Глава II. Теоретические представления консерваторов о государстве и власти 2 страница

Фатализм Леонтьева, окрашенный в православные эсхатологические тона, был необычным явлением для русской философии и вызывал аналогии с немецкими философами конца XIX - начала ХХ вв. Так, представители «философии жизни» считали, что насилие, как явление, непосредственно связано с глубинными человеческими инстинктами и страдание человека неизбежно. Страдание, горе, войны - все это очищает людей, а вера в прогресс и «земной рай» расслабляет их. В отличие от немецких философов, Леонтьев стремился к обоснованию своего неверия в прогресс и оправдания страдания, путем обращения к догматическому православию. Цитаты из Ренана и Прудона подкрепляли цитаты из Библии и святоотеческой литературы. В диссонанс с общественным мнением Леонтьев заявлял: «Страдания, утраты, разочарования несправедливости должны быть; они даже полезны нам для покаяния нашего и для спасения нашей души за гробом» ¹⁹.

Леонтьевская любовь к государственной мощи, его воспевание власти, отмеченное Н.А. Бердяевым, все это было неприемлемо для славянофилов. С.Н. Трубецкой увидел в Леонтьеве «разочарованного славянофила», мечтавшего о «наступлении какой-то самобытной славяно-азиатской культуры...» и не верившего в будущее России, справедливо отметив, что Леонтьев был «западным романтиком» в отличие от «русских романтиков» - славянофилов ²⁰.

Неприятие в славянофильской среде вызвало разочарование Леонтьева в возможностях этого направления российской мысли отреагировать на насущные проблемы современной ему эпохи. Леонтьев писал: «...я вовсе и не искал быть простым прихвостнем старых славянофилов, несмотря на все мое уважение к их взглядам и трудам и идеалам; вовсе не думал о том, как бы сжаться, чтобы угодить им лучше... на славянофилов я надеялся как на своих, как на отцов... долженствующих радоваться, что младшие развивают дальше и дальше их учение, хотя бы даже естественный ход развития и привел бы этих младших к вовсе неожиданным выводам, хотя бы в роде моего...» ²¹.

Современники видели в Леонтьеве не столько продолжателя славянофильской традиции, сколько своеобразного «западника», сравнивая его взгляды то с взглядами Н.Я. Чаадаева, то с взглядами Фр. Ницше. Сравнения между взглядами Леонтьева и Ницше можно найти во многих работах. Еще Вл.С.Соловьев считал, что К.Н. Леонтьев «предвосхитил многие мысли Ницше». В.В. Розанов, построивший свою метафизику христианства на леонтьевском пессимизме, был первым, кто назвал Леонтьева «русским Ницше». При этом речь шла не о внешнем совпадении во взглядах, а о глубинном единстве мировоззрения двух мыслителей. Леонтьев был «более Ницше, чем сам Ницше». Неоднозначно относившийся к православию, Розанов считал, что Леонтьев даже более дерзкий отрицатель христианства, чем Ницше.

В своих аналогиях Розанов был не одинок. Философ-декадент Ф.Ф. Куклярский в 1912 г. написал работу с характерным названием «К. Леонтьев и Фр. Ницше как предатели человека», охарактеризованную Розановым как лучшую в русской литературе оценку Леонтьева. Н.А. Бердяев неоднократно писал о том, что Леонтьев предвосхитил Ницше, сформировав особое миросозерцание «эстетический аморализм». Литератор А.А. Закржевский видел в Леонтьеве человека Запада, считая, что «ницшеанство» присутствовало в его взглядах даже в большей степени, чем в работах самого Ницше. Философ С.Л. Франк издал в Германии в 1928 г. статью «К. Леонтьев - русский Ницше». Сходство идей Леонтьева и Ницше отмечали богословы С.Н. Булгаков и Г.В. Флоровский. Эта точка зрения характерна и для западных исследователей, не случайно В. Шубарт уверенно называл Леонтьева «русский Ницше», не сомневаясь в правильности такой оценки. Современные исследователи так же уделяют внимание этому вопросу. Связь мировоззрения Ницше и Леонтьева была подвергнуто рассмотрению в упоминавшейся книге К.М. Долгова.

Действительно, Леонтьев и Ницше имели нечто общее в своих взглядах. Их объединяла безжалостная критика буржуазного общества, отрицание либерализма и равенства, склонность к героике и презрение к «среднему буржуа», отделение морали от реальной политики в духе Н. Макиавелли, признание неизбежности зла и насилия в реальной жизни. Оба мыслителя любили шокировать либеральное общество своими парадоксальными размышлениями.

Однако сторонники идентификации их взглядов всегда «спотыкались» на православии Леонтьева и ярком антихристанстве Ницше. В таких случаях религиозность Леонтьева объявлялась вымышленной, варварской, иезуитской и т.п. Подобное упрощение проводилось отчасти бессознательно, отчасти же вполне осознанно для придания всей леонтьевской философии богоборческого и демонического оттенка. В то же время именно отношение к религии разделяло Леонтьева и Ницше. Для последнего религия - это яд, отравивший Европу и принесший в нее «рабскую мораль», это бунт «неполноценных», слабых людей против сверхчеловека подобного сильному зверю в своих порывах. Для Леонтьева нравственный кризис человечества, в т.ч. и европейцев, был следствием забвения христианства. Один из всех консерваторов он решился на похвалу католической церкви, видя в ней преграду на пути нравственного разрушения и уважая наличие в ней элементов традиции. По этим вопросам Леонтьев был более близок к Вл.С. Соловьеву, чем к К.П. Победоносцеву, М.Н. Каткову и остальным консерваторам.

Другое существенное отличие состояло в отношении к государству. Для Ницше государство было подобно самому «ужасному и холодному» из всех холодных чудовищ. Отбросив гегелевскую традицию почитания государства, Ницше провозгласил страстный индивидуализм и доведенный до крайности культ героя. Там, где герой-сверхчеловек видит для себя поприще деятельности, государства не существует. Несчастье целой нации ничто перед страданием одной великой личности. Заратустра у Ницше отвергает государство, которое лжет людям, «душит, жует и пережевывает» их.

Разумеется, подобные богоборческие и разрушительные тенденции не могли быть восприняты русскими консерваторами - государственниками и скорее более подходили для их радикальных противников из революционного лагеря.

Как и некоторые другие немецкие мыслители Ницше «грешил» стремлением деления людей на «высших» и «низших». Это деление в немецкой философии постепенно принимает черты расовой иерархии, что не имеет ничего общего с иерархией социальной. Элементы расизма и национальной исключительности, позволяющей одной нации угнетать другую, были чужды отечественной консервативной мысли, более склонной к самоуничижению, о чем ясно говорят критические замечания консерваторов по адресу русского народа.

В то же время было бы неверно ограничивать преемственность русской и зарубежной консервативной традиции только немецкой философией. Можно также выделить связь идей К.Н. Леонтьева и французского мыслителя-традиционалиста Рене Генона, что еще не отмечалось исследователями.

Традиционализм и антиэгалитаризм Генона более отстоят в область «чистой» философии, чем у Леонтьева. Постоянно критикуемые либеральными идеологами, консерваторы, ввязываясь в полемику, были вынуждены не столько «поднимать» свои концепции до философского уровня, сколько «опускать» их до уровня реальности, часто упрощая свои аргументы для их лучшего понимания массовым сознанием.

Как и Леонтьев, Генон считал, что обезличивание человека является оборотной стороной прогресса и представляет «прямое следствие тенденции, называемой «эгалитарной» или, другими словами, тенденции к единообразию...» ²².

Человек традиционного общества склонен придавать священный смысл понятиям обыденным для человека либерального общества. Консерваторы не могли проверять свои авторитеты и догмы рациональной меркой. Качественный показатель был для них важнее количественного, и никакие технические достижения, никакое увеличение материального благосостояния не могло оправдать в их глазах нравственных потерь. Количественный «прогресс» давал человеку ощущение ложной свободы, вызывал недовольство настоящим и превращался в «потребность в нескончаемой деятельности, в бесконечных изменениях, в погоне за скоростями, в стремлении поспеть за все убыстряющимся ритмом разворачивающихся событий» ²³. Традиционному миропорядку противопоставлялся антимир, создаваемый на основе тотального отрицания традиции.

Для Леонтьева и Генона религия была неотъемлемой частью традиционного миропонимания, постоянной константой общества. Хотя Леонтьев был православным, а Генон принял Ислам, они оба симпатизировали католической церкви, считая, что в капиталистической Европе только она одна может противостоять упадку духовности.

Симпатии Леонтьева к католичеству носили не религиозный, а скорее культурно - политический характер. Убежденный католик, даже иезуит, были ближе Леонтьеву, чем равнодушный единоверец, который «ни холоден, ни горяч» (Откр. 3;15). В данном случае Леонтьев видел в католической церкви «самый выразительный из охранительных оплотов общественного здания» в Европе. Характерно, что такой взгляд Леонтьева на католическую церковь настораживал некоторых представителей православного духовенства.

Леонтьев, Генон, а в дальнейшем и А. Тойнби резко критиковали стремление западного человека распространить свой тип мышления, как идеал, на весь остальной мир. Опасность вестернизации состояла в замене индивидуальной «души» каждого народа на стандартный мировоззренческий набор.

Консерваторы также уделяли особое внимание наличию «иерархии духа», которую они противопоставляли «иерархии денег». При этом «иерархия духа» базировалась на приоритете религиозного начала над чисто политическим началом. Согласно Генону: “Нарушение истинного иерархического порядка начинается уже тогда, когда чисто временная власть стремится освободиться от власти духовной или даже подчинить ее в целях достижения тех или иных сугубо политических целей» ²⁴. При всем их почитании власти консерваторы - государственники ставили религию выше всего и, отталкиваясь от религиозного фактора, обосновывали необходимость сильного государства, монархической формы правления и общественной иерархии.

Для консерваторов проблема соотнесения свободы личности и государственного принуждения снималась за счет религиозного фактора. Государство «обязано всегда быть грозным, иногда жестоким и безжалостным, потому что общество всегда и везде слишком подвижно, бедно мыслью и слишком страстно», - писал Леонтьев ²⁵.

Подчинение государству, потребность к смирению и покорности - это не аномалия, а норма. «Искание над собой власти», по замечанию К.П. Победоносцева, представляет естественную психологическую черту людей. Государство и власть защищают народ, монарх подобен «отцу», а его подданные «детям». Их подчинение и покорность - не проявление «рабской сущности», а следование известному евангельскому правилу - «будьте как дети» (Мф. 18,3).

В контексте модернизации и психологической ломки сознания, когда происходящие изменения порождали в людях неуверенность и сомнения, власть должна была провести их подобно «детям» через все идеологические соблазны. Детское состояние народной души - данность для консерваторов. Как ребенок доверяет родителям, так и народ должен довериться власти во всем. Американский исследователь Роберт Бирнс верно отмечал, что Победоносцев «рассматривал Русское государство как некую семью с абсолютным отеческим авторитетом и отеческой заботой, с одной стороны, и полным повиновением и любовью, с другой стороны» ²⁶. Подобная «отеческая» роль государства неоднократно подчеркивалась консерваторами.

Для либеральных интеллектуалов было характерно восприятие государства как неизбежного зла. Отсюда вытекал поиск принципов для ограничения этого зла, стремление «отвоевать» у государства еще немного свободы. Они считали, что власть имеет больше возможностей для негативного проявления насилия, чем для его использования в позитивных целях. Уже в самом понятии “правовое государство” изначально закладывалось настороженное отношение к государству и власти. Не случайно Н.А. Бердяев противопоставил леонтьевскому культу государственности культ свободы «бесконечных прав личного духа», видя цель культурного прогресса в достижении окончательной свободы и даже господстве «мистического безвластия» ²⁷. Исследователь К.М. Долгов резонно отметил, что можно сколько угодно восхищаться «личным духом», обладающим «бесконечными правами», но на практике государственность всегда будет влиять на эти «права», в противном же случае наступает анархия.

Критики консерваторов, словно не замечали, что в их изложении государство выглядело вовсе не механическим и материалистическим «левиафаном», как у Томаса Гоббса. Сила власти должна была основываться на религиозно-нравственном авторитете. По словам Победоносцева, государство должно базироваться на «твердых началах верования», а «безверное» государство отрицает само себя, поскольку отрицание веры есть отрицание государства. Государство несет в себе духовную сущность. Оно не только гарантия внешней безопасности своих граждан, но и хранитель народного духа, закрепленного в вере, обычаях и языке.

Точно так же, и Леонтьев доказывал, что: «Государство держится не одной свободой и не одними стеснениями и строгостью, а неуловимой еще для социальной науки гармонией между дисциплиной веры, власти, законов, преданий и обычаев, с одной стороны, а с другой - той реальной свободой лица...», - которая предполагает выбор между соблюдением закона и наказанием за его нарушение²⁸.

Ради государственного единства Леонтьев и, в меньшей степени Тихомиров, даже были готовы отвергнуть национализм славянофильского толка. Государство, а в особенности такое многонациональное, как Россия, не может руководствоваться в своей политике чисто этническим принципом. Русским нужно или настаивать на единстве славян (принцип национализма - славизма) или же взять в качестве объединительного принципа единство географического пространства, единство «почвы». Именно в приоритете общеимперского («почвы») над узконациональным («кровью») состоит, по Леонтьеву, один из факторов успешного государственного строительства.

Реакционные националистические идеи немецких мыслителей, подобные доктрине Вальтера Дарре «Кровь» и «Почва», как и положения француза Жозефа Артура Гобино о неравенстве рас, были неприемлемы для русских консерваторов.

Славяне, на которых возлагал огромные надежды Данилевский, для Леонтьева были слишком «проевропеенными» - проникнутыми либеральным духом Европы. Было бы более полезно тесное сотрудничество с азиатскими народами, сохранившими почитание иерархии, верность жестокой власти и самобытные религиозные традиции. Здесь Леонтьев расходился с Победоносцевым, стремившимся с помощью насилия русифицировать окраины империи. Даже такой критик русского консерватизма, как Уолтер Лакер, признал, что Леонтьев не был националистом и никогда не идеализировал славян. «Что такое племя без системы своих религиозных и государственных идей? За что его любить? За кровь? Но кровь ведь... ни у кого не чиста... И что такое чистая кровь? Бесплодие духовное!... Любить племя за племя - натяжка и ложь. Другое дело, если племя родственное хоть в чем-нибудь согласно с нашими особыми идеями, с нашими коренными чувствами» ²⁹. Государство должно строиться на принципах самодержавия и православия, а не по этническому признаку. В качестве примера приводилась Византия. Леонтьев подразумевал, что в случае ослабления государственности нация, сколь могущественной она не была, неизбежно начнет клониться к закату.

Леонтьевский антинационализм вызывал и вызывает до сих пор самые противоречивые отзывы. В то время как одни, вслед за А.А. Киреевым, отлучали мыслителя от славянофильства, другие, вслед за соратником П.Б. Струве Г. Мейером, считали, что «...только один К. Леонтьев постигал у нас до глубины сущность имперской идеи, создавшей Россию», он один смог разглядеть как «завелась в российской нации червоточина славянофильства, зазвучала нелепая проповедь нашей самобытности в кавычках» ³⁰. Леонтьев, несомненно, был более империалист, чем националист, и мыслил масштабными имперскими категориями, считая, что порой можно поступиться интересами нации во имя интересов государства. Отбросив славянофильский национализм, он дал имперской идее религиозно - философское обоснование.

Победоносцев, хотя и не отвергал национализм как Леонтьев, не стремился ставить его во главу угла, подобно Данилевскому. Национализм Победоносцева носил религиозную окраску и использовался в политических целях.

Тихомиров, хотя и был националистом, считал, что преобладание этнического подхода в государственной политике ускоряет процесс эгалитаризации общества и был в этом отношении согласен с Леонтьевым. «Нельзя не заметить поразительного сходства национальной узости иных наших патриотов, - писал он в статье «Что значит жить и думать по-русски?», - с той еврейской национальной психологией, которую обличали пророки. В узких порывах патриотизма и у нас понятие о вере ныне смешивается с понятием о племени, и русский народ представляется живущим верой только для самого себя, в эгоистической замкнутости» ^31..

Л.А. Тихомиров подробно проанализировал теорию государства и власти в своем труде «Монархическая государственность». Исходя в своей концепции из существования законов, одинаково действующих в природе и обществе («законы кооперации или корпоративности»), Тихомиров в то же время оговаривал существование особого психологического источника, связанного с духовным источником, который невозможно было постичь разумом. Изучение этой высшей силы он относил не в область социологии, а в область философии.

Идея государства была политической аксиомой для консерваторов, и Тихомиров подробно рассмотрел ее в «Монархической государственности», а также в книге «Единоличная власть как принцип государственного строения», предназначенной для широких масс. Оригинальность работы Тихомирова в том, что он попытался синтезировать религиозное и юридически правовое обоснование «монархической государственности». Он не стремился к чисто механическому повторению идей консервативных идеологов, хотя и привлекал для подтверждения своих мыслей многочисленные цитаты, начиная от работ таких древнегреческих мыслителей, «как Платон, Аристотель, которые анализировали идею государства, находя в ней даже высшую человеческую идею» ³², и заканчивая ссылками на славянофилов, К.Н. Леонтьева, М.Н. Каткова, Б.Н. Чичерина. Его книга, изданная в сложном для России 1905 году, хотя и имела ярко выраженную историко-правовую направленность, должна была не только ответить на текущие события, но и объяснить, что же такое русское самодержавие и каким образом можно использовать накопленный мировой историей опыт для выхода России из кризисного положения.

Первая часть исследования посвящена теоретическому обоснованию монархической власти. Исходное положение о стремлении к организации в обществе и живой природе («принцип кооперации или корпоративизма») имеет много общего с органической теорией, излагаемой Леонтьевым. Власть и принуждение для Тихомирова неотделимы от сущности человеческого общества. Здесь Тихомиров уже берет на вооружение высказывание Победоносцева о потребности человека к «исканию» над собой власти. По мнению Тихомирова, в государстве с разной степенью власти сосуществуют три формы государственности: монархия, олигархия и демократия. Ни одна из них не может возобладать, и создается идеальное равновесие, когда государство стабильно и прочно. Идеально, когда монарх опирается на олигархию, а в низовом звене, на уровне низшего самоуправления, действуют демократические принципы.

Тихомиров пытался синтезировать славянофильский либерализм и сильную государственную власть. Рассмотрев во второй части Византию как историческую аналогию российской государственности, Тихомиров перешел непосредственно к истории России. Здесь особое внимание было уделено построению «правильных» отношений государства и церкви, когда обе эти константы дополняют друг друга. Вера не противопоставляется политике, а идеологическим принципом для монархической системы объявляется основанный на православии моральный принцип. Таким образом, воспользовавшись и «органической теорией», и юридическими экскурсами, и авторитетом отечественных традиционалистов, Тихомиров выдвигал на первый план наличие надгосударственной нравственно - религиозной идеи. Как и другие верующие консерваторы, он считал, что власть ответственна перед высшим судией - Богом.

Для идеократического взгляда на государство характерна сакрализация многих явлений общественной жизни. Эта сакрализация отвергается материалистическим мировоззрением и поэтому основанные на религиозной традиции построения консерваторов легко поддаются критике с точки зрения рационалистов. Не случайно для опровержения политических взглядов консерваторов ставилась под сомнение их искренность во взглядах религиозных. Тогда можно было доказать, что все их высказывания об ответственности власти перед Богом, все их ссылки на Библию и святоотеческую литературу - ширма для маскировки их «реакционности» и «мракобесия». Не случайно современники, а затем уже и зарубежные исследователи (Мак-Мастер, Таден) противопоставляли религиозность славянофилов и теорию культурно - исторических типов Данилевского. Леонтьев так же был обвинен в неправославном мировоззрении. Ф.М. Достоевский прямо назвал его взгляды «немного» еретическими. Представители русской религиозной философии начала ХХ века (Бердяев, Булгаков, Франк) обвиняли Леонтьева в отступлении от христианских принципов. Православные священники (Агеев, Храповицкий) так же настороженно отнеслись к богословским рассуждениям Леонтьева. Впоследствии многие из критиков пересмотрели свое мнение.

Если оценки религиозности Леонтьева претерпели определенные изменения, то искренность веры Победоносцева постоянно оспаривалась его оппонентами. Так, по мнению М.Н. Покровского, «для Победоносцева религия была средством сделать карьеру» ³³.

В неискренности был заподозрен и Тихомиров. Его подозревали в том, что своими выступлениями в защиту православия он стремился искупить «революционные грехи» прошлого. При этом подозрения исходили и из лагеря монархистов.

Консерваторы-государственники не хотели исключать религиозную константу из своих построений. Эта константа венчала собой здание российской монархии, и достаточно было вынуть этот «кирпич», чтобы все здание начало разрушаться.

Православное миропонимание являлось отличительной чертой отечественной консервативной мысли. При идентичности ряда положений русских и западных консерваторов отечественные мыслители были более настойчивы в своем религиозном подходе к общественно-политическим событиям. Это особенно хорошо видно на примере английского историка Арнольда Тойнби, чьи труды стоят в одном ряду с трудами Н.Я. Данилевского и О. Шпенглера. В отличие от них, Тойнби попытался примирить концепцию локальных цивилизаций с идеей всеобщего единства человеческой истории. Предлагаемый им проект религиозного экуменизма и культурологический плюрализм далеко отстоят от замкнутости культурно - исторических типов в концепциях Данилевского и Шпенглера.

Хотя Тойнби и использовал в своих построениях биологические аналогии, он отвергает свойственный Леонтьеву фатализм, выразившийся в строго биологизаторском подходе, когда всякому организму отмерен определенный срок существования. Проект спасения «цивилизации западного христианства» путем «единения в духе» и приобщения к вселенской религии, предложенный Тойнби, для русских консерваторов был неприемлем как космополитическая и экуменистическая идея. Тойнби стремился к объединению, а русские и немецкие мыслители высоко ценили самобытность и особый путь развития. В данном случае Тойнби сближается с Ф.М. Достоевским, выразившим сходные мысли в «Пушкинской речи». Именно эти, сходные с предложениями Тойнби, идеи и подверглись критике со стороны К.Н. Леонтьева и К.П. Победоносцева.

Русские и немецкие консерваторы были более эсхатологичны в своих суждениях. Исторический оптимизм Тойнби, его вера во «всемирную религию» - все это было непонятно для консерваторов, живших на рубеже XIX - ХХ веков. Гораздо более сближает их критическое отношение к вестернизации и нивелировке самобытных культур. Тойнби считал, что именно это представляет опасность для человечества и даже оправдывал авторитаризм российского государства, вызванный, по его мнению, давлением Запада. «Русские считают себя жертвой непрекращающейся агрессии Запада, и, пожалуй, в длительной исторической ретроспективе для такого взгляда есть больше оснований, чем нам бы хотелось», - писал он ³⁴. Отказ России от «растворения» в мировом сообществе и создание ею в противоположность западному миру своего собственного «контрмира» - не есть, согласно Тойнби, что-то предосудительное. Этот взгляд разделял и Э. Таден, готовый даже простить Данилевскому провозглашенную им неизбежную войну России и Европы. Таден объяснял это необходимостью защиты независимости славянства перед лицом агрессивно настроенного Запада.

К сожалению, большинство исследователей прошли мимо религиозной константы в рассуждении консерваторов или же попытались оценить ее материалистическими мерками. В то же время на Западе многие из отвергнутых современниками идей русских традиционалистов были восприняты и дополнены, после чего вернулись в Россию уже в связке с именами Ницше, Шпенглера, Тойнби и других мыслителей.

Идеи консерваторов - государственников обогатили собой сокровищницу не только российской, но и мировой и, прежде всего, европейской мысли. Размышлявшая о негативных сторонах капитализма мыслящая Европа часто приходила к сходным с русскими философами выводам.

К концу XIX в. в отечественном традиционалистском течении была предпринята попытка оформления и претворения в жизнь идеи сильной государственности с целью нейтрализации как буржуазно - капиталистической, так и революционно - социалистической альтернатив самодержавию. При этом взявшие на себя разработку новых теорий консерваторы-государственники стремились не только к сохранению «внешней оболочки» традиционной России, но и к сохранению внутренних религиозно - нравственных принципов. Без сохранения этих принципов, как во властных структурах, так и в «простом» народе, модернизация грозила болезненными «осложнениями». Консерваторы обращались одновременно и к правительству, и к общественному мнению, стремясь предложить свои альтернативы развития. В качестве ограничителя деспотизма власти выдвигался не парламент, а, прежде всего, религиозно-нравственные нормы. Власть «освящалась» высшей религиозной идеей, при этом религиозная подоплека должна была связать воедино реальную политику и мистическо-религиозную сущность истории России, в которую верили консерваторы.

Выдвинувшие новые идеи Данилевский, Леонтьев, Победоносцев, Тихомиров, так или иначе, прошли через увлечение либеральными идеями. В пропаганде своих взглядов они сталкивались не только с критикой антисамодержавных кругов, но и с критикой умеренных либералов. Особенно важно отделить взгляды государственников от взглядов славянофилов, с которыми они имели разногласия, как в принципиальных, так и в частных вопросах.

Происходившая в России модернизация, усиливающееся ожидание перемен и, наконец, политика контрреформ - все это порождало новые предложения о дальнейшем пути развития политической системы России. Время требовало доказательств того, что наиболее приемлемая с точки зрения государственников форма правления, монархия, действительно составляет идеал для России. Нужно было реагировать на усиливавшиеся антимонархические призывы. Защитив идею сильного государства, консерваторы должны были обратить особое внимание на обоснование и защиту от критики самого монархического принципа.

2. Содержание монархического принципа и отличительные черты

самодержавной монархии

К концу XIX в. противники радикального переустройства России видели в самодержавии определенную гарантию от революционных потрясений. При этом либеральные идеологи хотели постепенного продвижения самодержавия от жесткой абсолютистской модели к конституционной монархии. Будучи по своим убеждениям западниками, они вместе с тем не стремились к слепому заимствованию западного опыта. В своих построениях они в той или иной степени учитывали исторические особенности формирования российской государственности, место и роль монархической власти, православной религии, специфическую ментальность русского народа и т.д.

Однако, будучи рационалистами, либералы делали акцент не на сакральной сущности монархической власти и ее религиозном обосновании, а на переходной роли самодержавной формы правления, которая соответствует определенному этапу развития России и должна подвергнуться трансформации в новых общественно-социальных условиях. Иными словами, в отличие от последовательных консерваторов, для которых сохранение монархического принципа имело первостепенное значение, либералы делали акцент на его преходящей роли и были заинтересованы в нем, как в возможности мягкого эволюционного перехода к правовому государству. Проектам радикального революционного переустройства России, в том числе идее свержения самодержавия и замены его республиканским режимом либералы противопоставляли идею ограничения монархии, замены ее абсолютистской модели на конституционно - монархическую или же на конституционно - парламентарную формы правления. При этом до февраля 1917 г. определенная часть либералов вполне лояльно относилась к сохранению монархического принципа, хотя и в ограниченной форме. Разрабатывая свои проекты модернизации России, либералы вовсе не желали тотального уничтожения ее самобытности. Об отношении к такому разрушительному желанию либеральной интеллигенции, как к чему-то аномальному, говорит сборник «Вехи». Таким образом, затушевывая сакральную и религиозную сущность монархии, либералы, тем не менее, вовсе не были «ниспровергателями» трона ³⁵.