Истоки советской культуры: русская радикальная традиция второй половины XIX – начала XX века

Все приведенные в п.1 базовые утверждения имеют глубокие основания в русской культуре, прежде всего, в леворадикальной традиции второй половины XIX – начала XX века.

2.1.1. Истоки первого утверждения можно обнаружить в эсхатологических чертах русской средневековой культуры. Мировосприятие раскольников, воспринимающих Никона как предтечу Антихриста и сжигающих себя в ожидании Страшного Суда – последний всплеск этой мировоззренческой установки. В XVIII веке ей на смену приходит идея строительства новой России, провозглашенная Петром I и затем поддержанная Екатериной II. Здесь эсхатологический мотив претерпевает существенную трансформацию: если раньше конечные судьбы мира были связаны с проявлением высшей воли, то теперь будущее зависит от самих людей, от их совместного труда на благо общего дела. Идеал духовного совершенства человечества, гармонического обустройства будущей совместной жизни людей – одна из определяющих черт идеологии масонства, затем полемики славянофилов и западников. Позднее он переходит в идеологию народничества, сохраняя здесь отчетливо выраженные христианские коннотации, и в трансформированном виде – в мировоззрение русских социал-демократов, составляя в их интерпретации важнейший мотив советской культуры 20-х годов.

2.1.2. Утверждение о предельном усилии, предельном напряжении сил, которое необходимо для достижения поставленной цели – тоже важный мотив для русской средневековой культуры, сохраняющийся в трансформированном виде и в XVIII веке. Более того, представление о том, что русский человек скучает и сохнет в рутине повседневной жизни, но проявляет свои эпические силы в кризисные моменты, формируемое во II-III четверти XIX века, становится одной из важнейших составляющих в описаниях русского национального характера. Тихая, размеренная жизнь с равномерным распределением усилий наделяется предельно негативными в этой традиции характеристиками «пошлая» и «мещанская». Особенно характерна отмеченная черта для леворадикальной интеллигенции, о чем удачно сказано в статье С.Н. Булгакова «Героизм и подвижничество»: «Героический интеллигент не довольствуется … ролью скромного работника (даже если он и вынужден ею ограничиваться), его мечта - быть спасителем человечества или по крайней мере русского народа. Для него необходим (конечно, в мечтаниях) не обеспеченный минимум, но героический максимум. Максимализм есть неотъемлемая черта интеллигентского героизма, с такой поразительной ясностью обнаружившаяся в годину русской революции. Это - не принадлежность какой-либо одной партии, нет - это самая душа героизма, ибо герой вообще не мирится на малом. Даже если он и не видит возможности сейчас осуществить этот максимум и никогда ее не увидит, в мыслях он занят только им. Он делает исторический прыжок в своем воображении и, мало интересуясь перепрыгнутым путем, вперяет свой взор лишь в светлую точку на самом краю исторического горизонта. Такой максимализм имеет признаки идейной одержимости, самогипноза, он сковывает мысль и вырабатывает фанатизм, глухой к голосу жизни. Этим дается ответ и на тот исторический вопрос, почему в революции торжествовали самые крайние направления, причем непосредственные, задачи момента определялись все максимальнее и максимальнее (вплоть до осуществления социальной республики или анархии)»

2.1.3. Резкое противопоставление «формальных» юридических и государственных институтов «подлинным» формам человеческого общежития, в которых определяющим является не рациональный договор, а сердечная привязанность или мистическая общность – существенная характеристика многих течений русской культуры XIX века. Оно проявляется в позиции славянофилов, мировоззрении народников, идеологии Л.Н. Толстого и его последователей, философских размышлениях символистов, некоторые из которых прямо называли самодержавие «царством Антихриста» и т.д. Не случайно, что анархисты оказываются перед революцией одним из самых сильных и политически авторитетных течений и играют заметную роль в революционных событиях.

2.1.4. Образ врага нельзя считать доминантной составляющей русской культуры XIX века (и в этом ее существенное отличие от советской культуры), но он стал важной чертой леворадикальной идеологии. Призывы к уничтожению самодержавия, к беспощадной борьбе с ним были одним из структурообразующих мотивов мифологии «Подпольной России». Эта борьба окрашивалась в христианские тона и окружалась ореолом мученичества. Весьма показательна, например, семантика образов, используемых Егором Сазоновым, народником, убившим министра внутренних дел В.К. фон Плеве: «Я считаю, что мы, социалисты, продолжаем дело Христа, который проповедовал братскую любовь между людьми, призывал к себе всех труждающихся и обремененных и умер, как политический преступник, за людей… Мы воевали за отечество, за дело народа… Виселица заменила крест, который некогда предназначался тоже как позорное наказание. После нашей смерти враги глумились на наших могилах, предавая нас анафеме… Не слава прельщала нас. После страшной борьбы и мучений, только под гнетом печальной необходимости мы брались за меч, который не первые поднимали».

2.1.5. Представление о преобразующей силе науки также глубоко укоренено в русской радикальной мысли, причем, вопреки устоявшемуся мнению, характерно не только для разночинцев, но и для предшествующего поколения, воспитанного на Шеллинге и Гегеле, воплощаясь, например, в работах М.А. Бакунина и А.И. Герцена. В культовом для «шестидесятников» романе Н.Г. Чернышевского «Что делать?» этим представлениям приданы вполне конкретные, зримые черты: четвертый сон Веры Павловны представляет собой картину всеобщего счастья и гармонии, достигнутых благодаря триумфу науки. Очертания, которые «позитивное мировоззрение» приобрело в русской культуре начала XX века, обозначил в «Вехах» Н.А. Бердяев: «Научный позитивизм был воспринят русской интеллигенцией совсем превратно, совсем ненаучно и играл совсем не ту роль, что в Западной Европе. К "науке" и "научности" наша интеллигенция относилась с почтением и даже с идолопоклонством, но под наукой понимала особый материалистический догмат, под научностью особую веру, и всегда догмат и веру, изобличающую зло самодержавия, ложь буржуазного мира, веру, спасающую народ или пролетариат. Научный позитивизм, как и все западное, был воспринят в самой крайней форме и превращен не только в примитивную метафизику, но и в особую религию, заменяющую все прежние религии. А сама наука и научный дух не привились у нас, были восприняты не широкими массами интеллигенции, а лишь немногими. Ученые никогда не пользовались у нас особенным уважением и популярностью, и если они были политическими индифферентистами, то сама наука их считалась не настоящей».

В заключение этого раздела следует отметить, что все пять системных для советской культуры утверждений имеют глубокие основания в русской культуре XIX века. Можно сказать, что советская культура актуализирует один из возможных вариантов развития русской культуры в XX веке, реагируя при этом на процесс модернизации российского общества, а также на параллельные процессы в западной культуре. Точнее, она реализует одну из культурных моделей, сформированных в русской культуре предшествующего периода, связанную, прежде всего, с мировоззрением радикальной интеллигенции, но находящую свое отражение и в гораздо более широких социальных группах. Однако русская культура XIX века задает гораздо более широкий спектр мировоззренческих траекторий, и обозначенные утверждения не носят в ней характера постулатов. Структуру русской культуры правильнее описывать не через систему утверждений, а через систему ключевых оппозиций «Россия» - «Запад», «сердце» - «рассудок», «организм» - «механизм», «вера» - «закон», «религия» - «наука», «православие» - «католичество», «соборность (коллективизм)» - «эгоизм», «община» - «государство» и т.д., которые порождают самые разнообразные утверждения, находящиеся в сложной связи друг с другом. Советская культура выбирает из веера хотя и связанных между собой, но при этом существенно различающихся культурных моделей одну, и разрабатывает ее как единственно возможную, последовательно отметая все остальные. При этом границы между культурами остаются проницаемыми и в кризисные периоды советская культура обращается к опыту русской культуры XIX века, расширяя за счет него свое культурное поле.

На всем протяжении своей истории советская культура активно взаимодействует и с современной ей западной культурой. В различные периоды это взаимодействие происходит с различной степенью интенсивности, и его особенности и эволюция будут кратко проанализированы ниже. Следует отметить, однако, что восприятие западных идей происходит в уже сформированной системе координат, которая была описана выше, и для понимания базисных культурных постулатов западное влияние на советскую культуру не носит определяющего характера.

Переходя к дальнейшему описанию, следует еще раз подчеркнуть, что речь в нем пойдет об эволюции не советского общества, а советской культуры, т.е. о трансформации ключевых идеологем, которые дополняют или конкретизируют приведенные выше постулаты.