Библиографические материалы 8 страница

Из всех, кого я знал (а его-то я знал очень хорошо), герцог Мальборо ⁵ пользовался наибольшей благосклонностью граций, я бы сказал даже — был их избранником. И в самом деле, успехами своими он больше всего обязан был им, ибо я возьму на себя смелость сказать (вопреки обычаю присяжных историков, которые привыкли для каждого значительного события искать глубокие причины), что славу и богатство герцога Мальборо в значительной степени создали именно грации. Он был человеком очень необразованным, писал на плохом английском языке и совсем не ладил с орфографией. Он не был ни в малейшей степени наделен тем, что обычно называют талантами: никакой яркости, никакого блеска. Надо, правда, признать, что у него был очень ясный ум и судил он обо всем здраво. Но один этот ум, может быть, поднял бы его только чуть выше той ступени, на которой грации его отыскали, а был он тогда всего-навсего пажом королевы, супруги короля Иакова II.⁶ Тогда-то они и оказали ему покровительство и вознесли его очень высоко: в бытность его прапорщиком королевской стражи герцогиня Кливлендская,⁷ в то время любимая фаворитка короля Карла II,⁸ восхищенная этими грациями — его удивительными манерами, — подарила ему пять тысяч фунтов; деньги эти он тут же одолжил моему деду Галифаксу ⁹ и стал до конца своей жизни получать с него ежегодно по пятисот фунтов. Этим он положил начало своему состоянию. Герцог Мальборо был очень строен, манеры же его производили просто неотразимое впечатление и на мужчин, и на женщин. Эти-то располагающие к себе приятные манеры позволили ему в течение всей войны, которую он вел, соединить воедино различные враждовавшие между собой силы Великого союза ¹⁰ и двинуть на главного врага, заставив их принести в жертву общей цели существовавшие меж ними разногласия, обоюдную зависть и своеволие. При каких бы дворах ему ни приходилось бывать (а ему часто приходилось самому отправляться к несговорчивым и непокорным), он неизменно одерживал верх и подчинял других своей воле. Пенсионарий Гейнзиус,¹¹ почтенный старый государственный деятель, поседевший за исполнением своих обязанностей и возглавлявший Республику Соединенных Провинций¹² на протяжении сорока с лишним лет, был в полном подчинении у Мальборо, и последствия этого подчинения Нидерланды чувствуют и поныне. Он всегда умел сохранять хладнокровие, и никто никогда не замечал, чтобы под влиянием обстоятельств выражение его лица сколько-нибудь менялось. Отказывал он с видом более приветливьгм, чем инке люди дают свое согласие, и тот, кто уходил от него совершенно не удовлетворенный исходом дела, бывал очарован и даже в какой-то степени ублаготворен его обращением. Ни один человек на свете, как бы он ни был деликатен и учтив, не видел с такой прозорливостью стоящие перед ним задачи и не сохранял чувство собственного достоинства лучше, чем он.

Сколь же многого ты можешь достичь теперь, когда ты приобрел уже такие знания и когда, надеюсь, ты приобретешь значительно больше, если ты присоединишь к ним еще дарованные тебе грациями хорошие манеры? Право же, в твоем положении иметь их — значит уже сделать полдела, ведь стоит тебе один раз завоевать благосклонность, а равно и уважение государя или министра двора, к которому ты послан, ручаюсь тебе, миссия, которая на тебя возложена, будет выполнена, а нет, — тебе очень нелегко будет чего-то добиться. Не впади только в ошибку и не подумай, что хорошие манеры, которые я так часто и настойчиво рекомендую тебе приобрести, нужны только тогда, когда перед тобой стоят какие-то важные задачи, и что прибегать к ним ты должен только в les jours de gala.c Нет, они должны по возможности сопутствовать каждому твоему самому незначительному шагу, каждому слову, ибо, если ты будешь пренебрегать ими в малом, они покинут тебя и в большом. Мне, например, было бы крайне неприятно, если бы ты даже чашку с кофе держал в руках некрасиво и неловко и из-за собственной неуклюжести разлил ее на себя; точно так же мне было бы неприятно, если бы камзол твой был застегнут не на ту пуговицу, а пряжки на башмаках сидели косо; но я был бы вне себя, если бы вдруг услыхал, что, вместо того чтобы говорить как следует, ты бормочешь так, что ничего нельзя понять или, рассказывая что-нибудь, вдруг останавливаешься, сбиваешься, путаешься и мелешь чепуху. И так же как теперь мне хочется поскорее примчаться к тебе, обнять тебя и расцеловать, так мне захочется убежать куда-нибудь подальше прочь, если я увижу, что у тебя нет тех манер, которые я мечтаю сделать твоим достоянием, чтобы они позволили тебе рано или поздно omnibus ornatum excellere rebus.d

Вопрос этот невозможно исчерпать, ибо он имеет отношение ко всему, что должно быть сказано или сделано, но сейчас я пока оставлю его, так как и без того письмо вышло очень уж длинным. Я так хочу сделать тебя совершенным, так беспокоюсь об этом, что никогда не буду считать, что его исчерпал, несмотря на то что тебе, может быть, и покажется, что я говорю о нем слишком много, и несмотря на то что, сколько бы я или кто другой ни говорили о нем, все это будет недостаточно, если у тебя самого не хватит здравого смысла, чтобы во всем этом разобраться. Но там, где дело касается тебя, я становлюсь похожим на ненасытного человека у Горация,¹³ который все домогается каких-то клочков земли, чтобы округлить свой участок. Я боюсь каждого клочка земли, который может вклиниться в мой участок, исказив его форму; мне хочется, чтобы в нем, насколько это возможно, не было никакого изъяна.

Только что получил твое письмо от 17 н. ст. и не могу разделять твоего огорчения по поводу разрыва с твоими немецкими commensaux,e о которых как ты, так и м-р Харт пишете, что они des gens d'une aimable absence.f И если ты можешь заменить их кем-нибудь другим для практики в немецком языке, то ты от этого выиграешь. Не могу только понять одного: если ты знаешь немецкий достаточно хорошо, чтобы прочесть любую немецкую книгу, то почему тебе кажется таким трудным и скучным немецкий шрифт; выучить двадцать четыре буквы можно очень быстро, а я ведь вовсе не жду, что ты будешь писать хорошим стилем и без ошибок в языке: если я и просил тебя писать раз в две недели Гревенкопу, то лишь для того, чтобы ты освоился с немецкой каллиграфией. Во всяком случае, я удовольствуюсь и одним письмом раз в три недели.

Должно быть, ты теперь скоро не увидишься с м-ром Элиотом, он ведь все еще в Корнуэле со своим отцом, который, как я слышал, вряд ли поправится. Прощай.

XLII

Лондон, 10 января ст. ст. 1749 г.

Милый мой мальчик,

Получил твое письмо от 31 декабря н. ст. Ты так благодаришь меня за мой подарок, а он, право же, того не стоит. Ты заверяешь меня, что он тебе будет полезен, — это и есть та благодарность, которую я жду от тебя. Отношения человека разумного к книгам должны складываться из подобающего внимания к содержанию их и подобающего презрения к их внешнему виду.

Теперь, когда ты стал несколько чаще бывать в свете, я воспользуюсь этим случаем и разъясню тебе мои намерения касательно расходов, которые тебе предстоят, дабы ты знал, на что ты можешь рассчитывать и в соответствии с этим строил все свои планы. Я не буду ни отказывать тебе в деньгах, потребных для занятий и для удовольствий, ни жалеть о них. Речь идет, разумеется, об удовольствиях разумных. В мое представление о занятиях входят лучшие книги и лучшие учителя, чего бы то и другое ни стоило. Я включаю сюда также расходы на квартиру, выезды, одежду, слуг и т. п.; ты теперь будешь переезжать из одного города в другой, и все это необходимо тебе для того, чтобы ты мог бывать в лучшем обществе. Под разумными удовольствиями, которые ты можешь себе позволить, я имею в виду, во-первых, надлежащую помощь лицам, действительно нуждающимся и вызывающим к себе сострадание; во-вторых, подобающие подарки людям, которым ты чем-либо обязан или которым ты хотел бы сделать одолжение; в-третьих, участие в общих расходах компании, в которой ты проводишь время, как например доля, причитающаяся с тебя за какое-нибудь зрелище, угощение, сколько-то пистолей на карточную игру и другие непредвиденные расходы, которых может потребовать пребывание в хорошем обществе. Единственные две статьи расхода, на которые я никогда ничего тебе не отпущу, — это низкое распутство и расточительность, проистекающая от небрежения и лени.

Дурак способен промотать без всякой для себя пользы и толку больше, чем с пользой и толком потратит человек умный. Тот расходует деньги столь же бережливо, как и время, и никогда не потратит лишнего шиллинга или минуты без пользы или разумного удовольствия для себя и других. Первый покупает то, что ему ни на что не нужно, и не платит за то, что ему действительно необходимо. Он не может противостоять соблазнам, которые встречают его в магазине безделушек, разоряется на всевозможных табакерках, часах, набалдашниках для тростей и т. п. Слуги его и лавочники вступают в заговор с его праздностью и вводят его в обман; очень скоро он, к великому своему удивлению, видит, что, окруженный всеми этими нелепыми ненужностями, он, оказывается, лишен самого необходимого и не может удовлетворить своих насущных потребностей. Человек беззаботный и неупорядоченный, даже если в руки ему попадет огромное состояние, не сможет себя обеспечить, тогда как человеку рассудительному и бережливому даже при самых ограниченных средствах нетрудно бывает свести концы с концами.

Всякий раз, когда ты что-либо покупаешь, старайся платить наличными и не прибегай к счетам. Деньги плати сам, а не поручай слуге, ибо тот непременно либо выговорит себе какой-то процент, либо возымеет желание получить что-нибудь "за услуги". Там, где тебе приходится брать счета (например, за еду и питье, за платье и т. п.), оплачивай их регулярно каждый месяц и делай это самолично. Никогда не покупай ненужную тебе вещь — ни из ложно понятой экономии, только потому, что она дешева, ни из глупого тщеславия, только потому, что она дорога. Записывай в книге все приходы и расходы, потому что человеку, который знает, сколько он получает и сколько тратит, никогда не грозит опасность выйти из бюджета. Это вовсе не значит, что ты должен записывать каждый шиллинг и каждые полкроны, которые ты, может быть, истратишь где-нибудь на извозчика, на билет в оперу и т. п., пусть этими minuties75 занимаются люди скаредные и тупые, ты же помни, что в деле бережливости, как и во всем остальном, необходимо уделять надлежащее внимание вещам, того заслуживающим, и с надлежащим презрением относиться к ничтожным. Человек сильный видит все таким, каково оно на самом деле; человек же слабый видит все сквозь некое увеличительное устройство, которое, как микроскоп, муху превращает в слона, но не дает возможности увидеть крупное. Я знал немало людей, слывших скрягами из-за того, что они дрожали над.каждым пенсом, а из-за двух пенсов готовы были затеять ссору, — и эти же самые люди губили себя тем, что жили не по средствам и нисколько не заботились о важных вещах, которые были выше их portée.b

Верный признак человека сильного и здравомыслящего — это способность во всем найти известные границы, quos ultra citrave nequit consistere rectum.c^,1 Границы эти обозначены очень тонкой чертой, разглядеть которую может только человек внимательный и умный, она чересчур тонка для обычного глаза. В том, что касается манер, линия эта именуется воспитанностью: переступающий ее становится нестерпимо церемонным, недостигший — непозволительно рассеянным, небрежным. В области морали черта эта лежит между ханжеским пуританством и преступной распущенностью; в области религии — между суеверием и нечестивостью; одним словом, она отделяет каждую добродетель от родственных ей слабости или порока. По-моему, ты достаточно умен, чтобы черту эту обнаружить; держи ее всегда перед глазами и учись идти по ней; положись на м-ра Харта, и он будет поддерживать тебя в равновесии до тех пор, пока ты не научишься сохранять его один. Между прочим, люди, которые могут идти не сбиваясь по этой черте, встречаются гораздо реже, чем канатные плясуны, поэтому-то и заслуги их ценятся так высоко.

Твой друг, граф Пертéнг, который постоянно осведомляется о тебе, написал графу Сальмуру, ректору Туринской академии: он просит подготовить тебе комнату сразу же после Вознесения и дает тебе самую лучшую рекомендацию, причем надеюсь, что у него не будет причин ни сожалеть о ней, ни ее стыдиться. Сына же графа Сальмура, который сейчас находится в Гааге, я прекрасно знаю, и поэтому я буду регулярно получать точные сведения обо всем, что ты делаешь в Турине.

Надеюсь, что за время своего пребывания в Берлине ты тщательно изучишь, как управляются владения короля Пруссии, какие там существуют гражданские власти, каковы устройство армии и духовная иерархия, и обратишь особенное внимание на армию, которая в этой стране находится на более высоком уровне, чем где бы то ни было в Европе. Ты будешь присутствовать там на парадах, увидишь военные маневры и узнаешь, сколько там взводов и рот в кавалерийских, пехотных и драгунских полках, сколько там офицеров и унтер-офицеров в отдельных ротах и эскадронах и как называются там различные чины; выучи все немецкие слова, относящиеся к военному делу: пусть сам ты и не собираешься стать военным, но в обществе так часто заходит разговор о войне и обо всем, что с нею связано, что, не зная этих слов, ты неминуемо будешь попадать в очень неловкое положение. Кроме того, все это нередко становится предметом переговоров и тем самым может иметь прямое отношение к твоей будущей профессии. Тебе следует также узнать, какие преобразования внес за последнее время король Пруссии ² в области юриспруденции: они позволили ему сократить число судебных дел и ускорить их разбор; это великая заслуга, она достойна великого государя! А так как государь этот, разумеется, — самый выдающийся в Европе, каждая область его правления заслуживает того, чтобы ты, елико возможно, тщательно ее изучил и уделил ей самое пристальное внимание. Надо признать, что, решив приобщиться к политике, ты правильно поступил, начав с Берлина, а потом поехав в Турин, где тебе предстоит увидеть второго после прусского короля выдающегося монарха; таким образом, если ты способен поразмыслить над вопросами политики, эти два государя дадут тебе достаточно для этого материала.

Мне хотелось бы, чтобы ты постарался познакомиться с месье де Мопертюи,³ человеком настолько примечательным и своей ученостью, и другими достоинствами, что было бы и досадно, и стыдно провести хотя бы день в одном городе с ним и не повидать его. Если у тебя не будет никакого другого случая познакомиться с ним, я. пришлю тебе отсюда к нему письмо. Месье Каньони в Берлине, к которому, как мне известно, у тебя есть рекомендация, — очень талантливый человек, превосходно осведомленный обо всем, что делается в Европе: знакомство с ним, если ты заслужишь его и сумеешь извлечь из него все, что надо, может оказаться для тебя очень полезным.

Не забудь взять себе в Берлине самого лучшего учителя танцев — не столько для того, чтобы он научил тебя хорошо танцевать,, сколько для того, чтобы научиться у него изяществу движений вообще, уменью изящно сидеть, стоять и ходить. Грации, грации; не забывай о грациях! Прощай.

XLIII

Лондон, 7 февраля ст. ст. 1749 г.

Милый мой мальчик,

Ты теперь достиг того возраста, когда люди приобретают способность к размышлению, и я надеюсь, что в отличие от многих своих сверстников ты используешь ее для своего же блага и будешь доискиваться до правды и стремиться приобрести серьезные знания. Должен тебе признаться (я ведь готов посвятить тебя в мои тайны), что и сам я не так уж давно отважился мыслить самостоятельно. До шестнадцати или семнадцати лет я вообще не способен был мыслить, а потом в течение долгих лет просто не использовал эту способность. Я вбирал в себя суждения, почерпнутые из книг или слышанные от людей, с которыми общался, не проверяя, истинны они или нет, не слишком боялся впасть в заблуждение, и никак не мог найти время и дать себе труд доискаться до истины. Так вот, частью от лени, частью от беспутной жизни, а частью от mauvaise honte,a мешающего отвергнуть модные взгляды, я, как я впоследствии понял, вместо того чтобы в действиях своих руководиться разумом, стал слепо следовать предрассудкам и спокойно уживался с заблуждениями, вместо того чтобы искать правды. С тех пор же, как я дал себе труд жить своим умом и нашел в себе мужество признать это, ты не можешь даже представить себе, как изменились все мои понятия, в каком новом свете представилось то, что я раньше видел сквозь призму предвзятости или чужого авторитета. Впрочем, может быть, я и до сих пор в плеку у многих заблуждений, к которым за долгие годы настолько привык, что они превратились во взгляды, ибо очень трудно отличить рано приобретенные и давно укоренившиеся в тебе привычки от мыслей, порожденных разумом и раздумьем.

Первым моим заблуждением (я не буду говорить о суевериях, свойственных женщинам и детям, как-то вера в домовых, в привидения, сны, в просыпанную соль и т. п.) было суеверное преклонение перед классической древностью, которым я проникся под влиянием прочитанных книг и учителей, меня к ней приобщавших. У меня сложилось убеждение, что за последние полторы тысячи лет в мире не было ни истинного благородства, ни здравого смысла, что то и другое совершенно исчезло, после того как перестали существовать древние Греция и Рим. У Гомера и Вергилия не могло быть никаких недостатков, потому что то были древние; у Милтона и Тассо ¹ не могло быть никаких достоинств, потому что они жили в новое время. И я был близок к тому, чтобы сказать в отношении древних то, что Цицерон очень глупо и недостойно для философа говорит о Платоне: "Cum quo errare malim quern cum aliis recte sentire".b

Теперь же мне не надо делать никаких необыкновенных усилий духа, для того чтобы обнаружить, что и три тысячи лет назад природа была такою же, как сейчас; что люди и тогда, и теперь были только людьми, что обычаи и моды часто меняются, человеческая же натура — одна и та же. И теперь я уже больше не могу думать, что люди были лучше, мужественнее и мудрее полторы или три тысячи лет назад, так же как не могу думать, что тогда были лучше животные или растения. Решусь также утверждать вопреки поклонникам древних, что гомеровский герой Ахилл — скотина и негодяй и поэтому ему совершенно не подходит быть героем эпической поэмы. Родина так мало для него значила, что он не хотел защищать ее, и оттого лишь, что поссорился с Агамемноном из-за шлюхи; а потом, побуждаемый только личною жаждой мести, он принялся убивать людей, я бы сказал — подло, — ибо он знал, что сам остается неуязвим. Однако при всей своей неуязвимости он носил крепчайший панцирь. Боюсь, что здесь имеет место какая-то грубая ошибка, потому что ему достаточно было бы привязать к пятке, которая была его слабым местом, самую обыкновенную подкову. С другой стороны, присоединяясь к ревнителям писателей современных, я вместе с Драйденом ² утверждаю, что Дьявол — это подлинный герой милтоновской поэмы, ибо замысел, который у него возникает и который он преследует и в конце концов осуществляет, и является содержанием поэмы. На основании всех этих соображений я прихожу к беспристрастному выводу, что у древних, так же как у людей нашего времени, были свои достоинства и недостатки, свои добродетели и пороки; педанты и люди, претендующие на ученость, решительным образом отдают предпочтение первым, люди же тщеславные и невежественные столь же безоговорочно предпочитают вторых.

Религиозные предрассудки мои шли в ногу с моим пристрастием к классической древности, и было время, когда я считал, что даже самый порядочный человек на свете никак не может обрести спасения, не принадлежа к англиканской церкви, ибо не понимал, что взгляды людей не зависят от их воли и что столь же естественно другому человеку иметь взгляды, не похожие на мои, как и мне иметь взгляды, не похожие на взгляды другого Если же оба искренни, то ни того, ни другого не приходится упрекать, и, следовательно, мы должны быть взаимно снисходительны друг к другу.

Прочие предрассудки, которые я усвоил, касались beau monde; собираясь блистать в нем, я решил, что мне нельзя обойтись без так называемых светских пороков. Я прослышал о том, что они необходимы и, не задумываясь, этому поверил, во всяком случае мне было бы стыдно им противостоять, ибо я боялся попасть в смешное положение перед теми, кого считал образцовыми джентльменами. Теперь же вот я не стыжусь и не боюсь утверждать, что эти светские пороки, как их совершенно напрасно называют, — всего-навсего пятна, порочащие репутацию даже светского человека, и что все это роняет его во мнении тех самых людей, которых он хочет ими к себе привлечь. Больше того, предрассудок этот часто заходит так далеко, что я знаю людей, претендующих на пороки, которых у них нет, вместо того чтобы старательно скрывать те, которые у них действительно имеются.

Пользуйся собственным разумом и утверждай его; обдумывай, исследуй и анализируй все для того, чтобы выработать обо всем здравое и зрелое суждение. Пусть никакое "такой-то сказал" ⁴ не искажает ход твоих мыслей, не кривит твоих поступков и не навязывает тебе своего тона в разговоре. Будь смолоду тем, чем в старости, когда уже будет поздно, ты пожалеешь, что не был. Пораньше прислушайся к советам своего разума; я не хочу сказать, что он всякий раз будет верно руководить тобою, ибо человеческий разум нельзя счесть непогрешимым, но ты увидишь, что руководство его вернее всего другого. Книги и общение с людьми могут оказать ему помощь, но не предавайся ни тому, ни другому безоговорочно и слепо; испытывай их самым надежным мерилом, которое нам дано свыше, — разумом.

Желая избавить себя от беспокойств, не избавляй себя подобно многим от собственных мыслей. Про человечество в целом вряд ли можно сказать, что оно мыслит; едва ли не все понятия его откуда-то взяты; вообще-то говоря, оно, как видно, и лучше, что это так, ибо такие вот общие предрассудки в большей степени способствуют поддержанию порядка и покоя; хуже было бы, если бы люди необразованные и неразвитые рассуждали каждый порознь. Таких полезных предрассудков много в нашей стране, и мне было бы жаль, если бы они вдруг исчезли. Добрая убежденность протестантов, что папа одновременно и антихрист, и вавилонская блудница, — более действенное средство против папизма в нашей стране, нежели все веские и неопровержимые доводы Чиллингворта.⁵ Нелепая история о том, как королеве в постель подбросили Претендента на грелке,⁶ хотя она и ничем не обоснована, и неправдоподобна, нанесла гораздо больший вред делу якобитов, нежели все писания м-ра Локка и других, в которых они доказывали неправомерность и несообразность учения о непреложности наследственного права и безграничного пассивного повиновения. Глупое же и самоуверенное убеждение, прочно у нас укоренившееся, что один англичанин справится с тремя французами, воодушевляет его справиться по крайней мере с двумя.

Француз с готовностью отдаст жизнь pour l'honneur du roi; c но если бы вы изменили то, ради чего он жертвует собою, и сказали ему, что это pour le bien de la France,d очень может быть, что он и удрал бы. Такие вот грубые местные предрассудки имеют власть над простолюдинами, но не способны повлиять на людей образованных, осведомленных и мыслящих. Но существуют также и совершенно ложные представления, хоть, может быть, и не столь вопиюще нелепые, которые в чести у людей очень развитых и разумных, просто потому, что люди эти не дают себе труда разобраться в них до конца, недостаточно внимательны к ним и не настолько проницательны, чтобы распознать истину. Мне хочется, чтобы ты остерегся этих предрассудков, чтобы, столкнувшись с ними, ты был, как подобает мужчине, тверд и упражнял свои мыслительные способности.

Приведу только один пример из тысячи. Предрассудок этот широко распространялся в течение последних шестисот лет: искусство и науки, оказывается, не могут процветать при абсолютизме, и там, где нет настоящей свободы, гений всегда скован. Это звучит убедительно, на деле, однако, все обстоит иначе. Искусства механические — как-то землепашество, ремесла и т. п. — действительно пострадают, если правительство таково, что ни собственность, ни прибыли не свободны от посягательств с его стороны. Но почему деспотическое правительство не дает расцвести гению математика, астронома, поэта или оратора — этого я, признаюсь, никогда не мог понять. Оно действительно может лишить поэта или оратора свободы говорить о некоторых предметах так, как им этого бы хотелось, но оно оставляет им достаточно других, чтобы гений их мог себя проявить, если только этот гений действительно существует. Неужели же у писателя есть основание жаловаться, что его сковывают и стесняют, если ему не дают возможности печатать книг кощунственных, непристойных или подрывных? Такого рода книги равным образом запрещают и самые свободолюбивые правительства, если у них хватает на это ума и порядка. А ведь именно на стеснение свободы жалуются французские писатели нашего времени, преимущественно, правда, плохие. Нет ничего удивительного, говорят они, что в Англии так много великих писателей: люди там могут думать как хотят и печатать все свои мысли. Совершенно справедливо, только кто же все-таки мешает французам думать?

В самом деле, если мысли их направлены на то, чтобы сокрушить всякую религию, мораль и добрые нравы или сеять смуту в стране, абсолютное правительство, разумеется, более действенно воспрепятствует их напечатанию или накажет за них, чем правительство свободной страны. Но каким образом оно может сковать гений эпического, драматического или лирического поэта? Или как оно может приглушить красноречие оратора на церковной кафедре или в суде? Творчество многих хороших писателей, как-то Корнель, Расин, Мольер, Буало ⁷ и Лафонтен,⁸ которые могут поспорить с писателями века Августа,⁹ процветало при деспотическом правлении Людовика XIV,¹⁰ знаменитые же писатели века Августа стали блистать только после того, как этот жестокий и недостойный император заковал римский народ в оковы. Возрождением своим литература также была обязана не какому-либо свободному образу правления, а поощрению и покровительству Льва Х ¹¹ и Франциска I,¹² наиболее самовластного из всех пап и наиболее деспотического из всех государей на свете. Только пойми меня правильно и не подумай, что, рассказывая об укоренившемся предрассудке, я сколько-нибудь оправдываю самовластие. Нет, я ненавижу его всей душой и смотрю на него как на грубое и преступное насилие, учиненное над естественными правами человека. Прощай.

XLIV

Лондон, 28 февраля ст. ст. 1749 г.

Милый мой мальчик,

Мне было очень приятно читать твой рассказ о приеме, который тебе устроили в Берлине, но еще приятнее мне было прочесть письмо м-ра Харта, где он пишет о том, как достойно ты себя вел там: он пишет, что в обществе коронованных особ ты был достаточно почтителен и достаточно скромен и вместе с тем не испытывал ни малейшего стеснения и держался так, как будто перед тобой были равные тебе. Уменье так вот сочетать уважение с непринужденностью — и есть та истинная воспитанность, которую может дать человеку либо недюжинный ум, либо многолетний опыт жизни в свете, а коль скоро такого опыта у тебя нет, мне приятно приписывать твой успех уму.

Ближайшие несколько месяцев ты будешь обтачивать свои углы при трех важнейших дворах Европы — берлинском, дрезденском и венском, и я надеюсь, что в Турин ты приедешь уже достаточно лощеным и годным для окончательной шлифовки. Турин — самое лучшее для этого место, — я не знаю другого двора, где можно было бы встретить столь хорошо воспитанных и приятных людей. Помни, что воспитанность, уменье себя держать, обходительность и даже в какой-то степени уменье одеться сделались сейчас серьезным делом и заслуживают того, чтобы ты уделял им известное внимание.

Если ты правильно распределишь время, то дня твоего тебе хватит на все. Потратив половину его на занятия и на упражнения, ты достигнешь совершенства духовного и телесного, остальная же часть его, проведенная в хорошем обществе, даст тебе возможность приобрести хорошие манеры и выработать характер. Чего бы я только ни дал для того, чтобы по утрам ты читал Демосфена, ¹ и притом критически, и научился понимать его лучше всех; чтобы дни твои ты проводил лучше, чем кто-либо из находящихся при дворе, и чтобы по вечерам ты был самым веселым собеседником и умел развлечь дам. Если только захочешь, ты всего этого можешь добиться: у тебя есть для этого средства, есть и возможности. Используй же их, бога ради, пока они в твоем распоряжении, и сделайся тем образцом совершенства, каким мне хочется тебя видеть. Успех твой зависит от этих двух лет.

Посылаю тебе вложенное в этот конверт рекомендательное письмо к месье Капелло, передай его в Венецию сразу же, как приедешь, и кланяйся от меня ему и его супруге, ты ведь видел их здесь обоих. Я уверен, что он встретит тебя очень приветливо и будет тебе очень полезен, так как вслед за тем он тоже едет в Рим, куда назначен посланником. Между прочим, где бы ты ни находился, советую тебе, елико возможно, чаще видеться с венецианскими посланниками: они всегда лучше осведомлены о дворах, при которых состоят, чем остальные дипломаты: необходимость регулярно и подробно отчитываться перед своим правительством вынуждает их быть очень усердными и пытливыми.

Оставайся в Венеции на все время карнавала; я, правда, с нетерпением жду твоей поездки в Турин, но мне хотелось бы, чтобы ты как следует посмотрел все что можно в таком удивительном городе, как Венеция, да еще в такое исключительно благоприятное для этого время, как дни карнавала. Непременно побывай также на всех государственных собраниях, куда допускаются иностранцы, как-то — заседаниях сената и т. п., а равно также собери все сведения о весьма своеобразном и сложном государственном устройстве этой республики. Есть книги, где все это описано: лучшая из них принадлежит перу Амело де ла Уссэ; ² я бы советовал тебе прочесть ее перед тем, как ты туда поедешь, — она не только даст тебе общее представление о том, как эта республика управляется, но также и натолкнет тебя на все вопросы, касающиеся этого города, которые тебе надо будет задать на месте, чтобы получить обо всем устные разъяснения, а они-то всегда самые надежные. Там много замечательной старины, произведении живописи и скульптуры, созданных лучшими мастерами; памятники эти заслуживают того, чтобы ты обратил на них внимание.