Большая Игра продолжается... 11 страница

Продвигаясь, где возможно, по ночам, чтобы избежать возрастающей враждебности местных жителей, Бернс достиг столицы Ранжит Сингха Лахора спустя пять месяцев после того, как они вошли в устье Инда. Помимо составления карты реки, которое включало проведение скрытных промеров ее глубин в мутной от ила воде, своим путешествием они доказали, что система Инда судоходна по крайней мере до этой точки в 700 милях от побережья, пусть даже только для плоскодонных судов, вроде того, на котором они плыли. Значит,

при наличии согласия Ранжит Сингха британские товары можно было там разгрузить и по суше доставить в Афганистан, а дальше через Оксус на рынки Туркестана.

Пять лошадей, которые каким-то чудом пережили жару и прочие неудобства длительного путешествия, вызвали целую сенсацию среди придворных, отправленных на границу, чтобы приветствовать прибывших в Пенджаб путников. «Сначала,— отмечал Бернс,— ожидали, что ломовые лошади будут скакать галопом, рысью и выполнять все эволюции, свойственные более подвижным животным». Затем еще большее изумление вызвали их массивные ноги. При этом обнаружилось, что одна их подкова весит в четыре раза больше, чем подкова местной лошади. Бернса спросили, можно ли одну из них послать в Лахор вперед. «Любопытство было тотчас же удовлетворено,— отмечал он,— причем это сопровождалось самым тщательным обмером каждой лошади для специального доклада Ранжит Сингху». Не меньшее восхищение придворных вызвала обитая синим бархатом карета; запряженная пятью громадными лошадьми («маленькими слонами», как окрестили их местные жители), она двинулась по суше в столицу.

В Лахоре Бернса ждал изумительный прием, Ранжит настолько же стремился сохранить сердечные отношения с англичанами, насколько и они старались удержать могучего соседа-сикха на своей стороне. Дело в том, что его хорошо обученная и прекрасно экипированная армия, как считали в Калькутте, вполне могла сравниться с собственными вооруженными силами компании. Правда, ни одна из сторон не испытывала ни малейшего желания проверить это равенство на деле. Единственной причиной беспокойства в Лондоне и Калькутте было состояние здоровья Ранжита и неизбежная борьба за власть, которая должна была последовать после его смерти. Одной из задач Бернса было доложить о перспективах здоровья правителя и о политических настроениях в стране.

«Мы подошли почти вплотную к стенам города,— писал он позднее,— и вошли в Лахор через дворцовые ворота. Вдоль улиц были выстроены кавалерия, артиллерия и пехота,

причем все они салютовали нам, когда мы проходили мимо. Скопление народа было необычайным, главным образом люди заполняли балконы домов и хранили в высшей степени почтительное молчание». Бернса и его спутников затем провели через наружный двор королевского дворца к главному входу в тронный зал. «Когда я нагнулся, чтобы снять башмаки,— сообщал он,— я неожиданно почувствовал, что меня обнимают чьи-то руки, и оказался в объятиях маленького пожилого человека». Тут я, к своему удивлению, понял, что это был сам могущественный Ранжит Сингх, который вышел вперед, чтобы приветствовать своих гостей. Это была беспрецедентная честь. Потом магараджа взял Бернса за руку, ввел его внутрь и усадил в серебряное кресло перед троном.

Бернс передал Ранжиту Сингху письмо от лорда Элленборо. Запечатанное в конверт из золотой ткани с британским королевским гербом, оно содержало личное послание правителю сикхов от Вильяма IV. Ранжит приказал, чтобы его прочитали вслух. «Король,— писал лорд Элленборо,— лично приказал мне выразить Вашему Величеству искреннее удовлетворение, с которым Его Величество воспринимает глубокое взаимопонимание между британским правительством и Вашим Величеством, которое существует уже столько лет и, даст Бог, продлится навсегда». Ранжит Сингх явно был в восторге и, не дождавшись конца чтения, приказал произвести мощный артиллерийский салют — двадцать один залп из шестидесяти пушек, чтобы о его удовольствии узнали все жители Лахора.

Затем в сопровождении Бернса Ранжит отправился осматривать новую парадную карету и пятерку тяжеловозов, которые терпеливо ждали снаружи на жаре. Явно испытывая от такого исключительного подарка английского монарха огромное удовольствие, он приказал придворным провести перед ним всех лошадей по очереди. Наутро Бернс со спутниками присутствовали на военном параде, где в линию были выстроены пять полков пехоты. Ранжит пригласил Бернса осмотреть его войска, одетые в белую форму с перекрещенными черными ремнями и вооруженные ружьями работы ме-

стных мастеров. Потом полки прошли перед гостями Ранжи-та парадным маршем «с точностью и мастерством,— отмечал Бернс,— совершенно не уступающим точности и мастерству наших индийских войск». Ранжит задал ему множество вопросов на военные темы, и в частности спросил, как британские войска действуют против артиллерии.

Всего Бернс и его спутники провели у Ранжита в гостях почти два месяца. Устраивались бесчисленные военные парады, банкеты и прочие развлечения, включая длительные застолья вместе с Ранжитом за поглощением «адского варева» местной перегонки, к которому тот был в высшей степени неравнодушен. Выступала также группа из сорока кашмирских танцовщиц, одетых мальчиками, которыми одноглазый правитель (глаз он потерял в результате оспы), видимо, также увлекался. «Это,— доверительно подмигивая, говорил он Бернсу,— еще один из моих полков, но говорят, что это единственный полк, в котором я не могу добиться дисциплины». Когда девушки, одна прекраснее другой, закончили танец, их увезли на слонах — к большому разочарованию молодого Бернса, который также испытывал слабость к местным красоткам.

Оставалось достаточно времени и для серьезного обсуждения политических и торговых вопросов — истиной цели их приезда. На Бернса произвел глубокое впечатление высохший и морщинистый старый сикх, несмотря на свои небольшой рост и непривлекательную внешность, пользовавшийся почетом и уважением со стороны этих воинственных людей, любой из которых возвышался над ним на две головы. «Природа,— писал Бернс,— в самом деле пожалела для него своих даров. Он потерял один глаз, лицо его было обезображено оспой, рост не превышал пяти футов и трех дюймов». Однако когда он командовал, все вокруг становились по стойке смирно. «Никто не осмеливался заговорить без его знака,— отмечал Бернс,— хотя толпа в те времена была похожа скорее на базар, чем на двор первого здешнего властелина».

Подобно всем местным правителям, он мог быть беспощадным, хотя и утверждал, что за все время своего долгого

правления никогда и никого не отправил на смерть. «Знания и умение примирять,— писал Бернс,— были двумя главными орудиями его дипломатии». Но как долго еще старик останется у власти? «Вполне вероятно,— записывал Бернс,— что деятельность этого вождя близится к концу. Его грудь была узкой, спина — согнутой, ноги — иссохшими». Ему казалось, что ночные пьянки намного превышали силы старика. Однако его любимый алкогольный напиток — «более жгучий, чем самое крепкое бренди» — казалось, не причинял ему никакого вреда. Ранжит Сингх прожил еще восемь лет — к большому облегчению руководителей компании, которые видели в нем жизненно важное звено в обороне внешних границ Индии и мощного союзника против русских захватчиков.

Наконец в августе 1831 года, нагруженные подарками и комплиментами, Бернс и его спутники вернулись на британскую территорию. Сделали они это у Ладхианы, самого передового гарнизона компании в северо-западной Индии. Там у Бернса случилась короткая встреча с человеком, судьба которого оказалась так тесно связанной с его собственной. Афганский правитель в изгнании шах Шуджах мечтал о возвращении утраченного трона и свержения его нынешнего обладателя, ужасного Дост Мохаммеда. На Бернса этот человек меланхолического вида, у которого уже проявлялась склонность к полноте, впечатления не произвел. «Из того, что мне удалось узнать,— писал он,— не похоже, что шах обладает достаточной энергией, чтобы самому отвоевать свой трон в Кабуле». К тому же, как чувствовал Бернс, у него не было ни личных качеств, ни политической проницательности, чтобы объединить такую непокорную нацию, как афганцы.

Неделю спустя Бернс прибыл в летнюю столицу правительства Индии Симлу, где доложил результаты своей миссии генерал-губернатору лорду Вильяму Бентинку. Он доказал, что Инд судоходен для плоскодонных судов, как торговых, так и военных, на север вплоть до Лахора. Результатом этого открытия стало решение разработать план организации судоходства по этому крупному водному пути, чтобы английские товары могли реально конкурировать с

русскими в Туркестане и по всей Центральной Азии. Для этого Бентинк поручил Генри Поттинджеру, теперь уже полковнику на политической службе, начать переговоры с эмирами Синда относительно провоза товаров по их территории. С Ранжит Сингхом, как доложил Бернс, проблем не будет. Помимо того что он дружественно настроен по отношению к англичанам, он будет также извлекать выгоду из этой транзитной торговли. Начальники Бернса были в восторге от результатов его первой миссии. Особенно ликовал генерал-губернатор, выбравший лейтенанта по рекомендации сэра Джона Малкольма. Он похвалил Бернса за «усердие, старание и сообразительность», с которыми тот выполнил свою деликатную задачу. В возрасте 26лет Бернс уже был на пути к вершине своей карьеры.

***

Завоевав внимание и доверие генерал-губернатора, Бернс выдвинул собственную идею второй, более претенциозной экспедиции. Предстояло разведать еще не нанесенные на карту пути в Индию к северу от тех, что в прошлом году изучал Артур Конолли. Бернс предложил сначала отправиться в Кабул, где ему хотелось завязать дружеские отношения с самым главным соперником Ранжит Сингха Дост Мохаммедом и одновременно оценить силу и эффективность его вооруженных сил, а также уязвимость его столицы. Из Кабула он намеревался пройти перевалами Гиндукуша, а потом через Оксус до Бухары. Там он надеялся проделать то же, что и в Кабуле, и вернуться в Индию через Каспийское море и Персию с множеством ценной военной и политической разведывательной информации для своих начальников. Идея была необычайно честолюбивой, так как многие до этого уже посещали Кабул или Бухару, но никому еще не удавалось посетить оба города сразу.

Бернс рассчитывал встретить немалое противодействие своим планам, причем не только из-за своего невысокого чина, но и из-за чрезвычайной опасности региона. Поэтому для

него стало приятным сюрпризом, когда в декабре 1831 года генерал-губернатор сообщил, что его идея одобрена и он может отправляться в путь. Вскоре Бернсу удалось выяснить причины такого решения. Трудно было выбрать лучшее время для подобных предложений. Новый лондонский кабинет министров либералов во главе с Греем начал, как и консерваторы, испытывать затруднения в связи с растущими как в Европе, так и в Передней Азии силой и влиянием русских. «Правительство Англии,- писал Бернс сестре - напугано намерениями России и хотело бы отправить какого-нибудь умного офицера для сбора информации в странах граничащих с Оксусом и Каспийским морем... и я, ничего об этом не зная, выступил и добровольно предложил именно то чего они хотели».

Он немедленно принялся за разработку планов экспедиции и подобрал подходящих спутников — одного англичанина и двух индусов. Первый был врачом Бенгальской армии Джеймсом Джерардом, офицером, обладавшим вкусом к приключениям и богатым опытом путешествий в Гималаях. Один из индусов был блестяще образованным кашмирцем, которого звали Мохан Лал. Он бегло говорил на нескольких языках, что, несомненно, оказалось бы полезным, если придется столкнуться с восточными тонкостями. Одной из его задач была также запись всей той информации, которую экспедиции удастся собрать Второй индус, которого звали Мохаммед Али, был опытным топографом компании, сопровождал Бернса в поездке по Инду и уже доказал свою полезность. Кроме этих троих Бернс взял своего личного слугу, с которым не расставался почти с самого прибытия в Индию одиннадцать лет назад.

17 марта 1832 года путешественники пересекли Инд возле Аттока, повернулись спинами к Пенджабу, где наслаждались гостеприимством и покровительством Ранжит Сингха и приготовились вступить в Афганистан. «Теперь пришлось избавиться почти от всего нашего имущества,— записал Бернс,— и расстаться с многими привычками и вещами которые стали для нас второй натурой». Они избавились от

своей европейской одежды и надели афганскую, обрили головы и покрыли их тюрбанами. Под длинными развевающимися одеждами у них на перевязях висели сабли. Но никто не пытался скрыть, что они европейцы,— только утверждали, что возвращаются домой в Англию сухопутным путем. Их целью было раствориться в общей массе и тем самым не привлекать нежелательного внимания. «Я одобрил это решение,— объяснял Бернс,— так как замаскироваться под местных жителей нечего было и рассчитывать, а также из-за того, что еще ни одному европейцу, когда-либо путешествовавшему в этих краях, не удавалось избежать подозрений и редко кто сумел остаться неразоблаченным».

Он считал, что опаснее всего для них ограбление, так что небольшое достояние экспедиции разделили между ее членами, с тем чтобы те спрятали его на теле. «Письмо о предоставлении кредита в пять тысяч рупий,— писал Бернс,— было прикреплено к моей левой руке так, как азиаты крепят амулеты». Паспорт и рекомендательные письма были таким же образом прикреплены к правой руке, тогда как мешочек с золотыми монетами висел на поясе, надетом под одеждой. Было также решено, что Джерард не станет раздавать бесплатных лекарств — из опасения, что это может создать впечатление об их богатстве. В Афганистане, где каждый мужчина носит оружие и жаждет завладеть собственностью чужестранцев, нельзя было расслабляться ни на миг.

Их предупредили, что если попытаться форсировать Хайберский перевал, то вероятность уцелеть ничтожна. Так что вместо этого они пересекли горы по более длинному и сложному маршруту. Благополучно миновав Джалалабад, они направились на запад в сторону Кабула по главному караванному пути. По пути повсюду вокруг них возвышались заснеженные горы, а вдали можно было разглядеть могучие вершины Гиндукуша. Проблем у них оказалось меньше, чем опасались, и однажды ужасно холодной ночью им даже разрешили переночевать в мечети, хотя местные жители знали, что они неверные. «Не похоже, что у них было хоть малейшее предубеждение против христиан»,— писал Бернс, и ни

он, ни доктор Джерард не пытались скрывать свое вероисповедание. Тем не менее они постоянно были настороже и старались быть предельно внимательны, чтобы никого не обидеть. «Когда меня спрашивали, ел ли я свинину,— писал Бернс,— я, конечно, содрогался и отвечал, что на такое способны только мерзкие подонки. Да простит меня Бог! Дело в том, что я очень люблю бекон и у меня буквально текут слюнки, когда я пишу это слово».

В полночь 30 апреля они достигли перевала, ведущего вниз к Кабулу, и на следующий день входили в столицу, прежде всего направившись к таможне. Там их немало встревожил досмотр багажа. Такого они не ожидали, хотя, по счастью, досмотр оказался не слишком тщательным. «Мой секстан и книги, а также флаконы и личные вещи доктора были в беспорядке выложены для осмотра горожанами,— рассказывал Бернс. — Они ничего не повредили, но при виде таких непонятных предметов явно приняли нас за волшебников».

Шесть недель спустя после переправы через Инд они достигли своей первой цели. Именно здесь в твердыне Дост Мохаммеда их миссия начиналась по-настоящему. К тому времени, когда девять месяцев спустя она завершилась, это обеспечило Бернсу столь же шумное признание, как и успехи Лоуренса в Аравии семьдесят пять лет спустя.

***

Хотя имя Александра Бернса всегда ассоциировалось с Бухарой, на самом же деле оно принадлежит Кабулу. Ведь именно со столицей Афганистана и его правителем столь фатально переплелась его судьба. В свой первый приезд весной 1832 года он влюбился в этот город, похожий на рай. Его многочисленные сады, изобилующие фруктовыми деревьями и певчими птицами, напомнили ему Англию. «Там были персики, сливы, абрикосы, груши, яблоки, айва, вишни, грецкие орехи, тутовые ягоды, гранаты и виноград,— писал он,— и все это росло в одном саду. Там были также соловьи, черные дрозды, голуби... и почти на каждом дереве сидели болтли-

вые сороки». Бернс был так восхищен пением соловьев, что позднее афганский друг привез ему одного в Индию. Названный «соловьем с тысячью песен», он пел так громко, что его приходилось убирать подальше, чтобы можно было заснуть.

У Бернса с самого начала установились хорошие отношения с Дост Мохаммедом. Англичанин, который придерживался версии, что он возвращается домой через Кабул и Бухару, привез важные рекомендательные письма к афганскому властителю и очень скоро был приглашен в королевский дворец, находившийся внутри Бала Хиссара, мощной крепости, чьи стены возвышались над столицей. В противоположность своему соседу и врагу Ранжит Сингху Дост Мохаммед оказался человеком весьма скромных вкусов и вместе с Бернсом восседал, скрестив ноги, на ковре в комнате, лишенной всякой мебели.

Подобно всем афганским принцам, Дост Мохаммед почти с самого рождения обучался искусству интриг и предательства. Кроме того, он обладал и другими, еще более коварными качествами, унаследованными от матери-персиянки. Все это позволило ему переиграть в борьбе за кабульский трон своих старших братьев, потом последовало изгнание шаха Шуджаха, находившегося теперь в ссылке в Ладхиане. В 1826 году он взошел на трон. Не умея ни читать, ни писать, он немедленно нашел способ возместить этот недостаток и одновременно восстановил порядок и процветание в своих новых владениях. На Бернса и его спутников произвело большое впечатление то, чего он смог добиться за прошедшие шесть лет в столь неспокойной стране.

«Репутация Дост Мохаммеда,— сообщал Бернс,— становилась известной любому путешественнику задолго до того, как он попадал на территорию страны, и никто не мог лучше оценить исключительный характер человека, с которым он сталкивался. Справедливость этого вождя являлась постоянной темой гордости всех слоев общества. Крестьяне радуются отсутствию тирании, горожане — безопасности своих жилищ и строгому соблюдению городских правил, купцы — справедливости его решений и защите их собствен-

ности. Властитель,— писал в заключение Бернс,— не может получить более высокой похвалы, чем эта». Но пребывавший в их отряде молодой кашмирец Мохан Лал был не так сильно убежден в добродетельности правителя Афганистана, заметив позднее, что насколько тот «благоразумен и мудр в кабинете и способен командовать на поле боя, настолько же талантлив в искусстве предательства, жестокости, убийства и обмана».

Приветствуя Бернса при первой их встрече, Дост Мохаммед заявил, что хотя не был знаком с англичанами, но слышал, как другие хорошо отзывались о них обоих и об их нации. В неуемной жажде знаний о внешнем мире и о том, как там идут дела, он буквально засыпал Бернса дождем вопросов. Он хотел знать о Европе все: и сколько там существует держав, и как они предотвращают попытки соседних государств их захватить. Вопросов было так много и таких разных, что Бернс вскоре перестал понимать логику их последовательности. Они касались законов, сбора налогов. Европейских способов набора в армию (он слышал, что русские используют воинскую повинность) и даже детских приютов. Еще он хотел знать, существуют ли у англичан какие-то планы относительно Афганистана, причем, спрашивая об этом, заглядывал Бернсу в глаза. Зная о том, что Ранжит Сингх использует для обучения и модернизации своей армии европейских офицеров, он даже предложил Бернсу, про которого знал, что тот является офицером компании, возглавить его армию. «Двенадцать тысяч лошадей и двадцать орудий будут в вашем распоряжении»,— пообещал он и, когда Бернс вежливо отклонил такую честь, попросил рекомендовать вместо себя другого офицера.

Дост Мохаммед не пытался скрывать свое недовольство могущественным и невежественным соседом-сикхом и спросил Бернса, не понадобится ли англичанам его помощь, чтобы свергнуть того с трона. Предложение было крайне неудобным, так как удаление дружественно настроенного Ранжита было последним, чего желали бы в Лондоне или Калькутте. Там источником беспокойства были не сикхи, а неуправляе-

мые афганцы. Ведь всего семьдесят пять лет назад они лавиной обрушились с Хайберского перевала, захватили Дели, а потом с триумфом вернулись домой, увозя с собой все сокровища, которые сумели унести. Поблагодарив Дост Мохаммеда за его предложение, Бернс заметил, что его правительство заключило с Ранжитом долгосрочный договор и не может себе позволить плохих отношений со столь могущественным соседом. Как политик, Бернс знал, что в действительности Калькутта нуждалась в том, чтобы на ее наиболее уязвимой границе находились не два враждующих соперника, а два сильных и стабильных, дружественно настроенных к Англии союзника, способных служить щитом против вторжения. Однако его послали для того, чтобы доложить о настроениях этих правителей, а не для того, чтобы их мирить. Это пришло бы позднее, когда бы возник очень трудный вопрос, кого из нескольких соперников, претендующих на трон объединенного Афганистана, должна поддержать Британия. Конолли выступал в поддержку Камран Шаха, возможно, только потому, что считал жизненно важным удержать Герат от захвата персами (а в результате, возможно, и русскими). Нет сомнений, что и у Бернса было совершенно твердое мнение относительно его кандидата. Он считал, что Британия должна поддержать Дост Мохаммеда и помочь ему удержаться на троне, так как он единственный человек, способный объединить этот воинственный народ.

Бернс и его команда с превеликим удовольствием остались бы в этом изумительном городе подольше, распивая чаи и болтая со своими афганскими друзьями, но их ждало путешествие в Бухару. После последней встречи с Дост Мохаммедом, затянувшейся далеко за полночь, они двинулись на север в сторону перевалов Гиндукуша, за которыми лежал Балх, затем Оксус и наконец Бухара. Как только они покинули земли Дост Мохаммеда, начался самый опасный участок их путешествия, и теперь у них не выходила из головы судьба, всего семь лет назад постигшая Муркрофта и его двух спутников. Когда они достигли когда-то великого, но к тому времени обратившегося в руины города Балха, то

решили обязательно найти одинокие могилы этих людей, чтобы отдать им дань своего личного уважения.

Первой в нескольких милях от деревни нашли могилу Джорджа Требека, умершего последним из команды Муркрофта. Она находилась под тутовым деревом, и на ней не было никакой надписи. «Похоронив двоих своих европейских товарищей по путешествию,— писал Бернс,— он постепенно слабел и после четырех месяцев страданий скончался в далекой стране, без друзей, без помощи, без утешения». Наконец они нашли могилы Муркрофта и Гутри, похороненных рядом возле глинобитной стены за пределами Балха. Так как они были христианами, местные жители настояли, чтобы на их могилах не было никакого памятника. Стояла ясная лунная ночь, Бернс печально смотрел на могилу. Ведь он, как и другие участники Большой Игры, глубоко уважал Муркрофта. «Невозможно было видеть эту мрачную ночную сцену без меланхоличных размышлений,— писал он.— Все участники экспедиции, похороненные в двенадцати милях друг от друга, были небольшим утешением для нас, следовавших той же дорогой и почти по тем же мотивам».

Но у них было слишком мало времени, чтобы предаваться столь мрачным размышлениям. Затем они благополучно достигли Оксуса; там предстояло провести важные и скрытные исследования этой крупной реки, так как давно уже существовали опасения, что однажды русские силы вторжения смогут подняться по ней от Аральского моря до Балха. В своей опубликованной книге Бернс не особенно много рассказывает, что они делали пять дней своего пребывания в этом регионе, вместо этого расписывая поиски монет и античных ценностей, которыми они занимались в развалинах древнего Балха. Только когда читаешь секретные отчеты Бернса его шефам, иссохшие листы которых сейчас хранятся в архивах Лондонской Индийской библиотеки, понимаешь, какую большую работу они проделали, разузнавая о перспективах судоходства по реке, возможностях получения в этом регионе продовольствия и других припасов и о других стратегических данных. Эта часть задачи была выполнена, и теперь они

приступили к финальной стадии своего путешествия, страшному десятидневному переходу через пустыню до Бухары. Для этого они присоединились к большому, хорошо вооруженному каравану. Хотя сейчас они номинально находились на землях, контролируемых эмиром Бухары, но понимали, что существует реальная опасность попасть в руки туркменских работорговцев и окончить свои дни в кандалах на площади городского рынка. Однако, если не считать таинственной лихорадки, которой переболели Бернс и его спутники, что напомнило им о печальной судьбе их предшественников, путешествие прошло без неприятностей.

Когда они приблизились к Бухаре, Бернс сочинил исполненное восточной лести письмо, которое послал впереди себя Куш Беги, или Великому Визирю. В письме он сообщал о своем желании увидеть легендарные неземные красоты священного города. Щедрое использование в письме таких эпитетов по адресу визиря, как «Башня ислама» или «Драгоценный камень веры», явно доставило удовольствие адресату, поскольку посланец вскоре вернулся и сообщил, что их приглашают посетить Бухару. Так что 27 июня 1832 года все еще не оправившиеся после болезни Бернс и Джерард вместе со своими спутниками из местных наконец-то миновали главные городские ворота. Это случилось точно шесть месяцев спустя после отъезда из Дели. Позднее в тот же самый день Бернса вызвали к Великому Визирю во дворец эмира в знаменитом бухарском Арке — крепости, расположенной в двух милях от того места, где их поселили. Переодевшись в местные одежды, Бернс отправился туда пешком, так как в священном городе всем, кроме мусульман, категорически запрещалось ездить верхом. Он отправился один, так как Джерард был все еще слишком слаб, чтобы его сопровождать.

Беседа с Куш Беги — иссохшим стариком с маленькими лукавыми глазками и длинной седой бородой — началась с расспросов и продолжалась два часа. Сначала визирь захотел узнать, что привело Бернса и его спутников в страну, лежащую так далеко от их собственной. Бернс, как обычно, объяснил, что они возвращаются в Англию сухопутным путем

и хотели бы познакомиться с прославленными по всему Востоку красотами Бухары, а потом рассказать о них на родине. «А чем,— задал следующий вопрос визирь,— вы занимаетесь?» Бернс немного поколебался, перед тем как признаться, что он — офицер индийской армии. Но беспокоиться нужды не было, казалось, эта новость ни в малейшей мере не взволновала Куш Беги. Похоже, его куда больше интересовали религиозные убеждения Бернса, так как сначала он спросил, верит ли тот в Бога, а потом — не поклоняется ли он идолам. Последнее предположение Бернс самым решительным образом отверг, после чего визирь предложил ему обнажить грудь, чтобы показать, что он не носит креста. Когда стало ясно, что креста на Вернее нет, визирь одобрительно произнес: «Вы — люди Библии. Вы лучше русских». Затем он спросил, ел ли Бернс свинину. Бернс знал, что на этот вопрос следует отвечать с величайшей осторожностью. «Некоторые у нас ее едят,— признал он,— но по большей части бедняки».— «И на что же,— поинтересовался собеседник,— она похожа по вкусу?» Но к такому вопросу Бернс был готов. «Я слышал,— ответил он,— что она похожа на говядину».

Как у Бернса неизменно получалось с азиатами, очень скоро он уже нашел общий язык с визирем, для которого оказался подлинным источником необычайно интересной информации о сложном внешнем мире. Эта дружба стоила ему одного из двух его компасов, хотя этот подарок предоставил ему и его спутникам возможность свободно передвигаться по своему усмотрению по городу и наблюдать за его повседневной жизнью. Они увидели мрачный минарет, с которого сбрасывали преступников и те разбивались насмерть, посетили площадь перед Арком, где обезглавливали с помощью огромного меча. Бернс пошел взглянуть на работорговый рынок и после этого записал: «Там выставлены на продажу бедные и несчастные люди, причем их будто скот втиснули в тридцать или сорок стойл». В то утро на продажу выставлялось только шесть человек, и русских среди них не было. «Все чувства европейца,— добавлял он,— восстают при виде этой отвратительной торговли», которую жители Бухары защищают на том основа-

нии, что с рабами хорошо обращаются и что очень часто им здесь лучше, чем в их собственной стране.

Бернсу осторожно дали знать, что с ним хотел бы встретиться один из русских рабов, которых насчитывалось в Бухаре около 130 человек. Вскоре после этого однажды ночью в их дом проскользнул человек явно европейского происхождения и страстно бросился к ногам Бернса. Он рассказал им, что десятилетним мальчиком был захвачен туркменскими работорговцами, когда заснул на одном из русских передовых постов. Теперь он пребывал в рабстве уже пятнадцать лет и работал на своего хозяина плотником. Он рассказал, что к нему хорошо относятся и позволяют ему ходить, куда он хочет. Но из благоразумия он сделал вид, что принял ислам, хотя тайно («И здесь,— заметил Бернс,— бедняга перекрестился») он все еще остается христианином. «Ведь я живу среди людей,— объяснил он,— которые всем сердцем ненавидят любого, исповедующего эту веру». Разделив с англичанами трапезу, перед уходом он сказал: «Может, я и должен был бы выглядеть счастливым, но при мыслях о родине у меня щемит сердце. Если бы хоть раз ее увидеть, можно и спокойно помереть».

Они провели в Бухаре около месяца, прежде чем закончили с делами. Бернс надеялся добраться до Хивы, а оттуда вернуться домой через Персию. Однако Куш Беги настрого предостерег его насчет попытки добраться до Хивы, сообщив, что в прилегающем регионе неспокойно и слишком опасно. В конце концов Бернс решил забыть про Хиву и отправиться прямо в Персию через Мерв и Астрабад. Он сумел получить от визиря фирман с личной печатью эмира; всем официальным лицам Бухары предписывалось помогать его экспедиции любыми возможными способами. Однако визирь предупредил Бернса, что как только они уйдут за пределы владений эмира, то окажутся в чрезвычайно опасном районе, где вплоть до самой Персии никому доверять нельзя. По причинам, которых он не объяснил, визирь не позволил им встретиться с самим эмиром, хотя, возможно, это было сделано в их собственных интересах. Ведь на