Глава шестая. Перед рассветом 12 страница

Чаборз с облегчением вздохнул и, обращаясь к мулле и Бийсархо, прошептал:

— Пойдемте ко мне… Есть чем погреться… В такой день никому не грех… — А когда шли, подумал: «Когда же еще бой? Отослать бы еще пару гробов…» И вдруг, испугавшись собственной мысли, он почти вслух воскликнул: «Чур меня!..»

Калой и Орци последними покинули станцию. Шли они вместе, но каждый думал о своем.

«Сколько горя и слез повезли!.. А сколько могил встретилось уже в пути!.. Убитые в землю уходят, а горе остается…»

Мысли Калоя перебил Орци:

— Было убито двенадцать, а отправили четырнадцать гробов…

— Должно быть, двое скончались от ран, — откликнулся Калой. Орци оглянулся. Вокруг не было ни души. Он совсем приблизился к брату и сказал:

— В двух фобах Чаборз и Соси отправили домой… винтовки и патроны!..

Калой остановился.

— Что?

Орци повторил.

— А зачем?..

— Как зачем? — удивился Орци. — Продавать!.. Если сказать Байсагурову, — заторопился он, — их сейчас же арестуют и по проволоке скажут, чтоб задержали вагон! Сказать?

Калой тяжелым взглядом смотрел на брата, и счастье было того, что в наступившей мгле он не видел его глаз.

— Они собираются торговать награбленным. А ты чем? — наконец спросил он.

— Как чем? Я не собираюсь… — растерялся Орци.

— Будь это дома, я изодрал бы твою шкуру!.. — сказал Калой.

Орци невольно попятился.

— Наперед запомни: останусь один, но языкатого брата не потерплю!.. Калой пошел. Орци виновато шагал за ним.

— Соси не раз глумился надо мной, — сказал он через некоторое время, — вот я и подумал: не отомстить ли ему?..

— Язык — это бабское оружие! — откликнулся Калой. — А если тебе больше нечем мстить, юбку надень!..

Больше они не говорили. Только через некоторое время Орци, видимо, в ответ на какую-то свою мысль здорово стукнул себя по лбу кулаком.

В эту ночь взвод Бийсархо шел в пикеты. В такой снегопад нужна была особая осторожность, и корнет предупреждал своих людей. Всадники не верили в опасность. Кому придет на ум в метель на двор вылезать! Однако приказ есть приказ.

Орци с товарищем лежали в кустах, в стороне от поврежденной железной дороги. Снег огромными хлопьями валил без конца.

Они завернулись в бурки. И самым сильным их противником оказался сон. Он одолевал обоих.

В полночь на полотне показалась тень. Присмотревшись и не поняв, волк это или собака, всадники, однако, отметили, что животное, прислушиваясь и оглядываясь, бежало от кого-то со стороны противника. Это рассеяло сон, насторожило.

И снова время шло, и ничто не нарушало ночного покоя.

У Орци заныло в животе. «Надо же в такое время!» — с досадой подумал он и решил назло самому себе перетерпеть. Но резь усилилась, стало невмоготу. В конце концов ему все-таки пришлось подняться и пойти в разбитый домик путевого обходчика, в который они заходили, когда шли на пост.

Соблюдая осторожность, Орци тихонько добрался до дома. В нем по-прежнему все было мертво. Двери и окна сорваны взрывом. Однако здесь снег не слепил глаза и не дул ветер.

Через некоторое время Орци мог уже возвратиться на пост. Но ему так не хотелось снова вылезать на холод, что он решил покурить. Курить он начал недавно, курил плохо и тайно от Калоя. Табачный дым сам по себе не доставлял ему удовольствия, но зато было приятно иметь кисет, табак, угощать товарищей и самому угощаться.

Вот и сейчас он скрутил цигарку, сунул в рот и вспомнил: «А спичек-то нет!..»

В это время около дома послышались осторожные шаги. Кто-то обходил его, останавливаясь и, видимо, прислушиваясь. Постояв в дверях, человек вошел в сторожку.

Орци, уверенный в том, что это его напарник, обрадовался и негромко спросил:

— Спички с тобой?..

Но вместо ответа человек нелепо взмахнул руками и отскочил в сторону. В просвете окна Орци увидел австрийца. Страх, как кинжалом, пронзил всадника. Человек бросился к окну, споткнулся о кирпичи, схватился за подоконник. Орци подмял его под себя и прижал к полу. Тот не сопротивлялся, не двигался. Орци сорвал с него пояс с револьвером, сунул оружие себе за пазуху и связал руки. «Притворяется», — мелькнула у Орци мысль, и он также молниеносно замотал лицо пленного башлыком, ноги затянул поясом. Лишь после этого он подумал о том, что враги, наверно, уже прикололи или увели с собой его товарища… «И все из-за этого проклятого живота!..» Он вынул револьвер, ощупал его, взвел курок и выглянул в окно… Там никого не было видно. Тогда Орци, петляя и прячась за кустами, побежал на пост…

Товарищ лежал, ничего не подозревая. Орци увлек его за собой. Они побежали к дому. Пленный оставался на месте.

— Да не убит ли он? — воскликнул напарник Орци.

Он перевернул пленного на спину. Тот был жив, только тяжело дышал и таращил глаза.

Всадники развязали его и повели к себе.

Австриец едва волочил ноги.

В блиндаже при свете фонаря Орци увидел наконец свою жертву. Это был молоденький младший офицер, умиравший от страха. Взгляд его безумно блуждал по бородатым лицам горцев в косматых папахах, с огромными кинжалами на поясах. Видимо, он ждал какого-то ужасного конца.

Урядник послал за корнетом. Бийсархо пришел немедленно. Узнав о случившемся, он велел Орци и второму всаднику идти обратно на пост, а пленного направил в штаб полка.

Через час все пикеты отвели назад. Полк занял оборону. Были предупреждены и соседние части. Атака австро-венгров, намеченная на предрассветный час и рассчитанная на внезапность, была встречена дружными залпами и плотным пулеметным огнем. Понеся большие потери, противник отступил.

Орци получил вторую награду — крест. Неожиданно для самого себя он становился заметным человеком в полку.

Как-то Бийсархо узнал, что Орци прячет револьвер плененного офицера и потребовал отдать трофей. Орци согласился. Он только попросил разрешения поговорить с корнетом наедине, потому что у него-де есть «личный секрет», связанный с этим делом. Когда всадники покинули землянку, Орци приблизился к Бийсархо и зашептал:

— Я этот револьвер сам добыл, рискуя жизнью… Офицер не преподнес мне его. Я боролся! Но я отдам… Отдам… Только сначала хочу, чтобы вы с Чаборзом вернули в полк два гроба… — Орци улыбнулся. — Те два гроба…

Бийсархо близко видел улыбающиеся глаза Орци. Он готов был размозжить ему физиономию. Как смел этот хам так говорить с ним, с офицером! Но вместо этого он заставил себя усмехнуться.

— Ну и пройдоха же ты!..

— Мы все пройдохи! — засмеялся Орци. — А что делать? Я понимаю… деньги и мне и тебе нужны! Каждому нужны… Я этот револьвер хочу Чаборзу продать. А вот эту штуку не продам!.. Домой повезу!

Откуда-то из глубины бездонного кармана он вытащил роскошный золоченый портсигар с монограммами и золотыми монетами на крышке. Запирался портсигар кнопкой с драгоценным камнем.

— Где взял? — загорелся Бийсархо.

— У убитого вытащил. — Орци вскинул портсигар, поиграл им и снова сунул в карман.

— Да ты знаешь, за мародерство тебя могут… расстрелять! — воскликнул Бийсархо, умирая от зависти.

— Не расстреляют! — хихикнул Орци. — А хоть и расстреляют, я рискую! Да… Ты вон какое жалованье получаешь и тоже рискуешь… А у Чаборза мало, что ли? А и он идет на риск: водку сюда, гробы — туда… Ха-ха-ха! — Орци тихо смеялся. — А у меня ни лавки, ни жалованья! Царь на царя идет тоже не так, ради геройства, а за что-то! И рискует царь. То ли он победит, то ли его поколотят! Словом, война, я так понимаю, это кто кого осилит, обхитрит, кто у кого вырвет! Ну и мы тоже не должны хлопать ушами… Свой у своего — нельзя, конечно! А у врага — отчего же? Друг друга понимать надо!.. — Он опять приблизил к офицеру глаза и любезно улыбнулся. — Ну, я пойду…

Когда Орци вышел, корнет на цыпочках подбежал к двери и приник к ней ухом. Он знал, что всадники ждут Орци… Ведь они слышали, как он потребовал сдать трофей.

— Ну? Отнял? — услышал он их голоса.

— Конечно! Не будешь же перечить офицеру! — сокрушенно ответил Орци, и всадники засмеялись.

Успокоенный его ответом, корнет вернулся к столу. Он не видел, как Орци, отвечая товарищам, одной рукой показал из-за пазухи револьвер, а другой похлопал себя по неприличному месту…

Зима эта для кавалеристов проходила без большого урона. Наступление остановилось. Было приказано подменить пехоту, которую отводили для отдыха и переформирования. Противник, видимо, тоже собирался с силами и особенно не лез. Но все равно жизнь в землянках, в окопах или в седле — в зной и холод, в пыль и слякоть под открытым небом — изнуряла людей, заставляла мечтать о мирном времени, о доме.

В феврале нового, 1915 года стало известно, что с поста Верховного главнокомандующего смещен, как его называли, Большой Николай.

Ингуши не понимали, как царь, который был племянником Большого Николая, мог пойти против брата своего отца! Ведь это значит — показать всем, что у них в роду нет согласия, нет уважения! А как на это посмотрят чужие цари?

В часы, когда на позиции наступало затишье и в окопах оставались только часовые, офицеры и всадники залезали в свои «лисьи норы»^[160].Там они чинили одежду, играли в карты и передавали друг другу фронтовые новости, невесть как попадавшие сюда.

Однажды в одной из таких нор при свете огарка Калой пытался починить обувь.

К нему подошел всадник и, забрав сапог, сам принялся за дело. Обычно молодые солдаты-горцы всегда старались чем-то помочь своим старшим товарищам.

— Ты лучше расскажи нам, за что Большого прогнали? — попросил солдат Калоя. — Ты ведь все знаешь. А сапоги я тебе починю!

Калой прилег. Тусклый свет делал его бороду совсем черной, и она, сливаясь с концом закинутой бурки, казалась длинной, до самого пояса.

— Приехал, говорят, царь туда, — начал Калой, — где стоит самая главная землянка на войне, и вызывает к себе дядю своего, будто тот ему и не дядя, а племянник. И при всех чужих офицерах спрашивает: «Ну как, не можешь справиться с немцами?..» Все переглянулись, испугались за царя. Знали, что Большой Николай свирепый и очень сильный человек. Другой раз разозлится, как даст по столу кулаком, так доски вдребезги!.. Ну, думают, влепит он сейчас племяннику-царю оплеуху, да такую, что тот до конца войны глухим останется. Но Большой Николай сдержался при людях. Только гневно посмотрел на царя усталыми, опухшими глазами и сказал: «Я-то с немцами как-нибудь справлюсь! Лишь бы ты со своими немками справился!.. А то, пока ты водку пьешь, твоя немка-жена нам вместо патронов картинки, на которых боги нарисованы, присылает и себе жеребца по кличке Распутин Гиришка завела…» Ну, думают офицеры, — теперь конец. Убьет царь Большого. Отбросил царь полу шинели, сунул руку в карман… выхватил платок и освободил в него нос… А потом поднял на дядю опухшие от водки глаза и сказал: «Этого я тебе никогда не прощу и не забуду!..» — и побежал в автомобиль. А когда уже отъехал, оглянулся и крикнул дяде: «Эй! Я лишаю тебя права кричать главные команды! Я сам буду теперь главные команды кричать! Иди домой!!!»

Всадники, затаив дыхание, слушали Калоя. Так вот, оказывается, за что прогнали Большого Николая.

— А дальше что? — спросил кто-то из темноты.

— А что дальше? Офицеры перестали слушаться Большого, и он уехал. Царя слово главным стало.

— Эх! А все-таки здорово он царю выложил! — воскликнул кто-то.

В это время снаружи раздался свисток, загремели выстрелы. Всадники кинулись к выходу. Выскакивая, они разбегались в разные стороны, занимали свои места и, еще не привыкнув к дневному свету, открывали стрельбу, сами не зная, куда и в кого.

Где-то показавшиеся было австрийцы исчезли. Постепенно стрельба затихла, и люди опять потянулись в землянки. На дворе было сыро. На дне окопа — талый снег, слякоть. Калой вернулся на нары. Босые ноги его стали черными от грязи. Он вытер их соломой и прикрыл буркой.

— Ты уже чересчур стараешься! — сказал он парню, который продолжал чинить сапоги. — Мне в них не на смотрины!

— Калой, а откуда ты узнал все про большого Николая? — продолжали выспрашивать всадники. — Так рассказываешь, словно сам с ними был!

— Я там не был, — нехотя отозвался Калой, — но слышал от того, кому рассказывал тот, который сам видел того, кто был при этом!..

— Зурна издалека! — протянул один из всадников.

— А ближе никто из нас этой зурны не услышит, — откликнулся другой. — Мы ведь и этого не знали!..

Калой молча надевал готовые сапоги и не намеревался выдавать, что многие новости он узнавал от своего командира сотни Байсагурова, который очень сблизился с ним и нередко рассказывал интересные истории.

Весной всадникам уже не так часто приходилось отсиживаться в окопах. И хотя в них, за проволочными заграждениями, за брустверами, было где укрыться и передохнуть, горцы терпеть не могли траншеи. Они всегда предпочитали движение, маневр, где можно действовать свободно и каждому проявить себя.

Наступление в Карпатах, которое с весны проводило командование, они встретили даже с радостью.

Чаще всего ингушей посылали в разведку. Всадники умели бесшумно проникнуть в тыл врага, чтобы добыть ценные сведения, достать «языка». Многие из них имели за это награды.

Наконец сложила оружие австро-венгерская крепость Перемышль, которая не сдавалась семь месяцев.

С утра до вечера понуро брели по дорогам партии пленных. Их было сто двадцать тысяч! Калою и всадникам казалось, что вся Германия идет в Россию, что после этого должна прекратиться война, потому что у врага, наверно, дома не останется ни одного солдата. Но кончился поток серо-зеленых шинелей, а война продолжала греметь, не затихая ни днем, ни ночью.

В один из таких дней на участке, где находился полк Мерчуле, пехоте никак не удавалось пробиться вперед. Горная дорога и вся местность вокруг находились под постоянным обстрелом артиллерии. Удивляло то, с какой точностью снаряды накрывали шоссе и скопления наших войск. Видно, отличные расчеты управляли батареей. И надо было обезвредить ее.

Смельчаков на это дело нашлось более чем достаточно. Всадники лихо выскакивали из рядов и, крикнув: «Мине тоже керест хочу!» — пристраивались к добровольцам.

Одним из первых вызвался и Калой. Не желание отличиться, как у многих других, и не безудержная молодецкая удаль толкнули его на это, а злость на врага за тех искалеченных, окровавленных русских пехотинцев, которые двигались в тыл сами и на носилках. Опыт, приобретенный на войне, подсказывал ему, сколько легло их там, на этой проклятой дороге, скольких корчат предсмертные муки, если так много раненых идет в тыл.

К вечеру отряд охотников из тридцати человек с корнетом Бийсархо и местным крестьянином-проводником пробрался нехожеными горными тропами в глубокий тыл врага.

Брату Калой не разрешил идти.

С наступлением темноты охотники бесшумно сняли часового наблюдательного пункта и скрутили офицера, корректировавшего огонь. Разделившись на группы, они поползли к орудиям. Австрийцы никак не ожидали появления противника с тыла. Всадники застигли их врасплох. Произошла короткая, но яростная рукопашная. Расчеты врага были порублены.

Калой увидел, как в землянке распахнулась дверь и из нее выбежал человек. Он погнался за ним. Тот начал отстреливаться. Пули свистели рядом. Однако Калой продолжал преследовать его. Наконец он догнал врага и протянул руку, чтобы схватить за шиворот. Но тот неожиданно нагнулся, и Калой перелетел через него. На земле между ними завязалась борьба. Враг был верткий и сильный. Однако хватило его ненадолго. Как только пальцы Калоя легли ему на горло, он захрипел и забился в конвульсиях. Калой приподнял его и ударил головой о землю. Тот вытянулся, обмяк.

Калой встал, прислушался. Вокруг была тишина, и только где-то за дальней горой глухо стреляло орудие. Отряд охотников ушел. Калой забрал у пленного все бумаги, встряхнул его, чтобы он очнулся, и поволок за собой, надеясь догнать товарищей. Но вскоре то ли нарочно, то ли в самом деле обессилев, немец рухнул на землю. Калой выругался по-русски, взвалил его на плечо и пошел дальше. Шел он, как казалось ему, к своим. Но в сплошном кустарнике трудно было определить направление, и, вспомнив, что по пути сюда он видел Медведицу позади, Калой направился прямо на нее.

Через некоторое время он остановился, снова прислушался. По-прежнему было тихо. Калой решил нарушить приказ, закричать. Может, свои где-то рядом.

— Во-о-о! Ми-ча-д шо-о?^[161] — раздалось в ночи.

— О-о-о! — ответили холмы, и снова все замолкло.

Немец от неожиданности вздрогнул. «Значит, притворился, чтобы измучить меня и бежать», — решил Калой и, сбросив пленника на землю, выхватил кинжал, срезал все застежки с его штанов, распорол их сзади пополам, выбросил пояс и велел идти, поддерживая штаны руками. Увидев метровый кинжал, пленный перестал притворяться и зашагал.

Как ни странно, но он тоже шел на Медведицу. Только один раз Калой увидел, что они идут к Медведице боком. Он остановил пленного, поводил кончиком кинжала у него перед глазами и коротко сказал:

— Иди Россей!..

Поняв безнадежность своего положения, немец тяжело вздохнул и зашагал к Полярной звезде.

Калой шел следом, поглядывая то на звезды, то на блестящий шар бритой головы пленного.

Как только батарея перестала бить по дороге, пехота двинулась вперед. Командование поняло, что отряд охотников выполнил свою задачу.

Еще до рассвета Бийсархо рапортовал о выполнении приказа, сдал пленного корректировщика, доложил, что орудия выведены из строя, а их расчеты уничтожены. При этом в отряде оказалось пять раненых и один, очевидно, убитый.

Сотня Байсагурова была потрясена, когда узнала, что не вернулся их признанный тамада Калой.

Орци подъехал к командиру и сказал, что пойдет на поиски брата.

— Уходить нельзя. Взвод наш и так уже поредел, — ответил Бийсархо. — Я не разрешаю тебе отлучаться! Не у тебя одного потеря…

— Я должен пойти за ним, — сдержанно повторил Орци. — Мне все равно, как поступают другие. Я найду брата живым или мертвым!

Дело дошло до командира сотни. Байсагуров отпустил Орци.

— Потакаешь! А я должен дисциплину поддерживать!.. — вспылил Бийсархо.

— Мои приказы не обсуждать! — строго оборвал его Байсагуров. — Вы, господин корнет, не сделали никакой попытки найти своего лучшего «охотника»! Так людьми не разбрасываются! Если бы не отличное выполнение задачи, я бы еще спросил с вас за это! Пошлите с Орци одного из тех, кто там был и знает дорогу…

Бийсархо козырнул и, повернувшись по форме, ушел.

Полк получил приказание изменить маршрут, перейти через горный кряж и атаковать с тыла засевшего в местечке противника.

Байсагуров подозвал Орци и объяснил ему, где на обратном пути он должен искать своих.

— Вас-то я найду. Найду ли брата — не знаю… Бийсархо нарочно бросил его там… — И затаенная угроза послышалась в голосе всадника.

— Не говори, чего нельзя подтвердить, — остановил его командир. Орци покачал головой.

— Э! Ты не знаешь! Он ненавидит меня и брата за то, что мы раскусили его… Да к тому же он пасется у Чаборза, а тот сожрал бы Калоя и меня живьем… Твою доброту я не забуду…

Уже прозвучала команда «Садись!» и полк приготовился выходить на дорогу, когда все увидели, что из садов, где они провели ночь, бегут два человека.

В одном из них всадники сразу узнали Калоя. Второй оказался немецким офицером.

Гул радостных голосов пронесся над полком. Друзья Орци хлопали его, поздравляли, обнимали.

А у пленного вид был очень странный. Без кивера, босиком, он бежал, подпрыгивая и упираясь в бока снятыми сапогами.

Когда они приблизились к командиру полка, Калой взмахнул ладонью, словно ему в глаза попала муха, это должно было означать, что он отдал честь, и громко отрапортовал:

— Гаспадин вашава-соки балга-ародия командир Ингушски полку, полковник Мерчули! Эта джирный свина ночи бежал, я его держал, суда таскал! Пирнимай! Яво мине очень надоел. Се время бар-бар… Эта бумага яво карман била. — С этими словами Калой отдал командиру полка все взятые у пленного документы.

Мерчуле прочитал их с помощью переводчика и с любопытством посмотрел на офицера, который оказался полковником генерального штаба, прикомандированным к батарее для проверки качества усовершенствованных снарядов.

— Господин полковник, — обратился к нему Мерчуле, — офицер везде должен оставаться офицером, даже в плену! Как вы стоите? Что вы держите сапоги, как цыган на базаре?

Когда немцу перевели это, он выкатил круглые от злости глаза и, брызжа слюной, надтреснутым голосом громко ответил:

— Как я понимаю, вы главарь этой ватаги. Да, я офицер! Поэтому меня могли убить в бою, взять в плен, содержать в тюрьме, подвергать пытке, могли расстрелять! Но издеваться над моей честью никто не имеет права!

— Вы разговариваете с командиром полка и потрудитесь стать во фронт! — крикнул Мерчуле.

— Вы этого хотите? Пожалуйста! — полковник бросил сапоги и опустил руки по швам. И тотчас же штаны его развалились и сползли до колен.

— Что за безобразие! Позор! — закричал Мерчуле. Полк хохотал.

— А это вы спросите своего папуаса! — ответил пленный, и, подобрав штанины, снова уперся руками в бока.

Мерчуле строго посмотрел на Калоя.

— Что это значит?

— Мене один казак учил. Когда штана пуговица нет, тогда бижат нелизя. Штана держат нада. Когда сапог руках, тоже босый нога сапсем болит и яво сапсем бежат не могу.

— Как ты дорогу нашел сюда? — спросил Калоя командир полка, с трудом удерживаясь от смеха.

— Я не нашел. Он нашел, — показал Калой на пленного. — Я говорил, иди Россей! Кинжал показал. Тогда яво пирямо суда ходил. Яво очинь хорошо Знаю, гиде Россей!..

Лошадь Калоя была тут же, и он занял свое место во взводе. Только взглядом обменялись они с Орци. Люди не должны были знать об их чувствах. Счастливый Орци сидел на своем куцехвостом великане из числа тех, что он с товарищами недавно угнал у неприятеля.

В последнее время начальство за каждую добытую у врагов лошадь платило всадникам хорошие деньги, и они наперебой стремились попасть за линию фронта, пойти в разведку, выкрасть у врага коней.

Направив пленного в дивизию и объявив, что он представляет Калоя к «Георгию», Мерчуле повел полк в горы.

И над кавказской конницей хоть и не совсем стройно, но бодро и весело поднялась песня — верный друг всякого солдата:

Ми не знаю страха,

Не боится пули!

Нас ведут атака

Харабрий Мерчули!

Пушки ми отбили,

Ради от души!

Вся Рассийя знаю

— Джигити ингуши…

Совершив стремительный бросок, полк задолго до вечера вышел на исходную позицию.

Но, видимо, неприятель был осведомлен об этом и принял контрмеры. Разведка донесла, что сбоку от местечка, в лесу, скрывается венгерская конница. Тогда Мерчуле пустил одну сотню в направлении местечка, чтобы выманить на нее врага и ударить ему во фланг.

Маневр удался. Венгерская конница на громадных гунтерах^[162] выступила из лесу, как на парад. Под лучами заходящего солнца сияли орлы на касках, белели метелки султанов. Полк с развернутым штандартом сначала двинулся шагом. Потом сверкнул лесом никелированных палашей и перешел на рысь.

В это время с русской и с венгерской стороны на двух трубах прозвучало: «В атаку марш-марш». И вдруг венгерский гунтер Орци узнал свой сигнал и, закусив удила, помчался к своим.

Орци делал невероятные усилия, чтобы остановить его, но тот, повинуясь приказу, карьером несся вперед. Орци оглянулся. Полк остался позади.

Венгры поздно заметили угрозу с фланга. Перестроиться у них уже не было времени. Они дрогнули и начали поворачивать назад.

Орци на глазах у всех один врезался в их строй и замахал клинком направо и налево. Обезумев от ужаса, он кричал, визжал и рубился, не замечая ранений. А когда он подумал, что пришел конец, потому что шашка стала вываливаться из рук, его захлестнуло лавой своих.

Сверкали клинки, взметались бурки, волчьим воем выли всадники, настигая уходивших врагов.

Бой длился минуты. Но Орци казалось, что прошла вечность. Вот он увидел брата. Калой скакал за офицером. Тот поднял коня на дыбы, закрылся им и взмахнул клинком… Орци зажмурился. А когда он снова посмотрел, лошадь офицера валилась на землю с напрочь отрубленной головой. С нею вместе падал седок, подняв руки вверх… Но поздно… Ужасный удар Калоя развалил его надвое…

И вот уже все кончено. Гонят серых от страха, спотыкающихся, дрожащих пленных. В их глазах еще мечется ужас смерти. Кто-то ловит коней, скачущих по полю и ржанием взывающих к своим седокам, которым уже никогда не подняться. Санитары подбирают раненых.

Но опять трубит труба, полк карьером летит на ее зов. Опять слышится: «В атаку марш-марш!» — конники с тыла врываются в улицы местечка, куда отступила с фронта вражеская пехота. Где-то стреляют, кто-то кричит, кто-то командует… Кто-то кого-то рубит… Валятся люди… Тянутся к небу молящие о пощаде руки… Руки, которые только что сами убивали русских солдат…

— Пленных не бить! — кричит Байсагуров.

Всадники не слышат его. И только когда уже никто с земли не встает, они приходят в себя, лязгают зубами, озираются, не выпуская из рук окровавленных сабель. И наконец на смену ярости приходит усталость. Пустеет душа…

По поселку идут цепи русских солдат. Обросшие, в грязи, в пыли, с винтовками наперевес. Шагая через трупы врагов, они здороваются со всадниками, говорят им какие-то слова благодарности за поддержку и идут дальше на новые рубежи.

Около дома, занятого под штаб полка, лежат ряды всадников, для которых этот бой стал последним.

Им в родном краю, где-нибудь у дороги, поставят белые камни. Но никто из родных никогда не придет сюда, в далекие Карпаты, на их одинокую могилу.

Подскакал Мерчуле. Спрыгнув на землю, снял шапку, постоял с опущенной головой, потом посмотрел на всадников, окруживших его, и громко сказал:

— Выше голову, орлы! Каждому Богом дан его путь и срок. Вечная память нашим братьям! Вечная слава им! — И, надвинув на лоб папаху, крикнул: — Трубач! Сбор!

И снова: «По коням!» «Равняйсь!..» «Садись!..»

— Эги Орци! — вызывает командир полка. Орци выезжает. У него на голове повязка. Она прижала ему уши, и он стал не похож на самого себя.

— Под штандарт!

Орци подъезжает к штандарту.

— Орлы Кавказа! — говорит Мерчуле. — Многие из вас в этом бою заслужили награду и получат ее. Но этого человека, который первым ворвался в стан врагов, видели все. Вот каким должен быть воин! Спасибо тебе! Ты настоящий герой! «Не я, — хотел сказать Орци, — а эта проклятая лошадь, которая силой потащила меня в самый ад…» Но вместо этого он отдал честь и, бодро крикнув: «Рад а старатс!» — встал на свое место во взводе.

— Равнение на-пра-во-о! Ша-го-о-ом ма-а-а-рш! — скомандовал Мерчуле. И полк пошел мимо навеки уснувших земляков. Пошел, отдавая последнюю почесть солдатам России.

— Да сжалится над вами Аллах! — сказал Калой. — А мы здесь, кажется, совсем разучились жалеть…

Глава восьмая. «Я — комитет!»

Почти месяц русские наступали. На Юго-Западном фронте они были уже под Краковом, но дальше не пошли. Тыл не давал подкреплений. Это вызывало глухое недовольство солдат.

Недели через две противник перешел в контрнаступление и в начале мая прорвал фронт. Истощенные русские войска отходили с боями. А когда нависла угроза гигантского окружения всего Западного фронта, Ставка вынуждена была оставить Польшу. Солдаты ничего этого не знали и не понимали, почему им приказывают отступать.

Кавалерийские части прикрывали отход пехоты и вели тяжелые арьергардные бои.

Только к осени иссякла наступательная сила австро-германских войск. Но выполнить свою задачу: вывести из строя Россию — они не смогли. Голодные, плохо вооруженные, обескровленные русские армии продолжали сопротивляться.

Фронт снова зарылся в землю, окопался, опоясался рядами проволочных заграждений. И опять пришла зима с морозами, слякотью, недоеданием и вшами. Иногда на передовой вспыхивали перестрелки и велись короткие бои местного значения.

Зато в штабах снова разрабатывались планы будущих операций, и тылы лихорадочно готовили для новых ударов людские и материальные резервы.

Весною Калой попал в госпиталь. Во время разведки его ранило в ногу. Он считал, что может остаться в строю, и не хотел уходить из части, но Байсагуров посоветовал ему:

— Ложись! Хоть отдохнешь немного. А может быть, врачи и вовсе спишут домой? Все-таки тебе не двадцать лет!

Калой удивленно посмотрел на командира:

— Я не понимаю, о чем ты? Как я могу уехать, оставив всех здесь?

Больше об этом они не говорили. Но в госпиталь Калой все же попал. Рана гноилась и беспокоила.

В госпитале излюбленным местом Калоя стал коридор, в конце которого до самого потолка громоздились парты.

Тут солдаты курили, играли в очко и вели долгие беседы обо всем, даже о судьбе России.

Разных людей пришлось повидать здесь Калою, разные мысли услышать.

Одни говорили, что войну пора кончать, а царя гнать с народной шеи. Другие называли таких бунтовщиками и немецкими шпионами.

Споры эти на многое открывали ему глаза.

Однажды вечером, уже перед самым отбоем, к Калою подсело несколько дружков. Один из них получил письмо из деревни и растревожил всю палату. Из дому писали о разрухе и голоде.

Долго держал солдат письмо в руке, потом сунул его в карман и кое-как, еще совсем неловко, скрутил одной рукой цигарку.