Моя сестра Ольга Гепнарова

Уголок кафе. Столик у окна, за колонной. За столиком двое — мужчина и женщина. Других посетителей не видно, мы их только слышим. Но, судя по всему, в кафе довольно многолюдно. Перед мужчиной бокал вина, женщина пьет пиво.

ЖЕНЩИНА: Ты ведь чех, из Чехии, должен любить пиво. Полезный напиток. От него сиськи растут. У меня правда толком не выросли, но ничего, я в этом плане оптимистка.

ПОКАЗЫВАЕТ НА ЯЗЫКЕ ЖЕСТОВ: Я ТАК РАДА, ЧТО ТЫ МЕНЯ ПРИГЛАСИЛ.

Мужчина кивает, спрашивает ее о чем-то на жестовом языке.

Нет, вот так, чтоб одним жестом, такого имени у меня нет. Нету у меня жестового имени. Ну, вот так получилось. Папа решил не заморачиваться, а мама у меня слышащая, ей эти глухие приколы всегда по барабану были. Зови меня Ольга.

С помощью дактильной азбуки (т.е. по буквам) показывает, как произносится ее имя. Мужчина кивает.

(Поет.) Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…» (Смеется.) В России глухие президента Путина очень смешно называют. Вытянутый нос «уточкой» показывают. Не бывал в России? Нет? И правильно, нечего там делать. А меня еще иногда по мужу звали, но это имя я тебе не покажу. Я ж вроде как незамужняя. (Снова смеется.) А ты, пей, пей свое вино. А я не буду. Не хочу. Я понимаю, что все в Париже пьют вино, но не люблю, когда вместе с толпой. Стадо не люблю. Никогда в стаде не ходила. Даже в школе. Хотя пионеркой была. Нам полагалось. Белый верх, черный низ. Красный галстук и синяя пилотка.

НА ЯЗЫКЕ ЖЕСТОВ: СКОЛЬКО ТЕБЕ ЛЕТ?

Мужчина отвечает.

(Что-то подсчитывает в уме.) А, понятно… Социализм ты считай не застал. Повезло.

Мужчина продолжает жестикулировать. Она кивает, соглашаясь. Улыбается.

Тридцать мне, ага. Сорок один не хочешь? И дочери шестнадцать лет.

НА ЯЗЫКЕ ЖЕСТОВ: ТЫ ПОЧТИ УГАДАЛ. МНЕ ТРИДЦАТЬ ОДИН.

Мужчина беззвучно хлопает в ладоши.

Да ты мне сейчас хоть что скажи, я со всем соглашусь. Не из вежливости, нет. Просто мне всё равно. Вот мы сейчас допьем, и я покажу тебе русское «динамо». Потому что у меня правило — никаких шашней с работодателями. Но все-таки ты меня, а не Розу на свиданку пригласил. Это приятно. Даже смены нам поменял. Роза сейчас говно из-под мамки твоей выносит, а я здесь сижу, пиво с тобой распиваю.

НА ЯЗЫКЕ ЖЕСТОВ: У ТЕБЯ ОЧЕНЬ КРАСИВЫЕ ГЛАЗА.

Глаза у тебя, как у бати моего. Его всю жизнь красавцем считали. Он потом и сам в это поверил. Не загордился, нет, просто стал осознавать свою красоту. Мать от этого просто бесилась. Ей и так со всех сторон говорили: мол, подстрелила бобра. А тут еще и отец понял, что бобер — это он и есть. Он так-то спокойный был, не дрался никогда. Даже когда выпьет. Но иногда его прорывало. Начнет с матерью скандалить, а она свет выключает. Ну, чтоб не видеть его. Он опять включает. И продолжает ей выговаривать. Она снова к выключателю, а он не пускает. Отталкивает ее. Мол, дослушай до конца, дрянь ты такая. Тогда она глаза закрывала. И сидела так. Тут у него обычно руки и опускались. Не бить же ее. Она долго так могла сидеть. Упёртая была. По жизни упёртая. Я в этом плане в нее пошла. Если чего захочу — всегда по моему будет. Козерог. В конце декабря родилась.

НА ЯЗЫКЕ ЖЕСТОВ: МАМУ ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ. ВСПОМИНАЮ ЧАСТО. НЕ ВИДЕЛИСЬ ДАВНО. ПОНИМАЕШЬ?

Мужчина отвечает.

Ты свою тоже любишь, я знаю. Иначе бросил бы старуху, не тащил в Париж. Или в старческий дом сдал. А ты нет, ты не такой. Любишь мамку. Хотела бы я так же любить свою.

(пауза)

Она курила всегда, выдыхая дым налево. «Левая» была, коммунистка, Ленина очень любила. Потому что он против богатых был. Тогда его всем любить полагалось, но остальные придуривались, а эта — искренне. Ну, дура была, понимаешь? Учительницей работала. Историю в школе преподавала. Макаренко и Песталоцци в одном флаконе. Меня избила только один раз. За Ленина, кстати. Она меня после школы собиралась в пединститут запихнуть. А для этого достижения какие-то нужны были. Ну, она за меня реферат по истории накатала, заставила вызубрить от корки до корки. Что-то типа «Ленин и интеллигенция». Плеханова туда еще каким-то боком приплела, не помню уже. Короче, пурга какая-то. А у меня память-то хорошая, мне двадцать страниц выучить — как два пальца… Ну, на уровне школы это прокатило, потому что никаких дополнительных вопросов не задавали. А вот когда на район меня выдвинули, тут я и лоханулась. Там в комиссии тёртые тетки заседали. Они меня конечно сразу раскусили и начали валить. Дополнительные вопросы задавать. Ну, я отбрехивалась, как могла. И удачно вроде. И вот они мне какой-то вопрос задают… И я вроде как даже знаю ответ… Но мне покрасивше захотелось мысль свою подать, и я им такая говорю: «Как написал в своих мемуарах Владимир Ильич Ленин…» Ой, тут они засияли даже, заулыбались такие, ага. Как гиены, что тухляк почуяли. «Спасибо, деточка, ступай. Приветы маме». Ну, мать меня потом по губам и отхлестала. Бьет и приговаривает: «Ленин не писал мемуаров! На всю жизнь запомни, дрянь ты такая! Великий Ленин не писал мемуаров!» Меня ночью разбуди, я имя свое не вспомню, а что Ленин мемуаров не писал — сразу.

А красного тогда не носили. Серое было время. Все в сером ходили. В деревнях даже поговорка такая была: «Дурачку немножко красного». Народный фольклор. Но мать видимо ничего такого не слыхала, хоть и деревенская была. Иначе бы костюм тот красный себе не купила. Вот натурально — красный. Пиджак и юбка. Цв е та советского флага. И в школу в нем пошла. Уже на завтраке вся столовая, все несколько сотен человек называла ее Королевой менструации. К вечеру эту кликуху повторяла уже вся школа. Даже те, кто о месячных понятия не имел. Я думала, сквозь землю провалюсь. Не провалилась.

(пауза)

Самые страшные воспоминания в моей жизни — это школа. Я училась в той, где работала мать. За каждую двойку, что она кому-то ставила, расплачивалась я. И мешок с моей «сменкой» прятали, и ранец с учебниками купали в мужском унитазе, и одежду в раздевалке в лоскуты резали, и били меня… Сильно били. Но так, суки, били, чтоб синяков не оставалось. Вот откуда знали? Кто их этому учил? Каждый день как на войну туда шла. Мать мне всегда говорила, что жалобы — удел слабых, что в жизни не должно быть легко, вот я ей ничего и не рассказывала, молчала. А по ночам мечтала автомат украсть из кабинета военной подготовки. Или гранату. Чтоб всех их положить. Всех, кто… Но ты не бойся, я не стану об этом сейчас говорить. Иначе до утра просидим. Я тебе лучше про Чехию расскажу. Про родину твою. Только тогда она Чехословакией называлась.

НА ЯЗЫКЕ ЖЕСТОВ: КОГДА ТЫ ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ЕЗДИЛ НА РОДИНУ?

Мужчина отвечает.

А, ну да, ты ж за матерью ездил. Я вот свою прошлым летом навещала, прям не узнала город наш. Он так-то серый всегда был, пыльный. Заводы, заводы… А сейчас сплошь стекло и бетон. Говно, конечно, но хоть что-то. Я ведь к чему завспоминала-то. Чтобы про Ольгу тебе рассказать. Я про нее ни с кем еще не говорила. А ты — как случайный попутчик, которому можно рассказать свою жизнь без утайки. Нет, ты лучше. Ты вообще не понимаешь, о чем речь. Ни словечка. Мне иногда кажется, что слушать умеют только глухие.

НА ЯЗЫКЕ ЖЕСТОВ: ТЫ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ СОБЕСЕДНИК. МНЕ С ТОБОЙ ОЧЕНЬ ХОРОШО.

(Поет.) «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…» Мать Пушкина не любила. Ну, то есть она могла сказать что-то типа «Пушкин — это солнце русской поэзии». И всё. И меня назвала в честь сестры Ленина. У него так-то две родных сестры с таким именем было. Две Ольги. Только одна в младенчестве примерла, годика не прожила. А вторая в девятнадцать лет тифом заболела и тоже в ящик сыграла. И вот я всё думаю, как родители ей в детстве объясняли, что до нее была еще одна Ольга? Что, мол, та, другая — это репетиция была. Проба пера, что ли. А вот она — настоящая. Так, что ли? Или вообще о первой Ольге не говорили, не вспоминали даже. Не знаю.

НА ЯЗЫКЕ ЖЕСТОВ: МАМА ЛЮБИЛА ПУШКИНА. ЭТО ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ ПОЭТ.

Мама считает меня неудачницей. Прямо не говорит, но я вижу, думает так. Смешно. Живу в Париже, зарабатываю, дочь моя здесь родилась, скоро гражданство получит. Чего еще надо?! В детстве я о таком и мечтать не могла…

У отца на заводе как-то путевки разыгрывали. Пионерские. В Чехословакию. Конкурс среди детей устроили. Ну, мать меня тоже под это дело подписала, характеристику мне красивую из школы выбила, книжек из библиотеки притащила. Зубри, говорит. Вот я и учила. Учила, учила… Год основания чехословацкой пионерской организации. Девиз ихний. Кто у них первый в космос слетал. И всякое такое… Ну и пошла на комиссию.

Естественно, по конкурсу я не прошла. Что-то такое они у меня спросили, чего я не знала. Глупость какую-то. Типа, у советских октябрят были «звездочки», а у чешских?.. «Искорки». Искорки, блять! Короче, не прошла я. И тогда — первый раз в жизни — отец как с катушек сорвался. Впервые куда-то пошел и что-то потребовал. Ну, не куда-то, а в профком заводской. Пришел и кулаком там по столу стукнул… И я поехала. Как дочь инвалида. А там половина группы с нашего района «блатных» была. Даже больше — почти все по блату. Я специально их потом спрашивала, никто про «искорки» эти поганые ничего не знал, как на больную на меня смотрели. Ну, это они потом на меня так смотрели, а сперва-то я думала, я надеялась, что хоть один раз, с ними, с теми, которые не из нашей школы, которые про меня ничего не знают, я не окажусь юродивой…

Но маманя и тут выступила. Когда на последнем собрании сказали, что поменять на валюту можно будет двадцать пять рублей, она встала и заявила, что это разврат. Что нельзя давать детям на руки такие суммы. Не, ну четвертак и правда по тем временам были сумасшедшие деньги, но все-таки могла и помолчать. Ее конечно заткнули на том собрании, но семейку нашу многие запомнили. То есть я еще никуда не поехала, а уже стала изгоем. (Смеется.) Я в автобусе, который в аэропорт вёз, сидела с одним мальчиком. Он спросил у меня: «Ты Агату Кристи знаешь?»

НА ЯЗЫКЕ ЖЕСТОВ: ТЕБЕ НРАВИТСЯ АГАТА КРИСТИ?

Мужчина отвечает.

Вот я тоже по телевизору смотрела. Про мисс Марпл. А потом еще про Пуаро, в кинотеатре. Книжки-то Агаты Кристи только за макулатуру, по подписке можно было купить. Я так парнишке и сказала. Хорошая, говорю, писательница. Интересные фильмы пишет. А оказалось, он меня о рок-группе спрашивал. Вот откуда я могла знать? По радио их песни не крутили, а магнитофона у нас дома не было. А мальчик отвернулся к окну и больше со мной не разговаривал. Из всей дороги до Праги запомнила только, что вылетели мы в шесть утра, летели шесть часов и прилетели тоже шесть. Короче, далеко забрались. Но увезли нас еще дальше. Куда-то в леса, рядом с немецкой границей. Там и городов-то больших нет. И вот представь себе лагерь. Трехэтажная небольшая гостиница, а рядом с ней на травяном склоне палатки. Без удобств. Удобства только в корпусе. Поэтому в палатках расселили мальчишек; они в случае нужды могли и в кусты сбегать. А девчонок поселили в нормальные номера.

Распределили меня к трем каким-то матрёшкам. Но я как их кислые козьи морды увидала, сразу запросилась в палатку. Лучше без удобств, зато одна. Чтоб никто меня больше про Агату Кристи не спрашивал. Ну, понятно, что этим я себе очков не добавила. Но мне уже к тому моменту реально пофиг было. Одна так одна. Нет, никакого бойкота они мне не объявляли, ничего такого. Не грубили, не обзывались. Если я их о чем-то спрашивала, то отвечали, только отвечали так, что спрашивать больше не хотелось. А мне так даже проще было. Мать всё потом переживала, что у меня ни на одной общей фотографии с той поездки нету. Один только раз девчонка, которая у них вроде как заводилой стала, спросила, где я кроссовки купила. Ха! Где купила — там уже нет. Ну, это в том смысле, что пока вся группа с чешским экскурсоводом разные пионерские достопримечательности осматривали, я упала на хвост двум нашим заводским теткам, которые должны были отвечать за нас. А они всё свободное время только по магазинам и бегали. Гребли всё подряд. Нам-то четвертак на валюту поменяли, а им раза в два больше обломилось. Но мне и этого хватило. Я на двадцать пять рублей столько шмотья себе набрала, что еще две сумки пришлось покупать, чтобы всё дотащить. Нет, я не жадная, ты не подумай. И не модница какая-нибудь. Я шоппинг до сих пор терпеть ненавижу. У меня выхода тогда другого не было. Купить что-то в советских магазинах было невозможно, все где-то доставали. А для этого связи нужны. Блат. У матери связей не было. Её вообще шмотки не интересовали. Но что-то же нужно было носить. Вот я и затарилась, когда случай подвернулся. Мне этих вещей до конца школы хватило. А одна пара кроссовок — до сих пор живая. Я прошлым летом к матери ездила, так она их носит на даче. Они уже страшные конечно, но подошва целая. И форму держат. Представляешь, качество какое?! Не то что говно китайское сейчас продают.

(пауза)

Я их в печке сожгла, когда баню на даче топила. Мать в крик. А я ей такая: мои кроссовки, что хочу — то и делаю. До сих пор понять не могу, чего я тогда взбесилась. Со мной случается. Находит иногда. Не контролирую себя. (Смеется.) Вечерами в лагере скука смертная была. В телевизоре все только по-чешски разговаривали, ничего непонятно. Вот наши советские и стали собираться — истории всякие друг дружке рассказывать. Иногда до самого отбоя. Про монстров каких-то, про инопланетян. Мне это всё до лампочки было. Но одна история реально зацепила. Она про девочку, над которой издевались в школе. Сильно издевались, унижали всяко. А дома еще хуже — мать фанатичка, про религию ей втирала — мол, печать греха на тебе, девочка. Ты не такая, как все. А у нее и правда какие-то странные способности были, которые пугали ее до усёру. И вот выпускной бал. Одна из тех, кто над ней смеялся, попросила своего парня пригласить её туда. И вот она приходит — красивая, как принцесса. Все такие вытаращились на нее: мол, где были наши глаза? А другая девчонка, которая самая главная заводила была в той школе, позавидовала ей и решила отомстить. Они как-то там результаты голосования подделали и принцессу, которую раньше все стремали, выбрали королевой бала. Но только это ловушка была. Заводила со своим дружком забрались наверх, и когда на красавицу корону надевали, вылили ей на голову ведро свиной крови. И вот стоит она, вся грязная, а все ржут. Тут девчонку капитально перемкнуло и её способности вырвались на волю. Она взглядом закрыла все двери в зале, где вечеринка была. И взглядом всех поубивала. Потом подожгла там всё и домой ушла. А, да, потом она и мать свою тоже убила. Потому как та первая убить её собиралась. Короче — жуть!

Я спросила — это правда? Реально была такая девочка? А пацан, который историю рассказывал, отвечает — это фильм. Фильм! Да я бы все свои шмотки отдала, чтобы билет на такой фильм купить. Оказалось, в наших кинотеатрах его никогда не покажут, он только на кассете. На какой кассете, спрашиваю. Где такие кассеты берут? И на чем их смотреть? Они ржут. У них у всех к тому времени видеомагнитофоны дома были. Ну поржали они с меня, а потом дальше истории стали рассказывать. И вот та, которая заводила, и говорит. Фигня этот ваш телекинез. Я вам настоящую историю расскажу, не выдуманную. А она с девочкой одной чешской переписывалась. Та в маленьком городке жила, недалеко от нашего лагеря. Тогда это модно было — переписываться с иностранными детьми, крепить мир во всем мире. Вот и эта туда же — крепила. И родители той девчонки, когда узнали, что наша в Чехословакию приехала, устроили им встречу. Приехали за нашей фифой и забрали её из лагеря на весь день. Куда-то они их возили, развлекали, подарков нашей надарили. И вот та чешская девочка и рассказала историю. Что жила, мол, в Праге одна девушка, больная на всю голову. В школе у неё не ладилось, с родителями ругалась всю дорогу, из дома сбегала, а один раз даже отправиться пыталась, но откачали. И в психушку лечить отправили. И она, когда оттуда вышла, то вроде как нормальная стала. Но не взаправду. Притворялась. А сама месть готовила. Всему миру решила отомстить за свою жизнь, за вечную униженность.
Звали её Ольга. Как меня. А фамилию я через много лет только узнала. Гепнарова. Ольга Гепнарова. После школы она пошла работать водителем грузовика. Мужская, типа, профессия. Очень тяжелая. Но её трудности не пугали. Когда в душе ад, то любые трудности приносят облегчение. Я по себе знаю. И вот в один из дней она села за руль своего грузовика и поехала к трамвайной остановке. Но перед этим она письма отправила в газеты, где рассказала, что собирается сделать. А почта в Чехословакии также хреново работала, как и в Советском Союзе. Письма опоздали и Ольгу не успели остановить. Подъехала она к остановке: видит — народу мало. Ну, она поездила немного и вернулась. Народу набралось человек двадцать, если не больше. Тогда она разогналась хорошенько и въехала прямо на них.

(пауза)

Погибли восемь человек. Кто-то сразу умер, а кто-то потом, в больнице. Остальные выжили, хоть и пострадали сильно. Среди тех, кого поранило на той остановке, была мама чехословацкой девчонки, которая и рассказала потом эту историю. В больнице она познакомилась со своим будущим мужем. Понимаешь, да? Если бы Ольга на неё грузовиком не наехала, они бы не познакомились, не родили ребенка. И я бы никогда не узнала о существовании Ольги.

Вот тогда я поняла, что тоже могу… Тоже могу не жить вечной жертвой, не ходить в изгоях. (Смеется.) Меня там, в лагере не заводила из наших больше всех бесила. Я как-то сразу невзлюбила другую девочку. Там ведь не только русские отдыхали, а еще группа была. Из ГДР. Они были такие же как советские, только немцы. И среди них выделялась одна… Это я потом поняла, что у неё модельная внешность. Рост, ноги, худоба. Доска доской, короче. И шея. Длинная такая. Она еще стриглась очень коротко. Под мальчика. От этого шея казалась бесконечной. И на этой жирафьей шее я увидела колье. И всё. Я за это колье немку просто возненавидела. Понятно, что камни там были не настоящие, но оно так сверкало, так манило…

Немка была шумная, болтливая, но ни с кем из советских на контакт не шла. Наша-то заводила всем втирала, что прекрасно говорит по-немецки. И вот однажды она к ней подвалила и что-то спросила. Типа, на немецком. Немка фыркнула и отошла. А потом ржала со своими подружками и пальцем на нашу показывала. И парней наших на «вечерах дружбы» она тоже отшивала… И я захотела это колье украсть, прям вот загорелась этим. Куда? Зачем? На какое место мне было это колье?.. Ни о чем таком я не думала, у меня все мысли были только об одном. Как? Как это сделать? Вот тут Агата Кристи и пригодилась. Писательница, а не рок-группа. Я сообразила, что если я колье украду, то немка сразу же обнаружит пропажу. Значит, нужен какой-то отвлекающий маневр. И я не придумала ничего лучше, чем спалить нахер всю гостиницу.

Сейчас смешно вспоминать… Но так, знаешь, удачно все сошлось, что за несколько дней до отъезда я незаметно стащила спички у одного из воспитателей… В последний вечер нам праздник устроили, танцы… Свет немного притушили, для интима. И я смогла уйти, пока все танцевали и обжимались. Ну, по-пионерски обжимались, не по-настоящему. Поднялась на этаж, где жили немки. Двери в номера не запирались. Типа, пионерам скрывать нечего.

(пауза)

Я весь номер обыскала. Колье не было. Мне бы тихонечко уйти, но я так разозлилась… И я начала поджигать постельное белье, которое комом валялось на сдвинутых кроватях. Немки те еще засранки оказались… Ты когда-нибудь поджигал белье? Нет? Так вот, оно нихера не горит. Вообще. Оно тлеет, но быстро гаснет. Зато дыму — будь здоров. Не знаю, как пожарная сигнализация не сработала… У меня была мысль, что надо добавить что-то горючее. Духи, например. Но духи воняют, меня бы моментально вычислили. А ничего другого под руками не было. Тут еще и спички закончились. Это был такой облом, такое разочарование, ты себе не представляешь! Если б меня в тот момент застали, я б, наверное, этого человека убила. Но не застали. Меня вообще никто не видел. Я везучая. Вышла из номера, спустилась вниз. Напоследок заглянула в зал, где были танцы. И тут я увидела колье. Оно весь вечер висело на немке. На её длинной костлявой шее. А я не увидела, внимания не обратила даже. Представляешь?!

Нас потом полночи допрашивали, весь лагерь допрашивали. По одному, как на экзамен, заводили в комнату, где сидели воспитатели, и задавали вопросы. Я не волновалась. Я всю дорогу думала, что лоханулась по полной. Надо было не белье казенное жечь, а шмотки немецкие, чтоб им домой не в чем было ехать. Ну, когда моя очередь дошла, воспитатели спросили, видела ли я у кого-нибудь из ребят спички. Не видела, говорю. На этом мой экзамен кончился. Девчонок почему-то только про спички спрашивали. Больше ни про что.

Через много лет я прочитала в Википедии, что на допросах Ольга призналась, что подростком пыталась поджечь загородный дом отца. Она умная была, в отличии от меня: купила бензин, запаслась газетами. Только у нее тоже ничего не получилось. Отец сдавал дом какой-то супружеской паре, они проснулись и потушили огонь. Ольгу никто не заподозрил. Нет, ну ты представляешь, как сошлось? Словно бы я судьбу ее повторяла!

 

Дорогу домой не помню, я всё время об Ольге думала. И еще о грузовике. Как бы мне научиться его водить. У отца прав не было, инвалидам тогда не давали. Оставался мамин родной брат — дядя Миша. Он жил в деревне и водил КАМАЗ. Иногда по дороге в командировку заезжал к нам. Пока он вываливал маме деревенские новости, я могла сидеть в кабине. Он разрешал. Наверное, при желании, я могла бы завести КАМАЗ и дать по газам. Наверное, даже сколько-нибудь и проехала бы. Не знаю…

Но шансы, что именно в это время по нашему двору пройдет кто-то из тех, кто обижал меня в школе, были нулевые. А давить наших дворовых ребят не хотелось. Они были такие же ничтожества, как и я. У всех родители на заводе работали. Эти ребята почти все умерли в девяностые. От наркоты. А кто не умер — сидят. Тоже за наркоту. А тогда мы были просто пацаны и девчонки. Пионеры и комсомолки. И октябрята еще. Одинаково нищие. Но у меня были новые иностранные кроссовки. И я сидела в кабине КАМАЗа. Иногда даже брала в зубы дядькину папироску и крутила руль. О, это был верх крутизны! А как элегантно я стряхивала воображаемый пепел!.. У нас на третьем маршруте троллейбус водила женщина. Вот она так же курила, я у нее подсмотрела. Специально вставала рядом с кабиной и пялилась всю дорогу. У нее была короткая стрижка и голос с хрипотцой. Она казалась мне самой прекрасной на свете! И когда я думала об Ольге, я представляла ее себе именно такой. Красивой и недоступной.

НА ЯЗЫКЕ ЖЕСТОВ: ЕЩЕ НИ ОДИН МУЖЧИНА НЕ СЛУШАЛ МЕНЯ ТАК ДОЛГО. ТОЛЬКО ТЫ.

Да-да, ни один мужчина не слушал меня так долго. Только ты. Только ты и Генка. Гена — это муж. Геннадий. Мы правда не расписанные жили. Но Маринка у меня записана на его фамилию. Про отца я ей мало чего рассказываю. Да и что расскажешь? Как мама и папа познакомились, когда их обоих пинками депортировали из Израиля? Но тебе расскажу. Мне не жалко. В награду за терпение.

Мать о деревне старалась не вспоминать. Стыдилась, что ли. Не знаю. Только ведь деревенским тогда паспортов на руки не давали, чтобы они в город не сбежали. А она смогла, вырвалась. Дедушка, ее отец, был председателем сельсовета. Вот она в город и смоталась. Выучилась на учительницу. О Ленине ученикам своим рассказывала. А потом, при Горбачеве, на Ленина гнать начали. Ну, то есть как гнать, правду о нем говорить и писать. Мать тогда как взбесилась. Письма с опровержениями пачками рассылала в газеты и на телевидение. А потом рукой махнула и как-то неожиданно вспомнила, что в деревне выросла. Участок садовый получила, вагончик там поставила. Потом баньку. И все лето, когда в школе каникулы, жопой к небу на огороде пахала. В городе почти не появлялась. И когда Советский Союз развалился, она даже ухом не повела. Умер Максим — ну и хер с ним, как говорится.

С огорода мы и кормились, благодаря ему и выжили тогда. Я-то не могла ей помогать, за отцом ходила. Там ведь как получилось. После школы я честно отнесла документы в пединститут, на собеседование даже сходила. А там какие-то психологические заморочки в то время внедрять стали. Ну, в смысле, спрашивали у поступающих разную хрень. Например, составьте формулу «вежливого отказа». Типа, кто-то попросил у вас книгу, а вы боитесь, что он её «зачитает». И вот как ему отказать. Но чтобы вежливо. У нас-то дома отдельный шкаф стоял, из которого мать книги никому не давала. Нет — и всё. И никаких разговоров. Я так на собеседовании и ответила. Вижу, тетки в комиссии скривились. Не понравился им мой ответ. Ну, думаю, привет! — остальные экзамены сдавать смысла нету, не поступить мне.

Тетки в комиссиях — это вообще отдельная тема. Ну представь: сидят старые злые неудачницы и решают за тебя твою судьбу. И они реально везде, куда ни сунься. Полжизни они меня преследовали. Весь совок был на этих тетках построен. И мать у меня была такая же — старая злая неудачница. Обожала в комиссиях позаседать.

Отвлеклась я, про другое же начала рассказывать… Отец в горячем цеху всю жизнь отработал, на обрубке. Там в основном глухие вкалывали, их специально к нам в город со всей страны свозили. Потому как цеха огромные понастроили, а работать некому. Обычные люди там глохли быстро, работать туда никто не шел. А глухим — в самый раз. Вот глухих к нам и завезли. Они сперва между своих только женились, а потом смотрят вокруг, а баб одиноких полным-полном. Ну и стали кобелировать потихоньку со слышащими. А отец красавец был, ну да я уж говорила…

Мать его в школе рабочей молодежи приметила. Она, значит, учительница, а он ученик. Если честно, она бегала за ним сильно, всех баб от него отвадила. Долго его добивалась. Он и сдался. Очень красивый, но тряпка. Даже когда ему глаз выбило и два пальца на руке оторвало — все равно красивым оставался. Из цеха не ушел, продолжал на обрубке вкалывать. Ему до пенсии совсем немного оставалось, когда… Обрубка — это когда струей сжатого воздуха от литых деталей лишние куски отрубают. Тяжелая работа. И опасная. Чуть зазевался — и привет! Кусок металла отскочит — и глаза нет. Или струей воздуха пальцы оторвет — хрен пришьешь. Но отец банально с лестницы упал. Не повезло просто. Другой-то после такого встал бы, отряхнулся и пошел, а папку парализовало. Полностью. Вот буквально — ни рукой, ни ногой. Только улыбаться мог. Улыбка такая… мол, извините меня, что живой остался. Что сразу не сдох. Никому такого не пожелаю, даже самому лютому врагу…

Два года пролежал. В полной тишине и неподвижности. Только телевизор одним глазом смотрел. Осенью девяносто третьего умер. Когда по телевизору без остановки крутили, как грузовик врезается в двери Останкино. Сердце не выдержало. Не знаю, за кого он переживал. За Ельцина или за других, не помню их фамилий. Которые штурмовали. Когда Ельцин из танков парламент расстреливал — мы его хоронили. Это папке моему вместо салюта было.

И после похорон мать мне такая: ты учиться-то собираешься? А я смотрю на нее и словно это инопланетянин меня спрашивает. На кого учиться, мама? На учительницу? Ты в своем уме? Она поняла, что херню какую-то сморозила, замолчала. А потом: живи как знаешь, говорит.

А я ж не знала, я ничегошеньки не знала. Не умела ничего. Только горшки выносить да жопы мыть. И еще кормить с ложечки. Санитаркой пошла в двадцать третью больницу. В самый ад. К лежачим. К безнадежным. Ничего — выжила. Кого-то даже выходила. На ноги поставила. Только поняла про себя, что злая стала. Нет, даже не злая, а как каменная. Словно все чувства каменной плитой придавило. И такой тяжелой, что только злоба из-под нее может пробиться. Мать видимо что-то поняла, о замужестве заговаривать стала. Я только отмахивалась. Тогда, говорит, ребенка роди, что ли. Хочу, говорит, внуков. Ага, щас! Кого бы мы с ней вдвоем вырастили? Кого воспитали?

А еды тогда в магазинах совсем не стало. И в какой-то момент мне даже показалось, что всё — край. Дальше только в петлю. Потом продукты появились, но куда-то исчезли деньги. Каждый рубль зубами выгрызать приходилось. Я в нашем районе всех бабок переколола. За деньги, не просто так. Мне сморщенные старуш а чьи жопы по ночам снились. А тут случай! Познакомилась я с дочкой одной своей старухи. Танькой. Ну, там по лицу сразу было видно, что проблядь. Но с деньгами. Хорошо одевалась. Она, слышь, сперва сама на своем горбу шмотки из-за границы возила, а здесь продавала. Потом других теток наняла, чтоб на нее горбатились. Тем и жила. Заграницу уже только для развлечения каталась. Ну и матери — старухе — деньжат подкидывала, чтоб та с голодухи коньки не отбросила. И вот я как-то раз пришла к ней укол ставить, а у нее Танька сидит. Ну, разговорились…

Вот она мне про работу в Израиле и рассказала. Мол, нелегально всё, если поймают, то выпнут из страны, но денег можно заработать реально. Ну, что работа нелегальная — это меня не испугало. Но я сразу сказала — только не проституткой. А Танька так посмотрела на меня и ржет — да тебя никто в проститутки и не возьмет, не льсти себе, не родился еще такой извращенец. Мне бы ей в рожу вцепиться, а я сижу, подхихикиваю даже. Проглотила обиду, короче. Выбирай, говорит, в гувернантки или за лежачими ходить, сиделкой. Ну а мне чего выбирать-то? Не с детьми же, не умею я с ними, бесят они меня, вот я сиделкой и выбрала. Танька еще покивала такая: мол, все правильно, там денег больше платят. Вот о деньгах… Я уж не знаю, сколько Танька навару с моей вербовки получила, но только с меня ни рубля не взяла. И остальные, которые меня потом по цепочке передавали, тоже денег не требовали. Олл инклюзив.

Встретили мы с мамой Новый год, а на Рождество я уже в Москве оказалась. Она, кстати, без звука меня отпустила, даже не спросила ничего. Да я ей все равно ответить бы не смогла, так как сама толком не понимала, куда еду и зачем. В Москве меня встретили, посадили на другой самолет — до Шарм-эль-Шейха. Неделю мы там прожили. И это еще повезло, люди месяцами ждали, когда их через границу переправят. Нам сказали брать в дорогу только самое необходимое, а остальные шмотки в отеле бросить. Я с собой ничего особо и не привезла, так что не обеднела… Подогнали две легковушки с кузовами, погрузили нас туда как барахло какое, а сверху брезентом накрыли. Так и поехали. Ну, как мы по пустыне три дня с бедуинами шарашились, как через проволоку на границе перелезали, а потом от патрулей уходили — это отдельная тема. Живы остались — и ладно.

Привези нас в Тель-Авив, на квартиру. И туда сразу наши хозяева стали подтягиваться. Меня забрала украинка одна — Стася ее звали. Меня и еще одну девчонку, мы с ней посменно работали. У Стаси отец лежачий, за ним круглосуточно надо было ходить. Только недолго я там побыла, старик умер скоро. И не в мою смену. Так что я тут не при чем. У меня тогда и в мыслях не было… То есть было конечно… Понимаешь, в чем дело. Как бы тебе объяснить. Я бы могла его убить. Легко. Думаю, Стася бы только обрадовалась. Ну, она и так обрадовалась, когда он откинулся, но по-другому. Не так, как мне того хотелось. Понимаешь? Нет? Вижу, что нет. Она за него, за отца своего обрадовалась, не за себя. Обрадовалась, что он отмучился. Нет, у него не болело ничего, чему там болеть у парализованного, он душою страдал. Плакал от беспомощности своей. Я такое видела уже, сталкивалась с таким.

 

Отец перед смертью совсем слабый стал, даже губами не шевелил. Раз сижу с ним, а у него по лицу таракан ползет. Жирный, рыжий, наглый… Возле рта остановился и начал засохшую еду в уголках отцовых губ жрать. Я сперва потянулась, чтобы сбросить его, но вижу, что отец в сознании, таракана тоже видит. Не знаю, чувствовал ли он тараканьи лапки на своем лице, но точно видел его. Понимал, что он там есть, что если его не согнать, то сам он не скоро еще уползет. И отец на меня смотрит, взглядом просит убрать мерзость эту, а я не спешу… И вот эта власть, ощущение власти… Убить таракана или пусть отец мучается, это только от меня зависит. И отец смотрит на меня, глазами умоляет. А я медлю, медлю, наслаждаюсь каждым мигом своего могущества. Вот и она — Ольга — тоже, наверное, так себя чувствовала, перед тем, как нажать на газ и размазать тех стариков по асфальту.

Да! Я ж тебе не сказала, что погибли только старики. Одни старики. Восемь человек. Остальные, что были моложе шестидесяти, выжили. Ты понимаешь, что это значит? Вот и я долго не понимала. А потом до меня дошло. Они собрались там не зря. Все эти старики должны были погибнуть. Не бывает случайных жертв. И в этом весь смысл. Они не плохие были, нет. Просто… Господь собрал на остановке тех, кого не жалко. Кому уже пора было. Кто все дела свои закончил. Боженька обманул Ольгу. Она никому не отомстила. Никому, кроме себя.

Знаешь, когда старшего брата Ленина казнили за покушение на царя, Владимир Ильич сказал своим товарищам: «Мы пойдем другим путем». В детстве мать весь мозг мне выела этой историей. И я тогда, в Израиле, решила, что пойду другим путем. Не повторю ошибки Ольги. Не дам себя обмануть.

Я все подсчитала, смотри… Ольгу казнили в марте семьдесят пятого, а через девять месяцев родилась я. Понимаешь? Она была репетицией. Настоящая Ольга — это я!

Молчит. Улыбается.

И как только я всё про себя поняла, то домой собираться стала. Два года я в Израиле прожила, надоела мне эта страна до чертиков. Надоело бояться. Арабов-смертников боялась, что взорвут. Миштару боялась — это полиция израильская — что поймают, как нелегалку. Короче, всех боялась. Ну, и по дому скучала. Думала, прилечу, буду асфальт целовать. Вот такая дура была.

Двое суток отстояла в Российские посольство, сказала им, что у меня украли сумочку с деньгами и всеми документами. Ну, в посольстве не идиоты сидят, все всё прекрасно знают, поэтому вопросы были типа: «Ты летела через Египет?» Я, естественно, доказывала, что прилетела в Израиль прямо, слезу даже пустила. Короче, дали они мне нужную бумажку — временный паспорт. Я уже матери позвонила, сказала, что домой собираюсь. А в девятом часу вечера меня взяли. Может, посольские сдали, не знаю. Мне уже все равно было. В полицейском участке пришел адвокат, спросил, есть ли у меня деньги. Нету, говорю, ни единого шекеля нету. Нет, деньги-то у меня были, просто не хотелось за свой счет улетать. Тогда меня в тюрьму отправили, ожидать высылки за счет государства. Ну, это не тюрьма даже, а что-то вроде гостиницы с решетками. И еще охрана и двери закрываются. В комнате нас было шестеро, тоже высылки ждали. Туалет на этаже. Вот там я с Генкой и познакомилась. В туалете. Очень романтично, да? Я его дверью стукнула, а он мне жестами показал, что я корова. Ну, я ему жестами ответила, что он сам козел. Так и разговорились. Жестами. Гена глухой был.

Пять дней мы с ним в тюрьме провели, всё наговориться не могли. На шестой день нам показали билет и отвезли в аэропорт. А мы всё говорили, говорили… А в Москве решили не расставаться, вместе жить. Я матери опять позвонила, сказала, что домой не приеду, что обстоятельства изменились. Мы к Генкиному брату поехали, под Псков. Решили там осесть, своим хозяйством обзаводиться. Гена нутрий хотел на продажу разводить. Деньги-то у нас были. И не малые по российским меркам. И вот только мы приехали, только валютку на рубли поменяли, а тут дефолт. Август девяносто восьмого. И все наши рубли стали просто бумажками. Я не знаю, как я руки на себя не наложила. Генка отходил. Поплакали мы с ним по нашим денежкам. И поехали во Францию. Побираться. Вот натурально. Милостыню по вагонам просить. Знаешь ведь, как глухие это делают. Входят, пассажирам на колени мелочевку всякую копеечную кладут. И записку еще. Типа, купите у глухого инвалида детства. Помогите, кто чем может, сами мы не местные… (Смеется.) Нет, ну въехали мы во Францию честь по чести — по туристической визе. И не одни, а целой бригадой глухих. Десантом, так сказать. Там нас встретили, поселили в каком-то клоповнике. Вечерком мы пробежались по Парижу, а утром — на работу. Э си тю травайе.

Мужчина видимо прочел эту фразу по губам, начал что-то говорить на жестовом языке.

Да нормально всё, я помню, что ты мне на завтра выходной дал. (Пауза.) А с тобой осторожнее надо, по губам читаешь. Генка тоже умел. Любила я его. Крепко любила. Во всем помогала. Все делала, чего не попросит. Вот он этим и воспользовался. В один из дней и говорит такой: девки местные дорогие, а ребятам надо. Уважь. Я в слезы. Ведь женой себя считала, а тут такое дело. Беременна, говорю. Твой, говорю, ребенок. Врала, конечно. Про беременность врала. Он мне что-то говорить начал, а я глаза закрыла, как мать, когда с отцом ссорилась, чтоб не видеть, сижу, слезы утираю. Тогда он собрался, ушел куда-то. А я всю ночь в ванной с ножом просидела, от страха тряслась, что насиловать придут. Но никто не пришел, пронесло. Утром является. Давай, говорит, выбираться отсюда. Все равно житья не дадут, домогаться станут. А у меня за эту ночь всё к нему пропало, все чувства, какие были. Ничего не осталось. Для вида согласилась. Сказала ему, что в аптеку забегу, а сама в ближайший полицейский участок. У меня французский уже к тому времени нормальный был… Всех сдала, никого не пожалела. Ажаны нашу бригаду в тот же день накрыли. Только Генка ушел. Его потом в каком-то лесу под Парижем нашли, мертвого. Зарезали Гену. Он же бригадир был, мог смотрящего сдать. Вот его и убрали, от греха. Но ничего, французы весь клубочек распутали, главарей тоже взяли. Я свидетельницей выступала. За это мне потом вид на жительство дали. На суд меня из больницы возили, я на сохранении лежала, Маринку донашивала. Оказалось, что не наврала я тогда Геночке про ребенка.

Маринка глухой родилась. Ну, я знала, что это должно проявиться, наследственность все-таки, но всё равно не была к этому готова. Но ничего, вырастила девочку. Здесь это легче. (Пауза.) Я живу здесь уже очень давно. Но я не одна из них, я не с ними. Не знаю даже, почему. Что-то не дает, что-то не пускает. Маринка меня однажды спросила: «Мама, а почему ты никем не стала?» Она резкая девочка, прямая, как и большинство глухих … И что вот ей ответишь? А я стала, стала…Но она не поймет.
Да и никто не поймет. (Пауза.) Я ведь убить их могу в любой момент. Когда захочу. Иногда я этого очень хочу, сдерживать себя приходится. В любой момент, понимаешь? Раз — и привет! И мне это нравится. Нравится, что они полностью в моей власти. Слабые, беспомощные, целиком мои. В Финляндии сиделку посадили, пятерых убила. Случайно вычислили, очень уж однообразно все смерти обставляла, без выдумки. В Италии медсестра тридцать восемь человек убила, по глупости спалилась, селфи с трупами делала, дура.

Я и папку своего могла убить, освободить от страданий. Всего-то надо было подушку на лицо положить. Проще простого. Меня останавливало чувство, что не только он от своих страданий освободится, но и я тоже. Мы вместе. А так нельзя, это слишком легко. Не должно быть легко. Никому. Каждый должен выстрадать своё. До самого донышка. Жить, жить, жить… С хорошей сиделкой это может продолжаться годами. Уж я-то знаю, сотням людей жизнь продлила. Так что мама твоя будет жить еще очень долго, я об этом позабочусь. Потому что ад — он не где-то там, далеко, он здесь и сейчас. Он вокруг нас. А у кого-то и внутри.

Замолчала.
Мужчина что-то говорит ей, она кивает.

Иди, иди, конечно. Я и сама потом пойду, пиво уже наружу просится.

Мужчина уходит, положив перед этим на стол свой мобильный телефон.

О, как… А я, типа, сиди и охраняй его телефон. Это типа ты мне доверие, что ли, оказываешь?

Телефон вибрирует, на него приходит sms. Женщина сидит неподвижно. В её сумочке звонит телефон. Она достает его, отвечает на звонок.

(в трубку.) Да, Роза… Да я дома уже… Выпили и разошлись… Не знаю, где он… Что?! Когда?! Блять… Ну, может, он твою эсэмэску прочитал и уже домой едет. Да нету его рядом, не придумывай! Сама ему говори! Ты скорую-то вызвала? Ну, жди…

Кладет телефон в сумочку, достает кошелек, вынимает оттуда несколько евро, бросает на стол. Встает, идет к выходу. Потом возвращается, берет со стола телефон мужчины, стирает пришедшую sms. Вновь садится за стол.
Возвращается мужчина. Она улыбается ему.

(пауза)

НА ЯЗЫКЕ ЖЕСТОВ: МОЖЕМ ПОЕХАТЬ КО МНЕ ДОМОЙ. ХОЧЕШЬ?

Мужчина кивает. Она подходит к нему. Берет его телефон, выключает.
Мужчина улыбается. Она улыбается ему в ответ.

Завтра… Ты узнаешь завтра…

Темнота.
Конец.