Безбытный крокодил в стране Оживленных Слов

Елена Макарова

ЗАПИСКИ ПЕДАГОГА

Москва, «Искусство в школе», 1996

«ОСВОБОДИТЕ СЛОНА»

ПРЕДИСЛОВИЕ

Елена Макарова — писатель (автор двух сборников повестей и рассказов), скульптор, художник (свои литературные произведе­ния она иллюстрирует сама), замечательный педагог. Все это вы почувствуете по первым же страницам этой книжки. Разносто­роннее дарование — не так ли? По-моему, нет. Мне кажется, что это лишь разные проявления одного — главного дара. Елена Макарова — человек, удивительно ярко помнящий свое детство. Когда читаешь ее автобиографические произведения, понимаешь, что каждое событие, относящееся к четырех-пятилетнему возра­сту, она переживает, как случившееся вчера.

Как нам порой не хватает этой живой памяти о собственном детстве! Как трудно бывает понять своего ребенка, прочитать, что скрывается за его молчанием или капризами. Главная цель этой книжки — достучаться до взрослых, спрятавшихся за своими взрослыми делами, представлениями и предрассудками. Ребенок не в состоянии пробиться через этот барьер. По счастью, находятся взрослые, которые по праву становятся полномочными представителями детей. Такими людьми были Корчак, Сухомлинский. Они учили нас — родителей — любить детей. Эту эстафету в числе лучших педагогов приняла Елена Макарова.

Эта книжка не только о том, «как любить детей» (цитирую название одной из книг Януша Корчака). Она еще об обучении лепке. Но как ни странно, в ней нет почти никаких практических советов. Ни изложения конкретной методики обучения, ни системы последовательно усложняющихся заданий. Наверное, многие родители будут разочарованы. Где же рекомендации по эстетическому развитию ребенка? Где рецепты формирования художественных способностей?

Дорогие родители, не спешите. Прочтите книжку еще раз — может быть, вы заметите то, что пропустили при первом чтении, спеша добраться до «главного»: точных и четких указаний по организации занятий с ребенком. Главное не это. Главное — позиция педагога, способ общения с ребенком, общий подход к предмету (в данном случае — лепке). Без этого любая методика мертва, бездушна. В лучшем случае она поможет обучить ребенка техническим навыкам, но способствовать художественному разви­тию, формированию способностей, безусловно, не будет.

Так постарайтесь почерпнуть из книжки то, что в ней есть, а не искать то, чего нет. Кстати, некоторые методические приемы — и чрезвычайно интересные — Елена Макарова описала. Но вот беда: среди них нет и не может быть приемов универсальных, пригодных для каждого ребенка. Поэтому и приводятся они только в качестве примеров: смотрите, как изобретается методика для Тани, для Вовы, для Маши. Если вы поняли — нет, правильнее сказать, прочувствовали — педагогиче­скую (и просто человеческую) позицию, изложенную в книжке, вы сами сможете изобрести методику для своей дочки или своего сына. Наверняка она окажется для вашего ребенка полезнее, чем самая совершенная методика, рассчитанная на «ребенка вообще». В этой книге много психологических наблюдений и обобщений. Я не рискнул бы назвать их научными в строгом смысле слова. Скорее, это те «донаучные» обобщения, которые служат необходи­мым трамплином для собственно научного исследования. Их основа — пристальный интерес к людям, «вчувствование», интуитивное понимание ребенка, присущие всем хорошим педагогам.

Для самой Елены Макаровой психологические наблюдения служат материалом, из которого рождаются педагогические выводы. Но не будут ли ложными выводы, основанные на «донаучном» материале? В принципе такая опасность существует, но, на мой взгляд, Макаровой она не грозит. Ее педагогика по самой своей сути экспериментальна. Любое предположение, не подтверждающееся на практике, отвергается. А если оно «работа­ет», то разве так уж важна теоретическая обоснованность исходных посылок?

К сожалению, такой подход встречается нечасто. Я уж не говорю о профессиональных педагогах, но даже родители порой годами пытаются воплотить в жизнь свои воспитательные идеи, не замечая того, что развитие ребенка не укладывается в эти идеи, уродуется в их прокрустовом ложе.

И последнее, что мне хочется отметить в этой книге,— подход автора к проблеме профессиональной подготовки «художника (в самом широком смысле слова). Макарова точно отметила самое острое противоречие, характерное для современного обучения в этой сфере: мы хотим воспитать творца, а учим его воспроизво­дить шаблоны — пусть даже великие. Хотим, чтобы он выражал свое неповторимое отношение к миру, а учим повторять чужое.

Но ведь обучение невозможно без образцов, без передачи человеку того, что накоплено человеческой культурой за многие столетия. Как же быть? Автор отвечает: давать ребенку только те выразительные средства, потребность в которых уже созрела в ходе предшествующего развития, отвечать на запрос, исходящий от самого ребенка. Не утопия ли это? Не знаю. Но если и утопия, она указывает верное направление поиска.

В этом маленьком предисловии я не пытался дать путеводитель по книге, которую вы сейчас прочтете. Я хотел лишь обратить ваше внимание на серьезность поставленных в ней проблем. Надеюсь, что за непритязательными историями об отдельных детях и родителях вы разглядите глубокие и эмоционально насыщенные размышления Елены Макаровой о детях, об искусст­ве, о Человеке.

Венгер Л.А.,

доктор психологических наук

 

Не передавайте человеку знание, но старай­тесь чтобы он получил способность сам доходить до него,— вот крайний предел педагогики во всех степенях учения...

В. Ф. Одоевский

— У меня есть одна штука, почему я до ста лет доживу: я очень играть люблю.

Федя М., 4 года

ИГРА ВСЕРЬЕЗ

— Что у меня в руках? Пластилин? Согласна. Это действитель­но пластилин. Но необычный, с секретом. В нем спрятан слон. Настоящий. Вот, кажется, его уши. А вот я нашла хобот. И ноги появляются. Какой ленивый слон! Еле освободил свои задние ноги.Ну, наконец-то! Поздоровайся-ка с ребятами. (Слон склоняет пластилиновое ухо.) Что-то он грустный. Хорошо бы ему заиметь друга. Иди-ка, слон, проверь у ребят в коробках, не спрятался ли там кто-нибудь. Вот оно что! Оказывается, у каждого в коробке, в заколдованном брикете лежит слон.

Дети прикладывают пластилин к уху и слышат стон замурован­ного слона. Вслед за мной они неверными, слабыми пальчиками вытягивают хобот. Он отрывается, и я предупреждаю, что желательно все-таки обращаться со слоном осторожно, не причинять ему боли.

В четыре года ребенок способен вовлечься в любую игру и переживать ее подчас глубже и серьезней, чем реальную жизнь. Для детей, которые еще и шарика толком не умеют скатать, вылепить слона дело нелегкое. Из-под их пальчиков выползают диковинные звери, имеющие со слоном далековатое сходство. Но дети уверены, что это слон. Они показывают друг другу свое сокровище и радуются: «Слон появился!»

Но что скажут папы и мамы?

— Может, это кошка? — робко интересуется мама восторжен­ного мальчика.

— Да нет же, это слон. Я его нашел.

— А...— тянет мама и, оборачиваясь ко мне, шепчет: — У него одни фантазии. Нарисует какую-то загогулину, а наплетет про нее вагон,— говорит она, превращая на глазах сына «слона» в лепешку.

— Что ты сделала! — кричит мальчик.— Зачем ты смяла?!

— Он лег спать,— утешаю я мальчика.— Придешь домой, откроешь коробку и поможешь слону проснуться.

— Слоны сплющиваются, когда спят? — с надеждой спрашива­ет мальчик.

 

КАЖДЫЙ - ЛИЧНОСТЬ

Каждый из детей — личность; одна выявленная, другая затаенная, «замороченная» взрослыми. Душа ребенка, открытая нам — вот оно, поле деятельности. Выявляй, рассекречивай, помогай детям справиться с внутренними конфликтами. Мы воспитываем через искусство, а не учим детей ремеслу лепки, живописи, пения. Этому они научатся в самом процессе занятий.

Кроме того, воспитание через искусство — это и знакомство детей с шедеврами мировой культуры, дело сокровенное и ответственное. Кто знает, что произойдет в детской душе при виде Венеры Боттичелли, спроецированной в темноте на белый экран?

Помню, как я, десятилетней девочкой, сидела в подушках на кровати после тяжелой болезни, и мамин знакомый, видя, что я томлюсь от безделья, сбегал к себе домой и принес мне книги с «картинками». У нас дома таких не было, да и в чужих домах не доводилось мне видеть блестящий глянец суперов, трогать гладкие страницы, приподымать завесу папиросной бумаги с просвечивающих сквозь нее ярких красок. Знакомый, которого я запомнила и полюбила на всю жизнь, хотя он был эпизодическим лицом в жизни моих родителей, принес мне тогда Модильяни, Ван Гога, Гойю и Мунка. Я часами разглядывала поводок, на котором кудрявая гойевская дама держала болонку, прозрачные складки черного платья дамы с мопсом, рассыпающиеся, как стеклышки в детском калейдоскопе, лучи вангоговского солнца. Это было чудом. И я втайне надеюсь, что многим детям западут в душу те картины и скульптуры, с которыми я их впервые познакомила.

Мы призваны закреплять в детях основные чувства: любовь, красоту, единство с миром, и особо чуткими следует нам быть именно с теми детьми, у которых эти чувства затемнены, замутнены.

 

ПОДВОДНЫЙ КАМЕНЬ

Моя тема — непонимание. Непонимание ребенком самого себя и окружающего мира, непонимание ребенком родителей и родителями ребенка.

Непонимание как подводный камень, невидимый глазу, но мешающий течению — естественному течению жизни ребенка.

Смысл моей работы, помимо самого занятия с детьми лепкой, — увидеть и рассмотреть этот «камень». Мало почувствовать, что он лежит под водой и мешает, надо еще и помочь справиться с ним. Убрать его, как правило, не удается, но сместить с главного течения можно. Или, на худой конец, обозначить: «Внимание! Здесь такой-то и такой-то камень!»

Взрослые кое-что помнят о детстве: факты, события, но чувства, испытанные ими в то давнее время, мало кто способен воспроизвести в памяти. Если же считать, что память о пережитых в детстве чувствах жива, то тогда взрослые выглядят и вовсе нелепо. Иногда они так же глухи к своим детям, как, быть может, их близкие в свое время были глухи к ним. Помнят ли они, как сами страдали от непонимания и отторженности?

Ребенок спешит, глотает слова, сочиняя сказку про жирафа, который жевал деньги, и перерабатывались они у него в животе на билеты в зоопарк. Этими билетами жираф, по ходу рассказа превратившийся почему-то в осла, заплевал весь асфальт в Лялином переулке.

Стремительно развивается сюжет, а мама торопит: «Ну и что? Чем там кончилось-то?» А ребенку при спонтанном фантазирова­нии важно не то, к чему он ведет, не результат, а сам процесс фантазирования. Многие дети-заики, которые посещали нашу студию, заикались, по моим наблюдениям, оттого, что взрослые не умели их слушать. Это были дети с неуемной фантазией. В детстве потребность высказаться так сильна в них, что они не замечают своего дефекта. С возрастом они замыкаются, смирив­шись с непониманием, но в детстве они еще взывают к нашему терпеливому вниманию.

Предвижу, что кто-то из родителей, прочитав мои записки, испытает недовольство: «Мы так любим своего ребенка, столько для него делаем, и нас же и обвиняют...» Сознательно иду на этот риск, памятуя о том, что за мной — дети, к которым я пристрастна.

Далеко не все конфликтные ситуации, встреченные за годы работы с детьми, ясны мне самой. Невозможно расчислить тонкую и таинственную душу ребенка. Что его тревожит? Что связывает его свободу, творчество, фантазию? Но еще более загадочна природа детских озарений. Еще вчера, ложась спать, ребенок бессмысленно водил глазами по разноцветным буквам магнитной азбуки; а сегодня с утра самостоятельно составил слово. Что же произошло за короткий срок?

Или тайна встречи... Когда, при каких условиях ребенок впервые встретился с тем, чему суждено будет занять главное место в его жизни? Что ощутил он в тот момент?

 

ОТКРЫТИЕ

Полутемная комната. Над огромным столом — оранжевый китайский абажур с шелковыми кистями. За окном бушует ветер. А здесь тепло, от белой кафельной печи струятся волны теплого воздуха. Но что самое интересное — на столе лежат комки коричневого шоколада. Я украдкой облизываю тот, что ближе ко мне. Безвкусный.

— Это пластилин,— объясняет воспитательница.— Сегодня мы будем лепить.

Как это — лепить? Смотрю на ребят — они отщипывают от больших кусков малюсенькие, возят ладонями по столу, и из-под краев ладоней выползают тонкие змеи.

Пробую. И у меня так делается.

— У меня получилась колбаса! — кричу так, что воспитательни­ца возникает откуда-то из-за занавески.

— Молодец! — хвалит она меня.

— Ну и что,— пожимает плечами соседка по столу,— у нас у всех колбаса.

— А у меня не колбаса, а змея! — Я ногтем разрезаю змее рот.— И язык у нее.— Щипок — и язык готов.

— Это жало, а не язык.

Мне все равно, жало или язык. То, что лежит у меня на ладони, настоящая змея. Как это вышло?

И начался запой. Я слепливала все со всем: камень с ватой — получалась голова с волосами или с бородой, как посмотреть; палки с шариками — получались цветы, бутоны; пузырьки из-под духов с пластилиновыми кругами — получался человек без рук, без ног...

— Ее кто-нибудь учил? — интересовались гости, разглядывая мои работы, заполонившие комнату.

— Нет, это все она сама,— отвечали гордые родители.

Наверное, в тот момент я светилась, как фосфорные бусы во тьме.

И еще одна история.

На соседней с нами улице, в Баку, располагался исторический музей. Впервые мы пошли туда с тетей Марой, попросту Маркой. Мне было пять лет, а тете — десять.

В больших просторных залах было холодно, пустынно и неинтересно: стенды вдоль стен, на них фотографии раскопок в Старом Городе. Зачем это? Хочешь посмотреть на раскопки, отправляйся в Старый Город.

— Не канючь,— сказала Марка,— сама за мной увязалась.

Стоило Марке прикрикнуть на меня, и я тотчас наткнулась на волшебную вещь.

За стеклом, в нише, сидели два маленьких сапожника (в Баку они назывались «башмачники») и вбивали маленьким молоточком микроскопические гвозди в подошвы чувяков.

Я стояла как вкопанная, не в силах глаз оторвать от этих старичков в каракулевых папахах, с настоящими усами, в настоящей одежде. Стояла и ждала, когда же они наконец вобьют гвозди, но они замерли.

— Как это сделано? — спросила я Марку шепотом. Она предупредила, что разговаривать в музее можно только шепотом.

— Почем я знаю,— громко отозвалась Марка, и эхо повторило: «Почем я знаю?»

— А это как сделано?

Наш бульвар, где мы гуляем с воспитательницей, настоящий, с фонарями у центрального входа, похожими на ветки кипарисов с шишками на верхушке, аллея фонтанов вдоль моря, фуникулер, море и много-много крошечных огоньков. Они все горели, освещая вечерний город за стеклом.

— Это макет,— объяснила Марка.

Макет — незнакомое слово. Оказывается, бульвар, если его сильно-сильно уменьшить, будет называться словом «макет».

— А башмачники тоже макет?

— Не действуй мне на нервы,— отрезала Марка. Она с равнодушным видом переходила из зала в зал.

Но когда мы добрались до маленьких женщин, ткущих ковры из бисера, Марка дрогнула.

— Стащить бы этот бисер на шапки для Вали и Гали!

Валя и Галя — целлулоидные куклы, громилы по сравнению с малютками-женщинами в пестрых национальных костюмах. Мы играли в куклы с Марой, несмотря на солидную разницу в возрасте. Маркино предложение меня поразило — как можно отсюда что-либо стащить? Пальцем-то прикоснуться страшно.

...Почему-то больше я ни разу не была в этом музее. Но видение не давало мне покоя. Я мечтала сделать макет.

В это время в Баку открылось кафе-автомат для матери и ребенка. Мы пошли туда всей семьей.

На стене, при входе, были выпуклые стеклянные ниши с горизонтальными перегородками. На них стояли тарелки с едой. Опускаешь монеты в автомат, щелк, один ярус опускается вниз, и перед тобой тарелка с кашей. Это меня потрясло.

Дома я принялась сооружать кафе. Столы, стулья, посетителей в разных позах лепила долго, дня три. Лепила, а сама думала: как же сделать автоматы? Столы, стулья, люди были настолько маленькими, что автоматы должны были бы быть размером в мой тогдашний мизинец. Какая это скрупулезная работа!

И когда наконец кафе было готово, я увидела, на что это похоже,— на макет! Вожделенный макет.

Сходство же было, как я сейчас понимаю, не в том, что все маленькое, а в остановленности движения: кто-то поднес ложку ко рту и замер так, кто-то отодвинул стул, чтобы сесть, да так и застыл на месте...

Годы самостоятельного освоения мира через скульптуру были самыми счастливыми в моей жизни.

Они кончились с началом профессионального обучения. В восьмом классе я попала в художественную школу. Первым уроком была скульптура. Лепили череп. Надо было сделать такой, как стоял на станке в центре класса. И не перелепливать, а прочувствовать форму и передать ее конструктивно.

Ничего этого я не понимала. Да и череп был настолько противный, мысль о том, что в каждом из нас, под кожей, "холится эта костлявая штуковина, отравляла всякое желание лепить.

Как я мечтала учиться! А тут — череп. Делать нечего — надо набирать глину. Едва сколотила форму - чья-то рука отпихивает меня от станка.

— Не так делаешь, отойди, покажу.

Чужие руки быстро переделали все, что я слепила. Чужие уста произнесли тираду о том, что лепить надо не по поверхности, а конструктивно.

Я принялась лепить конструктивно, но тут меня снова оттолкнули.

— Ближе к натуре, не выдумывай из головы. Это на композиции сочиняй что хочешь, а здесь надо делать копию.

На композиции посочинять не удалось. Оказывается, главное в скульптуре — цельность, не должно быть ни одной неоправдан­ной дыры. Компонуйте фигуры так, чтобы они не смотрелись разобщенно, избегайте композиции из большого числа фигур. Цельней, цельней, цельней, обобщенней, обобщенней, обобщен­ней!

А моим идеалом были музейные макеты, где все было как настоящее, только уменьшенное, как мир, когда на него смотришь через перевернутый бинокль.

— Научишься делать правильно, потом делай как хочешь. Самое опасное — манера, с манерой надо бороться.

Два года борьбы с манерой принесли желаемый успех. Обнаженная фигура, раздраконенная на объемы, крепко стояла на ногах. Невыразительно, но верно. Скоро-скоро, через каких-ни­будь пять лет, после окончания академии, я начну делать свое.

До сих пор не начала. Верно, потеряла свое по дороге или его не было, ничего не было, кроме химеры-манеры? Работа с детьми постепенно возрождает во мне то «свое», что уже казалось полностью утраченным. И это не возвращение к пройденному этапу, а осознанное движение в глубь себя, к истокам.

Родители не отдавали меня в художественную школу. В нее я поступила по собственному желанию. Они относились к моему творчеству, как естественному и единственному возможному способу проживания жизни. Многое из того, что я делала, им нравилось, и они радовались за меня, что-то не нравилось, и они как-то очень деликатно умели сказать об этом. Они мне не мешали.

Только с возрастом я поняла, какое это искусство — уметь не мешать. Не навязывать ребенку своих взглядов, не считать свои представления единственно правильными.

Мы видим — ребенок поступает не так, как бы нам хотелось, и мы его одергиваем. Почему бы не дать ему время самому додуматься до того, что он поступил неверно? И если уж на наш взгляд поступок очень плохой, не поговорить с ним тогда, когда наступит время? Подловить такой момент, когда он способен внимать (а эти моменты душевной открытости, восприимчивости бывают не всегда. У детей, как и у взрослых, случаются «затмения», и они длятся не часами, а днями), и тогда беседа получится значительной.

Верить ребенку, относиться к нему с «понимающей» любовью, не забывая ни на минуту о том, что еще недавно ты сам был маленьким,— вот к чему нам следует стремиться.

 

МАМА-ЭНТУЗИАСТ

— Девочка, как тебя зовут?

— Вадим.

Вадим? Я посмотрела по журнальному списку. Верно, есть такой Вадим Н. Мальчик с косой ниже лопаток. И не сказал ведь, «я не девочка», назвал имя, уставился на меня черными, полными ненависти глазами.

— Принесу бомбу, всех вас взорву.

Казалось, мальчик смотрел на нас, как на экран, на котором взрывается бомба, крошатся стены школы на мелкие кусочки...

И тут послышался тихий плач. Заплакала девочка, которой Вадим попал в глаз пластилиновым шариком.

Я рассердилась и выставила Вадима за дверь. Обидно — первое занятие, дети и без того напряжены. Это было моей ошибкой. Мать Вадима высекла его в фойе на глазах у всех родителей и волоком притащила к двери класса.

— Извиняйся, бессовестный, извиняйся! — кричала она и смотрела на меня молящими глазами: мол, что делать, хоть и трудный ребенок, но надо же как-то нам вместе его перевоспи­тать...

Монолог мамы Вадима:

— Муж сначала был против ребенка, а когда отступать стало некуда, потребовал девочку. Да что вас волнует эта коса! Ребенок-то сам какой! Не справляюсь я с ним. Бросила работу. Теперь работаю на дому. Куда ж такого ребенка? За ним глаз да глаз. И все наперекор, упрямство такое, что... Муж говорит: «Сдай его на пятидневку. Станет как шелковый».Онс Вадимом не разговаривает. Иногда Вадим десять раз повторит вопрос, а он закроется газетой, как не слышит. Вот вроде и живем хорошо, машина есть. Правда, муж возить нас в школу наотрез отказался. А пока с «Динамо» доедешь с ним, нервы ни к черту...

Все-таки папа оказался не железный. За три года, что Вадим ходил в студию, один раз да все-таки не удержался — приехал на своих «Жигулях». Рослый, представительный, с поджатыми губа­ми, он скептически осматривал наше фойе с банкетками для родителей, выставленными вдоль батарей, на самих родителей-ду­раков, часами просиживающих на этих банкетках в ожидании детей.

Вадим, как всегда, скандалил. На этот раз поводом было то, что вместо той девочки, которую Вадим выбрал, мама пригласила в гости другую.

— Кричи, кричи, после ужина получишь,— процедил отец. Поразило это «после ужина». Наказание с отсрочкой. Садизм какой-то.

Дать ребенку понять, что ты не одобряешь его поступка, можно другим способом. Но даже если мы сорвались и накричали, дети великодушно прощают нам такие срывы. Больше того, в душе они нас жалеют. Угрозы ожесточают детей. Они порождают в детях одновременно и страх перед взрослой силой, и ненависть к ней.

Мама Вадима — энтузиаст. Собирает гербарии, клеит картинки в альбом, достает колонковые кисти, собирает шишки и желуди. Вадим ее крест на всю жизнь.

А он себе растет. У него уже выпадают зубы, он смешно шепелявит. В противовес угрюмой маме он иногда улыбается.

А мама как не понимала смысла наших занятий, так и не понимает. Как прежде, так и теперь, входя в класс и глядя на работу сына, спрашивает:

— Что это у тебя?

Вадим отвечает. Она смотрит на меня многозначительно: мол, ладно, пусть не получается, зато не балуется, не выбегает из класса. А у него как раз получается. Просто все четвероногие, которых мы лепим, похожи у него на волка. За кого бы ни взялся, хоть за козу рогатую, а получается волк. Волк — это сигнал, который Вадим посылает во взрослый мир. Но взрослые глухи к этому сигналу.Их тревожит отсутствие сходства между реальной козой и вылепленной.

 

ЛЮБОВЬ СЛЕПА

Нет сомнений в том, что все родители, за редким и уродливым исключением, любят своих детей. Более того, те родители, которые возят детей к нам в студию, зачастую издалека, в переполненном транспорте, тратя время и деньги, их не просто любят, а любят деятельно, активно. Само по себе это прекрасно. Ну а что если при всей деятельности и активности любящий не понимает и не чувствует объекта своей любви? А объект, к сожалению, не может выразить себя понятным для любящего языком? Тогда любовь слепа, что чревато неприятными последст­виями и для любящих, и для любимых.

Некоторые энергичные и деятельные родители, дедушки и бабушки возят детей в студию вопреки всему: вопреки внутрен­ней природе данного ребенка, вопреки его физиологии (есть, например, «моторные» дети, о которых речь будет ниже), вопреки усталости и перенасыщенности впечатлениями от транспорта, от посещения в тот же день детского сада, гостей, телевизора и так далее. В чем здесь дело — трудно сказать. То ли они заворожены тезисом о гармоничном развитии, то ли переполнены любовью к детям или жалости к самим себе («Мы такого не имели, так пусть хоть они...»), то ли мода, то ли соседка посоветовала, то ли просто на фигурное катание не берут...

Пока дети занимаются, они сидят в фойе, в коридорчиках на банкетках. Кто дремлет, кто вяжет, некоторые читают, а есть такие, что и пишут что-то, положив лист на колени. Невозможно смотреть без умиления на этих подвижников. Они уверены, что наши занятия с детьми продуктивней и квалифицированней их собственных. К тому же ребенок приучается к коллективу. Для многих их собственный ребенок с момента сдачи его в студию как бы поделен на пять частей: математическая логика, англий­ский, музыкальные занятия, живопись, лепка. Они вычисляют, выпытывают у нас и у детей, какой предмет их интересует больше всего и есть ли способности, а если есть, то как выражены — ярко или не ярко. Я очень хорошо понимаю этих родителей. Если их глазами, с их уровня зрения смотреть на мир, то чем скорее выяснишь пристрастие ребенка к какой-то одной области, тем раньше начнешь действовать в данном направлении и тем вернее облегчишь жизнь себе и ему.

На первый взгляд все великолепно: и практично, и время не идет впустую. Но тут опасность: не получится ли так, что, поднимая уровень самовыражения ребенка, наши занятия одно­временно снизят уровень его взаимопонимания с родителями?

 

САМОЕ-САМОЕ

Во время занятий Валины родители поглядывают в окошко, не балуется ли Валя, выполняет ли задание или все сидит, сложа руки.

А он сидит. Толстый, краснощекий бутуз. Поглядишь на его вишневый рот, на его пухлые пальцы с младенческими перевязочками — душа радуется. Ему так интересно все, что происходит вокруг, что интерес, любопытство перевешивают деятельность. Валя сидит, подперев щеку кулачком, милый ребенок, о котором некоторые преподаватели думают как об умственно отсталом: плохо говорит, глотает окончания слов, целые слоги и «не участвует в учебном процессе».

Родителям Вали за сорок. Высокие, грузные и очень ответст­венные. В отличие от других родителей они невероятно нетерпе­ливы.

— Опять ничего не сделал! — восклицает мама Вали.Оназакрывает непочатую коробку пластилина и обращается к Вале: — Почему ты сидишь, почему ты ленишься работать, как все дети? Ответь, почему ты ничего не сделал?

— Не сделал,— разводит Валя руками,— для чего делать?

Валя — мыслитель, философ. Это далеко не первый ребенок такого склада, который мне встречался. Но только родители тех детей были ненастойчивыми, не относились к нашим занятиям столь серьезно. То, что Валя бездействует, само по себе ни о чем говорит. Он не может понять, каков смысл, конечная идея всей этой нашей деятельности. Но поймет — и без всякого принуждения станет заниматься вместе с детьми.

Все это я пыталась как-то объяснить родителям. Родители без особой веры в мои слова печально качали головами.

— Если бы это он только у вас ничего не делал! Он на всех предметах так! На него все жалуются. Мешает.

Мне Валя не мешал. Но некоторые преподаватели действитель­но думали по-другому. «Мы должны отбирать результативных детей — объясняла одна.— Это в общеобразовательной школе хочешь не хочешь — учи, а у нас есть полное право отбирать. Валя нам не нужен».

Вопрос, на мой взгляд, поставлен неверно. Вернее было бы поставить его противоположным образом: нужны ли мы Вале?

— Он так рвется в студию,— говорили родители, но я не знала, верить им или нет. По Вале, во всяком случае, этого не ощущалось.

Вскоре Валя заболел.

Придя в школу после долгого перерыва, Валя с разбегу бросился ко мне через все фойе, обнял меня за колени и, задрав голову, проговорил: «Я вас так люблю... Я вас так люблю...» И как припустился от меня с победным возгласом: «Я ее обнял!Я ееобнял!»

После пылкого признания Валя принялся за дело. Он начал лепить. И совсем неинтересно. Аморфная форма, бестолково слепленные кусочки пластилина. Но какова же была радость родителей! На каждый урок они приносили коробочку для готовых поделок, аккуратно складывали в нее колобков и уток, сообщали, что скоро устроят выставку Валиных работ дома. Они, как пчелы, собирали урожай и не могли надивиться на чудо.

Вскоре произошел первый конфликт. Валя вылепил чудо-дерево и отнесся к лепке со свойственной остальным детям непосредственностью.

— Хорошее дерево, — похвалил Валю папа.— А это листики?

— Это лепешки, — возразил Валя.

— Разве на дереве растут лепешки?

— Это чудо-дерево,— объяснил Валя.

— Мудришь ты что-то,— обиделся Валин папа на сына. Но когда увидел, что у всех детей чудо-деревья — у кого газетное, у кого — улиточное, а у одного мальчика даже дерево инквизиции — с черными крестами, то с некоторой опаской посмотрел на меня и увел Валю из класса.

А уж когда Валя после долгого пыхтения нарисовал флома­стерами «самое-самое-пресамое» и получилась у него первая свободная композиция, которую он и назвать-то не мог, а только спрашивал у меня: «Красиво? А теперь еще красивей?» — папа с полным недоверием и осуждением поглядел на меня.

— Что это за белиберда? — спросил он.

— Корона,— выпалил Валя. Ребенок понял, чего от него хотят: ясности.

— Корона! — хмыкнул папа, глядя на разноцветные пятна, соединенные волнистыми линиями.— Это что ль, из сказки?

— Из сказки,— повторил Валя и снова тихо спросил меня.— Красиво? Самое-самое?

— Самое-самое,— подтвердила я, понимая, что в глазах Валиного папы я и так полностью пала.

Дело в том, что цель у Валиного папы взрослая. А у ребенка цель своя. Это, кратко говоря, не целесообразность, а красота, через красоту же — связь с миром. Воля, собранность впрямую связаны с этой целью и с тем, насколько увлечен ребенок процессом достижения этой цели.

Валя как смог, соответственно своим возможностям, иначе говоря, адекватно себе передал «самое-самое-пресамое красивое». Красоту, про которую недаром говорится: «Ни в сказке сказать, ни пером описать».

И если мы, взрослые, прежде не научились воспринимать такую неописуемую словами красоту, то дети щедро предоставляют нам эту возможность. Для этого надо посмотреть на жизнь детским взглядом. Увидеть все снова, но как бы впервые. И такое непредвзятое зрение заново откроет нам мир.

 

КОМПЛЕКС «ДЕЯТЕЛЯ»

Кажется, как просто и радостно довериться собственному ребенку. Но мы же взрослые, мы столько знаем, у нас большой жизненный опыт. Мы — деятели, мы привыкли управлять.

К сожалению, комплекс «деятеля» — наиболее распространенный в современном мире. Жаль, все меньше становится любопытных и несуетных людей.

Вспомним салтыковских градоначальников, ретивых деятелей без ума, или Огурцова из «Карнавальной ночи»: «Есть указание — весело встретить Новый год!» «Раз надо — значит, надо»,— говорят такие люди и без долгих размышлений бросаются действовать. А там — что получится. Действие — само по себе оправдание. Но беда-то в том, что деятель действует не в вакууме, а в среде, и в нашем случае его поле деятельности — дети.

И тут происходит вот что. Деятельный родитель переносит на свои отношения с ребенком отношения «начальник — подчинен­ный» из взрослого мира. Представьте: вот стоит большой сильный мужчина (или большая сильная женщина), вооруженный опытом руководства. Он или она исполнены мощной, непробиваемой логикой здравого смысла. А рядом — маленькое слабое существо, которое и двух слов (как надо) связать не может!

Ясно - необходимо «разумное» руководство ребенком по пути к намеченной цели — культуре. А раз так — необходим конкретный результат (требует же с него (нее) начальник выполнения плана!). Ох уж этот результат! Помню, как в начале поприща я волновалась, что некоторые дети не успевают справляться с заданием. К концу урока я боязливо оглядывала «результаты» наших трудов и думала: «Все, сейчас придут, станут упрекать меня в нерадивости или просто смотреть с неодобрением". Со страху я долепливала за детей их работы, доводила до приемлемого вида. Испытывая неловкость перед детьми, я торопила их, вмешивалась бесцеремонно в их дела, утешаясь тем, что я поступаю так во имя их спасения. Родители, они ведь тут же валят на ребенка: бездарный, руки непослушные и т. д. А если я за них долеплю — упреков не будет. Я напоминала сама себе няньку, которая все доедает за вверенного ей ребенка, чтобы хозяева не ругали. И ребенка учит, таким образом, лгать. Зато все шито-крыто.

Намерения были хорошие — хотелось, чтобы родители поверили в своих детей, а это, в свою очередь, придало бы уверенности детям.

Однако путь был ложный. К счастью, я быстро поняла это. И перестала испытывать зависимость от родителей. Это сделало меня свободной, придало мне силы и уверенности в отношениях с детьми.

Тогда же, в начале работы, был у меня анекдотический случай. Четырехлетний мальчик Андрюша Ч. не ходил ни на один урок. Только на лепку. Чем же его прельстил именно мой предмет? А вот чем. Он усаживался, раскрывал коробку, доставал один брикет, разминал его и обмазывал пластилином ладони. На этом его деятельность кончалась.

В конце учебного года папа Андрюши преподнес мне цветы. «Вы не представляете, как я вам благодарен,— сказал папа без тени иронии,— это единственные полчаса в день, когда я могу посидеть спокойно».

Откровенность Андрюшиного папы умилила меня. Теперь-то я, увы, понимаю, что многие родители водят в студию детей просто для того, чтобы самим с ними не заниматься. Говорят: «Что вы, я технарь, я в музыке не разбираюсь, вы уж тут сами». Или: «Я человек сугубо мастеровой, в ваших премудростях ни бум-бум». Или: «Дома мы не занимаемся, некогда, если б дома занимались, к вам бы не водили — на что время и деньги тратить?»

А одна мама вот что сказала на собрании студии: «Я очень благодарна всем педагогам за то, что вы высвободили время для общения с ребенком. Те два часа, что мы тратим с Леночкой на дорогу в студию и обратно,— это наше единственное свободное время. Шесть часов в неделю мы разговариваем, играем, и она даже стала спокойней, ночью спит лучше».

Грустная правда. Замотанные родители, они только и успевают забрать ребенка из сада, отвести в студию, оттуда — домой, дома — ужин, «Спокойной ночи, малыши» — и в постель. Утром — в сад. Не у всех же есть бабушки...

А ведь иному ребенку вместо всех студий и садов достаточно одного взгляда матери, который не в силах заменить все педагоги, вместе взятые.

 

БЕЗБЫТНЫЙ КРОКОДИЛ В СТРАНЕ ОЖИВЛЕННЫХ СЛОВ

— В обществе Алешеньки мне некомфортно, я не умею играть с ребенком, чувствую, что от меня исходит флюид растерянности, мрачности, пытаюсь подавить в себе это, но ведь вы сами говорите, что ребенок все равно все ощущает. Я — человек безбытный, до рождения сына я занималась наукой, теперь мне приходится раздваиваться. И с наукой становится сложно — не могу отдаваться ей целиком, а с сыном — вообще полный дискомфорт. Поэтому и вожу его издалека, чтобы мальчик мог хоть два раза в неделю побыть в нормальном обществе. Ведь он у меня невротизированный. Вы этого не находите?

Мама Алеши отлавливает меня в перерыве между занятиями и буквально прижимает к стенке. За ее массивной фигурой мне не видно ни детей, ни родителей, а у многих из них есть ко мне вопросы. Мама Алеши представитель распространенного ныне типа родителей, которые ходят заниматься в родительский университет, посещают лекции на тему «Преодоление конфликт­ных ситуаций в семье...». Она напичкана наукообразной термино­логией, она «профессор» в области детской психологии. Чему же она хочет научиться, посещая лектории и университеты? А вот чему: естественному, живому общению со своим собственным ребенком. Оказывается, этому надо учиться!

— Кубков — вы не знаете Кубкова? — сказал на предпослед­нем занятии, что эмансипированная женщина подобна крокодилу. Вот я как раз и есть та самая женщина-крокодил, безбытный крокодил, одинокий. У нас с Алешей не оказалось нужного круга общения, мы с ним никак не можем социализироваться.

Только что кончилось занятие в Алешиной группе. Мы играли в железную дорогу, ездили по вылепленным рельсам в вылеплен­ном поезде в Страну Оживленных Слов. Это вот какая была страна. Стоило тебе произнести «заяц», и тут же перед тобой «очутился» заяц, можешь его за уши потрогать. Или скажешь «свинорыбка», и тут же перед тобой появляется свинья, только вместо ног у нее рыбьи плавники.

Алеша — худой, прозрачный, напоминающий остов перезимо­вавшего под снегом листа, все ребрышки просвечивают — ведет паровоз в волшебную страну.

- А эта страна — навсегда? - спрашивает, открывая шлагбаум.

Я успокоила Алешу, что страна наша никуда не денется, в крайнем случае, если пассажиры захотят выйти прогуляться, в следующий раз мы их призовем известным нам способом.

А способ у нас вполне надежный: мы «оживляем» с помощью лепки.

Нельзя сказать, что Алеша простой ребенок. Он немногословен (в отличие от мамы), вдумчив не по годам (а кто определил возрастной ценз вдумчивости?), у него слабые ручки и лепить ему нелегко, поэтому пока он в основном играет с тем, что вылепили другие дети. Кого можно назвать простым ребенком? Разве мы говорим: «О, это простой взрослый!» Напротив, чудо, что у такой взбалмошной мамы вырос спокойный улыбчивый мальчик. Как это получилось? А может, и мама у него вполне нормальная, просто встречи со мной ее как-то возбуждают, у нее накапливается много вопросов или просто много мыслей, которыми ей необходимо поделиться, и в короткое время перерыва она судорожно комкает все в кучу?

— Помогите мне войти в оптимальный контакт с ребенком. Я ничего не умею делать руками. А он все вечера лепит, рисует. Он умеет себя занимать, и я ему не нужна. А мне бы хотелось установить с ним контакт через совместную деятельность.

— Вот и устанавливайте,— радуюсь я, что Алешина мама сама нашла выход.— Вы ведь педагог.

— Я педагог для взрослых...

— А вечером поменяйтесь с сыном ролями. И вы отдохнете, и он в роли учителя себя попробует. Вдруг вы окажетесь талантливой ученицей?

Алешина мама не верит. Так просто? Нет, это слишком просто. Человек прослушал столько мудреных лекций о преодолении сложных конфликтных ситуаций, а я ей предлагаю поучиться у своего ребенка, всего-то навсего.

— Вы ему хотя бы не мешайте.

— То есть не пытаться войти с ним в контакт, когда он сам чем-то увлеченно занят?

— Да, именно так. Алеше в саду предостаточно общения, а дома ему хочется просто побыть с вами, при вас. Вспомните, как в детстве: играешь в куклы или строишь домик из кубиков, а рядом — мама. И так хорошо на душе, спокойно, вовсе не обязательно беседовать с ней. Главное — она рядом.

— А как же взаимодействие, активное общение?

— Да это и есть активное общение. Разве мы общаемся только тогда, когда перекидываемся словами? Часто именно слова-то и являются препятствием для духовного контакта. Мы заслоняемся ими друг от друга.

Все, что я говорю, не убеждает Алешину маму. Расплывчато. Ей, математику, нужно, чтобы все было логично. Чтобы одно вытекало из другого. Если человеку дана речь как способ общения, то как она может быть препятствием для духовного контакта? Ей нужен конкретный совет. Делайте то-то и то-то, и это даст такой-то результат.

Алеша прерывает нашу бесплодную беседу. Он подбегает к маме, приникает к ее юбке, ласкается. Мама же строга. Никакой ответной реакции. Ей бы, может, и хотелось погладить его по голове, но тут же я стою.

— У меня высокий уровень самоконтроля,— говорит Алешина мама, уловив мой неодобрительный взгляд. Это она говорит при малолетнем сыне, который и слов-то таких не знает.— Кубков сказал, что если этот уровень не понизится, то я приобрету невроз. Я уже его приобрела.

А я не приобрела. Беру Алешу на руки, позволяю себе погладить светлую головку и передаю ребенка маме с рук на руки.

— Алеш, ты научи маму играть в страну Оживленных Слов... У тебя мама маленькая-маленькая, смотри, ты насколько выше, ты ее должен учить. Научи ее играть, а? Когда мама была большая, у нее никого не было. А теперь она стала маленькая, и ты у нее появился. Главный друг. Сделай так, чтобы ей стало весело. А за это мама перестанет ходить по вечерам к важным взрослым, которые говорят на непонятном языке.

— Ты правда не будешь уходить? — спрашивает Алеша у мамы.— Навсегда?

— Нет, — исправляю я свою оплошность.— Мама будет ходить учителем на работу, как бывшая большая, а с работы будет возвращаться твоей ученицей. Только скажешь: «Вместо взрос­лой мамы, кандидата математических наук, веселая девочка на лепке!» — и она тут же превратится.

— И по телефону не будет говорить? — с тихой надеждой спрашивает мальчик.

— Если бы все было так просто,— вздыхает Алешина мама, явно не справляясь с ролью.

— Мам, скажи: миллион ошибок.

— Миллион ошибок,— повторяет мама, испуганно глядя на сына. Правильно понял, мол, мальчик, у нее миллион ошибок в своей собственной жизни и в общении с ребенком.

— Вместо миллиона ошибок — миллион улыбок! — восклицает Алеша.

— Я должна миллион раз улыбнуться? — не понимает мама.

— Да, это в стране Оживленных Слов плохие оживляли ошибки, а хорошие — улыбки. Ну, улыбайся.

Алешина мама улыбнулась.

— Вместо гадости — радости! — провозгласил Алеша.

И мама рассмеялась. Впервые я увидела эту вечно озабоченную своим «дискомфортом» женщину смеющейся.

И это был искренний смех. Благодаря ему уровень самоконтро­ля понизился сам собой.

Дорогие родители! Приглашаем вас посетить чудесную Страну Оживленных Слов! Разгуливая среди «улыбок» и «радостей», вам и в голову не придет «оживлять» скучного бегемота по имени «дискомфорт» и угрюмую змею по имени «некоммуникабельность». Искренний смех, естественная улыбка — билеты в нашу страну. Не забудьте приобрести их заблаговременно!

 

ДОМАШНИЕ РАССКАЗЫ

Счастливые мгновения детства... Мама садится в изголовье моей кровати и в десятый, а может, и сотый раз рассказывает про то, как она была маленькой. Как из зависти к младшей сестре она съела целую солонку соли. С младшей сестрой все возились, и маме хотелось, чтобы и на нее обратили внимание. Вот она и съела столько соли, чтобы заболеть, чтобы ее наконец заметили.

Мне было жаль маленькую маму, и, помню, я думала, что, когда вырасту и у меня появятся дети (как минимум десять!), я буду особенно внимательна к старшим.

Мама рассказывала мне много смешных историй. Как она пришла к своему папе на работу и сунула голову за несгораемый шкаф, сунула, а назад вытащить не может. Пришлось маминому папе вызывать пожарников, и они целый час каким-то специаль­ным устройством подпиливали железные ножки шкафа.

Мама рассказывала мне о своем отце, замечательном докторе. Он пошел на войну, хотя у него было очень больное сердце, с таким даже на войну не берут, и таскал на себе раненых с поля боя. Он был храбрый и добрый. Он держал у себя на работе секретаршу, которая почти ничего не слышала. Ему было жаль ее увольнять — он провел специальный звонок от своего кабинета к приемной. Звонок звенел у самого уха секретарши. Услышав его, она шла в кабинет к маминому папе, и тот на бумажке писал, что нужно сделать по работе. А ведь он мог взять на ее место хорошего работника. Мамин папа умер до моего рождения, но я любила его, как живого члена нашей семьи.

Эти домашние рассказы рождают сильнейший отклик в душах детей. Через них дети обретают связь со своим родом, с домом — хранилищем семейных преданий. Через «семейный» эпос они приобщаются к культуре, первая заповедь которой — связь прошлого с настоящим.

Мы, родители, не раз наблюдали, с какой бережливостью и нежностью относится ребенок к тем вещам, которые были любимы нами в детстве. Замурзанный плюшевый заяц дороже новых игрушек — ведь тот заяц мамин! Тепло родительского дома ощущается ребенком через семейные предания, через вот этого самого замурзанного зайца. И сколько мы можем дать детям такого тепла!

 

ГНЕЗДО «УВЕСЕЛИТЕЛЬНЫХ ПТИЦ»

— Мам, давай рассмотрим камни! — Дети волокут по полу холщовый мешок, набитый камнями.

— Посмотрите сами, мне некогда.

— Нет, мы хотим рассматривать с тобой!

Все повторяется, ничего не проходит. Эти камни — черно-белые гальки собирали мои родители на крымском побережье. Мне было семь лет, и я, как все дети, искала только драгоценные камни — сердолики, агаты, аметисты. Мы хвастались друг перед другом коллекциями, разложенными в коробочках на вате. Мои же родители, к большому моему удивлению, собирали камни с рисунками.

«Да ты посмотри, это же профиль Пушкина, как он сам изображал себя на полях! Это чертик, а если перевернуть - клоун! Пейзаж ночного моря, берем?» — родители собрали столько камней, что пришлось переплачивать за багаж. Расстаться с мешком сокровищ они не смогли, хотя работники Аэрофлота от всей души советовали оставить мешок на контроле.

— А это что? — спрашивает меня сын.— По-моему, здесь ничего не нарисовано.

— Не может быть, надо искать, зачем-то же дедушка с бабушкой положили этот камень в мешок.

Ищем и находим птицу — два белых росчерка по черной гладкой поверхности, сверху маленькое белое пятно — голова. Летящая чайка.

Кроме гальки с рисунками, в мешке обнаружились камни, причудливые по форме. Камень — рыбий глаз, камень — акула, камень — камея...

Моим детям почему-то и в голову не приходит что-то делать с камнями, они их просто с наслаждением рассматривают. Меня же в детстве камни побудили к активной деятельности. Подобрав камень, напоминающий по форме голову нашего соседа-карика­туриста, я налепила на него пластилиновых завитков, получилась густая вздыбленная шевелюра, на кончик носа посадила очки — вот и портрет. Таких портретов было несметное множество. Достаточно было уловить несколько самых характерных черт — и готово.

Но камень превратился в средство. Он потерял свою самостоя­тельность. И тут, на счастье, мне попалась цветная открытка японского сада. Где все служит обрамлением красоты камня, а не наоборот.

Начался новый этап. Я лепила сады. Японские сады на крышках из-под посылочных ящиков. Какие это были работы! Почему никому из взрослых не пришло в голову хотя бы сфотографиро­вать их?

Взрослые беспечны. Они кипами сдают на макулатуру детские каракули, не подозревая, что в этих «каракулях» отражен жизненный путь ребенка. Никакая «Королева Марго» не восполнит потери.

Скажут, если все копить, что делают дети, никакого хранилища не хватит. Да полно! Ведь есть место и для телевизора, и для сервизов, и для ковров и хрустальных ваз, для книг, порой не имеющих никакой ценности, кроме номинальной, а для десяти папок с рисунками не находится.

Щедрая память воскресила сады, и теперь мы с детьми, каждый на своей картонке или дощечке, возводим их, чудесные и неповторимые.

Почти все из того, что мы делаем с детьми по моей инициативе (а она далеко не всегда бывает моей), пришло из моего детства. Я пережила увлечение камнями, с помощью лепки изучила их главные свойства и теперь, окинув взрослым взглядом прошедший «каменный век», возвращаюсь в него вместе с детьми.

Трепет прикосновения к живым камням (а они живые! Они рождаются и умирают. Умирает же отшлифованная бирюза, превращаясь из небесно-голубой в тускло-зеленую) я сохранила на всю жизнь, и этой радостью делюсь с детьми. Но делаю это как взрослая. Потому что знаю, чего сейчас хочу от них, в данном случае я заранее выбрала путь, которым и попытаюсь достичь цели.

Я рассказываю детям, как японцы относятся к камням. Каждый имеет свою историю, в городах есть базары, где торгуют камнями, и японцы годами выбирают один-единственный камень для своего сада. Камень — свидетель давних времен, когда еще ничего-ничего не было, а он был и видел землю, когда на ней не было ни одного человека, а летали огромные птицы-археоптериксы. Крылья у них были, как от нашей студии до вашего дома.

— А нас камень видит? Как он видит? Разве у него есть глаза?

— Камень, ты меня видишь? — спрашивает Максим у своего маленького камешка.— Да, вижу,— отвечает за него басом.

— И мой видит, и мой!..

— А вот посмотрите на этот сад... — Я меняю диапозитив.— Красивый? А чем он отличается от предыдущего?

Сегодня у нас такая задача: кто меньше всего затратит материала и добьется красоты — тот победил. Избыточность — одна из главных особенностей детских композиций. Возможно, она возникает из-за переполненности впечатлениями. Дети все залепляют и зарисовывают до тех пор, пока не останется ни одного просвета.

Дети принимаются за работу, один Максим сидит сложа руки.

— А ты, Максим?

— Думаю.

Время идет, урок подходит к концу, а Максим, пунцовый от думанья, так и не приступил к делу.

— Что ж ты, Максим? — пристаю к человеку.

— Я додумался до того, что ничего не надо.

— Совсем ничего?

— Совсем,— отвечает твердо, не отрывая глаз от маленького невзрачного камешка.

— Так он и останется лежать на столе?

— Он и так красивый.

— А если ты положишь его в карман, он будет красивым в темном кармане? Ведь он никому не будет виден, даже тебе.

— А я не положу его в карман.

— Что же ты с ним сделаешь?

Не отвечая на последний вопрос, Максим переносит камешек на квадратную картонку, располагает его в центре. Не понрави­лось. Сдвинул вправо, влево — опять не то.

— Неподходящая картонка,— заявляет он.

Значит, Максим понял саму суть архитектоники, сочетаемость, соотнесенность предметов в пространстве, иначе почему бы он счел картонку «неподходящей» камню?

— Нет, все-таки сдаюсь до вечера,— говорит он.

— А что будет вечером?

— Вечером сделаю.

Я соглашаюсь. Сама не соображу, что можно придумать с его камнем и дощечкой. Какие-то несоизмеримые величины. Нужен третий компонент, который привел бы в соответствие компози­цию. Но что это может быть?

— А если я предложу тебе другой камень?

— Нет. Я должен придумать для этого,— не сдается Максим.

... И придумал, что самое удивительное. Трапециевидный мост из толстой медной проволоки, ступеньки — спички, у моста — ствол дерева с одной-единственной склоненной веткой. На ветке — два глаза. Они смотрят на камешек у моста.

— Помните, вы спросили, будет ли красивым камешек, если его положить в карман?

—Да.

— Я подумал, что надо сделать так, чтобы его всегда кто-нибудь видел. А деревья-то всегда, они живут долго. Иногда его заметит тот, кто подымется на мост,— я специально его в сторонку отодвинул. Сначала я поместил камешек под мост, а потом сообразил, что там ему будет скучно. Но пока я это лепил, мне пришло в голову кое-что другое.

Максим так серьезно излагает свои мысли, что я не могу удержаться от смеха.

— Я придумал гнездо «увеселительных» птиц. Но вам это кажется не нужно.

— Почему?

— Потому что вы и так слишком веселая. И уроки у вас — не уроки лепения, а уроки фантастического увеселения. Однако не всем так весело жить. И вот для грустных я придумал гнездо с птичками Как человек загрустил, птички выпархивают из гнезда и делают так: «Уить, уить» — прямо над ухом человека. Человек услышит это «уитьканье» и очнется от грустных дум.

— Мысль замечательная, но как сделать, чтобы вылепленные птицы издавали «уить-уить»?

— Потому я вам и рассказал... Вместе мы что-нибудь выдумаем. Да?

ЧЕЛОВЕК ИЗ ДОМА

На вопрос, откуда человек, маленькая Катя ответила с ходу: «Из дома». У Кати нет папы. Зато есть «дедуля», мама и много родственников, о которых она постоянно вспоминает вслух.

— У меня ешть шештренка Шветочка. Мы ш ней играем в Бабу-Ягу.

Сообщит и умолкает. И слушает, притаившись, что дети рассказывают про Бабу-Ягу.

Хорошо помню, какой я ее впервые увидела: крошка с маленькими черными точками — глазами, глубоко сидящими у переносицы, носик маленьким крючком и ярко-красный малень­кий рот. На Кате было вязаное голубое платье с оборочками.

В отличие от детей, которые на первом занятии жались к маминой юбке, Катя без разговоров осталась одна, спокойно, вдумчиво глядела на «приманку» — клоуна Финтифлюшку и не заливалась колокольчиком, как остальные, при виде Финтифлюшкиных чудачеств, а только кротко улыбалась.

Все шло хорошо, за исключением главного — лепки. Я испыты­вала неловкость перед доброжелательными мамой и дедулей. И не могла понять, в чем дело: слушает внимательно, старается, а выходит плохо. Не в том смысле, что неправильно, а просто неинтересно. Живой, умненький ребенок должен «выдавать», а у нее колобки да грибочки. Зализанные, круглые-прекруглые...

— Мы же не слепые люди,— утешал меня Катин дедушка.— Не все сразу. Дети разные... Главное, чтоб ей нравилось, другой пользы не надо.

Иные бы уж жалобу написали директору, что деньги платят, три раза в неделю водят, а сдвигов нет. А дедушка еще и утешает.

У Катиного дедушки удивительная улыбка. Она выражает столько разных, но непротиворечивых чувств, что жаль обозначать ее одним словом «добрая».

Эта дедушкина улыбка и осеняла наши занятия. Входя в класс после урока, дедушка не бросался к Кате, распихивая остальных родителей, не шмякал ее работу в коробку с пластилином.

— Продвигаемся? — спрашивал он всякий раз, разглядывая слепленный грибок или цветок. Он не подгонял Катю, хотя трудно не поддаться той суете и спешке, которую создают родители, переводя детей с одного занятия на другое. Всегда поблагодарит, чуть склонив набок голову, и Катя — вслед за ним.

Катина мама — это уже другое поколение. По мягкости и деликатности она отцу своему уступает:

— А что, у Кати совсем никаких данных нет? Ну что ж, мы все инженеры, технари, ей и не в кого талантами блистать.

Неожиданно Катю «прорвало». Перед тем как начать лепить, мы развивали с детьми тему пустоты. Можно ли слепить пустоту? А дырку? Как сделать дырявую скульптуру, можно ли слепить воздух, можно ли поместить воздух в какой-нибудь сосуд и т. д. От рассуждении такого рода мы перешли к следующим: что такое пустое место, пустая история, пустой человек? Как это передать в материале?

Катя буквально рванулась к ведру с глиной и тут же за несколько минут вылепила человека в кресле. Он сидит, распластавшись вдоль спинки и сиденья, руки раскиданы в стороны, а вместо головы — вогнутый полукруг.

— Шовшем пуштой человек,— глубоко вздохнула Катя. Она наконец решила трудную задачу.

В седьмом классе я не понимала геометрии. Все смеялись над моей непробиваемой тупостью. Больше всех учителей мне нравилась именно учительница по геометрии. Я выучивала наизусть целые параграфы, чтобы перед ней не оконфузиться. Но задачи ни одной решить не могла. Это приносило страдания и двойки. И вот в один прекрасный день я подошла к учительнице и сказала, что могу решить любую задачу со звездочкой. Она посмотрела на меня снисходительно-ласково. Но я настаивала на своем: решу, и все. Учительница ткнула в задачник пальцем, наугад. Я молниеносно решила задачу. И все остальные, со звездочками.

Учительница была поражена. А я — еще больше. Потому что до того момента, как я подошла к ней и сообщила, что могу решить все, я сама об этом и не подозревала. Это чудо — прозрение, озарение, переход количества в качество, называйте как хотите. Факт, что это было. И я знаю, что и с маленькими детьми бывает такая штука. Думаю, что гораздо чаще, чем со взрослыми,— ведь дети осваивают мир именно с помощью этого «перехода». Потому и не стоит отчаиваться, нервничать, если у ребенка сразу не выходит. Не нужно форсировать события. Значит, он еще не понял, не почувствовал, не ухватил. Дадим ему спокойно подумать. И это принесет плоды. То, что ребенок постигнет в данном случае, будет не верхоглядством, а постижением.

—Я бы открыл такую студию и для стариков,— улыбается Катин дедуля,— учились бы стар и мал...