Путешествия Германа. Отступление в сентябрь

Нью-Йорк — Лонд

Стандартный, с прожилками гнусавости, объявляющий тон «Attention! Flight number...» разнесся по залу дворца, именуемого аэропортом Кеннеди, и этот холодный, равнодушный призыв не вольно заставил организоваться разрозненную людскую массу.

Пройдя через жернова таможни, паспортного контроля и прочих формальностей, Герман примостился в одном из кресел и беззаботно покуривал сигарету, мысленно прощаясь с Нью-Йорком, фантастическим спрутом, этаким Вавилоном двадцатого века. Это было его третье посещение гиганта, и он уже чувствовал себя его бездонном жерле вполне свободно, легко ориентируясь в его немыслимых ритмах, и плавно, естественно вписываясь в них. Также привыкший к ритмам далеких переездов и перелетов, он научился не суетиться и не уставать от извечной сутолоки, сопровождающей подобного рода странствия по миру. И в этот раз он не позволил увлечь себя инстинкту толпы, мысленно отделился от нее и спокойно дожидался той минуты, когда очередь поредеет и можно будет спокойно пройти в самолет.

Лайнер зажужжал, завибрировал, и вскоре его грузное тело оторвалось от земли. Герман привычно расслабился и прикрыл глаза. В подобных ситуациях он всегда вспоминал уроки по внутренней концентрации, полученные некогда у одного тибетского монаха. И теперь, погружаясь в медитативное состояние, он как бы издалека воспринимал различные раздражители. Вот проплыла мимо мила стюардессса, элегантно покачивая попкой.

— What would you like?

— Water, please.

— Anything else?

— No, thanks.

Она лучится доброжелательностью, и утонченная дымка Issey miyake окутывает ее изысканно сексуальные жесты, настолько изысканные, что почти и не воспринимающиеся как сексуальные. Герман, погрузившись в релаксацию, отвечает полуавтоматически, однако, мозг его, натренированный профессией, не только смотрит, но и наблюдает. Вот ее очаровательные матовые глаза скашиваются вниз и влево — значит в данный момент она переживает какие-то ощущения. Сейчас она предпочитает что-то чувствовать. Но что? Она поблескивает улыбкой, приоткрывая соблазнительную щелочку между свежими губами, но зрачки сужены — стало быть, ощущения, которые она испытывает, нельзя назвать приятными.

— You OK?

— Pardon me?

— Nothing. Nothing special. Sorry.

Она задерживает на нем взгляд. Зрачки слегка расширяются. «И зачем я к ней прицепился?» — думает Герман и легонько выпрыгивая из своей медитации, пролетает через монотонный гул турбин и растворяется в таинственной тишине сна, в глубину которой еще прокрадывается странное бормотание соседки старухи «evil... evil is coming soon», но и оно вскоре затихает.

Сон глубок, черен и пуст. Сон — нора, куда можно нырнуть, спрятавшись от чужих посягательств, влияний, претензий, уйти в глухую защиту и не пускать никого. И свободно плавать в этом пространстве, куда никому не дано проникнуть. И он парил невесомо в этой исцеляющей пустоте.

Но случается и так, что в самых глубоководных пучинах промелькнет, фосфорически высвечиваясь, какой-нибудь скат, да и нарушит своим электрическим появлением покой затаившегося мира. И так случилось, что в глубоководном сне Германа промелькнули, подрагивая, этакие непрошенные рыбки в образе странной старушки, отстраненно бормочущей свое «evil... evil is coming soon». И нечто тревожное проникло, проползло сквозь его защиту. Он вынырнул на поверхность и вновь очутился в кресле салона. Голова слегка звенела, словно тонким отдаленным эхом вторила гулко гудящим турбинам. Его соседка старушка, раскидав причудливые букли, мирно спала, и через ее приоткрытый рот тонко прорывался посапывающий дискант.

«Ну надо же — с интересом подумал Герман, — и с какой стати она мне приснилась?»

Лондон

Аккуратный домик в Хэмпстеде уютно устроился среди обособленной тишины на спрятанной от суетливого потока Марсфилд Гар-Денс. Здесь, в доме-музее Фрейда проходит семинар по социальному психоанализу. Докладчик рассуждает о тенденции к возрастанию агрессии в обществе, демонстрируя добросовестные выкладки, и прибегает к тщательно отобранным цитатам. Его выступление отличается добротностью и научной компетентностью. Но все-таки среди версий, гипотез, виртуозных логико-психологических построений и убедительных доводов мелькает этакое маленькое белое пятнышко — вопрос, а почему, собственно, агрессия в обществе возрастает?

Зловещий прообраз проблемы можно усмотреть в русской революции, которая явилась яркой иллюстрацией механизма того, как эдипов комплекс действует в недрах социальных. Если проанализировать язык, употреблявшийся в России того времени, то удастся выявить достаточно призрачные аналоги, которые указывают на параллельность народного менталитета и душевного мира ребенка. Царь назывался не иначе как царем — батюшкой и, таким образом, представлял собой отцовский символ, между тем как земля именовалась «мать — земля». Царь властвовал над землей, иными словами отец обладал матерью, как и положено. А дитя, то есть сам народ, естественно, любил и почитал своих родителей — царя и землю. Но в конце концов приходит время, когда ребенок подрастает, и это закономерное созревание пробуждает в нем сексуальные инстинкты, объектом действия которых становится мать. Внутренняя жизнь маленького существа наполняется поистине драматическим содержанием — а как же иначе? Ведь в детской душе вступают в схватку мощные и противоборствующие силы — влечение к матери как к сексуальному объекту и ревность, смешанная со страхом, а в то же время и с любовью, к отцу. Желание обладать матерью, занять место отца сопровождается, однако, трагическим осознанием своей слабости и беспомощности перед последним, который может покарать за подобные помыслы. Однако по мере взросления и усиления психического аппарата половой инстинкт перенаправляется с матери на адекватные объекты своего возраста, сексуальная жизнь входит в нормальную колею, и душевные конфликты благополучно угасают.

Но если по мере взросления физического, психическая организация остается на прежнем инфантильном уровне, то инцестуозные тенденции не исчезают и в некоторых случаях ведут к кровосмесительным связям. В принципе само государство как таковое обязано своим возникновением тому, что подобная практика являлась довольно распространенной среди первобытных народов. Сыновья могли свободно совокупляться со своими матерями, дочери с отцами, братья с сестрами, что, разумеется, ставило под угрозу существование и развитие человеческого рода. Нужен был некий, может быть даже и насильственный аппарат, который бы предотвратил кровосмешение. Государство и стало таким аппаратом.

Тем не менее с развитием цивилизации проблема ушла, но не исчезла. Она ушла в глубину, внутрь смутных, неосознанных порывов, в толщу символических отношений.

... Итак, народ взрослел физически, но психически оставался на уровне все того же шестилетнего ребенка, охваченного переживаниями, порожденными комплексом Эдипа. Он уже не хочет слушаться отца, он испытывает желание свергнуть его с пьедестала власти, убить его, чтобы беспрепятственно завладеть матерью, а если она не отдастся добровольно, то изнасиловать ее. Но какое-то время еще держится страх, который, однако, вскоре уступает неконтролируемому напору, царя (отца, «батюшку») убивают и насилуют мать (землю), обильно орошая ее потоками крови.

Итак, отец повержен, мать растерзана, и дикий ребенок, выпустивший наружу зверя, полон первобытного восторга. Движимый волей к разрушению, он ликует и упивается чувством собственного могущества и власти. Но младенец, получая столь вожделенную свободу и самостоятельность, увы, не становится взрослее и, когда ослабевают первые экзальтация и эйфория, наступает осознание своей беспомощности — что делать, как выжить? Все разрушено до основания, «а затем» не наступило. Слабый и беззащитный ребенок интуитивно начинает искать властного и жесткого отца, «сильной руки». Психологически не созревшая толпа подсознательно, а впрочем, и сознательно ждет нового покровителя, и последний не заставляет себя долго ждать. Вождь и тиран поднимается на трон, чтобы наказать непокорного отпрыска.

Что же касается современного общества, то вероятно все те же законы извечной психологии людей действуют и тут.

Но в чем тогда кроется проблема — в клинической патологии или в фатальной предрешенности человеческого бытия?

Бэрридж Рауд, Ист Сайд, Лондон

Увлеченный насыщенной атмосферой семинара, Герман в состоянии глубокой концентрации добрался до своего жилища, трехэтажного дома, где он занимал мансарду. Перед его мысленным взором пробегали образы идей, и он с тем наслаждением, которое может приносить интеллектуальная деятельность, осознавал поток своего думания. Он думал и осознавал себя думающим, почти осязаемо ощущал это, и в то же время весь этот процесс воспринимался им как некая медитация, впрочем, он и полагал, что занятие любым творчеством представляет собой медитативный акт. От того любое его Действие и ощущение себя доставляло ему удовольствие и приносило чувство спокойной удовлетворенности.

Ощутив голод, он съел несколько пончиков и выпил стакан молока, после чего решил подняться к себе в комнату, чтобы поработать над теми вопросами, которые, как ему показалось, не нашли достаточного освещения на семинаре — они представлялись ему не столько темными, сколько туманными. Уже поднимаясь по ступенькам узенькой лестницы, он понимал, что, возможно, решение и не придет прямо так сразу, но в данном случае важен был не столько сам результат, как его поиск, разработка оптимальной модели, способной привести к определенному и четкому заключению. И, кроме того, разве можно упустить такую счастливую возможность посидеть за столом среди вороха бумаг, заметок, тезисов, что-то набрасывать, править, выслеживать ускользающую мысль и изредка поглядывать в окно на водяную пыль моросящего дождя?

Он подошел к столу, предвкушая вожделенный миг, сел в кресло, взял карандаш и лист чистой бумаги, но в это время заметил конверт, лежавший чуть поодаль. Видимо, хозяин дома, разбираясь с почтой, отнес его наверх, так как на нем было указано имя Германа.

Он быстро распечатал письмо, полагая, что оно может оказаться сообщением из психоаналитического общества, но обнаружил всего лишь несколько строчек довольно странного содержания: «Если вы хотите получить ответы на интересующие вас вопросы, будьте сегодня в семь часов в Сохо, на углу Поланд Стрит. Я знаю нечто».

Это была вся информация и, видимо, ее автор пожелал остаться анонимом.

Однако события начинают развиваться, как в романе, — подумал Герман. Он почему-то сразу исключил возможность розыгрыша — некому разыгрывать, так как в Лондоне у него не было ни друзей, ни знакомых, а если бы даже таковые и объявились, то, конечно, подобным образом шутить бы не стали. С другой стороны, ситуация действительно складывалась не совсем обычным образом и представлялась такой, что ее не могла объяснить ни одна версия, впрочем, при таких обстоятельствах и какой бы то ни было версии трудно возникнуть. В подобных условиях Герман всегда руководствовался двумя правилами. Одно из них принадлежало Наполеону (он в свое время даже опубликовал о нем небольшое исследование): «Главное ввязаться в бой, а там посмотрим». Вторым была древняя китайская мудрость: «Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть».

Что ж, как бы там ни было, и что бы это ни значило, надо собираться и ехать. А там посмотрим.

Станция Гипси Хит — вокзал Виктория

Плавно покачиваясь, к перрону подошла электричка. Герман вошел внутрь полупустого вагона и занял место у окна. Вскоре поезд дрогнул и, набирая скорость, заскользил сквозь смутный мист. Капельки дождя покрыли стекло, и мир снаружи казался нечетким, размытым, смазанным. Движение поезда убаюкивало, и Герман почувствовал, что его ощущения и восприятие также становятся размытыми и смазанными. Он ощутил, что начинает погружаться в некое дремотное оцепенение, чем-то сродни легкому трансу. Но в этот момент он вдруг заметил ту самую старуху, с которой рядом летел. Она медленно шла вдоль вагона и, когда поравнялась с Германом, он услышал ее странное, но уже знакомое бормотание «evil... evil...evil... evil is coming soon». Герман мгновенно вышел из своего сонного оцепенения и посмотрел в сторону старухи. Та продолжала идти, пока не заняла место в самом углу, возле тамбура, раскрыв какую-то миниатюрную книжонку, и продолжала что-то нашептывать под свой уныло нависающий над тонкой синюшной губой нос.

Вокзал Виктория — Сохо

Этот путь Герман проделал пешком, неторопливо погружаясь в замысловатые лабиринты лондонских улиц. Протискиваясь сквозь плотную толпу, он добрался до Пикадили Циркус, там выкурил сигарету и затем шагнул в знаменитый своим прошлым и настоящим квартал. В этот момент он почувствовал себя неким безымянным камешком, медленно погружающимся на дно темного водоема. Также медленно и неизбежно, сквозь водоросли красных фонарей, притонов, накуренных бритых и накрашенных существ он погружался на дно общества, пока не добрался до условленного места на углу Поланд Стрит.

Словно пьяные тени, скользили мимо проститутки и здоровенные парни, в чьих зрачках таилась пугающая неизвестность. Герману стало немного не по себе, слегка замутило — не то чтобы это был страх, но разумные опасения были, ведь он попал в совершенно чужой, фантастический мир, чьи законы причудливы и чреваты для незнакомца, каковым он и являлся. Сохо, разумеется, менее опасен, чем Гарлем, но кто его знает...

Однако вскоре к нему подошел мужчина средних лет, внешне отличающийся от здешних обитателей. Он чуть наклонился и произнес по-русски:

— Вы, как я понял, Герман?

— Да, я Герман. А вы, как я понял, тот, кто назначил мне встречу?

— Правильно, — мужчина удовлетворенно кивнул.

— Однако, — продолжал Герман, — я, признаться, несколько отвык от нашей речи...

— Я тоже.

— Вы русский?

— Да. Но я уже около десяти лет живу здесь.

— Эмиграция?

— В своем роде, — уклончиво ответил мужчина.

— Вы живете в Сохо?

— Неподалеку. На Риджент Стрит.

— Довольно солидно...

— Но мне нравится бывать в этих местах. Нет-нет, во мне нет дурных наклонностей. Я, видите ли, в своем роде свободный философ. Однажды я задался вопросом — а почему, собственно, существует грязь человеческая, и вообще, каков удельный вес грязи в самом человеческом существовании? С тех пор я решил изучать жизнь отбросов, подонков и прочей нечисти, которая занимает определенные этажи здания, именуемого человечеством. Как-то я просто подсчитал одну вещь и выяснил в результате этого подсчета нечто интересное — оказывается, почти все время своего существования человечество провело в войнах. Если же подсчитать общее количество мирных лет, то оно окажется ничтожно малым. О чем это может говорить? Я пока еще не делал никаких выводов. Но я знаю факт, который говорит сам за себя.

— Хорошо, но откуда вы узнали о моем существовании и чем, собственно, я могу вам быть полезен?

— Понимаю, понимаю ваше нетерпение, молодой человек. Но коль уж вы пришли, не спешите уходить. Я исколесил весь мир и научился такому, что взгляду постороннему может показаться весьма удивительным и даже неправдоподобным. Что же касается вашей персоны, милейший, то я вас просто увидел. Знаете, есть такое внутреннее видение, так называемое психическое зрение, которое управляется третьим глазом, слышали?

— Слышал, но не слишком во все это верю.

— И не надо верить, и не надо, — простодушно ответил загадочный собеседник, — когда вы с этим столкнетесь, то у вас и вопроса такого не встанет — верить или не верить. Вы просто с этим столкнетесь и примете это как данность. Вот и все. И никакой веры. Разве вы задумываетесь над тем, верить или не верить в силу земного притяжения, когда спотыкаетесь и падаете? Ну да не в этом суть. Суть в другом.

Тон незнакомца принял при этом заговорщицкий оттенок. Он наклонился к самому уху Германа и быстро зашептал:

— Суть в другом... совершенно другом... я, знаете ли, исколесил весь мир... и однажды я видел, видел, видел... я убедился в его существовании... я убедился, что оно существует, именно в его концентрированном, персонифицированном виде. Все дело в том, что оно воплощено. И я сталкивался с его воплощением.

— Но о чем вы говорите? Что существует?

— Зло, — коротко бросил в ухо Герману странный субъект, — зло, молодой человек, и я его видел. — При этих словах он слегка отстранился, и Герман ненароком заглянул в его глаза. Тусклые и безжизненные, они ничего не выражали. Только холодок пустоты сквозил из полуприкрытых век.

Лондон — Москва

«Я не верю в мистику, — убеждал себя Герман, — но как объяснить ту встречу в Сохо? Объяснить практически нельзя. Но с другой стороны, если случается какое-нибудь событие, то ясно, что у этого события существует какая-то причина. Описание этой причины и есть объяснение. Однако описание причины, ускользающей из цепочки очевидных логических связей принято называть мистикой».

Рациональный Герман усмехнулся про себя, и решив отложить проработку проблемы до лучших времен, заснул спокойным крепким сном.

ЛУКИН. НОЧЬ ФАНТАСМАГОРИЙ

Лукину показалось, что луна отскочила куда-то в сторону, а его некая невидимая сила вытягивает в окно. Лизочка продолжала сидеть, неподвижная и отрешенная, как кукла. Он почувствовал страх, обычный животный страх. И не имело значения, происходило ли это на самом деле или же происходящее разворачивалось в его искаженном воображении — и то и другое представлялось жутким, ибо в первом случае пугало присутствие чьего-то недоброго воздействия, во втором возможность наступающего безумия. «Не дай мне бог сойти с ума, уж лучше посох да сума», — мимолетно подумал он, будто попытался пушкинским стихом удержаться за земную реальность, плавно, но настойчиво ускользающую от него. И тут же где-то в комнате хриплым эхом отозвалось: «Да чем же лучше?» И голова его наполнилась сиплым хохотом. Лукин стиснул виски ладонями и уставился в одну точку, стараясь сконцентрироваться и привести в порядок свои мысли. На какое-то время смех затих, и в наступившей тишине он успел подумать: «Надо срочно позвонить Николаю Павловичу», однако в следующую секунду услышал резкий окрик: «Никакого Николая Павловича!», и через мгновенье ощутил страшный удар в спину, после которого, однако, почувствовал странное, чисто телесное облегчение, причину которого Лукин почти тут же и понял — он оказался в состоянии невесомости. Он свободно висел в воздухе, между тем, как тело его продолжало оставаться внизу, неподвижное и безучастное. И там же, рядом, проступали контуры Лизочкиного туловища.

Одновременно он почувствовал, что его с новой силой тянет к окну, и потеряв свои последние способности к сопротивлению и противодействию, он обреченно предоставил себя власти неведомого. В этот же миг его пронзило ощущение полета, вскоре переведшего в стремительное скольжение через узкий черный тоннель, внутри которого периодически вспыхивали ослепительно яркие

разноцветные пятна. И он уже не думал, не чувствовал, а просто несся вдоль этого тесного лабиринта, неизвестно зачем и неизвестно куда, потеряв ощущение времени и реальности. Его воля, если о таковой и можно говорить в данном положении, была полностью выключена, и он представлял собой безымянный сгусток энергии направляемый неким чужим и потаенным импульсом. Временами он, однако, испытывал ощущение, будто леденящий холод врывается в черную трубу, по которой он скользит. И этот ветер пронизывал насквозь и сотрясающим ознобом наполнял душу, да ведь тела-то и не было, и он буквально ощутил то состояние, про которое говорят: «Холод заползает в душу.».

Но по мере своего стремительного скольжения существо, отделившееся от тела, принадлежавшего некогда Сергею Лукину, постепенно снова начинало осознавать себя, во всяком случае в той мере, которая подразумевает осмысленное употребление слова «я». В соответствии с этим стали возвращаться и какие-то чувства, и какие-то переживания, первое из которых побудило задать вопрос: «Что же все-таки происходит»? В ответ последовали странные звуки, напоминающие то ли тоненькое хихиканье, то ли бренчание маленьких колокольчиков, то ли и хихиканье, и звяканье колокольчиков одновременно.

«Если я сплю, то тогда почему я осознаю себя? Если это галлюцинации, то почему я осознаю себя галлюцинирующим? Ведь последнее совсем невозможно, так как состояние психоза исключает всякую возможность осознавания и критического восприятия».

Тоненькие колокольчики будто загремели все разом в унисон и лопнули раскатистым взрывом, ударная волна которого прокатилась по всему тоннелю громоподобным хохотом. И когда этот демонический смех рассеялся, Лукин услышал некое подобие голоса, именно подобие, настолько оно казалось механическим, бесцветным, словно вещала плохо отлаженная говорящая машина:

— Это и не сон, и не психоз, голубчик. Это выход в астрал. М-м-м... ну если хочешь, это что-то вроде сна, одна из разновидностей сна, скажем так.

После короткой паузы невидимая машина вновь загнусавила:

— Вскоре ты войдешь во владения Демиурга.

— А кто такой, этот ваш демиург?

— В свое время узнаешь, — коротко отрезала машина.

Наступила тишина, и астральная тень Лукина плавно скользила среди призрачного безмолвия. Им овладело равнодушие, и все происходящее воспринималось теперь отстраненно. И когда навстречу хлынул яркий поток света, Лукин никак не отреагировал — не испугался, не удивился и не метнулся в сторону, он равнодушно и спокойно продолжал двигаться в одном направлении, и уже обволакиваемый ворвавшимся в трубу свечением, оставался безучастным и бездеятельным.

Между тем интенсивность света нарастала, и все пространство, залитое этим напором, потеряло свои контуры и очертания, как теряет очертания дорога, размываемая расползающимся знойным раскаленным полуднем. Одновременно скольжение прекратилось, и Лукин завис в неопределенном, подвешенном состоянии, окутанный непрерывно излучаемым ослепительным маревом. Впрочем, довольно скоро внутри этого свечения обозначились темные линии, вырисовывая нечто вроде человеческой фигуры, хотя сходство и представлялось весьма приблизительным. Тем не менее новоявленный фантом начал быстро уплотняться, приобретая объем и детали, свойственные человеческому телу. Он словно бы поглощал энергию света, питался ею, и Лукину показалось, что вокруг стало как-то тускнее, а вскоре в тоннеле и вовсе померкло, и только проявившийся призрак фосфорически мерцал в серовато-белесом тумане.

Наконец он кивнул, словно приглашая следовать за собой, и медленно поплыл вдоль тоннеля. Лукин тут же почувствовал, что его тянет за ним и, отпустив свою волю, беспрекословной тенью потянулся за проводником.

Труба сделала несколько изгибов, и они вскоре очутились в некоем подобии пустой комнаты, в центре которой зияла дыра то ли люка, то ли колодца.

— Жди здесь, — коротко бросил призрак и рассеялся в млечной дымке, наполнявшей комнату, после чего из колодца поднялось черное облачко и зависло над дырой. Некоторое время оно неподвижно висело, затем завибрировало, и тень Лукина, улавливая эти вибрации, ощутила смысл сообщаемой информации, исходящей от облака — происходящее напоминало телепатический контакт.

— Приветствую тебя в мире теней, — исходило от облака.

— А что представляет собой этот мир? — завибрировал Лукин.

— Э-э, — всколыхнулось облако, — как бы тебе попонятнее это объяснить... видишь ли, мы на время как бы похитили твою душу. Такое чаще всего происходит во сне, но не всегда.

— И я сейчас сплю?

— И да и нет.

— Как это понять?

— Твое сновидение — осознанное сновидение. То есть ты спишь и в то же время осознаешь, что находишься во сне. И это очень важно.

— Почему это важно?

— А потому что в таком состоянии связь с твоим телом практически отсутствует.

— А что же происходит с моим телом там, внизу?

— Да ничего особенного и не происходит. Оно будто в летаргическом состоянии. Но еще не мертво.

— Как это понять — еще не мертво?

— А никак понимать и не надо. Чего тут понимать?

— Ну хорошо, а если оно умрет, и от чего зависит, умрет оно или нет?

— Не от чего, а от кого, — поправило облако, — не от нас, голуб, чик, не от нас. Но в какой-то степени и от нас тоже.

— Ясно. Ну а где я сейчас нахожусь конкретно?

— В преддверии.

— В преддверии?

— Да, то есть ты еще по ту сторону двери, которая отделяет мир поверхностный от мира более глубокого. Но твое время проникнуть в мир более глубокий еще не настало.

— Я так понимаю, что мир более глубокий — это то, что ожидает нас после смерти?

— Правильно понимаешь.

— А преддверие — это чистилище?

— Преддверие — это преддверие. Ну ладно, хватит болтовни, пойдем, я покажу тебе свою коллекцию.

Лукин не успел отреагировать, как оказался втянутым в колодец, наполненный концентрированным черным мраком. Он ощутил, что находится в тесной норе, которая, постепенно сокращаясь, начинает стягиваться в одну точку. Вместе с тем он почувствовал невыразимую боль и страдание, заключившееся в переживании тоскливого одиночества. И теперь это уже была концентрация тоски, воплощенная в энергетическом сгустке. Казалось, еще мгновенье, и он разорвется в этой тоске и будет поглощен зоной абсолютного мрака. Но, когда мгновенье минуло, он обнаружил, что попал в освещенный зал и вновь ощутил вибрации, исходящие от черного облака:

— Что, голубчик, испугался? — и беззвучный хохоток пробежал под сводами зала. — Ты, главное, ничего не бойся. Но, впрочем, смотри. — Облако встрепенулось, и пространство наполнилось тенями. Они отрешенно плыли по залу, как инфузории в бульоне. Медленно и безучастно проплыла тень Лизочки и также отстранение просочилась в пол. Сгинула.

Вслед за ней потянулась вереница неизвестных очертаний, в толпе которых, однако, иногда попадались лица знакомые, и каждый раз при их появлении Лукин вздрагивал. Когда мимо скользнул образ Риты, он хотел приблизиться к нему, но непонятным способом был оттеснен назад, сопровождаемый все тем же знакомым хохотком, а унылая тень красавицы, прошествовав в своей одиозной сосредоточенности, скрылась в одной из стен.

— А что с ними происходит и почему они здесь? — послал свой мысленный вопрос Лукин.

— Охотно отвечу, — участливо отозвалось облако. — Все, кого ты здесь видишь, находятся у нас под колпаком. Они по тем или иным причинам интересуют Демиурга. У нас как бы своеобразная лицензия на право обладания ими, понимаешь?

— Не совсем.

— Видишь ли, все, что существует во Вселенной, существует именно потому, что поддерживает свое существование. Вот ты, например, живешь потому, что так или иначе поддерживаешь свою жизнь. Ты питаешься, дышишь и тем самым позволяешь себе быть. Согласен?

— Вполне.

— Но в мире существует множество самых различных уровней существования, и отнюдь не все из них поглощают ту же пищу, что и люди. Вот мне, например, накрой хоть самый изысканный стол, он меня никак не прельстит. И Демиургу абсолютно наплевать на все ваши разносолы. Мы питаемся другим, у нас иная пища. Мы поедаем души.

— Вы питаетесь энергией, как вампиры?

— Вампиры питаются кровью, но если тебе понятнее такое сравнение, то изволь. И, действительно, подобно тому, как чужая кровь дает вампиру силу, так и нам дает силу чужая душа. Но насколько душа сильнее крови, если б ты знал!

— А у нас среди людей бытует такое понятие, как энергетический вампир.

— А, понимаю, понимаю. Весьма ценные для нас существа. И мы весьма бережно к ним относимся.

— В каком смысле?

— В смысле? Знаешь, зачем откармливают свиней?

— Знаю.

— Ну вот в этом самом смысле.

— А чьи же души вы охотнее всего поглощаете?

— Незащищенные.

— Что это значит?

— А все-то тебе возьми и расскажи. А ты пойдешь и защитишься.

— Так я тоже кандидат на вашу кухню?

— В общем-то, да. Видишь ли, мы тщательнейшим образом наблюдаем за вашим миром. И практически на каждого человека заводим этакое своеобразное досье, которое по мере поступления материала становится все обширнее и обширнее. А затем, используя это Досье, мы преспокойненько задействуем того, на кого оно составлено, разумеется, если его содержание дает повод для этого.

— Досье на человека?

— Вот именно, милейший, вот именно. Служба наблюдения и Дознания у нас прямо отменная, скажу без ложной скромности.

— А я... извините... на меня тоже досье составлено?

— Непременно, милейший, а как ты думал?

— И по этому досье я представляю для вас интерес?

— Еще какой! — не скрывая удовольствия, ответило облако и даже стало от этого чуточку чернее.

— И настанет момент, когда душа моя ляжет на разделочный стол вашей астральной кухни?

— Ну... — уклончиво завибрировало облако, — об этом рано говорить точно, но вероятность такого момента довольно высока. Хотя уже сейчас мы позволяем отщипывать от тебя понемножку.

— На каком основании?

— На том, что ты сам позволяешь это. И вообще, очень многие люди сами виноваты в том, что теряют свою душу. А многие ее действительно теряют еще при жизни. Понимаю, ты хочешь сейчас спросить: «Как же они живут, если теряют душу?» Отвечаю, но только по секрету — за счет рефлексов. Души нет, а рефлексы остаются как одно из низших проявлений жизненной энергии. А известно, что своровать можно лишь то, что плохо лежит. Вот мы и крадем то, что плохо лежит. Иногда такому бедолаге дается шанс в виде некоторого недвусмысленного намека: мол, там то и там то душа твоя, пойди и подбери ее, и если он догадлив, то не заставит себя долго ждать, а если нет, то не обессудьте — сам виноват.

— А кем намек дается, вами?

— Нет, не нами, но из мира, расположенного рядом с нашим.

— И мне дается намек?

— Фу, какой ты дотошный.

— А Лизочка?

— Какая Лизочка? А-а, убиенная тобою... ну она уже побывала разок у нас. И сейчас ее душа томится, как жаркое на медленном огне. — Облако затряслось мелким хихиканьем. — Каламбур. Ну да ладно, пойдем, я покажу тебе наш балаганчик. Там развлекаются те, кого уже почти можно назвать нашими обитателями.

И в следующий миг они оказались в другом помещении, небольшой комнатке с прозрачными стенами, за которыми разыгрывались различные сцены.

— Вот посмотри сюда, — обратило его внимание облако. За одной из стен, как на сцене, разворачивалось действие, героиней которого выступала юная прелестная девственница, чья пробудившаяся чувственность искала выхода и удовлетворения.

Она надкусила кислое зеленое яблоко. На тугом шраме глянцевого брюшка осталась пениться ее слюна вперемешку с вязким свежим соком. Но через несколько секунд все прекратилось, и осталась только ржавая вмятина.

Она состроила брезгливую гримаску. Острые зубки ее оскалились, и щечки свело. По лицу проскочила судорога и растворилась в кудрявых дебрях пышного волосяного покрова.

Тонкие капризные губки прошептали, скривившись в горько-кислой усмешечке: «А где же Адам? Кто же надкусит мое яблоко и тем самым ощутит своими губами след моих губ и наполнится вожделением ко мне?»

Адам не шел, и никто ее не слышал. И ее причитания глухо ударялись о толстые стены.

Но вот зашевелилась портьера, будто ветерок пробежал по неподвижно свисающему тяжелому полотну. И из-за черной бархатной ткани показалась мохнатая рука со скрюченными пальцами.

Она вскрикнула и упала без чувств, и было только слышно, как обмякшее тело стукнулось о дерево пола.

Когда же ресницы ее открылись, она увидела над собой косматое лицо со сплющенным носом и тлеющими, как угли, глазами. Лиловые губищи чудовища вытягивались к ней в дрожащем поцелуе.

Монстр хрипло прошептал: «Я тронул твое яблоко. Вкус твоих губ отдает ржавчиной», — и вдруг раскатисто захохотал, и ноздри у него раздувались, как у возбудившегося быка, и оттуда стекала, повисая в воздухе, тягучая сизая слизь и падала ей на лоб.

Не то, чтобы закричать — она не могла вымолвить ни слова. А монстр схватил ее крепкими лапами и поволок в постель.

— Ужасное окончание, — содрогнулся Лукин.

— Но вполне закономерное, — с тоном знатока ответствовало облако.

— А кто же этот монстр?

— Наш человек, тьфу ты... то есть наша сущность.

— И он может действовать на земле?

— Что и делает. Это его основное место работы. Разумеется, в различных ситуациях он принимает различные обличья, но сумма, как говорится, его свойств не меняется. Проникая же в душу, он становится монстром невидимым, но и в своем невидимом состоянии продолжает руководить и направлять зараженного им человека, чему иллюстрацией является следующая сцена. Обрати внимание, это событие происходит в действительности и, как ты выражаешься, на земле, в одной из московских квартир.

Завороженно Лукин посмотрел сквозь другую стену и увидел жуткую картину, где больной фанатик творил свое безумие.

«Ну и страшилище! Ну и урод! Ух, до чего же безобразен!» — воскликнул он, в который раз посмотревшись в зеркало.

«Ну ладно, хватит с меня», — промолвил он и схватил стул, который не преминул услужливо оказаться под рукой, и яростно швырнул его в свое отражение.

Но, будто нож в масло, прошел сквозь зеркало стул и плавно опустился там на свои короткие кривые ножки.

Тогда он в ярости принялся за посуду, но и ее постигла та же участь. За посудой вслед полетели одежда, обувь, часы и прочие вещи, которые можно было схватить и швырнуть.

Когда комната опустела, и осталось только то, что поднять ему было не под силу, он пробубнил: «Неужели это волшебное зеркало, зеркало, которое является своеобразной дверью в потаенные лабиринты пространства? Я не раз слышал, что пространство неоднородно и даже искривлено. А раз так, то мне представляется счастливая возможность проникнуть в таинственное и прекрасное зазеркалье тем более, что часть моих вещей уже там. Ну что ж, все складывается как нельзя лучше. Меня ждет новая жизнь. Это чудо должно положить конец моим страданиям».

И он разбежался и нырнул вперед головой...

А на утро в пустой и холодной квартире был обнаружен труп с разможженной головой, утыканной тускло поблескивающими осколками зеркала.

«Убийство с ограблением», — с ужасом обсуждали соседи это страшное известие.

— Ну это уж почти совсем фантастика, — недоверчиво заметил Лукин, — наверное, ваши астральные штучки.

— Обижаешь, — надулось облако, —мы работаем честно, никаких фикций и подтасовок. А что касается фантастики, то сейчас я тебе покажу один сюжет. Про старика Бусыгина, который тебе и вовсе покажется абсурдным. Но вспомни некоторые эпизоды из своей жизни, и ты убедишься, что абсурдное — необязательно нереальное. А сейчас посмотри через стену, что сзади тебя.

Лукин собрался обернуться, но тут же понял, что в этом нет никакой необходимости, ибо в том состоянии, в котором он пребывал, его существо могло воспринимать в любых направлениях, не прибегая при этом к действиям, обычным для состояния бодрствования. И просто, слегка настроившись на то, что ему предлагалось, он начал воспринимать разворачивающийся перед ним сюжет.

Дождь прекратился. Мягкий вечерний воздух наполнился звоном и гомоном. Бурые лужи словно бы застыли, изредка тревожимые случайными каплями.

Гулко застучали шаги по асфальту.

Выскочили во двор дети, и по лавочкам расселись старушки.

Стало светло и прозрачно, и листья на деревьях посвежели и приобрели сочный глянец.

В мире воцарился покой. Но...

Но выглянула из-за угла зловещая фигура Бусыгина. Он тихо, ядовито шипел и водил по воздуху усами, словно старался уловить некий запах. Затем развернулся и легкой трусцой побежал по направлению к Ордынке.

Почти на лету он пересек Пятницкую улицу, влетел в Ордынский тупик, а возле Третьяковской галереи его вдруг понесло в чащобу замоскворецких дворов, изрезанных веревками с бельем.

В одном совершенно глухом и мрачном дворике, который петлистой дорожкой сообщался с улицей Кадашевской, он увидел странную картину.

Маленький котенок посреди двора лакал из блюдца молоко. И по мере того, как котенок лакал молоко, он на глазах увеличивался в размерах.

Вот он уже стал величиной с пуделя.

А вот он уже почти что превратился в бульдога.

Далее мог последовать слон...

Бусыгин, злобный старичок-пенсионер, промышлял тем, что собирал пустые бутылки.

И заодно он хотел прихватить блюдце, из которого лакал котенок, но теперь уже не смел.

Между тем ненасытный зверь продолжал лакать, а молока не убывало.

«Эге-ге, — прогнусавил Бусыгин, — да ведь тут целый источник неиссякаемый. Но сей цербер стережет его».

Цербер поднял на старичка отяжелевшие посоловелые глаза и хрипло мяукнул, демонстрируя мясистый, багровый язык и мощные клыки.

«Надо завтра сюда прийти, пока он будет еще маленьким совсем», — опять произнес Бусыгин и потрусил прочь.

Он круто взял влево.

Пробегая мимо старого охрокирпичного дома, он краем глаза приметил в одном из окон, во втором этаже, голую женщину, стоявшую в полный рост с распущенными волосами и задумчивым взглядом.

Когда же Бусыгин остановился, переводя дыхание, и обернулся, чтобы осмотреть женщину как следует, то она показала ему кукиш.

«Ну уж это фантазм», — огорчился собиратель бутылок и поспешил дальше.

Кое-где уже светились огни. Пустых бутылок уже не было нигде.

Снова заморосил дождик. Но как на зло зонтика у Бусыгина не оказалось.

Эту ночь он спал тревожно, и сны ему снились неспокойные. Посреди двора из блюдечка лакает молоко голая девица, а рядом маленький котенок сидит и из хвоста своего сворачивает ему кукиш.

И при этом скалится злорадно и вперивает в него острые, как вы, щелки зрачков.

Проснулся Бусыгин потный и понял, что его знобит. Часы показывали час по полуночи.

Неведомые страшные силы разгуливают в это время в пространстве.

И ветры ломились в оконные рамы, и ливень страшный хлестал.

Бусыгин, охваченный страхом, боялся пошевелиться, но в этом и не было никакой надобности — вся его фигура, парализованная, лишилась способности шевелиться.

Возможно, что и марафоном утомленный, лежал старик, лишившись способности шевелиться, а не скованный страхом. Возможно.

А, может, и страх... Кто его знает...

Но оцепенение потихоньку прошло.

И вдруг ощутил Бусыгин легкий толчок в спину, очень мягкий и деликатный, но настойчивый. Старик робко оглянулся, однако никого не увидел.

И в это время он опять ощутил толчок. Какая-то сила подняла его с постели.

Бусыгин надел спортивный костюм, бесшумно открыл дверь и просочился из парадного, и плавной трусцой припустил по пустынным замоскворецким улицам.

Он кружил и кружил, что-то бормоча под нос. И теплый июльский ветерок подхватывал и уносил прочь его унылое бормотание.

А ноги несли, а ноги покоя не давали ни телу, ни обуви, ни одежде, ни душе, ни голове. Последняя же, в свою очередь, словно в отместку, не давала покою старческим варикозным ногам.

Была темень. Было беспокойство. Была магистраль, взлетающая на мост. Мрачной громадой проплывал рядом кинотеатр «Ударник».

И была одинокая фигурка Бусыгина, полушепотом вопиющая посреди бетонной остывающей пустыни.

И сверху изливалось безмолвное звездное величие.

И почувствовал он, что тянет его вверх.

Бусыгин растерялся и стал дрыгать руками и ногами. Ему хотелось приземлиться, но в то же время он боялся упасть.

Он оказался в подвешенном состоянии подобно безымянной частице в растворе, которая в силу особых обстоятельств, обусловленных физико-химическими взаимодействиями, никак не может выпасть в осадок.

«Может, я умер, — тоскливо подумал Бусыгин, — от разрыва сердца, например. И вот возношусь на небеса».

Смутило его лишь то обстоятельство, что он, оторвавшись от земли, оказался в затруднительном положении относительно конечной цели своего путешестввия, предназначенного для усопших, поднявшись не выше пятого этажа.

Кроме того, сбивало с толку еще и то, что он воспарил телом, но никак не душой. Душа, напротив, была подавлена.

Так висел Бусыгин, находясь в состоянии глубокой задумчивости.

Неизвестно, сколько бы он провисел. Но вскоре подул все тот же, на время утихший, легкий ветерок, и собиратель бутылок почувствовал, что тело его пришло в движение.

Он растопырил руки и поплыл, полный восторга от того, что парит.

Ему вдруг захотелось взмыть еще выше, взлететь над черной, размытой громадой города, чтобы искупаться в свежих воздушных потоках и струях.

От этого желания у него закружилась голова.

В мечтаниях своих он не заметил, как плывет прямо на фонарный столб. Очнулся он от вожделенных мечтаний своих, когда почувствовал резкую боль в плече.

Грезы рассыпались искрами из глаз, и Бусыгин мягко спланировал прямо к троллейбусной остановке.

«Так что же это было?» — уже чувствуя под собой твердыню земную, воскликнул Бусыгин шепотом.

Ответ не шел. Тогда пошел Бусыгин. А потом побежал. Явление полета забылось, вылетело из головы.

Потянулись мимо бесшумными составами мрачные, неживые витрины.

Старый бутылочник продолжал свой упорный марафон. Ноги уже сами несли его. Усталости он не чувствовал.

Закончилась Полянка. Закончилась и ночь. Забрезжил рассвет. Сперва робко и, как бы спрашивая позволения на то, а потом вдруг обрушился, грянул безмолвно и заполнил собой улочки и переулки, растекся по площади и чуть с ног не сбил Бусыгина.

И тут Бусыгин осознал, что кончилось его ночное бдение.

И измотанный, и жалкий, он поплелся домой, слегка пошатываясь.

Дома ждали его серые облупленные стены, трухлявый диванчик, с которого соскочил он посреди ночи, увлекаемый неведомой силой, несколько табуреток, сколоченных грубо и наспех, да графин с водой, сверху накрытый граненым двухсотграммовым стаканом.

Стакану тому позавчера минуло двадцать лет.

Диванчик жалобно заскрипел под обессилевшим обмягшим телом Бусыгина, резко и надрывно зазвенели какие-то пружины, глухо что-то стукнулось с сухим деревянным звуком, и в комнате воцарилась тишина, продолжавшаяся, однако, недолго — через несколько минут раздался приглушенный храп.

Бусыгин провалился в сон.

На этот раз он спал спокойно.

А город с лязганьем расправлял свои железобетонные суставы.

Город постепенно наполнялся зловонием, распространяя угарный смрад. Нервозность и остервенение воцарились на улицах. В мутном небе завис плавящийся огненный шар.

К полудню стало парить еще сильней. Духота навалилась потной тяжелой массой.

И где-то за покатыми замоскворецкими крышами собирались тучи.

И где-то к часу «пик» к придавленной чертыхающейся земле метнулся первый зигзаг молнии. Грохнул гром. Обрушился ливень.

Людские потоки схлынули, уступая потокам водным, пузырящимся и нахрапистым.

Изливши страсти свои, дождь прекратился. Свежий вечерний воздух наполнился звоном и гомоном. Бурые лужи словно бы застыли, изредка тревожимые случайными каплями. Гулко застучали шаги по асфальту. Выскочили во двор дети, и по лавочкам расселись старушки.

Стало светло и прозрачно, и листья на деревьях посвежели и приобрели сочный глянец. В мире воцарился покой.

... И выглянула из-за угла зловещая фигурка Бусыгина. Он тихо, ядовито шипел и водил по воздуху усиками, словно старался уловить некие запахи.

— А где же сейчас этот Бусыгин?

— Мается.

— Как так?

— А очень просто. У него круговая программа. Он обречен выполнять одно и то же действие. Как только ситуация заканчивается, он повторяет ее вновь и вновь. Как бы по кругу бегает.

— Но когда-нибудь он вырвется из этого круга?

— Где-то в середине этого круга он умрет, тогда и вырвется.

— И тогда сразу попадет к вам?

— А он уже давно у нас. Сейчас его существование поддерживается только рефлексами. А рефлексы, как я уже говорил, работают наподобие часов — в один момент завод кончается, и они останавливаются. И дальнейшая их судьба уже зависит от руки часовщика. Ну а Часовщиком даже Демиург не может стать, только — Мастер. Ну да ладно, больше не буду тебя утомлять ни рассуждениями, ни картинами. Вот только последнюю сценку покажу тебе и отправлю обратно, в тело.

И тут Лукин увидел себя самого, тем, каким был лет двадцать назад. Он давно уже забыл эту историю, у которой, кажется, не было никаких свидетелей, но, как выяснилось, он ошибался, ибо свидетели нашлись, а само происшествие оказалось занесенным в его, Лукина, досье. И теперь, испытывая некоторую смесь интереса и стыда, он смотрел за призрачную стену и видел тусклый и пустынный вагон метро поздним вечером.

— Извините, вы не возражаете, если я вас провожу?

— (Сделав глубокий вдох и утвердительно кивнув, громко и ледяным тоном.) Возражаю.

— Подумайте, ведь уже поздно. А места глухие. Мало ли что?..

— Я вам ясно сказала.

— Нет, дело, конечно, ваше, но я бы на вашем месте подумал и согласился.

— Будьте на своем месте.

— К сожалению, я уже давно на своем месте.

— Ваши сожаления меня не интересуют. После короткой паузы.

— А вы красивая.

— (Надменно улыбается). Очень приятно, но вы мне не интересны. Понимаете?

— Но может быть, есть надежда, что я стану для вас интересным? Откуда вы знаете? Представьте себе такую ситуацию. Мы с вами сейчас расстаемся и через несколько минут вы начинаете сожалеть об этом. Но положение уже не исправишь, так как между нами будет лежать вечность. И уже никакой случай не поможет нам встретиться вновь.

— Вы знаете, у меня нет абсолютно никакого желания заниматься с вами гаданием.

— Но поверьте, у меня мистическое чутье. Вы только представьте себе, что наша встреча предопределена. Ведь ее могло не быть, а она взяла и состоялась. И теперь между нами возникла невидимая связь. Мы скреплены одной ниточкой. А вы эту ниточку хотите оборвать и сделать непоправимое.

— (Смягчившись и улыбнувшись.) Я вижу, вы очень разговорчивый молодой человек.

— Здесь вы не угадали. Я обычно замкнут и неразговорчив. И только вы совершили чудо. Вы вдохновили меня. Конечно, мне было бы достаточно просто молча ехать с вами и смотреть на вас. Я так и думал вначале. Но, знаете ведь, какая ненасытная природа у человека. Мне этого показалось мало. Я захотел услышать ваш голос. И вот, когда я услышал ваш голос, у меня появилось почти неодолимое, чуть ли не маниакальное желание вас проводить, идти рядом с вами, говорить с вами и смотреть на вас.

— (Холодно улыбнувшись) А вашей ненасытной природе не покажется и этого мало?

— Не знаю. Это уже будет зависеть от вас. Если вы сочтете нужным продолжить со мной знакомство...

— Вряд ли...

— Не торопитесь. Ведь вы же еще не знаете, о чем подумаете через минуту и какое примете решение. А может быть, вам ужасно захочется провести своей рукой по моей щеке и сказать: «Вы ужасно милый». Я не утверждаю, что вы непременно так и поступите и подумаете, но все-таки, знаете, какие бывают парадоксы в этой жизни.

— А вы действительно не такой уж пустой. Я сначала подумала, что вы просто хам.

— И теперь, надеюсь, переменили мнение. Ведь я очень застенчивый и робкий. От того я замкнут и немногословен. И никогда не знакомлюсь с женщинами на улице.

— И никогда раньше не пробовали?

— Пробовал.

— И что же?

— А то, что и следовало ожидать. Я краснел, конфузился и немел. Кончалось тем, что я еле-еле выдавливал из себя «извините» и бросался наутек.

— А что же вас побудило тогда к этому знакомству?

— Попытка избавиться от собственной застенчивости. Это мой комплекс. Вот вам еще один парадокс. Я учусь журналистике, а общаться боюсь.

— Но сейчас то вы общаетесь.

— Это вы меня исцеляете. Теперь я просто обязан вам. И было бы просто неблагодарно с моей стороны быть с вами неблагодарным. И я окажусь последним нахалом, если не сделаю для вас что-нибудь хорошее — приятное или полезное — выбор за вами. Если пожелаете, то можно и совместить одно с другим.

—

— Спасибо, но я как-нибудь обойдусь.

— А вот здесь ошибаетесь. Здесь вообще многие ошибаются. Когда человек вас благодарит, а вы отклоняете его благодарность, вы его оскорбляете, вы даете ему понять, что его чувство не заслуживает никакого внимания и уважения и тем самым аннулируете его. А ведь это чувство. И одно из самых благородных чувств.

— Ну хорошо, извините. Я принимаю вашу благодарность. Но что вы хотите сделать для меня приятного или полезного или и то, и другое? Кстати, мы уже подходим к моему дому.

— Ну вот видите, кое что я для вас уже сделал. Во-первых, вы шли не одна, а это значит: во-первых, вам не было скучно — согласитесь.

— Соглашаюсь.

— И во-вторых, все-таки уже ночь и женщине, тем более такой привлекательной, как вы, ходить темными глухими переулками небезопасно. Хоть вы и сильная женщина и гораздо сильнее меня, но тем не менее вы женщина и физически существо беспомощное. А случиться может всякое.

— Вы слишком драматизируете ситуацию. Не каждую женщину можно изнасиловать. И не каждый мужчина сможет. Вот, например, вы бы не смогли меня изнасиловать.

— Почему?

— Потому что вы сами возвысили меня над собой.

— У меня и в мыслях этого не было. Просто я в вас как-то сразу влюбился. И к этому чувству приметались и уважение, и нежность.

— На счет нежности вы говорите неправду. Я сразу поняла ваш взгляд. В нем было слишком много желания. Это был взгляд самца, оценивающего самку.

— Но вы действительно очень сексуальны!

— И тем не менее я не лягу с первым встречным. А вы знаете, что вы выполнили чужую функцию? Ведь я ехала от любовника. Я провела с ним весь вечер. Но провожать он не любит. А вы вот взяли и проводили меня.

— А хотите, я вас постоянно буду встречать и провожать?

— Ой, да что вы... ну... мне пора. Спасибо вам. До свидания.

— А как скоро состоится наше свидание?

— Да вряд ли оно состоится. Зачем? Вы очень приятный человек. Но как мужчина вы меня не интересуете. Вы очень милый (снимая перчатку, она рукой проводит по его щеке), но...

Перебивая ее.

— Вот видите!

— Что вижу?

— Все идет так, как я сказал. Помните, я говорил вам, что быть может, вам захочется погладить меня по щеке и сказать, какой я милый? Смеется.

— Ах, как вы поймали меня. Ну что с вами поделаешь? Хорошо, можете позвонить мне на работу. Вот вам телефон. Спросите Ольгу Андреевну.

— Спасибо.

— Ну а теперь до свидания. Я устала. И вы идите домой. Уже поздно.

— Спокойной ночи.

Она идет к подъезду. Он смотрит ей вслед. Вскоре она скрывается в проеме парадного, и он остается один.

— Однако уже за полночь. И метель, по-видимому, затевается. Вселенская пляска какая-то. Ветер, обрывки старых афиш и, как было обещано, гололед на дорогах. Ах, черт возьми, какая женщина! Да это волшебная женщина. Я люблю ее! Пусть она не питает ко мне никаких чувств. Я и не в праве требовать и даже просить у нее любви. Я уже был бы счастлив, если бы она снизошла до меня своим разговором со мной или встречей, пусть и недолгой, как сегодня, чтобы только побыть рядом с ней. Я люблю вас, Ольга Андреевна, я люблю вас. И, что интересно, я совсем не ревную ее к ее любовнику. Нисколечки. Эта женщина, полная сладострастного обаяния, создана для любви. И странное чувство, как представлю себе ее в объятиях мужчины, так не ревность, не злоба и грусть подступают ко мне, а сладострастие пронизывает все мое существо. О волшебная Ольга Андреевна. Солидная, дорогая и неприступная. Вы сейчас войдете к себе в квартиру. Вы снимете шубу. Вы взглянете в зеркало, и рот ваш чувственно дрогнет при воспоминании об этом вечере. Потом вы войдете в комнату и станете раздеваться. Блузка, юбка аккуратно лягут на спинку стула. Вы останетесь только в колготках, трусиках и бюстике. Вы еще раз подойдете в таком виде к большому зеркалу и оцените свое тело. Потом вы снимете и бюстик, и колготки, и трусики, и, совсем голая, только домашние тапочки на ногах, еще походите по квартире, а потом накинете халатик и пойдете ставить чай. Я знаю, что так оно сейчас и будет, но я не посмею войти к вам. Самое смелое, на что я решусь, это то, что я сяду на лавочку у вашего подъезда и просижу всю ночь, думая о вас. Потому что домой я идти уже не в силах, но и к вам попроситься я не смею.

Уверенно направляется к лавочке. Садится. Закуривает.

— А ветер все усиливается. Но мне не холодно. Меня греет ее образ, ее, которую я даже в мыслях не смею назвать Ольгой, не то что Оленькой. Интересно, если б я даже лежал с ней в одной постели, даже в пылу ласки я назвал бы ее, наверно, не иначе как Ольга Андреевна. И как бы это кощунственно ни звучало, я бы очень хотел оказаться с ней в одной постели, чтобы мои дрожащие пальцы снимали с нее трусики и расстегивали бюстгальтер, чтобы мои руки гладили ее теплые бедра. О, одну ночь с ней, а потом можно хоть на следующий день умереть. А если бы я жил с ней, я бы стирал ее белье, гладил, готовил, убирал квартиру, я бы ей служил вернее и преданнее самого верного и преданного пса. Что ж вы со мной делаете, Ольга Андреевна! Да ведь только я для нее ничто. Она даже имени моего не спросила. И телефон дала только рабочий, да и то неизвестно, правильный ли телефон. Даже самому последнему идиоту станет ясно, что делать здесь больше нечего. А я еще на что-то надеюсь, чего-то жду. Пытаюсь заполучить благосклонный кивок судьбы. Но как видно, напрасно. И все же, она сводит меня с ума. Таких женщин я еще никогда не видел. Да и вряд ли увижу. (Резко вскакивает со скамейки). А сейчас мы и решим все разом. Я просто уже не могу находиться в этой безвестности, когда даже надежды все против меня. Прямо сейчас я пойду к ней, и все выяснится. (Опять садится на лавочку). Да, но ведь я не знаю ее квартиры. (Пауза. Через некоторое время). Но это легко выяснить. Уже далеко за полночь. Все окна черные и лишь у нее должен быть свет. (Смотрит вверх на окна. Потом радостно и возбужденно). Вот оно, вот! На втором этаже свет в окне. Я почему-то предчувствовал, что именно на втором.

Резко распахивает дверь и входит в подъезд. Дверь с шумом захлопывается. Затем резкий, отрывистый звонок в дверь. Дверь открывается. На пороге появляется Ольга Андреевна. На ней розовый халатик, чуть повыше колен. Яркая губная помада уже стерта. Она удивленно вскинула тонкие черные брови.

— Вы?!

— Как видите. Ольга Андреевна, ради бога, умоляю вас, простите меня, но я не в силах куда-либо идти после того, как встретил вас. Я понял: моя судьба — возле вас. И еще я понял, сидя там, у подъезда, что должен еще раз увидеть вас и говорить с вами, и если я этого не сделаю, то я сойду с ума. И вот я здесь. Я в вашей власти. И если вы не пустите меня к себе, то позвольте хотя бы остаться у вас в прихожей. Хотите, я уберу вам всю квартиру, все подмету, все вымою и перемою? Хотите, я вымою вам ноги, перестираю ваше белье? Только позвольте мне быть рядом с вами, любимая моя, волшебная моя!

Становится на колени и целует ее домашние тапочки, потом начинает целовать ее ноги. Она — раздраженно и нетерпеливо:

— Уходите прочь. Позвоните завтра на работу.

— Не гоните меня, прошу вас, не убивайте мою надежду.

— Прекратите лизать мои тапочки и ноги.

— Я люблю вас. Я не могу без вас жить.

— О господи, да вы ненормальный какой-то. Говорю же, позвони завтра на работу, ко мне в парикмахерскую. Может, завтра и встретимся.

— Я не вынесу разлуки с вами.

Раздается мужской бас из глубины квартиры.

— Оленька, что там случилось?

— Да ничего страшного, милый, это с работы. В дверях показывается крепкого телосложения муж и видит, как его жене целуют ноги. Муж принимает грозный вид и повышает тон.

— Что здесь происходит?

— Сашенька, выгони его, только ты не очень... А то мало ли... он просто пьян.

Молодой Лукин отрывается от ног Ольги Андреевны.

— Сашенька? Ты на нее не злись. Она прекрасна. И пальцем ее тронуть не смей. Мы оба должны склониться пред ней за ее волшебное обаяние. Ведь мы же мизинца ее не стоим. Я ее вызвался провожать до дому и понял, что жить без нее не могу, хоть она и призналась мне, что была сегодня у любовника.

Ольга Андреевна, заметно нервничая.

— Сашенька, посмотри, он же пьян и несет всякую чупуху. Муж оборачивается к ней.

— Иди в комнату, мы с тобой еще разберемся.

Затем снова поворачивается к нему и, ни слова не говоря, резко выбрасывает кулачище в пылающее лицо влюбленного. Тот скатывается по лестнице. Дверь громко захлопывается. Тишина. Он утирает кровь и шепчет завороженно:

— И все-таки я ее люблю.

Затем достает карандаш и пишет на стене крупными буквами: «Я люблю вас, Ольга Андреевна». После чего, медленно пошатываясь, выходит на улицу, достает бумажку с ее телефоном, рвет ее на мелкие клочки, медленно и тщательно, и скрывается в одном из чернеющих проемов подворотни.

И теперь, словно опять пройдя через эту подворотню, Лукин возвратился в полутемную комнату и тихо спросил:

— Неужели же и эта история отмечена в моем досье как фактор, приближающий меня к вам?

— А ты как думаешь, приятель?

— Но ведь я был молод.

— Все мы были молоды.

— Это была страсть и... я никого не убил, не ограбил. Я действительно любил эту женщину.

— У-ухты!

— А что в этом предосудительного?

— Ничего.

— Тогда зачем же вы мне показали это?

— А так просто. Чтобы освежить твою память. Впрочем, я в который раз с тобой заболтался. А между тем уже светает, время петухов. Нужно возвращать тебя обратно.

Раздался громкий хлопок, Лукин вновь испытал ощущения сжатия и невероятной тоски, затем почувствовал, что куда-то уносится по черному извилистому коридору и в следующий момент осознал себя лежащим в собственной кровати. Рядом, тихо посапывая, спала Лизочка.

ГЕРМАН. СНЫ И СОМНЕНЬЯ

В эту ночь Герману снился тревожный сон, представляющий собой смесь кошмара и абсурда, — к нему снова явилась та самая старуха, с которой он встречался в самолете и затем в лондонской электричке. Выпятив тощие синюшные губы, она опять бормотала монотонное причитание о грядущем зле. И когда она вперивала в него свой пустой и мертвый взгляд, он ощущал, как из глаз ее излучается неведомая сила, от воздействия которой все тело начинало растворяться в нехорошей тяжести и становилось беспомощно слабым. Временами у него возникало отдаленное осознание, что это сон, но быстро исчезало, и погруженный в оцепенение, он не мог ни проснуться, ни даже пошевелиться внутри этих наплывающих кошмаров. Иногда из-за спины старухи выплывала фигура странного незнакомца из Сохо. Она безмолвно улыбалась и наподобие китайского болванчика покачивала головой. Впрочем, больше не было никаких других сюжетов и других персонажей.

Проснулся Герман рано, разбитый, с гудящей головой. За окном все еще чернело. Светящийся дисплей будильника показывал три часа. Рядом с кроватью смутно вырисовывался расплывчатый силуэт книжки по мистике, которую врач начал изучать по приезде из Лондона. И он вспомнил, как накануне прочел: «Ночное время между двумя и тремя часами — время, когда властвуют силы зла».

Из дневника Германа

Определенно что-то странное, если не сказать, страшное, происходит в последнее время. Теперь я готов допустить существование таинственных сил, проявляющихся во вселенной. И они вторгаются в нашу жизнь в соответствии с той мерой, с какой мы притягиваем их к себе. Если бы я это замечал раньше, то, возможно, был бы застрахован от целого ряда проблем и неприятностей.

Сейчас я, например, по другому смотрю на один клинический случай, с которым мне пришлось столкнуться около полугода назад. На прием пришла девушка, характером жалоб и поведением напоминающая личность с истерическими расстройствами, — у нее возникали неожиданные приступы, когда все тело начинает ломать, скручивать, появляются ужимки и гримасы. Начало подобного пароксизма продолжается в стремительных судорогах, пробегающих от головы к ногам, в паху появляется сильное жжение, а в солнечном сплетении словно вырастает раскаленный клубок, жар от которого поднимается вверх и вползает в голову. Вся эта картина сопровождается глухими стонами, переходящими в яростное рычание, глазные яблоки вылезают из орбит и закатываются под лоб. А через несколько минут пронзительный хохот сотрясает ее измученное туловище, гримасы и ужимки еще сильнее мнут лицо, как каучуковую маску. Отключения сознания при этом не происходит, что позволяет исключить возможность эпилептического припадка. Но интересно другое... Практически у каждого психиатра, которого я знал или знаю, существуют такие случаи, которые трудно, почти или даже вовсе невозможно объяснить только лишь с точки зрения психиатрии. Этому случаю, пожалуй, можно было бы дать классическое обоснование, если бы не одно но. Все дело в том, что, когда я принялся выяснять у нее историю ее заболевания, она рассказала, что никогда в жизни не страдала подобными состояниями до тех пор, пока не присоединилась к одной группе, которая увлекалась различного рода оккультными экспериментами. Воодушевленная возможностью пощекотать свою нервную систему, восторженная девица пылко погрузилась в сатанинские мистерии и медитации на знаменитом числе 666, которые сопровождала практикой по вызыванию духов с помощью различных заклинаний. Вначале духи не приходили, а полуночные таинства заканчивались милыми сексуальными потасовками, в которых, однако, и проглядывали элементы таинственного символизма, но в одну прекрасную ночь, когда полная луна тихо нависла над земными страстями, поклонница темного культа, устроившись перед магическим зеркалом, вдруг ощутила озноб, пробежавший по спине. В следующую секунду из зеркала выпрыгнула юркая тень и скользнула в сторону заклинательницы. Почти в это же мгновение она почувствовала, что тело ее неестественным образом выгибается, а сознание куда-то уплывает. Испытывая жуткий страх, она хотела закричать и прийти в себя, стряхнув это наваждение, но будто, парализованная, она не смогла издать ни звука. И тут ей показалось, что кто-то входит к ней внутрь. В это время с ней и случился первый приступ.

Здесь, конечно, можно предположить, что некие предрасполагающие личностные особенности привели ее в конце концов к тому состоянию, в котором она и обратилась за помощью. Такое предположить можно, если бы были эти особенности. Да ведь дело в том, что никаких таких особенностей не было, о чем говорят и свидетельства родителей, которые знали дочь как натуру уравновешенную, спокойную, даже в период властного пубертата, и уж никоим образом не склонную к различного рода демонстративным реакциям или к поведению, которое у окружающих может вызвать некоторое недоумение. Единственным экстраординарным событием в жизни молодой особы явились ее игры с тремя шестерками.

Увы, я не смог ей помочь. Медицина отступила перед этим натиском Неведомого.

Раздался телеф