, весь на инстинктах Рубахин. Освободить кому-то хотя бы только кисти рук и хотя бы только на времяпути приятно. Со сладким привкусом сглотнулась слюна в гортани Рубахина.Редкая минута. Но привкус привкусом, а взгляд его не слабел. Тропа набралакрутизну. Стороной они прошли холмик, где был закопан пьянчуга Боярков.Замечательное залитое вечерним солнцем место. На ночном привале Рубахин отдал ему свои шерстяные носки. Сам остался всапогах на босу ногу. Всем спать! (И совсем малый костер!..) Рубахин отобралу Вовки транзистор (ночью ни звука). Автомат, как всегда, на коленях. Онсидел плечом к пленному, а спиной к дереву в своей излюбленной с давнихвремен позе охотника (чуткой, но позволяющей немного впасть в дрему). Ночь.Он как бы спал. И в параллель сну слышал сидящего рядом пленника слышал ичувствовал настолько, что среагировал бы в тот же миг, вздумай тотшевельнуться хоть чуточку нестандартно. Но тот и не думал о побеге. Онтосковал. (Рубахин вникал в чужую душу.) Вот оба они впали в дрему(доверяя), а вот Рубахин уже почувствовал, как юношей вновь овладела тоска.Днем пленный старался держаться гордецом, но сейчас его явно донималадушевная боль. Чего, собственно, он печалился? Рубахин еще днем внятнонамекнул ему, что ведут его не в воинскую тюрьму и не для каких-то иныхтемных целей, а именно, чтобы отдать его своим взамен на право проехать.Всего-то и дел передать своим. Сидя рядом с Рубахиным, он может неволноваться. Пусть он не знает про машины и блокированную там дорогу, новедь он знает (чувствует), что ему ничто не грозит. Более того. Ончувствует, конечно, что он симпатичен ему, Рубахину... Рубахин вдруг вновьсмутился. Рубахин скосил глаза. Тот тосковал. В уже подступившей тьме лицопленного было по-прежнему красиво и так печально. "Ну-ну!" дружелюбно сказалРубахин, стараясь приободрить. И медленно протянул руку. Боясь встревожить этот полуоборот лица иудивительную красоту неподвижного взгляда, Рубахин только чуть коснулсяпальцами его тонкой скулы и как бы поправил локон, длинную прядку, свисавшуювдоль его щеки. Юноша не отдернул лица. Он молчал. И как показалось но этомогло показаться, еле уловимо, щекой ответил пальцам Рубахина. Стоило смежить глаза, Вовка-стрелок наново проживал ускользающиесладкие минуты, так стремительно промчавшиеся в том деревенском домишке. Замигом миг дробная и такая краткая радость женской близости. Он спал сидя;спал стоя; спал на ходу. Не удивительно, что ночью он крепко уснул (хотя былего час) и не уследил, как рядом пробежал зверь, возможно кабан. Всехвсколыхнуло. А треск в кустах затянуто долго сходил на нет. "Хочешь, чтобынас тоже пристрелили сонных?!" Рубахин легонько дернул солдата за ухо.Встал. Вслушался. Было тихо. Подложив в огонь хворосту, Рубахин походил кругами, постоял у распадка;вернулся. Он сел рядом с пленным. Пережив испуг, тот сидел в некоторомнапряжении. Плечи свело; ссутулился красивое лицо совсем утонуло в ночи. "Нучто?.. Как ты?" спросил простецки. В таких случаях вопрос это прежде всегопригляд за пленным: не обманчива ли его дрема; не подыскал ли он нож; и ненадумал ли, пока спят, уйти в темную ночь? (сдуру ведь Рубахин нагонит егототчас). -- Хорошо, -- ответил тот коротко. Оба какое-то время молчали. Так оказалось, что, задав вопрос, Рубахин остался сидеть с ним рядом(не каждую же минуту менять место у костра). Рубахин похлопал его по плечу: -- Не робей. Я же сказал: как приведем, сразу тебя отдадим вашим понял? Тот кивнул: да, он понял. Рубахин этак хохотнул: -- А ты правда красивый. Помолчали еще. -- Как нога? -- Хорошо. -- Ладно, спи. Времени в обрез. Надо еще чуток покемарить, а там иутро... И вот тут, как бы согласившись, что надо подремать, пленный юношамедленно склонил свою голову вправо, на плечо Рубахину. Ничего особенного:так и растягивают свой недолгий сон солдаты, привалившись друг к другу. Новот тепло тела, а с ним и ток чувственности (тоже отдельными волнами) сталипробиваться, перетекая волна за волной через прислоненное плечо юноши вплечо Рубахина. Да нет же. Парень спит. Парень просто спит, подумал Рубахин,гоня наваждение. И тут же напрягся и весь одеревенел, такой силы заряд теплаи неожиданной нежности пробился в эту минуту ему в плечо; в притихшую душу.Рубахин замер. И юноша услышав или угадав его настороженность тоже чуткозамер. Еще минута и их касание лишилось чувственности. Они просто сиделирядом. -- Да. Подремлем, -- сказал Рубахин в никуда. Сказал, не отрываясьвзглядом от красных маленьких языков костра. Пленный качнулся, чуть удобнее разместив голову на его плече. И почтитут же стал вновь ощущаться ток податливого и призывного тепла. Рубахинрасслышал теперь тихую дрожь юноши, как же так... что ж это такое?взбаламученно соображал он. И вновь весь он затаился, сдерживаясь (и ужебоясь, что ответная дрожь его выдаст). Но дрожь это только дрожь, можнопережить. Более же всего Рубахин страшился, что вот сейчас голова юноши тихок нему повернется (все движения его были тихие и ощутимо вкрадчивые, вместес тем как бы и ничего не значащие чуть шевельнулся человек в дреме, ну ичто?..) повернется к нему именно что лицом, почти касаясь, после чего оннеизбежно услышит юное дыхание и близость губ. Миг нарастал. Рубахин тожеиспытал минуту слабости. Его желудок первым из связки органов не выдержалстоль непривычного чувственного перегруза сдавил спазм, и тотчас прессматерого солдата сделался жестким, как стиральная доска. И следомперехватило дыхание. Рубахин разом зашелся в кашле, а юноша, как спугнутый,отнял голову от его плеча. Вовка-стрелок проснулся: -- Бухаешь, как пушка, с ума сошел!.. слышно на полкилометра! Беспечный Вовка тут же и заснул. И сам же как в ответ сталприхрапывать. Да еще с таким звучным присвистом. Рубахин засмеялся вот, мол, мой боевой товарищ. Беспрерывно спит. Днемспит, ночью спит! Пленный сказал медленно и с улыбкой: -- Я думаю, он имел женщину. Вчера. Рубахин удивился: вот как?.. И, припомнив, тут же согласился: -- Похоже на то. -- Я думаю, вчера днем было. -- Точно! точно!.. Оба посмеялись, как это бывает в таких случаях у мужчин. Но следом (и очень осторожно) пленный юноша спросил: -- А ты ты давно имел женщину? Рубахин пожал плечами: -- Давно. Год, можно считать. Некрасивая совсем? Баба?.. Я думаю, она некрасивая была. Солдатыникогда не имеют красивых женщин. Возникла такая долгая тяжелая пауза. Рубахин чувствовал, как камень легему на затылок (и давит, давит...). Рано утром костер совсем погас. Замерзший Вовка тоже перебрался к ним иуткнулся лицом, плечом в спину Рубахину. А сбоку к Рубахину приткнулсяпленный, всю ночь манивший солдата сладким пятном тепла. Так втроем,обогревая друг друга, они дотянули до утра. Поставили котелок с водой на огонь. -- Чайком балуемся, -- сказал Рубахин с некоторой виноватостью занеобычные переживания ночи. С самого утра ожила эта в себе не уверенная, но уже непрячущаяся еговиноватость: Рубахин вдруг начал за юношей ухаживать. (Он взволновался. Онникак не ожидал этого от себя.) В руках, как болезнь, появилось мелкоенетерпение. Он дважды заварил ему чай в стакане. Он бросил куски сахара,помешал звонкой ложечкой, подал. Он оставил ему как бы навсегда свои носкиноси, не снимай, пойдешь в них дальше!.. такая вот пробилась заботливость. И как-то суетлив стал Рубахин и все разжигал, разжигал костер, чтобытому было теплее. Пленный выпил чай. Он сидел на корточках и следил за движениями рукРубахина. -- Теплые носки. Хорошие, -- похвалил он, переводя взгляд на свои ноги. -- Мать вязала. -- А-а. -- Не снимай!.. Я же сказал: ты пойдешь в них. А я себе на ногичто-нибудь намотаю. Юноша, вынув расческу из кармана, занялся своими волосами: долгорасчесывал их. Время от времени он горделиво встряхивал головой. И сновавыверенными взмахами приглаживал волосы до самых плеч. Чувствовать своюкрасоту ему было так же естественно, как дышать воздухом. В теплых и крепких шерстяных носках юноша шел заметно увереннее. Он ивообще держался посмелее. Тоски в глазах не было. Он несомненно уже знал,что Рубахин смущен наметившимися их отношениями. Возможно, ему это былоприятно. Он искоса поглядывал на Рубахина, на его руки, на автомат и просебя мимолетно улыбался, как бы играючи одержав победу над этим огромным,сильным и таким робким детиной. У ручья он не снимал носки. Он стоял, ожидая, когда Рубахин егоподхватит. Рука юноши не цеплялась, как прежде, только за ворот; безстеснения он держался мягкой рукой прямо за шею ступающего через ручейРубахина, иногда, по ходу и шагу, перемещая ладонь тому под гимнастерку так,как было удобнее. Рубахин вновь отобрал у Вовки-стрелка транзистор. И дал знак молчать:он вел; на расширившейся затоптанной тропе Рубахин не доверял никому (досамой белой скалы). Скала, с известной ему развилкой троп, была уже на виду.Место опасное. Но как раз и защищенное тем, что там расходились (илисходились это как смотреть!) две узкие тропки. Скала (в солдатской простоте) называлась нос. Белый большой треугольныйвыступ камня надвигался на них, как нос корабля, и все нависал. Они уже карабкались у подножия, под самой скалой, в курчавомкустарнике. Этого не может быть! пронеслось в сознании солдата, когда там,наверху, он расслышал надвигающуюся опасность (и справа, и слева). С обеихсторон скалы спускались люди. Чужая и такая плотная, беспорядочно-частаяпоступь. Суки. Чтобы два чужих отряда вот так совпали минута к минуте, занявобе тропы, такого не может быть! Скала была тем и спасительна, что давалауслышать и загодя разминуться. Теперь они, конечно, не успевали продвинуться ни туда, ни сюда. Ни дажеметнуться из-под скалы назад в лес через открытое место. Их трое, одинпленный; их тотчас заметят; их перестреляют немедленно; или попросту загонятв чащу, обложив кругом. Этого не может быть, жалобно пискнула его мысль ужев третий раз, как отрекаясь. (И ушла, исчезла, бросила его.) Теперь все наинстинктах. В ноздрях потянуло холодком. Не только их шаги. В почти полномбезветрии Рубахин слышал медлительное распрямление травы, по которой прошли. -- Тс-с. Он прижал палец к губам. Вовка понял. И мотнул головой в сторонупленного: как он? Рубахин глянул тому в лицо: юноша тоже мгновенно понял (понял, что идутсвои), лоб и щеки его медленно наливались краской признак непредсказуемогоповедения. "А! Будь что будет!" сказал себе Рубахин, быстро изготовив автомат кбою. Он ощупывал запасные обоймы. Но мысль о бое (как и всякая мысль в мигопасности) тоже отступила в сторону (бросила его), не желая взвалить на себяответ. Инстинкт велел прислушаться. И ждать. В ноздрях тянуло и тянулохолодом. И так значаще тихо зашевелились травы. Шаги ближе. Нет. Их много.Их слишком много... Рубахин еще раз глянул, считывая с лица пленного иугадывая как он? что он? в страхе быть убитым затаится ли он и смолчит(хорошо бы) или сразу же кинется им навстречу с радостью, с дурью вполубезумных огромных глазах и (главное!) с криком? Не отрывая взгляда от идущих по левой тропе (этот отряд был совсемнедалеко и пройдет мимо них первым), Рубахин завел руку назад и осторожнокоснулся тела пленного. Тот чуть дрожал, как дрожит женщина перед близкимобъятьем. Рубахин тронул шею, ощупью перешел на его лицо и, мягкокоснувшись, положил пальцы и ладонь на красивые губы, на рот (который долженбыл молчать); губы подрагивали. Медленно Рубахин притягивал юношу к себе ближе (а глаз не отрывал отлевой тропы, от подтягивающейся цепочки отряда). Вовка следил за отрядомсправа: там тоже уже слышались шаги, сыпались вниз камешки, и кто-то избоевиков, держа автомат на плече, все лязгал им об автомат идущего сзади. Юноша не сопротивлялся Рубахину. Обнимая за плечо, Рубахин развернулего к себе юноша (он был пониже) уже сам потянулся к нему, прижался,ткнувшись губами ниже его небритого подбородка, в сонную артерию. Юношадрожал, не понимая. "Н-н..." слабо выдохнул он, совсем как женщина, сказавсвое "нет" не как отказ как робость, в то время как Рубахин следил его иждал (сторожа вскрик). И как же расширились его глаза, пытавшиеся в испугеобойти глаза Рубахина и через воздух и небо увидеть своих! Он открыл рот, новедь не кричал. Он, может быть, только и хотел глубже вдохнуть. Но втораярука Рубахина, опустившая автомат на землю, зажала ему и приоткрытый рот скрасивыми губами, и нос, чуть трепетавший. "Н-ны..." хотел что-то досказатьпленный юноша, но не успел. Тело его рванулось, ноги напряглись, однако подногами уже не было опоры. Рубахин оторвал его от земли. Держал в объятьях,не давая коснуться ногами ни чутких кустов, ни камней, что покатились бы сшумом. Той рукой, что обнимала, Рубахин, блокируя, обошел горло. Сдавил;красота не успела спасти. Несколько конвульсий... и только. Ниже скалы, где сходились тропы, раздались вскоре же дружескиегортанные возгласы. Отряды обнаружили друг друга. Слышались приветствия,вопросы как? что?!. куда это вы направляетесь?!. (Самый вероятный извопросов.) Хлопали друг друга по плечу. Смеялись. Один из боевиков,воспользовавшись остановкой, надумал помочиться. Он подбежал к скале, гдебыло удобнее. Он не знал, что он уже на мушке. Он стоял всего в несколькихшагах от кустов, за которыми лежали двое живых (прячась, они залегли) имертвый. Он помочился, икнул и, поддернув брюки, заторопился. Когда отряды прошли мимо, а их удаляющиеся в низину шаги и голосасовсем стихли, двое солдат с автоматами вынесли из кустов мертвое тело. Онипонесли его в редкий лес, недалеко и тропой налево, где, как помнил Рубахин,открывалась площадка сухая плешина с песчаной, мягкой землей. Рыли яму,вычерпывая песок плоскими камнями. Вовка-стрелок спросил, возьмет ли Рубахинназад свои носки, Рубахин покачал головой. И ни словом о человеке, ккоторому, в общем, уже привыкли. Полминуты посидели молчком у могилы. Какоетам посидеть война!.. Без перемен: две грузовые машины (Рубахин видит их издали) стоят на томсамом месте. Дорога с ходу втискивается в проход меж скал, но узкое место стерегутбоевики. Машины уже обстреляны, но не прицельно. (А продвинься они еще хотьсколько-то, их просто изрешетят.) Стоят машины уже четвертый день; ждут.Боевики хотят оружие тогда пропустят. --...не везем мы автоматов! нет у нас оружия! -- кричат со стороныгрузовиков. В ответ со скалы выстрел. Или целый град выстрелов, длиннаяочередь. И в придачу смех га-га-га-га!.. такой радостный, напористый и такпо-детски ликующий катится с высоты смех. Солдаты сопровождения и шофера (всех вместе шесть человек)расположились у кустов на обочине дороги, укрывшись за корпусами грузовиков.Кочевая их жизнь нехитра: готовят на костре еду или спят. Когда Рубахин и Вовка-стрелок подходят ближе, на скале, где засада,Рубахин примечает огонь, бледный дневной костер боевики тоже готовят обед.Вялая война. Почему бы не перекусить по возможности сытно, не выпитьгорячего чайку? Подходящих все ближе Рубахина и Вовку со скалы тоже, конечно, видят.Боевики зорки. И хотя им видно, что двое как ушли, так и пришли (ничегозримого не принесли), со скалы на всякий случай стреляют. Очередь. Ещеочередь. Рубахин и Вовка-стрелок уже подошли к своим. Старшина выставил живот вперед. Спрашивает Рубахина: -- Ну?.. Будет подмога? -- Хера! Рубахин не стал объяснять. -- И пленного не удалось подловить? -- Не. Рубахин спросил воды, он долго пил из ведра, проливая прямо нагимнастерку, на грудь, потом слепо шагнул в сторону и, не выбирая где,свалился в кустах спать. Трава еще не распрямилась; он лежал на том месте,что и два дня назад, когда его толкнули в бок и послали за подмогой (давВовку в придачу). В мятую траву он ушел головой по самые уши, не слыша, чтотам выговаривает старшина. Плевать он хотел. Устал он. Вовка сел к дереву в тень, раскинув ноги и надвинув панаму на глаза.Насмешничая, он спрашивал шоферов: а что ж сами вы? так и не нашлиобъезда?.. да неужели ж?! "Объезда нет", отвечали ему. Шофера лежали ввысокой траве. Один из этих тугодумов умело лепил самокрутку из обрывкагазеты. Старшина Береговой, раздосадованный неудачей похода, попытался сновавступить в переговоры. -- Эй! закричал он. Слухай меня!.. Эй! -- кричал он доверительным (какон считал) голосом. Клянусь, ничего такого нет в машинах ни оружия, нипродуктов. Пустые мы!.. Пусть придет ваш человек и проверит все покажем,стрелять его не будем. Эй! слышь!.. В ответ раздалась стрельба. И веселый гогот. -- Мать в душу! -- ругнулся старшина. Стреляли со скалы беспорядочно. Стреляли так долго и так бессмысленно,что старшина еще раз выматерил и позвал: "Вов. Ну-ка поди сюда". Оба шофера, что лежали в траве, оживились: "Вов! Вов! Иди сюда. Покажьабрекам, как стрелять надо!" Вовка-стрелок зевнул; лениво оторвал спину от дерева. (Привалившись кнему, он так хорошо сидел.) Но, взяв оружие, он целил без лени. Он расположился на траве поудобнееи, выставив карабин, ловил в оптическом прицеле то одну, то другую фигуркуиз тех, что суетились на скале, нависавшей слева над дорогой. Их всех былоотлично видно. Он бы, пожалуй, попал и без оптического прицела. И как раз горец, стоявший на краю скалы, издевательски заулюлюкал. -- Вов. А тебе охота в него попасть? -- спросил шофер. -- На хрена он мне, -- фыркнул Вовка. Помолчав, добавил: -- Мне нравится целиться и жать на спуск. Я и без пули знаю, когда япопал. Невозможность понималась без слов: убей он боевика, грузовикам подороге уже не проехать. Этого, что орет, я, считай, шпокнул. Вовка спустил курок незаряженногокарабина. Он баловался. Прицелился и вновь лихо щелкнул. И вот этого,считай, шпокнул!.. А этому я могу полжопы оторвать. Убить нет, он задеревом, а полжопы пожалста!.. Подчас, углядев у кого-то из горцев что-нибудь поблескивающее на солнцебутылку водки или (было поутру!) замечательный китайский термос, Вовкатщательно прицеливался и вдребезги разносил выстрелом заметный предмет. Носейчас ничего привлекательного не было. Рубахину тем временем спалось тревожно. Набегал (или, зарывшись втраву, Рубахин сам вызывал его в себе?) один и тот же дурной, беспокоящийсон: прекрасное лицо пленного юноши. -- Вовк. Дай курнуть! (И что за удовольствие ловить на мушку?) -- Сейчас! Вовка знай целил и целил, уже в азарте забавы, он велперекрестье по силуэту скалы: по кромке камня... по горному кустарнику... постволу дерева. Ага! Он приметил тощего боевика; стоя у дерева, тот кромсалножницами свои патлы. Стрижка дело интимное. Зеркальце сверкнуло, дав знак,Вовка мигом зарядил и поймал. Он нажал спуск, и серебристая лужица,прикрепленная к стволу вяза, разлетелась в мельчайшие куски. В ответраздались проклятья и, как всегда, беспорядочная стрельба. (И словно быжуравли закликали за нависшей над дорогой скалой:гуляль-киляль-ляль-киляль-снайпер...) Фигурки на скале забегали кричали,вопили, улюлюкали. Но затем (видно, по команде) притихли. Какое-то время невысовывались (и вообще вели себя скромнее). И, конечно, думали, что ониукрылись. Вовка-стрелок видел не только их спрятавшиеся головы, кадыки нагорле, животы он видел даже пуговицы их рубашек и, балуясь, переводилперекрестье с одной на другую... -- Вовка! Отставить! -- одернул старшина. -- Уже!.. -- откликнулся стрелок, прихватывая рукой карабин инаправляясь к высокой траве (с той же нехитрой солдатской мыслью: поспать). А Рубахин терял: лицо юноши уже не удерживалось долго перед его глазамилицо распадалось, едва возникнув. Оно размывалось, утрачивая себя и оставивлишь невнятную и неинтересную красивость. Чье-то лицо. Забытое. Образ таял.Словно бы на прощанье (прощаясь и, быть может, прощая его) юноша вновь обрелболее или менее ясные черты (и как вспыхнуло!). Лицо. Но не только лицостоял сам юноша. Казалось, что он сейчас что-то скажет. Он шагнул еще ближеи стремительно обхватил шею Рубахина руками (как это сделал Рубахин у тойскалы), но тонкие руки его оказались мягки, как у молодой женщины,порывисты, но нежны, и Рубахин (он был начеку) успел понять, что сейчас восне может случиться мужская слабость. Он скрипнул зубами, усилием отгоняявидение, и тут же проснулся, чувствуя ноющую тяжесть в паху. -- Покурить бы! -- со сна хрипло проговорил он. И услышал стрельбу... Возможно, от выстрелов он и проснулся. Тонкая струйка автоматнойочереди цок-цок-цок-цок-цок выбивала мелкие камешки и фонтанчики пыли надороге возле застывших грузовиков. Грузовики стояли. (Рубахина это маловолновало. Когда-нибудь да ведь дадут им дорогу.) Вовка-стрелок с карабином в обнимку спал неподалеку в траве. У Вовкинынче крепкие сигареты (купил в сельском магазинишке вместе с портвейном),сигареты были на виду, торчали из нагрудного кармана. Рубахин выбрал из ниходну. Вовка тихо посапывал. Рубахин курил, делая медленные затяжки. Он лежал на спине глядел внебо, а слева и справа (давя на боковое зрение) теснились те самые горы,которые обступили его здесь и не отпускали. Рубахин свое отслужил. Каждыйраз, собираясь послать на хер все и всех (и навсегда уехать домой, в степьза Доном), он собирал наскоро свой битый чемодан и... и оставался. "И чтоздесь такого особенного? Горы?.." проговорил он вслух, с озленностью не накого-то, а на себя. Что интересного в стылой солдатской казарме да и чтоинтересного в самих горах? думал он с досадой. Он хотел добавить: мол, ужекоторый год! Но вместо этого сказал: "Уже который век!.." он словно быпроговорился; слова выпрыгнули из тени, и удивленный солдат додумывал теперьэту тихую, залежавшуюся в глубине сознания мысль. Серые замшелые ущелья.Бедные и грязноватые домишки горцев, слепившиеся, как птичьи гнезда. Новсе-таки горы?!. Там и тут теснятся их желтые от солнца вершины. Горы. Горы.Горы. Который год бередит ему сердце их величавость, немая торжественностьно что, собственно, красота их хотела ему сказать? зачем окликала? Июнь сентябрь 1994 г. Популярность: 76, Last-modified: Tue, 15 Jun 1999 04:20:22 GMT

Начало формы

Конец формы