Как хитро в деве простодушной 10 страница

- В этом Ничто, мне кажется, просматривается идея апофатического[178] богословия, в котором Бог есть бездна Ничто – как у Дионисия Ареопагита или Мейстера Экхарта[lvii]. Ты же давал мне почитать кое-что из этих мистиков...

- Ты прав. Экзистенциализм предельно близок к мистическому мировоззрению. Вот, к примеру, одно место из Экхарта, которое перекликается с тем, о чем мы только что говорили, - но совсем с другого края: «Чтобы быть истинно нищим, человек должен стать настолько свободным от своей сотворенной воли, насколько он был, когда его еще не было. Истинную правду говорю вам. Пока есть у вас воля исполнять волю Бога, и вы имеете какое-либо желание, относится ли оно к вечности или к Богу, до тех пор вы не нищи действительно, ибо только тот человек нищ, который ничего не хочет, ничего не знает, ничего не домогается. Когда я пребывал еще в первооснове своей, у меня не было никакого Бога, я принадлежал себе самому, я ничего не хотел, ничего не домогался, ибо я был тогда бытие без цели. И я был познающий самого себя в божественной правде Ничто. Тогда хотел я самого себя и ничего другого, чего я хотел, тем я и был, а чем я был, того я хотел. [179]»

- Кирилл, почему ты сегодня решил обратиться к экзистенциализму?

- Я хочу поговорить о «человеческом в человеке». Но к этому нужно подобраться... Так вот: мы «вброшены в мир», который молчалив. Мы не найдем ответа о смысле своей жизни в истории. Как только мы вырвались из круговорота обыденности, – точнее было бы сказать, – как только Joker выбросил нас оттуда, – мы вдруг понимаем, что все в этом мире идет своим ходом и решается без нашего участия, что в мире нет места для нас. Тут мы и попадаем в ситуацию кризиса, в ситуацию, когда именно человеческое в нас проявляется во всю свою силу или во всем своем бессилии. То, с чем, защищенный массовым религиозным сознанием, человек древности и средневековья, за редким исключением людей, уже тогда осознавших эту безумную боль и столь же безумный экстаз уникальности, не встречался, стало очень частым явлением в двадцатом веке: кризис, пограничная ситуация – вот остановившиеся мгновения жизни человека, когда у него умирают старые схемы и рождаются новые смыслы.

В это время обессмысливаются старые готовые ответы на вопросы «что я могу знать», «во что я могу верить», «что мне делать», ибо эти ответы имеют смысл, когда мы верим, что у жизни есть логика, и нам есть на что надеяться. В процессе ломки старых ценностей человек пересматривает свои прошлые отношения с миром, в нем рождается новое качество. Поэтому человек не есть совокупность того, что в нем есть, но совокупность того, чего в нем еще нет, и чем он может стать. Это и есть показатель саморазвивающегося нового качества сознания. Кризис свидетельствует о незавершенности, незамкнутости, несамодостаточности человека. Помнишь, у Венедикта Ерофеева: «Во всем совершенном и стремящемся к совершенству я подозреваю бесчеловечность. Человеческое значит для меня несовершенное... [180]»

- Как только Joker вырвал нас из обыденности, мы оказываемся в кризисе, – это понятно. Но рано или поздно мы находим ответы на вопросы, которые кризис ставит перед нами. И что же, – возвращаемся в мир обыденности?

- Зачем этот риторический вопрос? Ты же прекрасно знаешь, что обратной дороги нет.

- Для всех?

- Для тех, кто далеко зашел. Не волнуйся, для тебя ее уже нет... Все дело в том, что мы действительно можем ответить на вопросы, которые ставит перед нами кризис. Но это будут ответы на сейчас и только на сейчас. Кризис – хоть и поворотный пункт в жизни человека, но это отнюдь не одно мгновение, он не разрешается раз и навсегда. Скорее, это пунктиры, вехи, и одновременно болевые точки, в которых человек экзистирует, – переживает собственную жизнь в ее диалектике, противоречиях и глубинной сущности. В том числе и свои отношения с Богом.

- Причем тут Бог? Ты же сказал, что Хайдеггер – атеист.

- Во-первых, мы уже нашли точки соприкосновения Ничто Хайдеггера и Бога – Ничто мистиков, – Дионисия, Экхарта, Беме. Во-вторых, следи за разговором, мы сейчас говорим не о Хайдеггре, – он был лишь затравкой для нашей темы. Мы говорим о кризисе, как о процессе, как о переходе человека от механического обыденного к длящемуся волевому существованию. Кстати, если уж говорить об экзистенциализме, то у Карла Ясперса Бог, например, присутствует, но не каждому открывается. Только тогда, когда человек научится самостоятельно и творчески отвечать на вопросы своей жизни, - можно говорить, что в его жизни появился Бог...

- Так как же оно на самом деле?

- А никакого «на самом деле» не существует. Неужели за пять лет ты еще этого не понял?

- Понял, но, наверное, еще не принял...

- Мы говорим, что существует Игра и Joker играет нашим восприятием и нашей картиной мира, если мы еще не окончательно закостенели и позволяем это. Но все это лишь способ говорить о невыразимом. Именно поэтому я привожу тебе подчас самые противоречивые тезисы и свожу вместе мистиков древности и философов современности, атеистов и людей глубокой веры, алхимиков, неоплатоников, католиков и православных, гностиков и еретиков... Вот послушай, что пишет Томберг о «человеческом в человеке», рассматривая Двенадцатый Аркан Таро – «Повешенный»: «”Повешенный” – это вечный Иов, из века в век подвергаемый тяжким испытаниям и олицетворяющий человечество перед Господом и Господа – перед всем человечеством. “Повешенный” – это поистине человечный человек, и удел его поистине человечен... “Повешенный” олицетворяет собой человечество, оказавшееся между двух царств – миром сим и миром небесным. Ибо все поистине человечное в человеке и человечестве, – это “Повешенный”. Таким “Повешенным” был и тот, кто тысячи лет назад произнес эти слова: “Не определено ли человеку время на земле, и дни его не то же ли, что дни наемника? Как раб жаждет тени, и как наемник ждет окончания работ своей... Нога моя твердо держится стези Его; пути Его я хранил, и не уклонялся... А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию; и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его. Истаивает сердце в груди моей!” (Иов 7:1-2;19:23-24;23:11;19:25-27) [181]».

- Постой, в начале этой цитаты я еще прослеживал связь с идеями экзистенциализма, но к концу потерял эту нить...

- Я же предупреждал, что свожу вместе несводимое. Понятие «человеческое» настолько необъятно, что нам придется перескакивать в самые непредвиденные области. Перевернем у Томберга одну страничку назад – и в той же главе обнаружим совсем диаметральный экзистенциализму взгляд. Но и он – о том же: «”Зодиакализация” воли, “соляризация” мышления и “лунаризация” воображения – мы избрали три этих понятия для обозначения добровольной жертвы небесам качеств души. Это означает, что воля становится органом восприятия и исполнения воли Божьей, подобно Зодиаку в макрокосме; что мышление обретает тепло и светоносность, подобно Солнцу в макрокосме; и наконец, что воображение начинает отражать истину, как Луна отражает свет солнца в макрокосме... Стало быть здесь речь идет о принесении в жертву небесам трех качеств души. Эта жертва есть не что иное, как три традиционных и универсальных обета – послушания, или жертвоприношения воли, бедности, или жертвоприношения мышления, и целомудрия, или жертвоприношения воображения. Только так воля, мышление и воображение из орудий человеческого произвола становятся отражением Божественного откровения... Один за другим энергетические центры человека выходят из-под воздействия человеческого произвола и погружаются в «Божественный покой», то есть, становятся органами непосредственного Откровения. Вся человеческая психофизиологическая структура становится, таким образом, Божественным орудием [182]».

- Очень сложно уложить это рядом с «оставленностью и предоставленностью самому себе» экзистенциализма...

- Привыкай совмещать несовместимое. Учись играть и жонглировать «серьезными» и «мудрыми» вещами... Для этого тебе самому надо научиться не быть серьезным и упертым. Вот тебе для подспорья выражение Фрэнсиса Бэкона[lviii]: «Существуют, наконец, призраки, которые вселились в души людей из разных догматов философии, а также из превратных законов, доказательств. Их мы называем призраками театра, ибо мы считаем, что сколько есть принятых и изобретенных философских систем, - столько поставлено и сыграно комедий, представляющих вымышленные и искусственные миры. При этом мы разумеем здесь не только общие философские учения, но и многочисленные начала и аксиомы наук, которые получили силу вследствие предания, веры или небрежения [183]».

- Видать, Бэкон был Игрок!

- Угу. А мы сейчас сделаем еще один разворот и обратимся к Мерабу Мамардашвили, все мировоззрение которого было пронизано этим самым «человеческим в человеке»: «Язык философии – это язык, на котором мы говорим о свободе. О своей свободе или о свободных явлениях. Сказать "самобытие" – то же самое, что сказать "свобода". Ниоткуда, самопроизвольно. Нечто, что само в себе дает закон. Философией свободы называется внутренняя необходимость, необходимость самого себя. Наша свобода от нас не зависит. Мы лишь можем растить ее, участвовать в ней или не участвовать и не растить. Не растим – не будет, а если будет, то неделимо, целиком [184].» Или еще: «Это "человеческое в человеке" есть совершенно особое явление. Оно не рождается природой, не обеспечено в своей сущности исполнения никакими естественными механизмами. И оно всегда лицо, а не вещь. Философия имеет самое непосредственное, прямое отношение к способу существования (или несуществования) этого странного явления. Ее с ним сопричастность объясняет в ней все (ее методы, темы, понятия). Как объясняет она и наше особое отношение к ней [185].» И вот еще, смыкающееся с Бэконом: «Ибо только самому (из собственного источника) мысля и упражняя способности независимо спрашивать и различать, человеку удается открыть для себя философию, в том числе смысл хрестоматийных ее образцов, которые, казалось бы, достаточно прочитать и, значит, усвоить. Увы, это не так. "Прежде жить, философствовать потом", – говорили древние. Это относится и к чтению давно существующих философских текстов. Хрестоматийные образцы должны рождаться заново читателем. Приведенное выражение вовсе не означает поэтому какого-либо преимущества или большей реальности прямого практического испытания опыта, немедленного удовлетворения его порывов, по сравнению с отстраненным духовным трудом и его чисто мысленными текстами [186].»

- Слушай, Кирилл, у нас получается просто какая-то религия Joker’а!

- Ты что, охренел? Попробуй-ка сделать такую религию и молиться Joker’у – он тут же надает тебе таких пинков, что подавишься подобной молитвой! Joker опрокидывает любые убеждения и верования, в том числе и убеждения относительно него самого... Само понятие Joker – условно, и мы употребляем его лишь для того, чтобы не запутаться в тысячах его проявлений, умирающих и застывающих в материи и косном человеческом рассудке, в то время, как он – уже иное. Лучше вспомни еще раз слова Ухтомского: «Ужасно непрочно мы живем. Жизнь каждого из нас готова сорваться из того неустойчивого равновесия, которое нас поддерживает. Это в самом деле колебания на острие меча. И только постоянным устремлением вперед, динамикой, инерцией движения удерживаемся мы в этом временном равновесии. Тем осторожнее приходится относиться друг к другу. Тем ответственнее всякое приближение к другому человеку [187]».

- И все-таки, что же такое «человеческое в человеке»?

- Все! От святости до мерзости, от подвига до предательства, от любви до ненависти, включая все промежуточное. Все, что имеет свое неповторимое лицо. Все, что не унифицировано, не обезличено, не абстрактно. Все, что несовершенно. И все это – свято, ибо уникально. Все безмерное содержание человеческой души, которая «и божество, и последний червь, и царица, и рабыня». И в каждом из нас все это есть, в явной или в потенциальной форме. Вся мозаика... Но каждый своей жизнью проявляет в этой потенциально присутствующей мозаике уникальную, человеческую траекторию, неповторимую более никем, нигде и никогда. Именно это дорого Господу и в Евангелии от Иоанна названо «овцой», которую Господь хочет видеть такой, как она есть – вне опасности уничтожения, обезличивания. Тут снова мы вспоминаем Хайдеггера: выбор – экзистировать или слиться с толпой. Добавлю – экзистировать или позволить себя обезличить путем деперсонализации. Ведь большинству людей хочется чего-то идеального, совершенного. Хочется найти идеального Учителя, чтобы возложить на его плечи свой выбор. И находятся, – благо спрос есть, – те, кто ведет «сирых и убогих», объявляя себя заодно носителем абсолютной истины. Только не Живое все это. Не человеческое. Особенно, если делается с серьезным лицом и священной верой в свою истину, не допуская сомнений, самостоятельности, права выбора... Впрочем... «Не заслуживает содеянное человеком ни адского пламени ни благодати небесной [188]»

- Тоже Апокриф?

- Да, из Апокрифического Евангелия... Ну да пойдем уже из этой забегаловки... Все-таки, пятнадцать-двадцать лет назад пиво здесь казалось вкуснее...

 

В следующий раз мы встретились через две недели. Кирилл предложил зайти в «Арлекино», где мы уже неоднократно бывали вместе. Он взял себе бутылку коньяка «Hennesy», я же ограничился красным вином. Разговор зашел об одном месте из Писания, которое накануне вызвало у меня почти что откровение. В первом Послании к Коринфянам апостол Павел говорит о том, что если кому-то невмочь воздерживаться – пусть не воздерживается и вступает в брак, а кто может – пусть лучше воздерживается. Женатый и замужняя больше заботятся о мирском, нежели о том, как угодить Господу... И далее апостол произносит такие слова: «Говорю это для вашей же пользы не для того, чтобы наложить на вас узы, но чтобы вы благочинно и непрестанно служили Господу без развлечения. [189]» На этом вот «не для того, чтобы наложить на вас узы» меня вдруг «пробило»:

- Кирилл, понимаешь, – получается, что Заповеди являются не запретами, хотя многие из них начинаются с частицы «не», а РАЗРЕШЕНИЯМИ!!! Они – дверь в Царствие Небесное, но ты не обязан их выполнять! Будешь выполнять – попадешь в Царствие Небесное, а не будешь – не попадешь. Нет греха, но есть возможность, которой можно воспользоваться! Так что все, что происходит, как бы оно ни происходило – УЖЕ совершенно, как об этом говорят дзен-буддисты. Но вот дверка в Царствие Небесное для тех, кто созрел, – имеется. Понимаешь, какая это мощная разница: осознать Заповеди не как запреты или приказы, а как разрешение и возможность!

- Да ты просто теологом-схоластом становишься! Ишь как ловко трактуешь Писание! Только учти, что таких вот толкователей несколько веков назад без долгих разговоров отправляли на костер. Слишком уж дерзкое оно – твое толкование.

Я понял, что действительно подобное толкование не вписывается ни в один канон и уныло принялся за жаркое. Кирилл же довольно быстро одолел почти целую бутылку коньяка и все более горячился:

- А мне все-таки нравится, Макс, что с тобой происходит. Взрослеешь, блин! Только учти одну штуку: ты и так уже во многом заодно с Joker’ом, но чем дальше, тем печальнее будет твой удел – конечно для того, кто смотрит со стороны. Ты ведь станешь очень неудобным для всех «правоверных»: обывателей, ученых, церковников, эзотериков, сектантов этих всяких, фанатов, – для всех тех, кто годами и десятилетиями выстраивал свое «священное» мировоззрение. Ты ведь посягнешь на святая святых – на их картину мира, на их идеалы, – ты будешь смеяться над этими идеалами, посмеешь расшатывать их. О, ты будешь опасен, ибо Жив, непостоянен и неудобен! Единственное твое спасение – смех! Только перестав серьезно относиться к себе и другим, ты – гонимый и преследуемый, предаваемый анафеме, – научишься смеясь дурить людям их забитые всяким дерьмом головы, сбивать их с толку, ломать их «святые» идеалы!

- Дурить? Как можно обмануть того, кто не знает правды? И кто ее знает?

- Браво, Макс! Но тебе этого все равно не простят. Ты будешь в глазах всех «правоверных» слугою дьявола, хотя не ты, а именно они и есть дьявольское отродье: «Дьявол – это высокомерие духа, это верование без улыбки. Это истина, никогда не подвергающаяся сомнгению... [190]» Тебе не простят... Киса Воробьянинов терпел Бендера, надеясь на деньги. Ты научился принимать и любить Лику, движимый страстью... Но кто согласится терпеть тебя, если ты для них будешь Joker’ом, – тем, кто вышибает стул из под жопы, разрушает долбаные симукляры[191] в сознании? Кто захочет очеловечиться? А? Насколько сильным должно быть это желание! Так что, если у тебя и будут союзники, – то такие же мытари, как и ты, не нашедшие успокоенности и устойчивости, не приставшие к стаду! Может быть, их будет все больше... Может быть... Так что – попал ты, мил человек! Попал!

Кирилл налил себе еще рюмку, а я вспомнил слова Германа Гессе: «Человек не есть нечто уже сложившееся, а есть требование духа, столь же вожделенная, сколь и страшная возможность, и продвигаются на пути к ней всегда лишь мало-помалу, ценой ужасных мук и экстазов, как раз те редкие одиночки, которых сегодня ждет эшафот, а завтра памятник... [192]»

- Мне кажется, Кирилл, что ты меня уж больно возвеличиваешь. Кому я на хрен нужен? Кто будет предавать меня анафеме? Мне кажется, что я проживу довольно скромную жизнь и не буду сильно высовываться...

- Врешь! Не сможешь ты не высовываться!!! – люди за соседними столиками обернулись на этот почти что крик души Кирилла, он же сам метил вилкой, на которую был нанизан кусок говядины, мне в горло, – Не сможешь!!! Ты будешь неизбежно высовываться везде, где встретишь косность и разложение, везде, где смердит! И на тебя будут плевать, тобой будут пугать маленьких детей, тебя распнут газетчики и прочая мразь! И каждая дрянь будет поливать тебя своими испражнениями!.. Ну-с, – ты хотел этого?

- Здесь не подходит категория «хотел – не хотел», – мрачно заметил я.

- Ай молодец! Дай пожму твою руку! – Кирилл полез обниматься через столик, опрокинул салатницу и бокалы на пол...

 

Нас выставили из кафе, удержав за разбитую посуду... Кирилл был не столько пьян, сколько возбужден и как-то по-особому весел, я бы даже сказал – злобно весел. Таким я его видел впервые. Я же пребывал в задумчивом и слегка грустном настроении. Кирилл продолжал тормошить меня:

- Макс, слушай, а поехали к гейшам?

- К кому?

- К гейшам. Это не проститутки... Отменный массаж, общение на философско-литературные темы с милыми девушками... Я сам, правда, не был, но вот рекламку по интернету недавно получил. Там так поэтично сказано: «Гейша-Клуб. Если с проституткой мужчина чувствует себя просто самцом, то с гейшей – Эйнштейном, Вольтером, Шекспиром!» Ты хочешь почувствовать себя Шекспиром? Я – хочу! Телефончик-то я записал! Поехали, Макс!

 

Салон «Гейша-Клуб» оказался трехкомнатной квартирой в загаженном бомжами подъезде. Встретила нас «хозяйка салона» – испитого вида женщина лет сорока пяти в ярком зеленом халате. Натянуто улыбнулась:

- Девочки сейчас будут готовы. Попейте пока кофе.

Мы сели в гостиной пить кофе. Физиономия Кирилла стала кислой. Снова вошла хозяйка. Протянула нам по бумажке:

- Вот прейскурант нашего салона. Можете выбрать любую услугу на полтора или на три часа. Сеансы по полчаса с пятнадцатиминутными перерывами на чай и беседу.

- Ну, я как верный семьянин, выберу, пожалуй, тайский массаж на полтора часа, – произнес Кирилл.

- А мне пожалуйста вот это, – то, что называется «без ограничений»...

- Имейте в виду, что даже сеанс «без ограничений» у нас не предполагает полового акта, – строго предупредила хозяйка, – а сейчас пройдите, пожалуйста в душ...

Согласно инструкции, сеанс «без ограничений» дозволял мне всевозможные телесные ласки: имелось в виду, что я могу беззастенчиво хватать девушек, которые будут меня «массировать», за груди, а также могу ковырять пальчиком у них в «одном месте».

После душа мы вышли в гостиную, где нас уже ждали четыре нагие девицы.

- Выбирайте себе по две девушки, молодые люди, – засуетилась хозяйка.

- Предоставляю право выбора тебе, как зачинщику, – это я Кириллу.

Мне достались худощавая высокая брюнетка и блондиночка-пышка. Вошли в комнату с приглушенным светом и восточной музыкой. Посередине стоял массажный стол. Я лег. Меня облили целой бутылкой пахучего масла. Затем девушки взгромоздились на меня и начали по мне всячески елозить. Было неудобно лежать под их весом. Затем блондинка сползла с меня, ухватилась обеими руками за мой член и стала усиленно, до боли его др о чить... Наконец полчаса, отведенные под сессию, закончились. Мы вышли в гостиную и сели пить чай. Кирилла еще массировали. Оставалась кое-какая надежда на философско-литературную беседу...

- Мужчина, расскажите какой-нибудь анекдот, – нарушила молчание высокая брюнетка.

Я в три глотка допил чай:

- Нет уж, девушки, давайте продолжим массаж. Только сделайте мне, пожалуйста, самый обычный – расслабляющий – без всяких прибамбасов...

 

- Ну как, Шекспир? – это я Кириллу уже на улице.

- Да пошли бы эти гейши в собственные гениталии..., е..., – Кирилл смачно выругался, – уж лучше иметь дело с проститутками. Там все честно: «почувствуете себя самцом» – значит самцом и почувствуете... А тут и не самцом, и не Вольтером – так, каким-то мудилом...

 

Вот, Анютка, написал я все, что хотел. Пока писал, много чего осмыслил. Теперь – отправлюсь тебя искать. Теперь я готов.

До встречи, Анюшка!

Максим

(30.08.03)

 

12. «Сложные Системы»

Один известный московский хирург внял моим просьбам и допустил меня на одну из своих операций... Настроение в операционной приводило меня в трепет. Больного принесли, положили на стол и захлороформировали. Я не спускал с доктора глаз. Наконец он взял скальпель и смелым красивым ударом разрезал больному живот. Со мной что-то случилось в это мгновение. Во мне вспыхнул необыкновенный творческий порыв. Я понял искусство еще с какой-то стороны. Искусство хирурга как бы перелилось в меня, и я затрепетал от прилива творческих сил. Как зачарованный, я следил за движениями хирурга. Он уверенно и смело работал во вскрытой полости живота. Вдруг я заметил, что лицо хирурга меняется. Я замер. Он бросил несколько отрывистых слов людям, окружавшим его, они молча задвигались, на лицах их появилась особая сосредоточенность. Было ясно, что операция становится сложной и опасной. Я сгорал от любви к спящему пациенту и великому художнику, стоящему передо мной в белом халате. Я видел, как он с чудовищным вниманием щупал биение пульсов в каком-то внутреннем органе больного, а затем быстро вонзал кривую иглу на расстоянии миллиметра от пульса. Какое искусство! В чем сила этого искусства? Не в том ли, что хирург творит, имея перед собой трепещущую жизнь пациента? Где научился он такому чудовищному вниманию? Разве он делал годами упражнения на внимание, как делаем их мы, актеры? Откуда ловкость его рук, тонкость, смелость и красота движений? Разве учился он актерской пластике? Откуда у него такое блистательное умение владеть своей душой в творческие минуты? Откуда? А чувство жизни, которая в его руках? Жизнь – вот источник его творческой силы. Это жизнь научила его пластике, вниманию, силе, ловкости, легкости, смелости.

Михаил Чехов «Путь актера»

Весна две тысячи второго года. Недавно разъехался со Светкой, с которой прожил в гражданском браке четыре месяца. Жили ладно, не ссорились. Чувственность постепенно сошла на нет, но не только ее – еще чего-то не хватало... Как-то мне стало удаваться мирно расставаться с женщинами, с которыми я жил. Остаемся друзьями, встречаемся, иногда ездим все вместе (две-три моих бывших гражданских жены, я и еще приятели) за город. Они приходят на Магические Театры. Теплые чувства, все дела...

По-прежнему ищу любви. Любви человеческой. Читаю «Поймандра» Гермеса Трисмегиста. Вот хотя бы: «Тот, кто познал самого себя, пришел к сверхсущностному благу. Тот же, кто возлюбил вследствие случайной любви, пребывает во тьме, блуждая так, как это положено чувственно воспринимающему, и претерпевая страдания смерти. "Почему достойны смерти те, кто пребывает в неведении?" – потому что над их собственным телом властвует ужасающая тьма, из которой происходит влажная природа, из которой в свой черед составилось тело. Стало быть, такие люди заключили себя в чувственном космосе, из которого черпается смерть. А почему речь Бога гласит: познавший самого себя идет к благу? И я ответил: потому что отец всего состоит из света и жизни, а человек рожден от него. Стало быть, если ты, происходящий от жизни и света, познаешь самого себя, в том отношении, что ты произошел от них, ты вновь уйдешь к жизни и свету. Вот как сказал Поймандр. [193]» – Авторитет... Но я не понимаю, почему его истина должна быть истиной и для меня... Потому что он пережил Божественные откровения? У меня тоже были откровения... Постепенно становлюсь независим и социально неуправляем. Один за другим отпадают все авторитеты. Все, на кого когда-либо смотрел снизу вверх. И на Кирилла я тоже постепенно перестал смотреть глазами Эдипа[194]. И на исторических личностей – «сильных мира сего», пророков, мессий, Великих Учителей человечества...

То немногое, чего добился в жизни, – это возможность ни от кого не зависеть и нигде не работать. Для меня давно уже жизнь не делится на выходные и будни, работу и отдых. Делаю только то, что хочу. Деньги – кое-какие иногда водятся. Бывает, даже много, но я не умею с ними обращаться, – тут же улетают на книги, такси, какой-нибудь ресторан на берегу Финского залива, куда еду с очередной пассией, дорогие вина – этого в последнее время стало тоже много.

Оглядываюсь на своих сверстников, – тех, с кем вместе учился в школе, на МатМехе, Психфаке... Все как-то обустроились в жизни: семьи, дети, собственные квартиры, машины, положение в обществе, надежный заработок... У меня всего этого нет. Скитаюсь по съемным квартирам, залезаю в долги. Живу от семинара к семинару. Никаких гарантий.

Еще пару лет назад я «пожаловался» Кириллу, что у меня как-то слабо набираются семинары, – набираются, но не так чтобы у меня было денег с избытком, не так, чтобы начать, например, копить на квартиру или хотя бы немного передохнуть. Помню его ответ тогда:

- Твоя беда в том, что ты вечно будешь «бедным импровизатором», вынужденным «скитаться из дому в дом и просить себе вспоможение[195]». Беда твоя в том, что какая-то твоя часть еще желает надежности, уверенности в завтрашнем дне, а оно-то для тебя уже недоступно. Надежность – не для тебя. В этом твоя беда. Возможно, однажды не только умом, но и сердцем поймешь ты, что это и есть твое счастье. Вспомнишь тогда слова Старца Зосимы Алеше Карамазову: «Вот тебе завет: в горе, в горе счастье свое ищи. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты счастлив будешь. И жизнь благословишь. [196]»

А я не жалуюсь. Ничего другого не жду. Только любовь еще ищу. Человеческую любовь... Но чего-то всякий раз не хватает...

На улице, между тем весна! Девчонки ходят – загляденье! Иной раз проходишь мимо, а мысль-то стучится горячим пульсом: «Эх, затащить бы ее в кроватку, да оттрахать как следует. Да и так и эдак!» – Бесполезная мысль. Может быть, у кого-то получается, а у меня не получится. Не «затащить» не получится, – это-то дело десятое. Вычеркнуть потом не получится... «Не вычеркнешь. – Не слова ведь – люди. [197]» Не создан я для легкой интрижки. Все как-то сложно оборачивается. Взять хоть Алену... «И от всякого, кому дано много, много и потребуется; и кому много вверено, с того больше взыщут... [198]»

 

А что до случайных связей... – вспоминается одна история из университетской юности. Было это году в восемьдесят шестом. Первый курс МатМеха. Тоже ранняя весна. Собрались с моими приятелями по курсу – Толиком и Вадимом отметить Восьмое Марта. Коньяк, цветы и закуски были, а вот с девчонками – проблема. Но Толик легко ее решил за полчаса: прямо возле моего дома «снял» трех девочек, пообещав им веселую компанию, приятный вечер и выпивку.

Помню, что я старался подавить в себе презрение и брезгливость, которые возникли у меня с приходом девушек. Я считал себя выше случайных знакомств с дешевыми девчонками – шлюшками, к коим, не раздумывая, причислил своих г о стей, лишь взглянув на них. Тем не менее, я всячески старался не выдать своего настроения, так как чувствовал, глядя на броско накрашенные, смелые глаза и стройные ножки девушек, что вдоль позвоночника ползут сладостные мурашки, а в висках затаенной радостью стучит молодая кровь, несущая в мозг надежду на возможность неожиданной легкой близости.

После нескольких рюмок коньяка брезгливость и презрение почти совсем исчезли. Длинно и важно затягиваясь сигаретой и иногда разгоняя рукой застилающий глаза густой дым, я, как всегда немногословный, оценивающе разглядывал всю компанию, увлеченную оживленными рассказами Толика.

Одна из девушек, назвавшаяся Сашей, пила меньше других и вела себя более сдержанно. Мне это понравилось; компромисс с чувством брезгливости был окончательно найден и, поспешив выпить еще сразу две рюмки, я вышел из задумчивости и растворился в общей беззастенчивой веселости.