Глубокое озеро. Восемь километров пути. 13 страница

Овес рос в прошлом году по всей поляне, поднимался наверх к рядку ровненьких сосенок и спускался вниз к невысоким корявым кустам ольшаника. Наверное, из этих кустов и выходили в прошлом году «на овсы» медведи… Сначала зверь чутко прислушивался и принюхивался, проверял, выжидал и только тогда, когда убеждался, что на поляне никого нет, неслышно брел к овсяному клину и долго обсасывал овсяные метелки, широко загребая их своими охватистыми лапами.

Здесь за кустами ольшаника и услышал я негромкий треск сучка. Треск повторился, но уже в стороне - я не мог ошибиться: от кустов ольшаника глубже в лес кто-то уходил. Лось или медведь?

Треск больше не повторился. Нет, это не лось - лось уходит от человека дальше, дольше шумит в лесу, и по этому шуму можно точно проследить его путь. Скорей всего, это был все-таки медведь. Но почему он уходил так неосторожно и позволил себе сломать по дороге не один сучок?.. Взрослый медведь ходит тише, незаметней. Он не ломает сучки под лапой на каждом шагу. Медвежья лапа как бы обтекает подушечкой ступни каждую сухую ветку, попавшуюся на пути. Да и не будет медведь шагать просто так, то и дело наступая на сухие ветки. А уж если сучок или ветка, попавшая под лапу, и треснет под тяжелым зверем, то медвежья лапа, большая, мягкая, погасит звук, как ватный тампон глушит треск ломающегося стекла ампулы. Вот почему так тихо, так неприметно бродит по тайге большой тяжелый зверь. Поэтому и я, отправляясь в лес, чаще надевал мягкие резиновые тапочки-кеды, чем резиновые сапоги. Кеды глушат мои шаги. Но почему зверь, если это был медведь, сейчас так «гремел»?

Все-таки это был медведь - я разыскал его следы, ясные, чистые на свежей от росы и податливой почве. Наверное, это был медведь-подросток, след у него оказался небольшим, шаг нешироким. Возможно, этого медведя-подростка никто никогда не пугал, и природная осторожность еще не потребовалась ему. Я обошел поляну, добрался по дороге до небольшого лесного ручья, встретил старые и новые следы медведя-подростка и еще раз мог утверждать, что отыскал новое владение медведя. Третий медвежий «дом». Рядом с «домом» медведицы. Ни медведица, ни медведь-подросток не заглядывали друг к другу в гости – следы этих зверей не встречались, не пересекались друг с другом.

Я возвращался обратно по дороге, перебирался через ручей, вдоль которого бродила медведица-мать со своим детским садом, снова возвращался к поляне со странным именем Черепово и снова не видел, чтобы соседи наведывались друг к другу в гости. Между двумя медвежьими «домами» была как бы естественная граница - хиленький ручей, который ни один из соседей, видимо, не осмеливался перейти.

Итак, три медвежьих хозяйства, три «дома» на двадцати четырех километрах лесной дороги, совсем недавно оставленной людьми.

«Дома» четко очерчены, огорожены «заборами» - следами животных, между владениями соседей естественные рубежи – «вспаханная полоса». И все это без нарушений, строго и верно.

Нет, честно говоря, я не ожидал, что еще по пути к лесной деревушке придется мне трижды стать «нарушителем» чужих границ, трижды вступать во владения хозяев тайги. Что же будет дальше, когда окончится эта дорога и к дальним озерам потянутся чуть приметные таежные тропы? Может, там, дальше, медведи настроили целые редуты, миновать которые без оружия человеку будет очень нелегко. Ведь медведи-то, в общем, домоседы, крепкие «хозяева», привязанные к своему «дому», к своей территории. А не получится так, что эти упрямые звери не захотят мириться с моим присутствием?

 

 

ОТГОННОЕ ПАСТБИЩЕ

 

В лесной деревушке, оставленной людьми, жили в то лето два пастуха: Петро и Василий. Деревушка была небольшой. Два десятка домов тесной кучкой стояли на берегу озера и были огорожены со стороны пашни длинной и высокой изгородью-огородом.

Когда-то сразу за этой изгородью тянулись широкой полосой поля. Поля в свою очередь тоже были обнесены высокой изгородью. Это было уже второе кольцо-ограда вокруг деревни. А сразу за этим вторым кольцом начинались лесные пастбища - поскотина.

Огороды-изгороди не допускали скот к посевам со стороны пастбища и не выпускали скот на поля из деревни. Чтобы попасть из деревни на пастбище, скоту предстояло пройти по длинной дороге-улице, выгороженной, отделенной от пашни с обеих сторон высоким и прочным забором. Вход в улицу из деревни преграждался воротами-отводом. И каждое утро пастухи открывали, отводили в сторону эти ворота и гнали стадо пастись. Стадо, миновав по улице-дороге поля, подходило еще к одним воротам-отводу и только после этого попадало на лесное пастбище.

Пастбище-поскотина больше походило не на пастбище, а на прореженное вырубками и лесными полянами редколесье. За редколесьем высокой темной стеной стоял сплошной еловый лес. В этот лес путь стаду был закрыт еще одним ограждением - высоким, непролазным забором-осеком, который сооружали, косо укладывая друг на друга молодые березки, осинки, елки, срубленные прямо тут же на краю поскотины.

Когда-то изгороди-огороды и осек, окружающий поскотину, были крепкими и неприступными для стада. Но сейчас за этими ограждениями никто не смотрел, и они где осели, где покосились, где упали. Кой-где в осеке проделали ходы-лазы медведи и лоси, и теперь пастухам приходилось внимательно следить, чтобы скот не ушел с пастбища в глухой лес.

К вечеру стадо возвращалось домой, ворота-отвод плотно закрывались, и телушки во главе со своим злым и упрямым быком всю ночь до утра стояли под окнами домов. Утром стадо отправляли снова на пастбище. Телушек не били, не подгоняли батожками, а просто открывали для них ворота в изгороди, и они сами шли то на Выгородки, то на Новины, то к Щучьему ручью.

Куда, в какую сторону открывать на этот раз ворота, куда направить нынче стадо, решал Петро, небольшого роста, тихий человек, с рябым лицом и вечно улыбающимися глазами. Петро хромал после войны, и теперь, припадая на одну ногу, шел вслед за стадом с батожком в руке. Часто Петро шел впереди стада, ласково поманивая за собой телушек. Звал он их как-то особенно нежно. «Пестроньк, Пестроньк»,- слышалось впереди стада, и все стадо, не торопясь, шло за пастухом. Когда Петро брал с собой на пастбище соль, телушки шли быстрее.

К обеду Петро возвращался в деревню, оставляя телушке на пастбище одних, месил и пек хлеб, сбивал масло, варил кашу, уху. Вечером, когда стадо подавало сытые голоса у изгороди, Петро осматривал телушек, уговаривал дурных успокоиться, никогда не считал их по головам, а знал подопечных «в лицо», и если обнаруживал, что какой-то телушки дома нет, то прихватывал батожок и, устало хромая, уходил в ночной лес.

В лесу на тропах он искал следы заблудших животных, обрезал их путь, угадывал, куда они пошли, в какую сторону и зачем, и всегда приводил их в деревню. Вернувшись из леса после таких долгих поисков, Петро молча хлебал уху, пил чай, курил и только после этого принимался что-нибудь негромко рассказывать.

Рыбу для ухи, мясо для супа добывал в лесу Василий, неуемный таежный охотник и рыбак. Промышлял Василий на тех же самых дальних озерах, куда собирался отправиться я, пропадал он другой раз в тайге дня три-четыре, возвращался всегда прокоптившимся в курной избушке, голодным, истосковавшимся по куреву. Но был всегда веселый и разбитной.

Рыбы Василий приносил обычно много, но, кроме рыбы, доставлял таежный рыбак и охотник и многочисленные медвежьи рассказы. Говорил Василий мало, но все, что произносил через редкие, но удивительно крепкие зубы, было правдой, хотя подчас и до предела сухой.

- Медведицу с медвежатами видел. Два было. Слышал больше.

- Где?

- От избушки в сторону.

И все. В другой раз так же коротко:

- Опять медведь в Концезерье.

- Свежий след?

- Нахожено.

- Давно?

- И этого дня шастал.

В деревне вместе с пастухами я жил уже с неделю, ловил рыбу, помогал пасти стадо, слушал таежные рассказы и все чаще и чаще ловил себя на мысли, что теперь больше интересуют меня уже не щуки, не тайна воды дальних озер, а хозяева тайги - медведи. Еще совсем недавно я не думал о медведях так часто. Я расспрашивал о них встречных людей только потому, что хотел более точно представить себе характер своих будущих соседей. И конечно, тогда не испытывал никакого желания специально отправиться в гости к бурым медведям. Но теперь что-то изменилось, что-то произошло, и я думал уже только о медведях.

У меня не было теперь никакого страха, никакой напряженности при встрече со свежим следом медведя - у меня появился интерес, а вместе с интересом пришло ко мне удивительное спокойствие, очень похожее на спокойствие моих друзей Петра и Василия.

Ни Петро, ни Василий не боялись медведей, ходили в лес без оружия и днем и ночью, рядом с медвежьими тропами пасли телушек и в один голос заявляли, что медведь - зверь тихий и добрый, пока его не обидишь.

В рассказах Петра я чувствовал почтительное отношение к медведю, то самое уважение, с которым рыбак на берегу Глубокого озера рассказывал мне о «страшном звере». Рассказы Василия были проще, все свои встречи с медведем лихой охотник вспоминал лишь как выстрелы, осечки, мясо, шкуры и премии.

Премию за добычу медведя в то время платили: медведь считался по этим местам вредным и опасным зверем. И мне казалось, что именно эта премия и подогревала, прежде всего, охотничью страсть Василия. И только напоминание о медведе, который не так далеко отсюда напал сначала на старика охотника, а чуть позже кинулся и на его сына, иногда останавливало не в меру заготовительный темперамент таежного старателя.

Количество медвежьих историй, услышанных мною здесь, на отгонном, пастбище, росло с каждым днем. И каждый вечер эти истории как бы завершались громовыми выстрелами в таежное небо. Из ружья стрелял Василий. Перед этим он долго заколачивал в медные, позеленевшие гильзы невообразимо большие заряды дымного пороха. Из стволов ружья выбрасывался столб густого огня, а из порассохшихся окон после громовых выстрелов, «произнесенных» прямо с крыльца, падали на пол кусочки замазки. Выстрелы в ночное небо полагались каждый день для предупреждения зверя.

- А какой зверь выстрела боится?

- Всякий зверь, что рядом бродит.

- И медведь?

- А что он, лучше? Тоже к стаду сунется, если не пугать.

- А выстрела медведь боится?

- Не каждый. На Вологодском ручье на выстрел сам вышел.

- На Вологодском? Когда?

Вологодский ручей - это то самое место, где я ночевал по дороге в лес, спал, привалившись к колодине около чадящего костра, и где утром рядом со своим костром обнаружил свежие следы медведицы с медвежатами. История, о которой упомянули пастухи, произошла у Вологодского ручья несколько лет тому назад.

... В деревушку шел парнишка-почтальон. У него с собой было старое ружье и несколько патронов с пулями. У Вологодского ручья юный почтальон остановился отдохнуть и попить воды. Снял сумку, хотел спуститься к ручью, но тут из кустов появился медведь. Нет, медведь не бросился на человека, но молодой охотник отлично знал закон таежной охоты: если добыча попала на глаза, ее надо добыть. Он вскинул ружье и выстрелил в зверя. Медведь после выстрела бросился к охотнику, но рана оказалась смертельной, и зверь замер у самых ног стрелка. Юный охотник был не только решительным, но и предусмотрительным. Прежде чем подойти и дотронуться до добычи, он перезарядил ружье и сделал это вовремя. Из кустов на полянку к Вологодскому ручью выскочил еще один медведь и пошел на охотника. Парнишка-почтальон метким выстрелом свалил и этого зверя.

- Выходит, на выстрел бросился другой-то, - закончил Василий свой рассказ. - Вологодский - это ихнее место. Человека у нас в деревне не было, чтобы медведя у ручья не видел. Премию тогда за них парнишке большую давали.

Премию давали и за других медведей... Василий случайно поднял из берлоги еще по неглубокому снегу медведицу. Медведица ушла. Василий обошел ее след и отыскал место, где она залегла снова. Обнаружив новую берлогу, охотник уходил из леса осторожно, отмечая свой путь сначала лезвием ножа на стволах елей, и только потом, когда отошел достаточно далеко и уже не боялся, что посторонний звук доберется до берлоги, вытянул из-за пояса топор и стал оставлять на деревьях метки-затеси.

Путь к берлоге был помечен, но охоту решили отложить до глубокого снега, когда медведь спит крепче. На охоту отправились вдвоем. Медведица из берлоги не поднималась долго. Но потом все-таки встала. Ее убили, а затем отыскали в берлоге и двух крошечных медвежат.

У тех медвежат, наверное, были белые нагруднички - белые полоски на шейках. Но охотники этого, пожалуй, не заметили. Они свалили медвежат в мешок и пошли в деревню за лошадью, чтобы вывезти добытого зверя. Шли быстро, ходко от успеха и крепкого мороза. О медвежатах, что сжались в комочки в мешке, по дороге забыли, а когда прибыли домой, то обнаружили, что малыши замерзли. Но «премию» давали и за них...

Петро слушал такие рассказы молча, будто молчанием подтверждал правду. И только потом, когда рассказы о мясе и премиях заканчивались, вспоминал об овсах и раненом звере. От его рассказов становилось легче, спокойней.

На овсах, куда по осени выходили медведи, охотники стреляли чаще всего в темноте и нередко только легко ранили зверя. Раненый зверь уходил, и бывало, что уходил совсем.

- А на человека медведь не идет, когда ранили вы его?

- Не помню такого... Вот на Черепове стрелили, заранили только, он и ушел в выломок. Так больше и не видывали...

- А близко на овсах подходит?

- Да другой раз и к тебе прямо подкатит... Мы ж лабазы на деревьях не строим, с земли ждем. Сидишь прямо в борозде посреди, поля и ждешь. Увидишь, что подкатил, тогда встаешь и стреляешь...

Что это? Отвага? Героизм? Вера в ружье? Или другое: убеждение, что медведь зверь мирный и «всегда уходит, уходит даже раненный не шибко, если уйти не мешаешь»? Тогда за что же премии?

- А скот у вас медведь драл?

- Не бывало вроде...

- А мужиков ломал?

- Этого зазря нет... Да, уходит он.

«Не бывало вроде», «этого зазря нет»... За что же премии?

Василий крутил папироску и подводит итог нашей беседы молчанием. Он, пожалуй, тоже не помнит, чтобы медведь на кого-то просто так напал...

И снова наступает утро. Снова уходят на пастбище наши телушки. И опять Василий приносил с таежных троп рассказы о медведях. И все так же по вечерам гремят в нашей деревне громовые выстрелы в небо. Телушек по-прежнему никто не трогает, хотя медвежьи следы встречаются совсем недалеко от деревни.

 

 

БЕЛАЯ КАРТА

.

По вечерам в старом деревенском домике у темного окна в притихшую тайгу, рядом с кружкой крепкого чая, куском сахара, тщедушной коптилкой и собственной угрюмой тенью по стенам, по потолку, над потрепанным в дорогах дневником - я острее и реальнее представлял себе, что наша деревушка, наше стадо, наши собаки и мы сами, я и двое пастухов, находимся в кольце медвежьих владений. Нас как бы впустили в лес и отрезали дорогу назад тремя эшелонами глубокой обороны: медведь за Собольей пашней у Пашева ручья, лежку которого я разыскал; медведица с медвежатами у Вологодского ручья и не слишком осторожный медведь-подросток на Черепове. Но это еще не все.

Впереди, на тропе к Верхнему озеру, тоже ходит медведь. Слева от деревни - другой. Медведи есть и справа, за озером. И это только первый ряд медвежьего оборонительного кольца. А может быть, и наступательных позиций. В конце дня, после долгого вечернего чая вместе с пастухами, я ухожу к себе и долго рисую в своем дневнике карту, наношу на лист бумаги свои встречи со следами животных, наношу сведения, полученные от Василия и Петра, и даже лай собак. Границы медвежьих владений, Медвежьего Государства, обрисовываются пока еще только контурами, но это Государство уже есть, живет для меня реально, хотя и загадочно...

Я знаю, где бродят наши телушки, где их разыскивает Петро, сам хожу на поиски заблудшего стада, но ни разу не видел, чтобы следы наших телушек были перерезаны медвежьим следом. Было другое: сначала на дорогу ложились лапы зверя, а сверху на них чуть позже ложились следы копыт - и больше здесь медведь уже не проходил... Что это? Ходовой, случайный зверь? Нет. Медведь здесь живет, живет рядом с пастбищем. Тогда, может быть, это самое настоящее уважение стада? Вряд ли, зверь достаточно силен и совсем не вегетарианец. Хороший удар лапой - и любая телушка окажется на земле. Кто заступится за нее, ведь пастухов рядом часто не бывает. А может, медведь, как-то знает, что за стадо могут заступиться? Почему у медведя, живущего здесь оседло, рядом с человеком, не могла возникнуть связь между телушками и людьми? «Люди стреляют - люди опасные соседи...» А если это действительно так, тогда это самый настоящий закон уважения более слабым соседом территории сильного. Ведь медведь все время рядом со стадом и рядом со стадом охотится за лосями...

Не так давно лесник, которого все мы звали просто Костей, шел по лесному обходу. Костя совсем недавно жил в этой лесной деревушке, но выехал отсюда вместе с другими жителями. Правда, наш лес по-прежнему находился в его владении, и Костя часто бывал у нас в гостях...

По дороге к нам Костя, как скажут тут, разошелся на медведя. Медведь только свалил лося и пировал на добыче.

Костя шел не спеша, не прислушивался и не смотрел по сторонам, издали не заметил зверя и поднял глаза от тропы только тогда, когда услышал медвежий рык. Костя испугался и упал на тропу. Потом пришел в себя, потихоньку встал и невредимым прибыл к нам в деревушку. А медведь все это время оставался около сваленного лося и не сделал в сторону человека ни шагу.

Правда, человек сразу же упал на землю, заслышав предупреждающий рык. А может быть, рык медведя - это действительно предупреждение? Предупреждение, как у всякого порядочного животного: «Не трогай мою добычу. Я голоден. Уходи. Смотри, если не уйдешь». Ведь есть же такой рык-сигнал у собаки.

Всякая порядочная собака, завидев соперника, врага, прежде всего, издаст рык и покажет зубы. И только потом эти зубы могут быть пущены в ход, если рык-предупреждение не будет принят. Наверное, вот так вот по-своему «объяснившись» друг с другом, и расходятся в лесу человек и медведь, когда медведь разбирает, что человек не желает ему ничего плохого, не несет с собой никакой опасности.

«Другой раз увидишь его, и, кажется, будто ждет он, что ты ему скажешь. Постоишь, посмотришь, он и уходит сам». Пожалуй, о таком «добром» объяснении с медведем и поведал мне рыбак на Глубоком озере.

А случай с дедкой Степанушкой? Дедка Степанушка ехал верхом по дороге в лес. Мирно добрался на лошади до Вологодского ручья и вдруг увидел медведицу с медвежатами.

- А она стоит, пугает меня, плюется, конь траву щиплет, а медвежата по елкам сидят. Подождал я - вижу, что ничего. Потянул коня за удила и говорю ему, коню-то: «Поехали, что ль...» Мы и поехали, а она ушла, тихо так дорогу уступила.

Я хорошо знаю дедку Степанушку, тихого, невозмутимого старика. Он действительно мог сидеть верхом на коне перед медведицей, сидеть спокойно, без страха и добро щурить подслеповатые глаза. А потом негромко сказать коню, сказать, а не рвануть удила: «Поехали, что ль». И конь пошел, оставив позади успокоившуюся медведицу.

А встреча Петра с медведем у Вологодского ручья?

... Медведь рылся у дороги, фыркал, чихал. А Петро шел, припадал на протез. До медведя близко. Ждать, когда уйдет? Поздно ждать - задержишься в дороге, солнце уже к елкам, да и нога не настоящая, чтобы ночью ковылять по тайге. И Петро подошел еще ближе и спокойно сказал: «Здравствуй, Мишка!..». И Мишка поднял голову, поводил носом и уступил дорогу.

И о таких мирных встречах рассказывают почти все. Но, может быть, эти жесты примирения со стороны медведя только от трусости? По лесу носились такие безумные охотники, как Василий, били зверя, громыхали ружьями. И зверь, встречаясь с человеком и помня его воинственные сигналы, просто извинялся, просил пощады и фыркал от страха, как месячный котенок на кобеля. Ох, уж нет! Как не хотел бы я оказаться, на месте того же самого Василия там, за озером, на глухарином току...

... На ток Василий пошел с товарищем. До глухарей было еще далеко. Шли громко и бездумно. И «раскатились» на медведицу. Заранее о звере ничего не знали. Потом куда-то со страху стрельнули, когда медведица пошла на людей. Еле-еле удалось убежать. И бежал тот самый Васька, который не боялся в лесу решительно ничего.

Пусть рассказы Петра, Василия, дедки Степанушки не до конца достоверны, пусть охотники, рыбаки, пастухи что-то забывают сказать, что-то опускают, что-то прибавляют в своих рассказах, но всегда слышишь от них одно и тоже: «Медведь – зверь любопытный и доверчивый, пока человек не обидел его, и никогда ни с того ни с сего не кинется на тебя...» И этому еще больше веришь, когда вдруг слышишь, как какая-нибудь тетка Матрена, женщина хоть и родившаяся в лесу, но далеко не охотничьего призвания, рассказывает только что прошедшую дорогу:

- Сошла дорогу легко. Так у Пашева водой побрела чуток.

- А медведя не встречали?

- А что я, за зверем шла, что ль...

- А видели?

- Поди, и видала.

- А где?

- Да где еще ему быть - за Пашевым и стоял у самой грязи.

И все.

Я слушаю и знаю, что там, у края грязи, сразу за Пашевым ручьем, стоял сегодня тот самый медведь, чью лежку я отыскал в своей первой дороге по лесу. Медведь был, по-прежнему оставался хозяином своего «дома». И тетка Матрена видела его сегодня.

Моя белая контурная карта продолжала оживать новыми подробностями. Собранная информация требовала хотя бы предварительной обработки. Ведь совсем скоро я сам пойду в тайгу. Что ждет меня впереди? Как встретят меня хозяева тайги? Что отвечу я?

Не знаю, может быть, тогда на берегу таежного озера в пустой лесной деревушке, где рядом бродили медведи и волки, у меня родилось какое-то особое отношение к зверю. Может, в чем-то я был не прав, допускал неточности, оценивая поведение медведей, но мне хочется и сейчас вспомнить те выводы, которые сделал я для себя в 1965 году перед первой дорогой в глубь Медвежьего Государства...

Первую черту характера медведя, которую я пытался определить выгодно для себя, я назвал добродушием.

Добродушие... Может быть, точнее было сказать - уравновешенность, Но мне казалось, что природная сила зверя, уверенность, с которой этот зверь шагал по тайге - ведь хозяин в тайге пока он, - не могли не родить особого психического настроя, который у людей мы обычно и называем добродушием. Медведь добродушен, не желает ссориться по пустякам, но памятлив на обиды и зол, когда его вынуждают отступать или защищаться. Добродушие могло родить у зверя и своеобразное доверие к окружающему, пока окружающее не приносит обиды, боли.

Не мог я отказать медведю и в любопытстве. Медведь всеяден. Отсюда и своеобразная широта кругозора, разнообразие кормовых угодий и путей передвижения. Память прочно удерживает все, что уже видел, узнал.

Эти короткие выводы и помогали мне верить, что любая моя встреча со зверем в тайге окончится благополучно. Я постараюсь уважать медведя, хотя и буду все время помнить о тех крайних случаях состояния животного, когда напрочь могут быть забыты все жесты примирения, все предупреждения и возможные мирные исходы.

Крайние случаи остаются.

Медведь-шатун. Поднятый из берлоги зверь, не нашедший новую берлогу или не улегшийся в берлогу с осени от летней и осенней бескормицы. Голодный большой зверь обречен в зимнем лесу на гибель. Нет ягод, нет муравейников, травы, корней, гнилых пней, грибов, ягод... По глубокому снегу не загонишь лося. Медведя ждет голодная смерть, и перед этой неизбежной смертью медведь сам несет смерть всему живому.

Голоден и зол зверь при выходе из весенней берлоги. Голод терзает его после долгого зимнего сна. Худые бока, хищный блеск глаз. Не раз видел я останки лосей, сваленных зверем на апрельский наст, и, честно говоря, не очень верил тогда, что весной голодный зверь помнит свои жесты и сигналы предупреждения.

Гон. Период спаривания. Горячие следы самки. Рев дерущихся самцов. И вряд ли разгорячившийся самец будет невозмутимо позировать перед объективом фотоаппарата.

Не очень хотелось мне испытывать терпение и медведицы- матери. Кто ее знает, за кого примет она меня, ревностно оберегая своих медвежат.

А еще больше не хотелось мне встречаться в лесу с медведем, недавно залечившим огнестрельную рану. Я очень верил, верю и сейчас, спустя почти десять лет, что выстрел, рану, боль медведь может помнить очень долго. Помнят по-своему выстрелы и другие животные. Помнят по собственным ранам, по крику боли или предсмертным судорогам собратьев. Но медведь может помнить рану и боль чуть по-другому. Он силен - это нельзя забывать. Наверное, поэтому настоящие таежные охотники до сих пор строго чтят закон: «Оставить в лесу раненого медведя нельзя». Этот закон и от рачительности, бережливости - добро не должно пропадать. Это и от памяти прошлого: сколько раз на памяти любого таежного охотника раненый зверь тут же переходил от обороны к наступлению.

Вот и все мои выводы, которые смог сделать я в лесной деревушке на отгонном пастбище в середине лета 1965 года перед первой тропой в глубь Межвежьего Государства.

До первой тропы по тайге у меня оставалась тогда всего одна ночь. За окном слышались редкие свисточки куликов, напуганных щукой. Щука у самого берега в траве охотилась за мелкой рыбешкой, охотилась ночью при луне, резкими ударами хвоста пугая ночную тишину. Завтра я отведу от берега лодку-долбленку, буду долго брести рядом с лодкой по отмели, пока не окончатся камни, которые могут поцарапать осиновое дно легкой посудинки. Потом возьму в руки весло, и в густом утреннем тумане скроется сзади наша лесная деревушка, скроется мой дом, где на столе у окна останется ждать меня мой дневник.

Завтра, точнее, уже сегодня я сделаю первый шаг туда, где перед большим знаком вопроса стоят два, не совсем обычные здесь, в глухой тайге, понятия: добродушие и доверчивость медведя.

 

 

КТО ТЫ?

 

Всю тропу до Верхнего озера я знал почти наизусть. От лесной деревушки, где жили пастухи, я плыл сначала на лодке. Лодку оставлял в конце озера, на берегу мелкого заросшего залива, и по чуть приметной тропе шел к дальнему таежному озеру, которое и Петро, и Василий называли Верхним. Старая, давно не хоженая лесная дорожка миновала поляну и осторожно пробиралась между двумя угрюмыми елями.

Эти ели всегда казались мне воротами в лес. Здесь я обычно останавливался, собирался с мыслями и только потом шел дальше через густой, слепой ельник. Ельник оканчивался, и очень скоро над тропой нависала высокая и кривая береза с наростом плоского узорчатого гриба. До этой березы было всего пятнадцать минут быстрого шага. И почти сразу за березой встречал я обычно следы медведя.

Сегодняшние свежие следы уже лежали на моей тропе, и я еще раз убедился, что этот медведь выходит на прогулку когда ему вздумается, - по-моему, у него не было никакого определенного распорядка дня. Он мог появиться около березы и днем, и вечером, и утром. Выйдя на тропу, этот зверь брел дальше к болоту, по пути задерживался чуть ли не у каждой кротовой норы, иногда рылся в кустах, сворачивал на лесную поляну и так, не торопясь, добирался до ягодного болота, которое именовалось Первым Сокольим.

Никаких соколов рядом с болотом за все время я так и не увидел, но ягоды на Первом Сокольем были, и медведь их собирал. Густой мокрый мох долго хранил следы зверя. Медведь крутился около ягодных кустов, мял их, обсасывал кисти голубики, обрывал бруснику вместе с листьями и всегда успевал уйти с болота до моего появления.

Кто он? Он не велик. Василий, пожалуй, так оценил бы его солидность в пудах: «Медвежонок пудов на пять». Может быть. Но меня интересовал, прежде всего, характер этого зверя. В следах не было последовательности. Медведь крутился по ягоднику бестолково, бродил по своим старым дорогам, где ягоды уже были оборваны, терял здесь много времени, вместо того, чтобы пройти сразу чуть дальше.

Не задумывался этот медведь, видимо, и обо мне, не искал встречи с человеком, а мои следы просто игнорировал. Иногда я ждал его у края болота, ждал подолгу, другой раз издали слышал, как брел он по кустам, но увидеть так и не увидел. Позже, изучив пути и время прогулок этого животного, я пришел к выводу, что встретиться с ним на тропе так же трудно, как с человеком, который никогда не знает сам, что он будет делать в следующую минуту. Это был какой-то дурной, бестолковый медведь.

Я оставлял дурного медведя в покое и шел дальше, зная всякий раз, что совсем скоро встречу следы еще одного медведя.

Первое Соколье болото податливо похлюпывало под моими ногами, пофыркивало сырым торфом и оставалось позади. Снова мою тропу сжимал непролазной стеной черный ельник. В этом месте с лесной дорожки я часто вспугивал рябчиков. Рябчики, наверное, уже привыкли ко мне и далеко не улетали. Они рассаживались по еловым ветвям и с любопытством крутили головками, провожая меня дальше.

Сухой еловый остров заканчивался, и начиналось еще одно болото, которое именовалось Вторым Сокольим. Со Второго Сокольего болота и начинались владения еще одного медведя. Еловый остров, который я только что миновал, был как бы ничейной территорией, своеобразной вспаханной полосой - ни один из соседей сюда, кажется, никогда не заглядывал: муравейники стояли нетронутыми, черничник был не объеден.